Но вернемся к столу.
Стол - это своего рода домашний алтарь, подобный церковному престолу, где "в святая святых" происходит приношение "жертвы бескровной", и строится столяром стол по своим законам и своей особой технологии. Столешница делалась или из цельного дуба в аршин шириной, или склеивалась осетровым клеем, на шпонках, как доска для иконы.
Стол был священным местом у наших предков еще в дохристианский период. "Сидеть на столе" - быть государем, святителем. У славянских племен "посадить на стол" - оказать самую высокую честь, выбрать вождя рода, племени, выбрать князя, прославить героя. От стола слово "престол" княжеское или царское место. От стола слово "столица" - место, где на столе посажен князь, царь. Стол обладал почти мистическими свойствами, и сажать за стол можно далеко не всякого: "Посади свинью за стол, она и ноги на стол". Кстати, манера класть ноги на стол отнюдь не говорит о высокой культуре - так считали наши предки.
За столом собирались друзья, близкие люди, и застольная чаша называлась братиной, ибо стол объединял, роднил людей. За столом решались важнейшие семейные и гражданские дела, за столом отмечались главные религиозные и светские праздники. Я помню старинный бабушкин стол у нас на Покровке. Массивный, из мореного дуба, на могучих ногах, раздвижной, на три столешницы, за ним усаживались до двадцати человек. Сколько интересных людей собиралось за этим столом. Горе и радость, достаток и нищета - все было ведомо столу. На нем же лежал и мой покойный дед. На стол клали покойника в знак признания его добрых дел, в знак великой скорби. Это была последняя, символическая трапеза покойника в тварном мире, прощание с ним перед уходом в мир горний.
Застольные беседы, песни, обычаи - это целый духовный мир народа. Человек, имеющий отношение к столу, всегда был уважаемым человеком. У князя и царя - это стольник, у простого люда - столяр, делающий стол. Ибо стол это гордость хозяина и хозяйки. Стол - это и сам предмет, и то, что на нем стоит, чем встречают гостей. По столу можно судить о том, как живет семья.
У нас по отцовской линии в роду не было князей и дворян. Но отец гордился своим родовым именем - столяр, и фамилией - Столяров.
ОКРУЖЕНИЕ
(Окончание)
Начать свой рассказ на этот раз я хочу с Бориса Федоровича Андреева. И не потому, что это был самый близкий друг отца. Нет. Они не были близки домами, семьями, просто отец уважал в Борисе Федоровиче честность, искренность, глубину и верность. И надежность. Вот надежность, пожалуй, то самое качество, которым он сам отличался.
Я помню - это было на съемках "Ильи Муромца" - Илью играл Борис Федорович, а отец - Алешу Поповича. Вероятно, потому, что отец играл уже многих былинных богатырей, Борис Федорович относился к нему с почтением, хотя Илья, как вы знаете, старший брат Алеши. Как-то Борис Федорович пришел к нам в сильном смущении, чтобы попросить совета и помощи.
Съемки проходили на реке Чусовой под Пермью, тогда этот город назывался Молотов. Там на берегу, на удивительном по красоте месте, над обрывом реки было построено село Карачарово, где Илья Муромец "сиднем сидел тридцать лет и три года", а когда встал, то выворачивал дубы, бросал в реку огромные камни, готовился к своим подвигам.
Село было, действительно, прекрасное, все замечательно, кроме одного: не было погоды. Борис Федорович по нескольку часов сидел в гриме. Гримировали его еще затемно, потому что он играл молодого Илью, который еще с батюшкой, с матушкой сидел в избе. Делали ему пластический грим, подтягивали лицо специальными подтяжками. Все это было трудно, мучительно. Он выезжал за несколько километров на съемку. Все сидели, ждали погоду, а погоды не было, стояла этакая хлябь. Возвращались обратно. Лицо Бориса Федоровича стало покрываться язвами, потому что подтяжки, которыми стягивали лицо, приклеивали довольно сильным клеем, и все это разрывало кожу, появились раны. Было трудно и физически и духовно, и все это еще усугублялось бестолковщиной. Можно было что-то другое снимать, но ведь актер - последний человек в деле производства, он должен быть всегда в форме, всегда готов. Тут лес, фонари, идет строительство, а здесь, подумаешь, проблема...
И вот произошел взрыв. Борис Федорович не выдержал. Он выпил. А когда выпил - сказал окружающим, что о них думает. Резко, по-своему, как бы это сделал Илья Муромец. Разогнал дирекцию. В панике во все стороны разбегалось начальство. Картина была, конечно, не для слабонервных: могучий русский богатырь с увесистой палкой, напоминающей палицу, в руках... Буйная силища вышла из-под контроля. В этом было что-то стихийное. Сергей Александрович Мартинсон, живший по соседству, спрятался в своей комнате под кроватью.
Стихийный бунт, вырвавшийся из души Бориса Федоровича, всех потряс. Отец был тогда в отъезде. И жаловаться Борис Федорович пришел к нам, в класс, где мы жили. В одной руке огромная палка, в другой - глиняный чайник литра на два, взятый в столовой, и пиала. Чайник наполовину был наполнен всем знакомой зеленой водкой - "зубровкой".
- Где Се-ре-ега-а?
Отца не было, тогда дядя Боря зашел в комнату, закрыл дверь, поставил чайник, пиалу и стал мне рассказывать про свою жизнь. А я-то был тогда школьником, заканчивал десятый класс, мальчишка, по сути дела.
- Меня вот за границу не пускают, думают, я себя вести не умею. Ух, эти чино-овники-и...
Позади были уже такие фильмы, как "Трактористы", "Два бойца", "Падение Берлина". Андреев уже давно был национальным героем, любимцем, вошедшим в каждую семью, безусловной знаковой фигурой, олицетворяющей русскую мощь и русское благородство, символом воина-победителя - и вдруг его так обижают. А он беззащитен и бесправен.
Стал Борис Федорович рассказывать, как "во-от эти чино-овники-и" куда-то все ездят и ездят, а его не берут, гадости пишут... Он понимал, что последний его поступок зачеркнет в его биографии очень многое. Да так оно и вышло. Репрессии посыпались мгновенно. Андреева решили исключить из партии, снять с роли. Как приятно было пигмеям попрыгать на костях этого великана, унизить его, бесконечно выясняя подробности. И вот в предчувствии всех этих бед Борис Федорович решил идти до конца.
Он рассказывал мне о себе и жаловался, обращаясь, конечно же, не ко мне, а к отцу.
- Вот Сере-ега-а поймет, понимаешь, как они со мной обращаются... Что же это такое? Что я им, шмендрик какой, что ли?
