Наверное, эти работы обратили на него внимание А. П. Довженко и других кинематографистов. Но, снимаясь в кино, отец не расставался с театром. Перед войной он играет у Ю. Завадского в Театре им. Моссовета Фабрицио в пьесе Гольдони "Хозяйка гостиницы" с В. П. Марецкой и Н. Д. Мордвиновым. В 1941 году я помню его в спектакле "Надежда Дурова", то есть помню, конечно, только отца в великолепном кивере и форме гусара 1812 года. В начале войны он играет Колесникова в пьесе Леонида Леонова "Нашествие" и в спектакле "Олеко Дундич". С января 1944 года - студия Театра киноактера, где он много играл и репетировал, и где, пожалуй, самой значительной работой была роль Паратова в пьесе А. Н. Островского "Бесприданница". Ларису в этом замечательном спектакле играла Нина Алисова, исполнительница роли "бесприданницы" в одноименном фильме, созданном в 1937 году крупнейшим русским кинорежиссером с дореволюционным стажем Яковом Протазановым. Отцу в этой работе приходилось многое преодолевать: Паратов был жесткий человек, барин, эгоист. Одним из его партнеров в этом спектакле был Константин Николаевич Сорокин, блистательно игравший Робинзона. Вот о нем я и хочу рассказать - этот человек был не только популярным артистом, но и очень интересной личностью.
Невысокого роста, круглолицый, со вздернутым курносым носом, он, как правило, особенно в поздние годы, играл недалеких деревенских пареньков. Сорокин - мастер острохарактерного эпизода, а это ювелирная работа. В отличие от исполнителя центральной роли, у которого есть много времени и возможностей для создания образа, артист-эпизодник должен в течение двух-трех минут на очень скудном драматургическом материале создать яркий, запоминающийся характер. Сорокин с этим блестяще справлялся. Случалось так, что забывался герой картины, а точная реплика Константина Николаевича надолго оставалась в памяти зрителя.
Родился он в 1908 году, был учеником известного актера из петербургского Александрийского театра Николая Николаевича Ходотова и на всю жизнь сохранил в душе трепетное уважение к учителю. Каждый раз, бывая в Ленинграде, Константин Николаевич приходил поклониться могиле наставника и друга. Он рассказывал, что однажды запоздал и подошел к кладбищенским воротам, когда их уже затворяли. И перед ними какой-то военный умолял смотрителя пропустить его с женой, показывал билет на поезд, объяснял, что ночью они уезжают, а он хочет показать ей "могилу Анны Карениной". "Сам-то я ее много раз видел,- горячо объяснял "знаток отечественной культуры",- а вот жена - нет!" Сорокин был глубоко огорчен подобным бескультурьем. Невежд и хамов он не любил и бывал с ними резок и язвителен.
Русскую классику знал великолепно, наизусть читал многие страницы Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. А еще Константин Николаевич преклонялся перед гением Шаляпина. На вопрос, выступает ли он в концерте, неизменно отвечал:
- Выступает только Шаляпин, а я участвую.
В конце 60-х выступления популярных актеров перед огромной аудиторией пользовались бешеным успехом. Хорошо подобранные бригады разъезжали по городам. Помнится, в Алма-Ате номер гостиницы, в котором жил Константин Николаевич, находился под номером другого, очень популярного в те годы ленинградского артиста Сергея Николаевича Филиппова.
На следующие утро Константин Николаевич обратился к товарищу с претензией:
- Сережа, ты всю ночь топал у меня над головой - вот я не выспался. Что случилось?
Оказалось, у Филиппова возникла "жажда", а буфет со спиртным открывался только в восемь утра. Тогда Сорокин объяснил ему, что это дело поправимое и у него давно существует система борьбы с подобным недугом. Надо только все зараннее приготовить, и, если возникнет "синдром жажды",просто протяни руку с кровати и удовлетвори желание.
Следующая ночь прошла без происшествий. А утром Сергей Николаевич с восторгом объявил о своем открытии: раньше он знал только одну систему солнечную; оказывается, есть и такое замечательное явление как "система Сорокина". Однако через два дня раздражающая история с шагами над головой повторилась.
- Что произошло? Почему не пользуешься "системой Сорокина"?
Печальный Филиппов ответил:
- Понимаешь, все шло нормально, по "системе", но жажда была так велика, что запаса не хватило.
Простоватая внешность Сорокина, простонародный, чуть с шепелявинкой выговор часто сбивали с толка собеседников, и горе было тому, кто рисковал соревноваться с ним в эрудиции. Тогда актер становился желчным и безжалостно расправлялся с оппонентом. Одной из страстей Константина Николаевича была новейшая история, и в частности история расстрела царской семьи. Когда отец в 30-е годы учился в студии Дикого, при Доме ученых комендантом был человек, принимавший участие в екатеринбургском расстреле. Его роль в этом деле была не самой важной, но когда он выпивал, то собирал в своей каморке студентов и рассказывал об ужасной трагедии, плакал и говорил, какой он негодяй. Константин Николаевич очень интересовался деталями этой страшной драмы. Он несколько раз расспрашивал отца, а после его смерти часто беседовал на эту тему со мной. У нас было несколько редких по тем временам книг, связанных в какой-то мере с этим событием: "Переписка Николая и Александры Романовых"; "Последние дни Романовых" М. П. Быкова, Свердловск, 1926; "Допрос Колчака. Стенограмма"; "Дни" и "1920 год" В. Шульгина.
Константин Николаевич с огромным уважением брал "изучать" эти запрещенные издания и через несколько дней с благодарностью возвращал, при этом обязательно оборачивал книгу газетной бумагой, во-первых, чтобы не испачкать, а во-вторых - для конспирации. Это была наша тайна!
Наши встречи участились, когда в 60-е годы в Свердловске мне с помощью В. В. Санаева удалось встретиться с Ермаковым - единственным живым тогда исполнителем казни царской семьи. Во время гастролей Всеволод Васильевич заболел, и его положили в обкомовскую больницу. А рядом, в палате старых большевиков, находился П. З. Ермаков, упоминавшийся в книгах о гибели царской семьи.