Прихлебывая из пиалушки свой зеленый напиток, он рассказывал мне о своем детстве в Самаре. Как его там обижали. Как приговорили к расстрелу за то, что побил какого-то помощника Берии, который стал к нему примазываться в ресторане "Москва".
Это была удивительная исповедь со слезами на глазах.
Потом приехал отец. Надо было спасать ситуацию. Конечно, начальство над дядей Борей поизмывалось вдосталь, но с роли снять не смогло. Это был первый советский широкоэкранный фильм, три четверти картины уже было сделано.
После того случая отношения у отца и Бориса Федоровича стали особенно искренними и доверительными. Горько было видеть, как выживали Бориса Федоровича из Союза кинематографистов всякие ловкие люди. Он не вписывался в эту организацию, своего рода чиновничью массовку. Бориса Федоровича интересовали психология творчества, процессы, происходящие в душе художника, учение Павлова.
Однажды на собрании он вышел, огромный, тяжеловесный, и сказал:
- Я как завод, как станок, нужный государству, я простаиваю. Я прошу госзаказ! Я прошу - дайте мне работу!
Но это было воспринято с хихиканьем: выжил из ума. Ерничали чиновники, издевались над ним и в глаза и за глаза. Когда он пришел в президиум в знак протеста в рубашке с коротким рукавом, в президиуме обрадовались: действительно, что-то с головой - не понимает, что нужно в галстуке.
Вершина унижения была уже после смерти отца. Нас с Борисом Федоровичем вызвали на партком, меня-то, собственно, в качестве антуража. А дело было в том, что Борис Федорович отказался платить членские взносы.
- Я не знаю, куда они идут. Поборы, всю жизнь поборы. Со всех заработков. Пусть скажут, куда они идут.
Вопрос был серьезный. И Борис Федорович первый поднял его: а куда, действительно, идут наши взносы? Почему нас обирают со всех видов заработка? Получаешь зарплату за полугодие, а три четверти снято...
Помню, очень обтекаемый, скользкий человечек, секретарь нашей парторганизации Юхтин, исполняя волю чиновников, вызвал Бориса Федоровича "на ковер". И вот сидят какие-то бесцветные, жалкие люди, среди них и директор нашего театра, и Геннадий Гаврилович, который имеет какую-то властишку и может тыкать этого человека, унижать, обижать. И вот стоит перед ними эта огромная легендарная фигура, по лицу пот катится градом, как то было в фильме "Большая жизнь". Только это уже старый человек, больной. Вызов, видимо, так ошеломил и разволновал его, что в спешке он надел разные носки. А человечек канцелярским занудным голосом тянет:
- Борис Федорович, вот я вам указываю: вы не платите взносы, пункт номер один устава нарушаете, будем делать оргвыводы...- И так далее, и так далее...
Единственное, что Борис Федорович сказал ему:
- Ну, воспитывай меня, б..., воспитывай.
В результате нас вывели из партбюро. Я был там как председатель месткома, это было обязательно - всем известен руководящий треугольник. Так что вывели меня вопреки законам логики. Я не переживал. Вывели и Бориса Федоровича. Это было за год до его смерти.
И вот мы сидим в коридорчике, и он говорит мне горькие слова:
- Ну, что-о... Ты молодой. Переживешь... А я вот сдохну... Вот они меня выгнали, а глава Болгарской республики меня, как национального героя, с женой приглашает к себе, в свою резиденцию, в Болгарию, отдохнуть. За что же меня так здесь, в своем доме обижают?!
Здоровье дяди Бори ухудшалось, обострились болезни, и через год его не стало. Он умер раньше своей жены, которая тоже серьезно болела. Борис Федорович трогательно ухаживал за ней. Почти полвека прожили они душа в душу. И познакомились романтично. Кинорежиссер Станислав Говорухин в очерке об Андрееве "Тайна Б. Ф." воспроизводит рассказ актера: "Едем мы с Петькой Алейниковым в троллейбусе. Не помню уж, о чем зашел спор, только он мне говорит: "Ну кто за тебя, лаптя деревенского, пойдет? Посмотри на себя..." А я ему: "Вот назло тебе женюсь. Завтра же женюсь".- "Это на ком же?" - "А вот первая девушка, которая войдет в троллейбус, будет моей женой". Остановка. Входит компания - ребята и девушки, все с коньками. Одна мне приглянулась - чернобровая, кровь с молоком... Кое-как познакомились, навязался провожать. А отец у нее оказался комиссар. Комиссар милиции! Как узнал об этом: "Кто? Андреев? Этот пропойца? Да никогда в жизни!""
И вот долгая счастливая жизнь...
Перед смертью дяди Бори мы встретились, я пришел к нему домой.
- Ты посоветуй, как мне быть: во-от, накопил за свою жизнь...
Он достал сберегательную книжку, там было одиннадцать тысяч рублей. А в это время уже носился в воздухе микроб возможной девальвации. Деньги нужно было во что-то вложить.
- Борис Федорович, а может, машину?
- Ну да-а, так прям все и разбежались давать мне машину... Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Я вот что хочу... Я тут книгу купил.
И он достал Библию. А был все-таки 1982-ой год.
- Видишь, с рисунками Доре. За триста рублей купил, на рынке, на Украине где-то... Я ее вот хочу в библиотеку, как вклад. Студенты пускай учатся. Читают... Смотрят картины.
Прощаясь с этим миром, человек думал о других, о духовном, о том, что им останется...
Мы хоронили Бориса Федоровича. Многих мне пришлось хоронить, даже пошел такой слушок по чиновникам: пускай Столяров это делает, ему это нравится. А мне это очень не нравилось. Тяжкое дело. Но я помогал! Потому что это последний путь, последнее прощание... Уже человек никому не нужен. Уже не поможет тебе достать квартирку, не пойдет за тебя похлопотать, чтобы тебе повысили ставочку, не скажет кому-нибудь в съемочной группе: возьмите этого актера в свое окружение, в массовку или на роль. Он тебе уже ничем не поможет! Обычно в эти моменты образовывалась пауза, тишина. Надо было помогать.
Вспомнился мне удивительный поступок Бориса Федоровича, еще отец мне рассказывал. Умер Петр Мартынович Алейников - великий артист, о котором Борис Федорович писал, что это замечательный человек. Все отмечали обаяние Алейникова, его изучали даже в Голливуде, говорили об удивительной фотогеничности актера, что он с целлулоида, с экрана несет в зал чудо своего необыкновенного обаяния. Но Борис Федорович говорил и другое: "А ведь Петька - умница! Чистая душа! С ним я чувствовал себя сильнее, я у него черпал силы. А сам он был раним, остро воспринимал непонимание. На нем ведь тоже был ярлык - Ваня Курский! А он многое, ох как многое мог бы сыграть!"
И это было действительно так. Алейников был чрезвычайно талантлив и как актер, и как художник-рисовальщик, хотя этого никто не знает. Он замечательно играл Пушкина в картине "Глинка", он был абсолютно похож на своего героя, это видно по кинопробам, но чиновники расценивали все по-своему: "Э-э, Ваня Курский, пятьсот граммов для пробы..." И вот когда этот любимый артист, любимец народа умер, встал вопрос, где его хоронить. И тогда Борис Федорович обратился в профком - отец был председателем:
- Скажи там начальникам...
А все решалось на уровне Моссовета: кого хоронить, где и как.
- Я - народный артист Советского Союза, мне полагается Новодевичье. Так во-от, я свою могилу отдаю Петьке.
И написал заявление. Оно было принято и утверждено. И Петра Мартыновича похоронили как выдающегося деятеля нашей страны на Новодевичьем кладбище. А звание народного артиста, уже никому не нужное, ему дали задним числом.
Бориса Федоровича похоронили на Ваганьковском, там, где нашли последний приют и отец, и Мочалов, Суриков и Есенин, и Владимир Даль.
Несколько слов об Алексее Денисовиче Диком. Отец глубоко уважал, я бы даже сказал - поклонялся артистам и руководителям Художественного театра. Он изучал систему Станиславского. Книга этого великого режиссера была у отца настольной. Высоко ценил он работы Добронравова, Топоркова, Ливанова, Тарханова, Леонидова. Этих людей он увидел в детстве, и они навсегда опалили его душу своим высоким благородным талантом. Именно артисты этого ряда определили художественный вкус отца, подсказали, кто есть художник, а кто - конъюнктурщик. Руководствуясь столь высокими профессиональнонравственными критериями, трудно было найти друзей. Они были в жизни, но вот в искусстве...
Отец часто вспоминал про Алексея Денисовича Дикого. До поступления в школу-студию МХАТа он занимался в Доме ученых в студии А. Дикого. Всю жизнь отец вспоминал постановку в студии лесковской "Блохи". Это было какое-то невероятное, феерическое представление. Блистательно играл мужественного старика Платова сам Алексей Денисович Дикий, императора - Юрий Александрович Завадский. Но, пожалуй, самым большим потрясением и открытием было решение всего этого спектакля в стиле лубка. Декорации готовил гениальный художник Кустодиев. Так вот, Дикий и Кустодиев и удивительный актерский коллектив создали этот уникальный спектакль. И в дальнейшем за какую бы работу ни брался отец, он всегда говорил: "Ну, чем будем удивлять?" Это был завет А. Дикого. Иначе - это скучно и неинтересно.
Отец был человек спортивный. Когда мы наконец получили квартиру, первую в жизни отца, на Кутузовском проспекте,- тогда это была самая окраина Москвы и называлась она Кутузовская слобода - мы выходили из дома, переходили через две узкие полосы Можайского шоссе, становились на лыжи и шли до дач, среди которых была и дача Сталина.
Отец никогда не видел Сталина, более того, он относился к вождю далеко не однозначно. Как-то уже после войны я сидел дома, готовил уроки. Над моим столом кнопками были прикреплены несколько вырезок из газет: "Товарищ Сталин гуляет по Кремлю", "Товарищ Сталин на Мавзолее", "Товарищ Сталин в маршальской форме" и т. д. Даже и не помню, кто их повесил, может, бабушка. Был 46-ой год, все было правильно.
На душе у отца в ту пору было тяжело. Обычно легкий, веселый, он, читая газету и встретив нелепую фразу, улыбался, хотя, казалось бы, что веселого можно найти в "Правде". Но находил. Однако день ото дня отец становился все мрачнее и мрачнее. Сняли Жукова. Угрожающе веяло какими-то мрачными переменами. И вот однажды отец молча подошел к моему столу и снял эти картинки, а вместо них повесил портрет Джоконды. Помнится, в киосках тогда только что появились первые литографии.
- Вот, пусть у тебя висит Леонардо да Винчи.
Я уже учился во ВГИКе, когда после очередной лыжной прогулки, обогнув дачу вождя, мы остановились у мрачных ворот. Они были закрыты. Шел пятьдесят шестой год, началось разоблачение культа личности. И отец вдруг вспомнил, а может быть, счел нужным только сейчас рассказать о давнем событии... Вот сюда, на эту дачу был приглашен в свое время Алексей Денисович Дикий. А выглядело это так.
Алексей Денисович после спектакля вернулся к себе домой. Собрались друзья. Выпивали. Выпито было уже достаточно, когда среди ночи появился человек в черном плаще и сказал:
- Вас просят прибыть на Ближнюю дачу. Машина внизу.
Страшно. Чистая рубашка, костюм... И душ - то холодный, то горячий, чтобы не было признаков алкоголя. Приезжают на Ближнюю дачу, вот сюда, к этим воротам, рассказывает отец. Проходят в комнату. Там Сталин, один, перед ним с какими-то пометками сценарий "Сталинградской битвы". Начинается разговор. Страшно напряженный Дикий - и неторопливый, спокойный Сталин.
- Кстати, товарищ Дикий, а почему вы играете товарища Сталина без акцента?
Он говорил о себе в третьем лице.
- А я играю не вас, товарищ Сталин,- ответил Дикий.
- Как не меня? Вы же играете Сталина!
Отвечать надо было точно, и любая ошибка в такой ситуации могла быть непростительной. Алексей Денисович действительно играл на сцене Малого театра Сталина, вкладывая в этот образ весь свой могучий талант, все обаяние своей яркой личности. Конечно, это был идеальный образ, таким по представлению артиста должен был быть руководитель страны. Поэтому Дикий продолжал настаивать на своем.
- Я играю не вас, товарищ Сталин, я играю представление народа о вожде!
Видимо, такой ответ удовлетворил. Возникла пауза. Сталин подошел к знаменитому окошечку, открыл - там стоял поднос, на нем бутылка коньяка и бутылка "хванчкары". Посмотрел на Дикого, налил фужер коньяку и маленькую, коньячную рюмку "хванчкары", подошел к актеру, протянул рюмку вина, себе взял фужер коньяка и сказал:
- Давайте выпьем.
Дикий подумал даже: нет ли здесь какой азиатской каверзы, и все это может печально кончиться.
Сталин выпил, не торопясь закусил и сказал:
- Ну вот, товарищ Дикий, а теперь мы можем говорить на равных.