В больнице этот уже деградировавший тип, кстати, имевший судимость за убийство из "наградного оружия" невиновного человека, выставлял именно себя главным героем расстрела. До этого он много лет рассказывал школьникам о своем "подвиге", и сейчас уже по накатанному сценарию утверждал, что вначале убил царя, а вторым выстрелом прикончил маленькую Анастасию. "Она подушечкой от меня закрылась, а я ее из маузера прямо в лоб..." Я разговаривал в больнице с Ермаковым всего несколько минут, но мои впечатления мы обсуждали с Константином Николаевичем много часов.
У Сорокина была превосходная память, и он знал огромное количество театральных легенд и преданий.
В 30-е годы Киров вручал первые советские награды прославленным артистам Александринского театра. Орден в те годы очень много значил получивший его артист впредь официально именовался "артист-орденоносец", и это давало много благ, в том числе право входить в трамвай с передней площадки. Как обычно, был тщательно составлен список претендентов. Среди них оказался и великий драматический артист Юрий Михайлович Юрьев. Однако в последний момент выяснилось, что он был слишком обласкан "старым режимом". А известен он был как лучший в Петербурге Чацкий, Арбенин, Отелло. Считаться с этим приходилось, и Юрьеву решили вручить более "низкую" награду - орден "Знак почета". Артист возмутился и заявил С. М. Кирову: "Это не орден, это значок. Он мне не нужен!.. Вот государь император наградил меня перстнем с бриллиантом! А значок... да его можно купить в палатке..." Все убеждения в том, что это тоже орден, просто он так называется - "Знак почета", Юрий Михайлович оставил без внимания. Чтобы избежать крупного скандала, вопреки всему, Юрьеву был вручен орден Трудового Красного Знамени.
К. Н. Сорокин вспоминал замечательный юбилей М. Н. Ермоловой и речь о ее жизни и творчестве, с которой выступила коллега и подруга великой актрисы Александра Александровна Яблочкина. Константин Николаевич великолепно воспроизводил интонации голоса Яблочкиной, фрагменты ее выступления. Она говорила: "Ее любили офицеры, генералы...- и, взглянув в сторону президиума, где сидели члены правительства, добавила: - ...и рабочие. Советская власть,- продолжала она,- высоко оценила талант этой великой актрисы и дала ей самую большую комнату в ее собственном особняке..." Заканчивать нужно было обязательной здравицей, что и было исполнено Александрой Александровной: "Да здравствует наше прекрасное правительство и совершенно очаровательный Центральный Комитет!"
Однажды я уговорил Константина Николаевича выступить с шефским концертом в одной из воинских частей. Дело было зимой. Устроители заверяли, что это недалеко от Москвы, и они пришлют за нами теплую легковую машину. Прислали же холодный "газик", а воинская ракетная часть, как оказалось, находилась за 80 километров от города.
Сорокин был одет в легкое пальто, концертный костюм и лакированные ботинки. Первые километры пути он мрачно ругался, свернувшись, по его выражению, "как зародыш", пытаясь согреться, затем обреченно затих. Последние километры до части, через снег, нас тянул трактор.
А в клубе ждали выступление артистов. Полный зал солдат уже полчаса дружно скандировал. "Заботливый" командир извинился за неудобства в пути, предложил коньяка - согреться. Сорокин молча кивнул.
- Может, еще? - спросил командир после первой рюмки.
- Давай! - проговорил Сорокин.
После третьей порции он встряхнулся и вышел на сцену.
Раскрылся занавес, из переполненного зала хлынул поток теплого воздуха, ослепительно вспыхнули юпитеры и рампа, коньяк вошел в кровь, блаженство разлилось по всему телу. Несколько секунд Константин Николаевич стоял у микрофона, пережидая аплодисменты, затем коротко промолвил: "Антракт!" - и ушел со сцены. В тот вечер мне пришлось выступать одному.
В последние годы он часто болел и на вопрос о здоровье отвечал словами Вольтера: "Если я утром встал и у меня ничего не болит - значит я умер". Он любил ядовитого француза и часто цитировал: "Все искусства хороши, кроме скучного". О руководстве Госкино заметил: "Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно". И, наконец, уже совершенно современная мысль из того же Вольтера: "Если вы видите прыгающего из окна швейцарского банкира, следуйте за ним - есть возможность заработать деньги".
Сорокин был великолепным мастером эстрады. На концертах артистов кино он прекрасно читал отрывок из "Тихого Дона" - "как они с Григорием Пантелеичем полячишек рубали". В рассказе казака Прохора звучали интонации многочисленных сорокинских киногероев. И хотя он позволил себе и несколько своих выражений, все это вовсе не воспринималось как "отсебятина", а являлось органическим развитием образа рассказчика, слиянием таланта актера и гениальной шолоховской прозы. К сожалению, этот уникальный номер так никогда не был ни снят, ни записан.
Константин Николаевич сыграл огромное количество ролей и эпизодов в кино. Многое сохранилось в нашей памяти. Его персонаж из кинофильма "Танкер "Дербент"" со своей репликой "а я гудок починил!", раненый боец из кинофильма "Актриса", факир Вася Иванов, лихой солдат из "Котовского" ("давай стриги под Котовского!"). И другие его герои из кинокартин "Укротительница тигров", "Боксеры", "Член правительства", "Герои Шипки"...
Одна из последних больших работ артиста - роль Чебутыкина из кинокартины "Три сестры" по А. П. Чехову. У Константина Николаевича, на мой взгляд, было много общего с чеховскими образами. Так же как и доктор Чебутыкин, Константин Николаевич был всю жизнь безнадежно влюблен в одну из самых прекрасных наших актрис - Аллу Ларионову. Оставался верным другом ее семьи без всякой надежды на взаимность. Как у Чебутыкина, за невзрачной внешностью у Константина Николаевича скрывалась ранимая и глубокая душа. И запои в жизни случались так же. Он их скрывал и называл "мои женские дни". Тогда он уединялся, но обязательно кому-то должен был высказать все, что его тяготило. Обычно это бывал дворник его дома.
Константин Николаевич не заботился при жизни о своей славе. О нем не писали ни книг, ни рецензий. Как и полагается русскому интеллигенту, он постоянно был не в ладах с начальством.
К счастью, киноэкран сохранил для нас хотя бы небольшую часть его талантливой и сложной творческой индивидуальности.
Г. К. ЖУКОВ
Недавно я увидел кинофильм "Голубые дороги", в котором более полувека назад впервые снялся вместе с отцом. Увидеть самого себя живьем через пятьдесят четыре года - достаточно забавное событие, к тому же оно вызвало целую череду воспоминаний.