"САДКО". А. Н. ВЕРТИНСКИЙ
Меняются эпохи, идеологии, и время отбирает лучшее, необходимое для жизни страны, нации, культуры.
В Венеции, на международном коммерческом кинофестивале русский фильм "Садко" занимает первое место и получает премию "Серебряный лев" - высшую премию того года, оставив позади американский фильм "Кровавый плащ", картину о казни Иисуса Христа. И это было событие, которое по тем временам выходило за рамки искусства и приобретало политический и коммерческий характер,- 50-е годы, эпоха расцвета "холодной войны".
Америка не может пустить на свой рынок русский фильм, а по условиям фестиваля картина, занявшая 1-a место в Венеции, имеет право на прокат во всем мире, в том числе и в США.
Отец вспоминал, что, когда он был в Аргентине, американские прокатчики в шутку упрекали его в том, что ""Садко" их разорил". Конечно, это было не совсем так, однако меры были приняты.
Передо мною "Литературная газета" за 52-й год, статья В. Маркина ""Садко" - красная крамола". Оказывается, фильм был задержан на американской таможне... Далее автор статьи пишет: "Член палаты представителей США госпожа Сен-Джордж одержала крупную победу! Нашла "красную крамолу". Она назвала фильм-былину "Садко" насыщенным коммунистической пропагандой. Конечно,- продолжает автор "Литгазеты",- у всякого правоверного маккартиста "Садко" должен вызвать приступ ярости. Еще бы! Как повествует фильм, Садко с товарищами превыше всего любит Родину. А это тягчайший грех в глазах тех, кто призывает народы продать свою независимость за пачку долларов. Садко и его товарищи с открытым сердцем предлагают мир и дружбу обитателям иных земель... Вероятно, и здесь проницательная дама из конгресса уловила некий неприятный намек, после чего поспешила занести новгородского гусляра Садко в черный список, заподозренных в подрывной антиамериканской деятельности. Так, кто следующий? Эсхил или Микула Селянинович?" - спрашивает автор.
В годы "холодной войны" с обеих сторон проводились различные "меры безопасности" по отношению к кинематографу. У нас в прокате часто выпадали целые сцены из иностранных фильмов, а иногда выдающиеся ленты, получившие 1-a место даже на Московском фестивале, не появлялись в прокате. Все это, к сожалению, было. Но то, что произошло с кинокартиной "Садко" в США, даже по тем стандартам кажется чрезвычайным. Отец об этом не знал, да и я узнал случайно лишь в прошлом году.
Оказывается, в 50-е годы было поручено тогда начинающему кинематографисту, впоследствии ставшему выдающимся режиссером мирового кино, Френсису Форду Копполе немного поработать с нашей картиной. Сведения об этом существуют в "Справочнике режиссеров мирового кино" и в статье об "американском римейке (т. е. переделке) европейских фильмов". Картину озвучили, переделав неугодные места, вырезали финал, в котором говорится о Родине, Садко, Великом Новгороде, о счастье жить на родной земле. Назвали фильм по-своему - "Романтические путешествия Синдбада" - и выпустили на экраны Америки. Какой там гусляр Садко, при чем тут Великий Новгород? Просто еще одна серия о приключениях некого арабского морехода.
Проходит время и все ставит на свои места. Ныне фильмы "Садко" и "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный" и "Илья Муромец" вновь вернулись на экраны наших телевизоров. И сегодня, почти полвека спустя, я не могу не вспомнить, что писал о герое Садко в "Литературной газете" от 8 февраля 1955 года народный артист СССР Борис Бабочкин:
"Исполнитель главной роли С. Столяров нашел верные, благородно-обаятельные и мужественные черты для образа Садко.
Образ Садко в фильме - большая удача картины и серьезный шаг в творческой биографии артиста. Садко-Столяров прост и монументален. Он как бы высечен из дорогого камня. Исполнение роли Садко искупает многие недостатки фильма. В эпических образах русских богатырей народ воплотил наиболее типические черты русского человека: его непоколебимую любовь к родной земле, верность своему народу, его смелость, прямоту, честность и могучую силу. Все эти черты в былинах доведены до восторженного предела, до сказочности, до гиперболы. И, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, едва ли существуют в литературе произведения более правдивые...
Садко - гусляр, купец и дипломат, но и в нем прославляются черты русского богатыря: любовь к родине, честность, смелость и предприимчивость..."
Какая поразительная вещь - в эпоху сильнейшего идеологического противостояния и конфронтации именно "Садко" сумел совершить своеобразный прорыв.
Как я уже говорил, отношение отца к публикации в журнале "Синемон" было ироничное, он просто не обращал на нее внимания, но всегда считал русскую актерскую школу - прежде всего школу Станиславского - самой гармоничной, самой передовой в мире.
Фильм "Садко" прошел по всем экранам мира, и мы получали очень много писем из самых разных стран. Надо полагать, что не все они доходили до адресата, но и то количество, которое нам передавали, было огромно.
Успеху картины способствовала музыка Римского-Корсакова. Композитор Б. Шебалин проявил большое умение и такт, связав ее с действием картины. Кроме того, был собран очень интересный актерский ансамбль: А. Ларионова, Н. Мышкова, М. Астангов, О. Викланд, С. Каюров и Л. Вертинская.
В одной из первых рецензий на фильм говорилось: "Исполнительница роли Птицы-Феникс Л. Вертинская решает сказочный образ в удивительно верном ключе. Если бы все сказочные сцены были даны в таком плане, фильм "Садко" мог бы стать выдающимся произведением кинематографии. Даже на фоне таких ослепительных красавиц, как Алла Ларионова и Нинель Мышкова, Лилия Вертинская выделяется какой-то неземной, экзотической красотой".
Л. В. Вертинская - жена великого артиста Александра Николаевича Вертинского. С его именем связано очень многое в русском искусстве предреволюционной эпохи.
Александр Николаевич в наших глазах - я говорю о моих современниках 50-х годов - был представителем далекого и прекрасного мира русской культуры и в какой-то мере олицетворял его. Этот мир был навсегда утрачен, и поэтому все, связанное с ним, воспринималось особенно трепетно.
В ноябре 53-го года состоялся вечер кинематографистов в помещении Театра киноактера на Поварской. Предполагалось, что на этот вечер, в порядке исключения, возьмут и меня, и наша семья будет сидеть за одним столиком с Александром Николаевичем и его супругой. Мальчишки из нашего класса приказали мне побольше узнать от самого Вертинского о другом очень популярном тогда певце - Петре Лещенко. Самодельные запретные пластинки на "черепах и костях" были для нас самым желанным, самым дорогим подарком в те годы.
Стол - это своего рода домашний алтарь, подобный церковному престолу, где "в святая святых" происходит приношение "жертвы бескровной", и строится столяром стол по своим законам и своей особой технологии. Столешница делалась или из цельного дуба в аршин шириной, или склеивалась осетровым клеем, на шпонках, как доска для иконы.
Стол был священным местом у наших предков еще в дохристианский период. "Сидеть на столе" - быть государем, святителем. У славянских племен "посадить на стол" - оказать самую высокую честь, выбрать вождя рода, племени, выбрать князя, прославить героя. От стола слово "престол" княжеское или царское место. От стола слово "столица" - место, где на столе посажен князь, царь. Стол обладал почти мистическими свойствами, и сажать за стол можно далеко не всякого: "Посади свинью за стол, она и ноги на стол". Кстати, манера класть ноги на стол отнюдь не говорит о высокой культуре - так считали наши предки.
За столом собирались друзья, близкие люди, и застольная чаша называлась братиной, ибо стол объединял, роднил людей. За столом решались важнейшие семейные и гражданские дела, за столом отмечались главные религиозные и светские праздники. Я помню старинный бабушкин стол у нас на Покровке. Массивный, из мореного дуба, на могучих ногах, раздвижной, на три столешницы, за ним усаживались до двадцати человек. Сколько интересных людей собиралось за этим столом. Горе и радость, достаток и нищета - все было ведомо столу. На нем же лежал и мой покойный дед. На стол клали покойника в знак признания его добрых дел, в знак великой скорби. Это была последняя, символическая трапеза покойника в тварном мире, прощание с ним перед уходом в мир горний.
Застольные беседы, песни, обычаи - это целый духовный мир народа. Человек, имеющий отношение к столу, всегда был уважаемым человеком. У князя и царя - это стольник, у простого люда - столяр, делающий стол. Ибо стол это гордость хозяина и хозяйки. Стол - это и сам предмет, и то, что на нем стоит, чем встречают гостей. По столу можно судить о том, как живет семья.
У нас по отцовской линии в роду не было князей и дворян. Но отец гордился своим родовым именем - столяр, и фамилией - Столяров.
ОКРУЖЕНИЕ
(Окончание)
Начать свой рассказ на этот раз я хочу с Бориса Федоровича Андреева. И не потому, что это был самый близкий друг отца. Нет. Они не были близки домами, семьями, просто отец уважал в Борисе Федоровиче честность, искренность, глубину и верность. И надежность. Вот надежность, пожалуй, то самое качество, которым он сам отличался.
Я помню - это было на съемках "Ильи Муромца" - Илью играл Борис Федорович, а отец - Алешу Поповича. Вероятно, потому, что отец играл уже многих былинных богатырей, Борис Федорович относился к нему с почтением, хотя Илья, как вы знаете, старший брат Алеши. Как-то Борис Федорович пришел к нам в сильном смущении, чтобы попросить совета и помощи.
Съемки проходили на реке Чусовой под Пермью, тогда этот город назывался Молотов. Там на берегу, на удивительном по красоте месте, над обрывом реки было построено село Карачарово, где Илья Муромец "сиднем сидел тридцать лет и три года", а когда встал, то выворачивал дубы, бросал в реку огромные камни, готовился к своим подвигам.
Село было, действительно, прекрасное, все замечательно, кроме одного: не было погоды. Борис Федорович по нескольку часов сидел в гриме. Гримировали его еще затемно, потому что он играл молодого Илью, который еще с батюшкой, с матушкой сидел в избе. Делали ему пластический грим, подтягивали лицо специальными подтяжками. Все это было трудно, мучительно. Он выезжал за несколько километров на съемку. Все сидели, ждали погоду, а погоды не было, стояла этакая хлябь. Возвращались обратно. Лицо Бориса Федоровича стало покрываться язвами, потому что подтяжки, которыми стягивали лицо, приклеивали довольно сильным клеем, и все это разрывало кожу, появились раны. Было трудно и физически и духовно, и все это еще усугублялось бестолковщиной. Можно было что-то другое снимать, но ведь актер - последний человек в деле производства, он должен быть всегда в форме, всегда готов. Тут лес, фонари, идет строительство, а здесь, подумаешь, проблема...
И вот произошел взрыв. Борис Федорович не выдержал. Он выпил. А когда выпил - сказал окружающим, что о них думает. Резко, по-своему, как бы это сделал Илья Муромец. Разогнал дирекцию. В панике во все стороны разбегалось начальство. Картина была, конечно, не для слабонервных: могучий русский богатырь с увесистой палкой, напоминающей палицу, в руках... Буйная силища вышла из-под контроля. В этом было что-то стихийное. Сергей Александрович Мартинсон, живший по соседству, спрятался в своей комнате под кроватью.
Стихийный бунт, вырвавшийся из души Бориса Федоровича, всех потряс. Отец был тогда в отъезде. И жаловаться Борис Федорович пришел к нам, в класс, где мы жили. В одной руке огромная палка, в другой - глиняный чайник литра на два, взятый в столовой, и пиала. Чайник наполовину был наполнен всем знакомой зеленой водкой - "зубровкой".
- Где Се-ре-ега-а?
Отца не было, тогда дядя Боря зашел в комнату, закрыл дверь, поставил чайник, пиалу и стал мне рассказывать про свою жизнь. А я-то был тогда школьником, заканчивал десятый класс, мальчишка, по сути дела.
- Меня вот за границу не пускают, думают, я себя вести не умею. Ух, эти чино-овники-и...
Позади были уже такие фильмы, как "Трактористы", "Два бойца", "Падение Берлина". Андреев уже давно был национальным героем, любимцем, вошедшим в каждую семью, безусловной знаковой фигурой, олицетворяющей русскую мощь и русское благородство, символом воина-победителя - и вдруг его так обижают. А он беззащитен и бесправен.
Стал Борис Федорович рассказывать, как "во-от эти чино-овники-и" куда-то все ездят и ездят, а его не берут, гадости пишут... Он понимал, что последний его поступок зачеркнет в его биографии очень многое. Да так оно и вышло. Репрессии посыпались мгновенно. Андреева решили исключить из партии, снять с роли. Как приятно было пигмеям попрыгать на костях этого великана, унизить его, бесконечно выясняя подробности. И вот в предчувствии всех этих бед Борис Федорович решил идти до конца.
Он рассказывал мне о себе и жаловался, обращаясь, конечно же, не ко мне, а к отцу.
- Вот Сере-ега-а поймет, понимаешь, как они со мной обращаются... Что же это такое? Что я им, шмендрик какой, что ли?