Послевоенные годы, разруха, голод. По дороге в школу каждый день встречаешь людей без руки, без ноги, с исковерканными лицами, контуженных, без глаз, на самодельных тележках. А на углу Гаврикова переулка и Немецкого рынка, напротив школы, солдат-инвалид, "самовар" - без рук и без ног. Утром его приносят, вечером забирают.
Вместо портфелей у нас противогазные сумки, одежда перешита из старой родительской, скверная еда... И все-таки не было страха и безысходности. Главное - кончилась война, значит, все страшное уже позади. По крайней мере так считали. И эту веру поддерживал кинематограф - очень хотелось видеть счастливых, прекрасных людей и мирную, обеспеченную жизнь.
Наверное, это правильно - ведь в "бурные 20-е" экономические потрясения в Америке породили "хеппи энд" и "голливудскую мечту" об американском образе жизни, и эта прекрасная "мечта" преодолела кризис и стала реальностью страны.
Сорок шестой и сорок седьмой - тяжелые годы! Фильмов много, а у отца нет работы. К 250-летию российского флота приказано сделать кинофильмы о героях-моряках - "Адмирал Нахимов", "Крейсер "Варяг"", "За тех, кто в море", "Повесть о неистовом" и "Голубые дороги". Кстати, к 300-летию флота в 1996 году не было сделано ни одного!
Отец по своей натуре был человеком жертвенным: он всегда за кого-то заступался, просил, восстанавливал на работе, выступал на стороне слабых и оскорбленных, чем вызывал недовольство руководства и уважение товарищей. Согласие на съемки в фильме "Голубые дороги" в какой-то мере тоже было жертвой ради семьи: слабенький сценарий, роль не выигрышная, второстепенная, но все-таки работа, и главное - возможность вывезти мать и меня к теплому морю, в Одессу.
Город был разбит, порт взорван. Нас поселили в частных домах на "академических дачах" рядом с киностудией. И все-таки на юге были и помидоры, и яблоки, виноград и арбузы, рыба и молоко, и все это было необходимо: у отца в 43-м вновь открылся туберкулез, а я, как и все "военные" дети, был тощим и после московских бомбежек заикался.
Поселок находился недалеко от знаменитой Филатовской клиники и в популярных стихах того времени говорилось:
Я за Одессу вам веду рассказ:
Бывают ссоры здесь и с матом и без мата,
Но если даже вам здесь выбьют глаз,
То вам их вставит в клинике Филатов.
Ви моря Рижского поклонник,
Скажите мне сюда в ответ:
Оно с Аркадией поспорит?
Чтоб это было "да" - так нет!
Дача была самой крайней в поселке и стояла на высоком обрыве, внизу на берегу разбитые румынские окопы, блиндажи, исковерканные танки и прочая военная техника. И море!..
До сих пор я помню запах горячей земли, полыни и прелых морских водорослей - замечательное место!
Хозяйка сдавала дом на две семьи - вторую половину занимала Ф. Г. Раневская. Снимали "с пансионом", а это значит, хозяйка сама закупала на "привозе" еду и готовила обед. Закупки надо было делать до начала основной торговли, тогда получалось дешевле, и хозяйка ходила на "привоз" до 6 часов утра. Одесский "привоз" - продовольственный рынок и "барахолка" - находился в те годы по соседству. Это экзотическое место безусловно было центром коммерческой и духовной жизни города. Там можно было купить все, даже атомную бомбу, как шутили одесситы. На "привозе" свой стиль торговли, общения и даже свой язык. Шум, крики, давка.
- Скажите, пожалуйста, сколько стоят у вас яблоки?
- Что такое? Вы не одессит!
- Да. Как вы узнали?
- У вас акцент.- И называлась двойная цена.
Тут же помойка, туалет. Огромные зеленые мухи эскадрильями летают над прилавками с черешней.
- Скажите, женщина, почем ваши помидоры?
- Это не помидоры, это сахар. Вы варите борщ, а получаете компот.
Рыбный ряд.
- Мужчина, сколько стоят ваши кильки?
- Мадам, это черноморская скумбрия.
- Что вы говорите?.. Да она воняет.
- Ма-адам! Риба спит. Когда мадам спит, я за нее не ручаюсь.
Здесь своя манера обхождения, свой этикет. Туземец на "привозе" никогда не скажет, например: "Сколько стоят яйца?" А произнесет: "Мужчина, почем эти беленькие?" и т. д. Вот почему закупкой занималась хозяйка. Она была вдовой какого-то научного работника. Лето проводила в сарайчике, дачу сдавала и, хотя жила на берегу моря, с гордостью говорила, что уже пять лет не ходила купаться.
Готовила она прекрасно, но была чрезвычайно общительна и эмоциональна. К семи утра, возвращаясь после баталий на "привозе", она продолжала возмущаться, раскладывая на кухне покупки.
- Что это за "привоз"? Да... Вот раньше был "привоз", при царе! И кому это все помешало?... А цены? Нет, при румынах было лучше! Правда, морально тяжело - но дешевле...
Это происходило каждое утро. Мы просыпались,- а ложились после съемок, концертов или спектаклей поздно - и весь день чувствовали себя разбитыми.
Наконец терпение иссякло и отец сказал Фаине Георгиевне, что хочет серьезно поговорить с хозяйкой. И если она не прекратит свои утренние выступления, мы поменяем квартиру.
Фаина Георгиевна заметила:
- Сережа, вы интеллигентный человек и не сумеете объясниться как надо. Лучше я это сделаю сама.
Она тут же вызвала хозяйку и при нас заявила ей:
- Послушайте, женщина! Если вы не перестанете с утра каждый день ругать советскую власть, то я скажу куда следует.
А время было жесткое. Фирма Лаврентия Павловича процветала.
На следующее утро мы, как обычно, проснулись в 7 часов утра. Было непривычно тихо. На кухне раздавались какие-то шорохи, вздохи, приглушенные звуки. И наконец, видимо, природа взяла свое, хозяйка не сдержалась и произнесла, явно рассчитывая на нас:
- Ах, какая риба! Такую рибу могут сделать только большевики!
Неподалеку от нас, на обрыве, находилась некая таинственная, огороженная каменной стеной с башенками дача. Там под охраной, как в ссылке, жил маршал Жуков. Официально он был командующим Одесским военным округом.
Однажды отца пригласили в порт осмотреть прибывший в Одессу знаменитый немецкий трофейный корабль с новым названием "Россия". О нем ходили легенды. Говорили, что этот великолепный белоснежный лайнер гордость немецкого пассажирского флота, любимый корабль Гитлера.
У причала перед трапом собралась большая толпа приглашенных, но на борт никого не пускали - кого-то ждали.
И вот подъехал кортеж черных машин. Из первой вышел невысокий плотный человек в белом кителе и в головном уборе, надвинутом на глаза. Рядом с ним стояли два огромных охранника.
Отец сжал меня за плечо и прошептал:
- Жуков!
Маршал несколько секунд молча смотрел на корабль, демонстрируя полное и гордое равнодушие...
Руки засунуты в карманы, глаз не видно, но волевой "жуковский" подбородок...
Так и не сказав ни слова, развернулся, сел в машину и уехал.
На отца это произвело сильное впечатление. При виде маршала он подтянулся, стал суровее, и я почувствовал, что он глубоко благодарен Георгию Константиновичу за то, что тот не снизошел до банального восхищения знаменитым "немцем". Не унизил себя и нашу Победу!
РОДОВЫЕ СНЫ
Многое в искусстве, в творческом процессе происходит бессознательно. Иногда открытия в мире науки приходят совершенно неожиданно, часто во сне. Многие образы в душе художника складываются по своим особым, пока не ясным законам. Вот как описывает друг Рафаэля Броманте рождение у гениального художника образа Сикстинской Мадонны: "У Рафаэля от самой нежной юности всегда пламенело в душе особенно светлое чувство к Божьей Матери... Однажды во мраке ночи взор его был привлечен светлым видением на стене - еще не оконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом... Видение навеки врезалось в его душу и чувство. Вот почему удалось ему живописать Матерь Божью в том образе, в каком он носил ее в душе своей..."
Феномен бессознательного в психике, в творчестве, в жизни человека занимает огромное место. Об этом думали многие философы, ученые, врачи. Об этом размышлял Василий Васильевич Розанов, об этом говорится в трудах Фрейда, Юнга. "Коллективное бессознательное" - это то, что помимо нашей воли откладывается в сознании поколений, то, что мы не можем контролировать в нашей психике. И это иногда выражается в РОДОВЫХ СНАХ, в явлении неких событий и образов, которые приходят помимо нашей воли. Они вроде бы существовали в иной жизни, в другое время и с другими людьми, но почему-то нам кажется - нашими родными. Это удивительное и труднообъяснимое свойство человеческой души замечали многие творческие натуры. Бессознательное содержит как бы два слоя - личностный и коллективный. Личностный оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями, коллективное бессознательное охватывает период предшествующий детству, т. е. то, что осталось от жизни предков. Эта мысль не дает мне покоя, и я хочу знать: как они жили, что делали, о чем думали, что происходило с этими людьми до моего рождения.
Война, эвакуация. Мы живем в маленьком деревянном домике на окраине Сталинабада (Душанбе), недалеко от киностудии.
Пасмурный зимний день. Все мы сидим вокруг печки: отец, мать, хозяйка дома и я. Потрескивают в открытой топке дрова, причудливые отблески пляшут по стенам, по лицам. Отец тихо рассказывает о детстве, о дореволюционной деревне, о голодном 19-м годе, о том, как был беспризорником и жил в детском доме. Потом вдруг на минуту замирает, глядя на огонь, вздыхает и несколько смущенно говорит: "Вот я сейчас вспоминаю детство, 20-е годы, и такое ощущение, что это все происходило с каким-то другим человеком, что это было где-то в другой жизни".
Я запомнил эти его слова. И сейчас, вспоминая свое детство, войну, у меня точно такое же ощущение, что все это было с другим человеком, хотя я все удивительно отчетливо, до мельчайших деталей помню.
И наш деревянный дом, выстроенный дедом в 1908 году. У меня сохранились некоторые чертежи этого здания. Он был поставлен по старому московскому обычаю в полтора этажа - "бельэтаж": нижний этаж, полуподвал, где были службы, дворницкая, прачечная - из камня. И верх из прекрасного, выдержанного строевого леса. Дерево в наших комнатах надежно удерживает тепло, предохраняет от болезней. Стены из великолепной вагонки. Огромные двери с массивными медными ручками, высоченный потолок, сложенный из отборного соснового бруса. Все это превосходного качества с замечательным естественным рисунком натурального дерева. Гордостью дома были прекрасные голландские печи, сделанные из великолепных белых изразцов.
Дом строился на одну семью. Все комнаты сообщались и печи зеркалами выходили на две-три комнаты.
После революции в дом поселили одиннадцать семей - каждая со своей судьбой и своими проблемами. И дом зажил иной жизнью.
Я вспоминаю суровую снежную зиму 1943/44 годов. Было холодно: не хватало дров. И, как всегда в дни лихолетья, в комнатах появились знаменитые печки-буржуйки. На наборный паркет положили лист железа, пробили отверстие в великолепном голландском кафеле для трубы буржуйки и установили это чудовищное устройство.
Печь быстро раскалялась, но так же быстро остывала, и к утру наши огромные окна покрывались толстым слоем мохнатого инея, такого плотного, что за ним не было видно улицы. "Железку" для тепла обложили кирпичом и замазали глиной. Но от жара глина отстала и кирпичи развалились. Тогда отец стянул все это устройство проволокой и снова покрыл глиной. Стало тепло. Эту конструкцию он назвал звонким именем "Смерть фашистским оккупантам" - и уехал надолго в Сибирь. Мама работала во фронтовом театре в Белоруссии и мы остались одни с несговорчивой печкой. Утром она никак не разгоралась, дымила, и сырые осиновые дрова принципиально не горели. Керосин был дорогой и на помощь пришла дореволюционная многолетняя подписка на журнал "Нива" с бесплатным к нему приложением: произведениями Пушкина, Тургенева, Гончарова, которую бережно хранили все эти годы.