Прихлебывая из пиалушки свой зеленый напиток, он рассказывал мне о своем детстве в Самаре. Как его там обижали. Как приговорили к расстрелу за то, что побил какого-то помощника Берии, который стал к нему примазываться в ресторане "Москва".
Это была удивительная исповедь со слезами на глазах.
Потом приехал отец. Надо было спасать ситуацию. Конечно, начальство над дядей Борей поизмывалось вдосталь, но с роли снять не смогло. Это был первый советский широкоэкранный фильм, три четверти картины уже было сделано.
После того случая отношения у отца и Бориса Федоровича стали особенно искренними и доверительными. Горько было видеть, как выживали Бориса Федоровича из Союза кинематографистов всякие ловкие люди. Он не вписывался в эту организацию, своего рода чиновничью массовку. Бориса Федоровича интересовали психология творчества, процессы, происходящие в душе художника, учение Павлова.
Однажды на собрании он вышел, огромный, тяжеловесный, и сказал:
- Я как завод, как станок, нужный государству, я простаиваю. Я прошу госзаказ! Я прошу - дайте мне работу!
Но это было воспринято с хихиканьем: выжил из ума. Ерничали чиновники, издевались над ним и в глаза и за глаза. Когда он пришел в президиум в знак протеста в рубашке с коротким рукавом, в президиуме обрадовались: действительно, что-то с головой - не понимает, что нужно в галстуке.
Вершина унижения была уже после смерти отца. Нас с Борисом Федоровичем вызвали на партком, меня-то, собственно, в качестве антуража. А дело было в том, что Борис Федорович отказался платить членские взносы.
- Я не знаю, куда они идут. Поборы, всю жизнь поборы. Со всех заработков. Пусть скажут, куда они идут.
Вопрос был серьезный. И Борис Федорович первый поднял его: а куда, действительно, идут наши взносы? Почему нас обирают со всех видов заработка? Получаешь зарплату за полугодие, а три четверти снято...
Помню, очень обтекаемый, скользкий человечек, секретарь нашей парторганизации Юхтин, исполняя волю чиновников, вызвал Бориса Федоровича "на ковер". И вот сидят какие-то бесцветные, жалкие люди, среди них и директор нашего театра, и Геннадий Гаврилович, который имеет какую-то властишку и может тыкать этого человека, унижать, обижать. И вот стоит перед ними эта огромная легендарная фигура, по лицу пот катится градом, как то было в фильме "Большая жизнь". Только это уже старый человек, больной. Вызов, видимо, так ошеломил и разволновал его, что в спешке он надел разные носки. А человечек канцелярским занудным голосом тянет:
- Борис Федорович, вот я вам указываю: вы не платите взносы, пункт номер один устава нарушаете, будем делать оргвыводы...- И так далее, и так далее...
Единственное, что Борис Федорович сказал ему:
- Ну, воспитывай меня, б..., воспитывай.
В результате нас вывели из партбюро. Я был там как председатель месткома, это было обязательно - всем известен руководящий треугольник. Так что вывели меня вопреки законам логики. Я не переживал. Вывели и Бориса Федоровича. Это было за год до его смерти.
И вот мы сидим в коридорчике, и он говорит мне горькие слова:
- Ну, что-о... Ты молодой. Переживешь... А я вот сдохну... Вот они меня выгнали, а глава Болгарской республики меня, как национального героя, с женой приглашает к себе, в свою резиденцию, в Болгарию, отдохнуть. За что же меня так здесь, в своем доме обижают?!
Здоровье дяди Бори ухудшалось, обострились болезни, и через год его не стало. Он умер раньше своей жены, которая тоже серьезно болела. Борис Федорович трогательно ухаживал за ней. Почти полвека прожили они душа в душу. И познакомились романтично. Кинорежиссер Станислав Говорухин в очерке об Андрееве "Тайна Б. Ф." воспроизводит рассказ актера: "Едем мы с Петькой Алейниковым в троллейбусе. Не помню уж, о чем зашел спор, только он мне говорит: "Ну кто за тебя, лаптя деревенского, пойдет? Посмотри на себя..." А я ему: "Вот назло тебе женюсь. Завтра же женюсь".- "Это на ком же?" - "А вот первая девушка, которая войдет в троллейбус, будет моей женой". Остановка. Входит компания - ребята и девушки, все с коньками. Одна мне приглянулась - чернобровая, кровь с молоком... Кое-как познакомились, навязался провожать. А отец у нее оказался комиссар. Комиссар милиции! Как узнал об этом: "Кто? Андреев? Этот пропойца? Да никогда в жизни!""
И вот долгая счастливая жизнь...
Перед смертью дяди Бори мы встретились, я пришел к нему домой.
- Ты посоветуй, как мне быть: во-от, накопил за свою жизнь...
Он достал сберегательную книжку, там было одиннадцать тысяч рублей. А в это время уже носился в воздухе микроб возможной девальвации. Деньги нужно было во что-то вложить.
- Борис Федорович, а может, машину?
- Ну да-а, так прям все и разбежались давать мне машину... Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Я вот что хочу... Я тут книгу купил.
И он достал Библию. А был все-таки 1982-ой год.
- Видишь, с рисунками Доре. За триста рублей купил, на рынке, на Украине где-то... Я ее вот хочу в библиотеку, как вклад. Студенты пускай учатся. Читают... Смотрят картины.
Прощаясь с этим миром, человек думал о других, о духовном, о том, что им останется...
Мы хоронили Бориса Федоровича. Многих мне пришлось хоронить, даже пошел такой слушок по чиновникам: пускай Столяров это делает, ему это нравится. А мне это очень не нравилось. Тяжкое дело. Но я помогал! Потому что это последний путь, последнее прощание... Уже человек никому не нужен. Уже не поможет тебе достать квартирку, не пойдет за тебя похлопотать, чтобы тебе повысили ставочку, не скажет кому-нибудь в съемочной группе: возьмите этого актера в свое окружение, в массовку или на роль. Он тебе уже ничем не поможет! Обычно в эти моменты образовывалась пауза, тишина. Надо было помогать.
Вспомнился мне удивительный поступок Бориса Федоровича, еще отец мне рассказывал. Умер Петр Мартынович Алейников - великий артист, о котором Борис Федорович писал, что это замечательный человек. Все отмечали обаяние Алейникова, его изучали даже в Голливуде, говорили об удивительной фотогеничности актера, что он с целлулоида, с экрана несет в зал чудо своего необыкновенного обаяния. Но Борис Федорович говорил и другое: "А ведь Петька - умница! Чистая душа! С ним я чувствовал себя сильнее, я у него черпал силы. А сам он был раним, остро воспринимал непонимание. На нем ведь тоже был ярлык - Ваня Курский! А он многое, ох как многое мог бы сыграть!"