Каждое утро ритуал растопки был долгим и мучительным, я успевал рассмотреть очередной номер, приготовленный для печки, и даже вырезать наиболее интересные иллюстрации. К школе, в 44-м году, у меня была целая иконография портретов царя, цесаревича Алексея и групповых портретов царской семьи. Наверное, после рассказов бабушки о судьбе этих несчастных людей мне их было очень жалко. Это чувство осталось во мне навсегда. Когда я вижу царские портреты, тут же вспоминается холодная зима 43-го года, дым от нашей печки, заиндевелые окна и горькие строки Георгия Иванова:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно.
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Наш "семейный" дом стоял в очень интересном месте Москвы. Вокруг дома три церкви на расстоянии десятка метров - редкая даже для исторического центра столицы плотность храмов. Причем каждый храм связан с историей Москвы, с ее культурой и с жизнью нашей семьи. Но обо всем по порядку.
Невысокого роста, круглолицый, со вздернутым курносым носом, он, как правило, особенно в поздние годы, играл недалеких деревенских пареньков. Сорокин - мастер острохарактерного эпизода, а это ювелирная работа. В отличие от исполнителя центральной роли, у которого есть много времени и возможностей для создания образа, артист-эпизодник должен в течение двух-трех минут на очень скудном драматургическом материале создать яркий, запоминающийся характер. Сорокин с этим блестяще справлялся. Случалось так, что забывался герой картины, а точная реплика Константина Николаевича надолго оставалась в памяти зрителя.
Родился он в 1908 году, был учеником известного актера из петербургского Александрийского театра Николая Николаевича Ходотова и на всю жизнь сохранил в душе трепетное уважение к учителю. Каждый раз, бывая в Ленинграде, Константин Николаевич приходил поклониться могиле наставника и друга. Он рассказывал, что однажды запоздал и подошел к кладбищенским воротам, когда их уже затворяли. И перед ними какой-то военный умолял смотрителя пропустить его с женой, показывал билет на поезд, объяснял, что ночью они уезжают, а он хочет показать ей "могилу Анны Карениной". "Сам-то я ее много раз видел,- горячо объяснял "знаток отечественной культуры",- а вот жена - нет!" Сорокин был глубоко огорчен подобным бескультурьем. Невежд и хамов он не любил и бывал с ними резок и язвителен.
Русскую классику знал великолепно, наизусть читал многие страницы Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. А еще Константин Николаевич преклонялся перед гением Шаляпина. На вопрос, выступает ли он в концерте, неизменно отвечал:
- Выступает только Шаляпин, а я участвую.
В конце 60-х выступления популярных актеров перед огромной аудиторией пользовались бешеным успехом. Хорошо подобранные бригады разъезжали по городам. Помнится, в Алма-Ате номер гостиницы, в котором жил Константин Николаевич, находился под номером другого, очень популярного в те годы ленинградского артиста Сергея Николаевича Филиппова.
На следующие утро Константин Николаевич обратился к товарищу с претензией:
- Сережа, ты всю ночь топал у меня над головой - вот я не выспался. Что случилось?
Оказалось, у Филиппова возникла "жажда", а буфет со спиртным открывался только в восемь утра. Тогда Сорокин объяснил ему, что это дело поправимое и у него давно существует система борьбы с подобным недугом. Надо только все зараннее приготовить, и, если возникнет "синдром жажды",просто протяни руку с кровати и удовлетвори желание.
Следующая ночь прошла без происшествий. А утром Сергей Николаевич с восторгом объявил о своем открытии: раньше он знал только одну систему солнечную; оказывается, есть и такое замечательное явление как "система Сорокина". Однако через два дня раздражающая история с шагами над головой повторилась.
- Что произошло? Почему не пользуешься "системой Сорокина"?
Печальный Филиппов ответил:
- Понимаешь, все шло нормально, по "системе", но жажда была так велика, что запаса не хватило.
Простоватая внешность Сорокина, простонародный, чуть с шепелявинкой выговор часто сбивали с толка собеседников, и горе было тому, кто рисковал соревноваться с ним в эрудиции. Тогда актер становился желчным и безжалостно расправлялся с оппонентом. Одной из страстей Константина Николаевича была новейшая история, и в частности история расстрела царской семьи. Когда отец в 30-е годы учился в студии Дикого, при Доме ученых комендантом был человек, принимавший участие в екатеринбургском расстреле. Его роль в этом деле была не самой важной, но когда он выпивал, то собирал в своей каморке студентов и рассказывал об ужасной трагедии, плакал и говорил, какой он негодяй. Константин Николаевич очень интересовался деталями этой страшной драмы. Он несколько раз расспрашивал отца, а после его смерти часто беседовал на эту тему со мной. У нас было несколько редких по тем временам книг, связанных в какой-то мере с этим событием: "Переписка Николая и Александры Романовых"; "Последние дни Романовых" М. П. Быкова, Свердловск, 1926; "Допрос Колчака. Стенограмма"; "Дни" и "1920 год" В. Шульгина.
Константин Николаевич с огромным уважением брал "изучать" эти запрещенные издания и через несколько дней с благодарностью возвращал, при этом обязательно оборачивал книгу газетной бумагой, во-первых, чтобы не испачкать, а во-вторых - для конспирации. Это была наша тайна!
Наши встречи участились, когда в 60-е годы в Свердловске мне с помощью В. В. Санаева удалось встретиться с Ермаковым - единственным живым тогда исполнителем казни царской семьи. Во время гастролей Всеволод Васильевич заболел, и его положили в обкомовскую больницу. А рядом, в палате старых большевиков, находился П. З. Ермаков, упоминавшийся в книгах о гибели царской семьи.
В больнице этот уже деградировавший тип, кстати, имевший судимость за убийство из "наградного оружия" невиновного человека, выставлял именно себя главным героем расстрела. До этого он много лет рассказывал школьникам о своем "подвиге", и сейчас уже по накатанному сценарию утверждал, что вначале убил царя, а вторым выстрелом прикончил маленькую Анастасию. "Она подушечкой от меня закрылась, а я ее из маузера прямо в лоб..." Я разговаривал в больнице с Ермаковым всего несколько минут, но мои впечатления мы обсуждали с Константином Николаевичем много часов.
У Сорокина была превосходная память, и он знал огромное количество театральных легенд и преданий.