И это было действительно так. Алейников был чрезвычайно талантлив и как актер, и как художник-рисовальщик, хотя этого никто не знает. Он замечательно играл Пушкина в картине "Глинка", он был абсолютно похож на своего героя, это видно по кинопробам, но чиновники расценивали все по-своему: "Э-э, Ваня Курский, пятьсот граммов для пробы..." И вот когда этот любимый артист, любимец народа умер, встал вопрос, где его хоронить. И тогда Борис Федорович обратился в профком - отец был председателем:
- Скажи там начальникам...
А все решалось на уровне Моссовета: кого хоронить, где и как.
- Я - народный артист Советского Союза, мне полагается Новодевичье. Так во-от, я свою могилу отдаю Петьке.
И написал заявление. Оно было принято и утверждено. И Петра Мартыновича похоронили как выдающегося деятеля нашей страны на Новодевичьем кладбище. А звание народного артиста, уже никому не нужное, ему дали задним числом.
Бориса Федоровича похоронили на Ваганьковском, там, где нашли последний приют и отец, и Мочалов, Суриков и Есенин, и Владимир Даль.
Несколько слов об Алексее Денисовиче Диком. Отец глубоко уважал, я бы даже сказал - поклонялся артистам и руководителям Художественного театра. Он изучал систему Станиславского. Книга этого великого режиссера была у отца настольной. Высоко ценил он работы Добронравова, Топоркова, Ливанова, Тарханова, Леонидова. Этих людей он увидел в детстве, и они навсегда опалили его душу своим высоким благородным талантом. Именно артисты этого ряда определили художественный вкус отца, подсказали, кто есть художник, а кто - конъюнктурщик. Руководствуясь столь высокими профессиональнонравственными критериями, трудно было найти друзей. Они были в жизни, но вот в искусстве...
Отец часто вспоминал про Алексея Денисовича Дикого. До поступления в школу-студию МХАТа он занимался в Доме ученых в студии А. Дикого. Всю жизнь отец вспоминал постановку в студии лесковской "Блохи". Это было какое-то невероятное, феерическое представление. Блистательно играл мужественного старика Платова сам Алексей Денисович Дикий, императора - Юрий Александрович Завадский. Но, пожалуй, самым большим потрясением и открытием было решение всего этого спектакля в стиле лубка. Декорации готовил гениальный художник Кустодиев. Так вот, Дикий и Кустодиев и удивительный актерский коллектив создали этот уникальный спектакль. И в дальнейшем за какую бы работу ни брался отец, он всегда говорил: "Ну, чем будем удивлять?" Это был завет А. Дикого. Иначе - это скучно и неинтересно.
Отец был человек спортивный. Когда мы наконец получили квартиру, первую в жизни отца, на Кутузовском проспекте,- тогда это была самая окраина Москвы и называлась она Кутузовская слобода - мы выходили из дома, переходили через две узкие полосы Можайского шоссе, становились на лыжи и шли до дач, среди которых была и дача Сталина.
Отец никогда не видел Сталина, более того, он относился к вождю далеко не однозначно. Как-то уже после войны я сидел дома, готовил уроки. Над моим столом кнопками были прикреплены несколько вырезок из газет: "Товарищ Сталин гуляет по Кремлю", "Товарищ Сталин на Мавзолее", "Товарищ Сталин в маршальской форме" и т. д. Даже и не помню, кто их повесил, может, бабушка. Был 46-ой год, все было правильно.
На душе у отца в ту пору было тяжело. Обычно легкий, веселый, он, читая газету и встретив нелепую фразу, улыбался, хотя, казалось бы, что веселого можно найти в "Правде". Но находил. Однако день ото дня отец становился все мрачнее и мрачнее. Сняли Жукова. Угрожающе веяло какими-то мрачными переменами. И вот однажды отец молча подошел к моему столу и снял эти картинки, а вместо них повесил портрет Джоконды. Помнится, в киосках тогда только что появились первые литографии.
- Вот, пусть у тебя висит Леонардо да Винчи.
Я уже учился во ВГИКе, когда после очередной лыжной прогулки, обогнув дачу вождя, мы остановились у мрачных ворот. Они были закрыты. Шел пятьдесят шестой год, началось разоблачение культа личности. И отец вдруг вспомнил, а может быть, счел нужным только сейчас рассказать о давнем событии... Вот сюда, на эту дачу был приглашен в свое время Алексей Денисович Дикий. А выглядело это так.
Алексей Денисович после спектакля вернулся к себе домой. Собрались друзья. Выпивали. Выпито было уже достаточно, когда среди ночи появился человек в черном плаще и сказал:
- Вас просят прибыть на Ближнюю дачу. Машина внизу.
Страшно. Чистая рубашка, костюм... И душ - то холодный, то горячий, чтобы не было признаков алкоголя. Приезжают на Ближнюю дачу, вот сюда, к этим воротам, рассказывает отец. Проходят в комнату. Там Сталин, один, перед ним с какими-то пометками сценарий "Сталинградской битвы". Начинается разговор. Страшно напряженный Дикий - и неторопливый, спокойный Сталин.
- Кстати, товарищ Дикий, а почему вы играете товарища Сталина без акцента?
Он говорил о себе в третьем лице.
- А я играю не вас, товарищ Сталин,- ответил Дикий.
- Как не меня? Вы же играете Сталина!
Отвечать надо было точно, и любая ошибка в такой ситуации могла быть непростительной. Алексей Денисович действительно играл на сцене Малого театра Сталина, вкладывая в этот образ весь свой могучий талант, все обаяние своей яркой личности. Конечно, это был идеальный образ, таким по представлению артиста должен был быть руководитель страны. Поэтому Дикий продолжал настаивать на своем.
- Я играю не вас, товарищ Сталин, я играю представление народа о вожде!
Видимо, такой ответ удовлетворил. Возникла пауза. Сталин подошел к знаменитому окошечку, открыл - там стоял поднос, на нем бутылка коньяка и бутылка "хванчкары". Посмотрел на Дикого, налил фужер коньяку и маленькую, коньячную рюмку "хванчкары", подошел к актеру, протянул рюмку вина, себе взял фужер коньяка и сказал:
- Давайте выпьем.
Дикий подумал даже: нет ли здесь какой азиатской каверзы, и все это может печально кончиться.
Сталин выпил, не торопясь закусил и сказал:
- Ну вот, товарищ Дикий, а теперь мы можем говорить на равных.