В 30-е годы Киров вручал первые советские награды прославленным артистам Александринского театра. Орден в те годы очень много значил получивший его артист впредь официально именовался "артист-орденоносец", и это давало много благ, в том числе право входить в трамвай с передней площадки. Как обычно, был тщательно составлен список претендентов. Среди них оказался и великий драматический артист Юрий Михайлович Юрьев. Однако в последний момент выяснилось, что он был слишком обласкан "старым режимом". А известен он был как лучший в Петербурге Чацкий, Арбенин, Отелло. Считаться с этим приходилось, и Юрьеву решили вручить более "низкую" награду - орден "Знак почета". Артист возмутился и заявил С. М. Кирову: "Это не орден, это значок. Он мне не нужен!.. Вот государь император наградил меня перстнем с бриллиантом! А значок... да его можно купить в палатке..." Все убеждения в том, что это тоже орден, просто он так называется - "Знак почета", Юрий Михайлович оставил без внимания. Чтобы избежать крупного скандала, вопреки всему, Юрьеву был вручен орден Трудового Красного Знамени.
К. Н. Сорокин вспоминал замечательный юбилей М. Н. Ермоловой и речь о ее жизни и творчестве, с которой выступила коллега и подруга великой актрисы Александра Александровна Яблочкина. Константин Николаевич великолепно воспроизводил интонации голоса Яблочкиной, фрагменты ее выступления. Она говорила: "Ее любили офицеры, генералы...- и, взглянув в сторону президиума, где сидели члены правительства, добавила: - ...и рабочие. Советская власть,- продолжала она,- высоко оценила талант этой великой актрисы и дала ей самую большую комнату в ее собственном особняке..." Заканчивать нужно было обязательной здравицей, что и было исполнено Александрой Александровной: "Да здравствует наше прекрасное правительство и совершенно очаровательный Центральный Комитет!"
Однажды я уговорил Константина Николаевича выступить с шефским концертом в одной из воинских частей. Дело было зимой. Устроители заверяли, что это недалеко от Москвы, и они пришлют за нами теплую легковую машину. Прислали же холодный "газик", а воинская ракетная часть, как оказалось, находилась за 80 километров от города.
Сорокин был одет в легкое пальто, концертный костюм и лакированные ботинки. Первые километры пути он мрачно ругался, свернувшись, по его выражению, "как зародыш", пытаясь согреться, затем обреченно затих. Последние километры до части, через снег, нас тянул трактор.
А в клубе ждали выступление артистов. Полный зал солдат уже полчаса дружно скандировал. "Заботливый" командир извинился за неудобства в пути, предложил коньяка - согреться. Сорокин молча кивнул.
- Может, еще? - спросил командир после первой рюмки.
- Давай! - проговорил Сорокин.
После третьей порции он встряхнулся и вышел на сцену.
Раскрылся занавес, из переполненного зала хлынул поток теплого воздуха, ослепительно вспыхнули юпитеры и рампа, коньяк вошел в кровь, блаженство разлилось по всему телу. Несколько секунд Константин Николаевич стоял у микрофона, пережидая аплодисменты, затем коротко промолвил: "Антракт!" - и ушел со сцены. В тот вечер мне пришлось выступать одному.
В последние годы он часто болел и на вопрос о здоровье отвечал словами Вольтера: "Если я утром встал и у меня ничего не болит - значит я умер". Он любил ядовитого француза и часто цитировал: "Все искусства хороши, кроме скучного". О руководстве Госкино заметил: "Всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно". И, наконец, уже совершенно современная мысль из того же Вольтера: "Если вы видите прыгающего из окна швейцарского банкира, следуйте за ним - есть возможность заработать деньги".
Сорокин был великолепным мастером эстрады. На концертах артистов кино он прекрасно читал отрывок из "Тихого Дона" - "как они с Григорием Пантелеичем полячишек рубали". В рассказе казака Прохора звучали интонации многочисленных сорокинских киногероев. И хотя он позволил себе и несколько своих выражений, все это вовсе не воспринималось как "отсебятина", а являлось органическим развитием образа рассказчика, слиянием таланта актера и гениальной шолоховской прозы. К сожалению, этот уникальный номер так никогда не был ни снят, ни записан.
Константин Николаевич сыграл огромное количество ролей и эпизодов в кино. Многое сохранилось в нашей памяти. Его персонаж из кинофильма "Танкер "Дербент"" со своей репликой "а я гудок починил!", раненый боец из кинофильма "Актриса", факир Вася Иванов, лихой солдат из "Котовского" ("давай стриги под Котовского!"). И другие его герои из кинокартин "Укротительница тигров", "Боксеры", "Член правительства", "Герои Шипки"...
Одна из последних больших работ артиста - роль Чебутыкина из кинокартины "Три сестры" по А. П. Чехову. У Константина Николаевича, на мой взгляд, было много общего с чеховскими образами. Так же как и доктор Чебутыкин, Константин Николаевич был всю жизнь безнадежно влюблен в одну из самых прекрасных наших актрис - Аллу Ларионову. Оставался верным другом ее семьи без всякой надежды на взаимность. Как у Чебутыкина, за невзрачной внешностью у Константина Николаевича скрывалась ранимая и глубокая душа. И запои в жизни случались так же. Он их скрывал и называл "мои женские дни". Тогда он уединялся, но обязательно кому-то должен был высказать все, что его тяготило. Обычно это бывал дворник его дома.
Константин Николаевич не заботился при жизни о своей славе. О нем не писали ни книг, ни рецензий. Как и полагается русскому интеллигенту, он постоянно был не в ладах с начальством.
К счастью, киноэкран сохранил для нас хотя бы небольшую часть его талантливой и сложной творческой индивидуальности.
Г. К. ЖУКОВ
Недавно я увидел кинофильм "Голубые дороги", в котором более полувека назад впервые снялся вместе с отцом. Увидеть самого себя живьем через пятьдесят четыре года - достаточно забавное событие, к тому же оно вызвало целую череду воспоминаний.
Послевоенные годы, разруха, голод. По дороге в школу каждый день встречаешь людей без руки, без ноги, с исковерканными лицами, контуженных, без глаз, на самодельных тележках. А на углу Гаврикова переулка и Немецкого рынка, напротив школы, солдат-инвалид, "самовар" - без рук и без ног. Утром его приносят, вечером забирают.
Вместо портфелей у нас противогазные сумки, одежда перешита из старой родительской, скверная еда... И все-таки не было страха и безысходности. Главное - кончилась война, значит, все страшное уже позади. По крайней мере так считали. И эту веру поддерживал кинематограф - очень хотелось видеть счастливых, прекрасных людей и мирную, обеспеченную жизнь.
Наверное, это правильно - ведь в "бурные 20-е" экономические потрясения в Америке породили "хеппи энд" и "голливудскую мечту" об американском образе жизни, и эта прекрасная "мечта" преодолела кризис и стала реальностью страны.
Сорок шестой и сорок седьмой - тяжелые годы! Фильмов много, а у отца нет работы. К 250-летию российского флота приказано сделать кинофильмы о героях-моряках - "Адмирал Нахимов", "Крейсер "Варяг"", "За тех, кто в море", "Повесть о неистовом" и "Голубые дороги". Кстати, к 300-летию флота в 1996 году не было сделано ни одного!
Отец по своей натуре был человеком жертвенным: он всегда за кого-то заступался, просил, восстанавливал на работе, выступал на стороне слабых и оскорбленных, чем вызывал недовольство руководства и уважение товарищей. Согласие на съемки в фильме "Голубые дороги" в какой-то мере тоже было жертвой ради семьи: слабенький сценарий, роль не выигрышная, второстепенная, но все-таки работа, и главное - возможность вывезти мать и меня к теплому морю, в Одессу.
Город был разбит, порт взорван. Нас поселили в частных домах на "академических дачах" рядом с киностудией. И все-таки на юге были и помидоры, и яблоки, виноград и арбузы, рыба и молоко, и все это было необходимо: у отца в 43-м вновь открылся туберкулез, а я, как и все "военные" дети, был тощим и после московских бомбежек заикался.
Поселок находился недалеко от знаменитой Филатовской клиники и в популярных стихах того времени говорилось:
Я за Одессу вам веду рассказ:
Бывают ссоры здесь и с матом и без мата,
Но если даже вам здесь выбьют глаз,
То вам их вставит в клинике Филатов.
Ви моря Рижского поклонник,
Скажите мне сюда в ответ:
Оно с Аркадией поспорит?
Чтоб это было "да" - так нет!
Дача была самой крайней в поселке и стояла на высоком обрыве, внизу на берегу разбитые румынские окопы, блиндажи, исковерканные танки и прочая военная техника. И море!..
До сих пор я помню запах горячей земли, полыни и прелых морских водорослей - замечательное место!
Хозяйка сдавала дом на две семьи - вторую половину занимала Ф. Г. Раневская. Снимали "с пансионом", а это значит, хозяйка сама закупала на "привозе" еду и готовила обед. Закупки надо было делать до начала основной торговли, тогда получалось дешевле, и хозяйка ходила на "привоз" до 6 часов утра. Одесский "привоз" - продовольственный рынок и "барахолка" - находился в те годы по соседству. Это экзотическое место безусловно было центром коммерческой и духовной жизни города. Там можно было купить все, даже атомную бомбу, как шутили одесситы. На "привозе" свой стиль торговли, общения и даже свой язык. Шум, крики, давка.
- Скажите, пожалуйста, сколько стоят у вас яблоки?
- Что такое? Вы не одессит!
- Да. Как вы узнали?
- У вас акцент.- И называлась двойная цена.
Тут же помойка, туалет. Огромные зеленые мухи эскадрильями летают над прилавками с черешней.
- Скажите, женщина, почем ваши помидоры?
- Это не помидоры, это сахар. Вы варите борщ, а получаете компот.
Рыбный ряд.
- Мужчина, сколько стоят ваши кильки?
- Мадам, это черноморская скумбрия.
- Что вы говорите?.. Да она воняет.
- Ма-адам! Риба спит. Когда мадам спит, я за нее не ручаюсь.
Здесь своя манера обхождения, свой этикет. Туземец на "привозе" никогда не скажет, например: "Сколько стоят яйца?" А произнесет: "Мужчина, почем эти беленькие?" и т. д. Вот почему закупкой занималась хозяйка. Она была вдовой какого-то научного работника. Лето проводила в сарайчике, дачу сдавала и, хотя жила на берегу моря, с гордостью говорила, что уже пять лет не ходила купаться.
Готовила она прекрасно, но была чрезвычайно общительна и эмоциональна. К семи утра, возвращаясь после баталий на "привозе", она продолжала возмущаться, раскладывая на кухне покупки.
- Что это за "привоз"? Да... Вот раньше был "привоз", при царе! И кому это все помешало?... А цены? Нет, при румынах было лучше! Правда, морально тяжело - но дешевле...
Это происходило каждое утро. Мы просыпались,- а ложились после съемок, концертов или спектаклей поздно - и весь день чувствовали себя разбитыми.
Наконец терпение иссякло и отец сказал Фаине Георгиевне, что хочет серьезно поговорить с хозяйкой. И если она не прекратит свои утренние выступления, мы поменяем квартиру.
Фаина Георгиевна заметила:
- Сережа, вы интеллигентный человек и не сумеете объясниться как надо. Лучше я это сделаю сама.
Она тут же вызвала хозяйку и при нас заявила ей:
- Послушайте, женщина! Если вы не перестанете с утра каждый день ругать советскую власть, то я скажу куда следует.
А время было жесткое. Фирма Лаврентия Павловича процветала.
На следующее утро мы, как обычно, проснулись в 7 часов утра. Было непривычно тихо. На кухне раздавались какие-то шорохи, вздохи, приглушенные звуки. И наконец, видимо, природа взяла свое, хозяйка не сдержалась и произнесла, явно рассчитывая на нас:
- Ах, какая риба! Такую рибу могут сделать только большевики!
Неподалеку от нас, на обрыве, находилась некая таинственная, огороженная каменной стеной с башенками дача. Там под охраной, как в ссылке, жил маршал Жуков. Официально он был командующим Одесским военным округом.
Однажды отца пригласили в порт осмотреть прибывший в Одессу знаменитый немецкий трофейный корабль с новым названием "Россия". О нем ходили легенды. Говорили, что этот великолепный белоснежный лайнер гордость немецкого пассажирского флота, любимый корабль Гитлера.
У причала перед трапом собралась большая толпа приглашенных, но на борт никого не пускали - кого-то ждали.
И вот подъехал кортеж черных машин. Из первой вышел невысокий плотный человек в белом кителе и в головном уборе, надвинутом на глаза. Рядом с ним стояли два огромных охранника.
Отец сжал меня за плечо и прошептал:
- Жуков!