"САДКО". А. Н. ВЕРТИНСКИЙ
Меняются эпохи, идеологии, и время отбирает лучшее, необходимое для жизни страны, нации, культуры.
В Венеции, на международном коммерческом кинофестивале русский фильм "Садко" занимает первое место и получает премию "Серебряный лев" - высшую премию того года, оставив позади американский фильм "Кровавый плащ", картину о казни Иисуса Христа. И это было событие, которое по тем временам выходило за рамки искусства и приобретало политический и коммерческий характер,- 50-е годы, эпоха расцвета "холодной войны".
Америка не может пустить на свой рынок русский фильм, а по условиям фестиваля картина, занявшая 1-a место в Венеции, имеет право на прокат во всем мире, в том числе и в США.
Отец вспоминал, что, когда он был в Аргентине, американские прокатчики в шутку упрекали его в том, что ""Садко" их разорил". Конечно, это было не совсем так, однако меры были приняты.
Передо мною "Литературная газета" за 52-й год, статья В. Маркина ""Садко" - красная крамола". Оказывается, фильм был задержан на американской таможне... Далее автор статьи пишет: "Член палаты представителей США госпожа Сен-Джордж одержала крупную победу! Нашла "красную крамолу". Она назвала фильм-былину "Садко" насыщенным коммунистической пропагандой. Конечно,- продолжает автор "Литгазеты",- у всякого правоверного маккартиста "Садко" должен вызвать приступ ярости. Еще бы! Как повествует фильм, Садко с товарищами превыше всего любит Родину. А это тягчайший грех в глазах тех, кто призывает народы продать свою независимость за пачку долларов. Садко и его товарищи с открытым сердцем предлагают мир и дружбу обитателям иных земель... Вероятно, и здесь проницательная дама из конгресса уловила некий неприятный намек, после чего поспешила занести новгородского гусляра Садко в черный список, заподозренных в подрывной антиамериканской деятельности. Так, кто следующий? Эсхил или Микула Селянинович?" - спрашивает автор.
В годы "холодной войны" с обеих сторон проводились различные "меры безопасности" по отношению к кинематографу. У нас в прокате часто выпадали целые сцены из иностранных фильмов, а иногда выдающиеся ленты, получившие 1-a место даже на Московском фестивале, не появлялись в прокате. Все это, к сожалению, было. Но то, что произошло с кинокартиной "Садко" в США, даже по тем стандартам кажется чрезвычайным. Отец об этом не знал, да и я узнал случайно лишь в прошлом году.
Оказывается, в 50-е годы было поручено тогда начинающему кинематографисту, впоследствии ставшему выдающимся режиссером мирового кино, Френсису Форду Копполе немного поработать с нашей картиной. Сведения об этом существуют в "Справочнике режиссеров мирового кино" и в статье об "американском римейке (т. е. переделке) европейских фильмов". Картину озвучили, переделав неугодные места, вырезали финал, в котором говорится о Родине, Садко, Великом Новгороде, о счастье жить на родной земле. Назвали фильм по-своему - "Романтические путешествия Синдбада" - и выпустили на экраны Америки. Какой там гусляр Садко, при чем тут Великий Новгород? Просто еще одна серия о приключениях некого арабского морехода.
Проходит время и все ставит на свои места. Ныне фильмы "Садко" и "Василиса Прекрасная", "Кащей Бессмертный" и "Илья Муромец" вновь вернулись на экраны наших телевизоров. И сегодня, почти полвека спустя, я не могу не вспомнить, что писал о герое Садко в "Литературной газете" от 8 февраля 1955 года народный артист СССР Борис Бабочкин:
"Исполнитель главной роли С. Столяров нашел верные, благородно-обаятельные и мужественные черты для образа Садко.
Образ Садко в фильме - большая удача картины и серьезный шаг в творческой биографии артиста. Садко-Столяров прост и монументален. Он как бы высечен из дорогого камня. Исполнение роли Садко искупает многие недостатки фильма. В эпических образах русских богатырей народ воплотил наиболее типические черты русского человека: его непоколебимую любовь к родной земле, верность своему народу, его смелость, прямоту, честность и могучую силу. Все эти черты в былинах доведены до восторженного предела, до сказочности, до гиперболы. И, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, едва ли существуют в литературе произведения более правдивые...
Садко - гусляр, купец и дипломат, но и в нем прославляются черты русского богатыря: любовь к родине, честность, смелость и предприимчивость..."
Какая поразительная вещь - в эпоху сильнейшего идеологического противостояния и конфронтации именно "Садко" сумел совершить своеобразный прорыв.
Как я уже говорил, отношение отца к публикации в журнале "Синемон" было ироничное, он просто не обращал на нее внимания, но всегда считал русскую актерскую школу - прежде всего школу Станиславского - самой гармоничной, самой передовой в мире.
Фильм "Садко" прошел по всем экранам мира, и мы получали очень много писем из самых разных стран. Надо полагать, что не все они доходили до адресата, но и то количество, которое нам передавали, было огромно.
Успеху картины способствовала музыка Римского-Корсакова. Композитор Б. Шебалин проявил большое умение и такт, связав ее с действием картины. Кроме того, был собран очень интересный актерский ансамбль: А. Ларионова, Н. Мышкова, М. Астангов, О. Викланд, С. Каюров и Л. Вертинская.
В одной из первых рецензий на фильм говорилось: "Исполнительница роли Птицы-Феникс Л. Вертинская решает сказочный образ в удивительно верном ключе. Если бы все сказочные сцены были даны в таком плане, фильм "Садко" мог бы стать выдающимся произведением кинематографии. Даже на фоне таких ослепительных красавиц, как Алла Ларионова и Нинель Мышкова, Лилия Вертинская выделяется какой-то неземной, экзотической красотой".
Л. В. Вертинская - жена великого артиста Александра Николаевича Вертинского. С его именем связано очень многое в русском искусстве предреволюционной эпохи.
Александр Николаевич в наших глазах - я говорю о моих современниках 50-х годов - был представителем далекого и прекрасного мира русской культуры и в какой-то мере олицетворял его. Этот мир был навсегда утрачен, и поэтому все, связанное с ним, воспринималось особенно трепетно.
В ноябре 53-го года состоялся вечер кинематографистов в помещении Театра киноактера на Поварской. Предполагалось, что на этот вечер, в порядке исключения, возьмут и меня, и наша семья будет сидеть за одним столиком с Александром Николаевичем и его супругой. Мальчишки из нашего класса приказали мне побольше узнать от самого Вертинского о другом очень популярном тогда певце - Петре Лещенко. Самодельные запретные пластинки на "черепах и костях" были для нас самым желанным, самым дорогим подарком в те годы.