Маршал несколько секунд молча смотрел на корабль, демонстрируя полное и гордое равнодушие...
Руки засунуты в карманы, глаз не видно, но волевой "жуковский" подбородок...
Так и не сказав ни слова, развернулся, сел в машину и уехал.
На отца это произвело сильное впечатление. При виде маршала он подтянулся, стал суровее, и я почувствовал, что он глубоко благодарен Георгию Константиновичу за то, что тот не снизошел до банального восхищения знаменитым "немцем". Не унизил себя и нашу Победу!
РОДОВЫЕ СНЫ
Многое в искусстве, в творческом процессе происходит бессознательно. Иногда открытия в мире науки приходят совершенно неожиданно, часто во сне. Многие образы в душе художника складываются по своим особым, пока не ясным законам. Вот как описывает друг Рафаэля Броманте рождение у гениального художника образа Сикстинской Мадонны: "У Рафаэля от самой нежной юности всегда пламенело в душе особенно светлое чувство к Божьей Матери... Однажды во мраке ночи взор его был привлечен светлым видением на стене - еще не оконченный образ Мадонны блистал кротким сиянием и казался совершенным и будто живым образом... Видение навеки врезалось в его душу и чувство. Вот почему удалось ему живописать Матерь Божью в том образе, в каком он носил ее в душе своей..."
Феномен бессознательного в психике, в творчестве, в жизни человека занимает огромное место. Об этом думали многие философы, ученые, врачи. Об этом размышлял Василий Васильевич Розанов, об этом говорится в трудах Фрейда, Юнга. "Коллективное бессознательное" - это то, что помимо нашей воли откладывается в сознании поколений, то, что мы не можем контролировать в нашей психике. И это иногда выражается в РОДОВЫХ СНАХ, в явлении неких событий и образов, которые приходят помимо нашей воли. Они вроде бы существовали в иной жизни, в другое время и с другими людьми, но почему-то нам кажется - нашими родными. Это удивительное и труднообъяснимое свойство человеческой души замечали многие творческие натуры. Бессознательное содержит как бы два слоя - личностный и коллективный. Личностный оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями, коллективное бессознательное охватывает период предшествующий детству, т. е. то, что осталось от жизни предков. Эта мысль не дает мне покоя, и я хочу знать: как они жили, что делали, о чем думали, что происходило с этими людьми до моего рождения.
Война, эвакуация. Мы живем в маленьком деревянном домике на окраине Сталинабада (Душанбе), недалеко от киностудии.
Пасмурный зимний день. Все мы сидим вокруг печки: отец, мать, хозяйка дома и я. Потрескивают в открытой топке дрова, причудливые отблески пляшут по стенам, по лицам. Отец тихо рассказывает о детстве, о дореволюционной деревне, о голодном 19-м годе, о том, как был беспризорником и жил в детском доме. Потом вдруг на минуту замирает, глядя на огонь, вздыхает и несколько смущенно говорит: "Вот я сейчас вспоминаю детство, 20-е годы, и такое ощущение, что это все происходило с каким-то другим человеком, что это было где-то в другой жизни".
Я запомнил эти его слова. И сейчас, вспоминая свое детство, войну, у меня точно такое же ощущение, что все это было с другим человеком, хотя я все удивительно отчетливо, до мельчайших деталей помню.
И наш деревянный дом, выстроенный дедом в 1908 году. У меня сохранились некоторые чертежи этого здания. Он был поставлен по старому московскому обычаю в полтора этажа - "бельэтаж": нижний этаж, полуподвал, где были службы, дворницкая, прачечная - из камня. И верх из прекрасного, выдержанного строевого леса. Дерево в наших комнатах надежно удерживает тепло, предохраняет от болезней. Стены из великолепной вагонки. Огромные двери с массивными медными ручками, высоченный потолок, сложенный из отборного соснового бруса. Все это превосходного качества с замечательным естественным рисунком натурального дерева. Гордостью дома были прекрасные голландские печи, сделанные из великолепных белых изразцов.
Дом строился на одну семью. Все комнаты сообщались и печи зеркалами выходили на две-три комнаты.
После революции в дом поселили одиннадцать семей - каждая со своей судьбой и своими проблемами. И дом зажил иной жизнью.
Я вспоминаю суровую снежную зиму 1943/44 годов. Было холодно: не хватало дров. И, как всегда в дни лихолетья, в комнатах появились знаменитые печки-буржуйки. На наборный паркет положили лист железа, пробили отверстие в великолепном голландском кафеле для трубы буржуйки и установили это чудовищное устройство.
Печь быстро раскалялась, но так же быстро остывала, и к утру наши огромные окна покрывались толстым слоем мохнатого инея, такого плотного, что за ним не было видно улицы. "Железку" для тепла обложили кирпичом и замазали глиной. Но от жара глина отстала и кирпичи развалились. Тогда отец стянул все это устройство проволокой и снова покрыл глиной. Стало тепло. Эту конструкцию он назвал звонким именем "Смерть фашистским оккупантам" - и уехал надолго в Сибирь. Мама работала во фронтовом театре в Белоруссии и мы остались одни с несговорчивой печкой. Утром она никак не разгоралась, дымила, и сырые осиновые дрова принципиально не горели. Керосин был дорогой и на помощь пришла дореволюционная многолетняя подписка на журнал "Нива" с бесплатным к нему приложением: произведениями Пушкина, Тургенева, Гончарова, которую бережно хранили все эти годы.
Каждое утро ритуал растопки был долгим и мучительным, я успевал рассмотреть очередной номер, приготовленный для печки, и даже вырезать наиболее интересные иллюстрации. К школе, в 44-м году, у меня была целая иконография портретов царя, цесаревича Алексея и групповых портретов царской семьи. Наверное, после рассказов бабушки о судьбе этих несчастных людей мне их было очень жалко. Это чувство осталось во мне навсегда. Когда я вижу царские портреты, тут же вспоминается холодная зима 43-го года, дым от нашей печки, заиндевелые окна и горькие строки Георгия Иванова:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно.
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Наш "семейный" дом стоял в очень интересном месте Москвы. Вокруг дома три церкви на расстоянии десятка метров - редкая даже для исторического центра столицы плотность храмов. Причем каждый храм связан с историей Москвы, с ее культурой и с жизнью нашей семьи. Но обо всем по порядку.