Страница:
расспрашивать, сколько церквей в его родном забубенске, да
кому там памятник стоит на главной площади, да не помнит ли
он, сколько на фасаде горсовета окон. А герой, разумеется,
ничего этого не помнит, и атмосфера подозрительности все
сгущается, и вот уже заводятся вокруг него разговоры о
принудительном медосмотре... Чем должна была кончиться вся
эта история, я придумать так и не сумел: охладел. И теперь
очень жалко мне, что охладел.
Второго ноября записано: "не работал, страдаю брюхом",
а третьего - короткая запись: "вполсвиста".
С теплой грустью листал я свой рабочий дневник страницу
за страницей.
"Человек - это душонка, обремененная трупом. Эпиктет".
"Против кого дружите?"
"Ректальная литература".
"Только те науки распространяют свет, кои способствуют
выполнению начальственных предписаний. Салтыков-щедрин".
"Гнал спирт из ногтей алкоголиков".
А это опять для современных сказок:
"кот элегант. Пес по фамилии верный, он же верка.
Мальчик-вундеркинд, почитывает "кубические формы" ю. Манина,
очкарик; когда моет посуду, любит петь высоцкого. Двенадцать
лет в восьмеричной системе счисления. Цитирует труды
иллича-свитыча. Кот по утрам, вернувшись со спевки, стирает
перчатки. Пса учат за едой не сопеть, не чавкать и
пользоваться ножом и вилкой. Он демонстративно уходит из-за
стола и шумно, с обидой, грызет кость под крыльцом. Кот
элегант о каком-то госте: "этот Петровский-зеликович
совершенно похож на бульдога рамзеса, которому я нынешней
весной в кровь изодрал морду за хамское приставание".
Еще фразы:
"путал сентименталов с симменталами".
"Мария павловна за островским шубу шестнадцать лет
носила, я у нее перекупила, стала чистить - три воши нашла,
одна старая, еще по-аглицки говорит..."
Я запихал оставшиеся папки и бумаги в шкафчик и
перебрался за стол. Это находит на меня иногда: беру старые
свои рукописи или старые дневники, и начинает мне казаться,
что вот это все и есть моя настоящая жизнь - исчерканные
листочки, чертежи какие-то, на которых я изображал, кто где
стоит и куда смотрит, обрывки фраз, заявки на сценарии,
черновики писем в инстанции, детальнейше разработанные планы
произведений, которые никогда не будут созданы, и
однообразно сухие: "сделано 5 стр. Вечер. Сдел. 3 Стр." А
жены, дети, комиссии, семинары, командировки, осетринка
по-московски, друзья-трепачи и друзья-молчуны - все это сон,
фата-моргана, мираж в сухой пустыне, то ли было это у меня,
то ли нет.
И вот сюжет хороший. Точной даты почему-то нет, начало
семьдесят третьего года.
...Курортный городишко в горах. И недалеко от города
пещера. И в ней - кап-кап-кап - падает в каменное углубление
живая вода. За год набирается всего одна пробирка. Только
пять человек в мире знают об этом. Пока они пьют эту воду
(по наперстку в год), они бессмертны. Но случайно узнает об
этом шестой. А живой воды хватает только на пятерых. А
шестой этот - брат пятого и школьный друг четвертого. А
третий, женщина катя, жарко влюблена в четвертого и
ненавидит второго за подлость. Клубочек. А шестой, вдобавок,
великий альтруист и ни себя не считает достойным бессмертия,
ни остальных пятерых...
Помнится, я не написал эту повесть потому, что
запутался. Слишком сложной получалась система отношений, она
перестала помещаться у меня в воображении. А получиться
могло бы очень остро: и слежка за шестым, и угрозы, и
покушения, и все на этакой философски-психологической
закваске, и превращался в конце мой альтруист-пацифист в
такого лютого зверя, что любо-дорого смотреть, и ведь все от
принципов своих, все от возвышенных своих намерений.
В ту минуту, когда я читал наброски по этому сюжету, в
передней раздался звонок. Я даже вздрогнул, но тут же мною
овладело радостное предчувствие. Теряя и подхватывая на ходу
тапочки, я устремился в переднюю и открыл дверь. Так и есть,
явилась она, волшебница моя добрая, долгожданная, румяная с
метели, запорошенная снегом. Клавочка. Вошла, блестя
зубками, поздоровалась и прямо направилась в кухню, а я уже
бежал, теряя тапочки, за паспортом, и получилось мне сто
девяносто шесть рублей прописью и одиннадцать копеек цифрами
из литконсультации за рецензии на бездарный ихний самотек.
Как всегда, вернул я клавочке рубль, как всегда, она сперва
отказывалась, а потом, как всегда, приняла с благодарностью,
и, как всегда, провожая ее, я сказал: "приходите, клавочка,
почаще", а она ответила: "а вы пишите побольше".
Кроме денег оставила клавочка на кухонном столе
длинный, пестрый от наклеек и марок, с красно-бело-синим
бордюром авиапочты конверт. Писали из японии. "Господину
феликсу Александровичу сорокину". Я взял ножницы, срезал
край конверта и извлек два листка тонкой рисовой бумаги.
Писал некто рю таками, и писал по-русски.
"Токио, 25 декабря 1981 года. Многоуважаемый господин
ф.А.Сорокин! Есри вы помните меня, мы познакомились весной
1975 года в москве. Я был в японской деригации писателей, вы
сидели рядом и любезно подарили мне вашу книгу "современные
сказки". Книга очень мне понравилась сразу. Я неоднократно
обращался в наше издательство "хаякава" и журнал "эс-эф
магадзин", но наши издатели консервативны. Однако теперь
благодаря тому, что ваша книга пользуется успехом в сша,
наконец наше издательство стали обращать внимание на вашу
книгу и по-видимому иметь намерение издать вашу книгу. Это
значит, что наша издательская культура находится под сильным
вриянием американской и это - наша действительность. А как
бы то ни было, то новое направление в нашем издательском
мире так радостно и для вас, и для меня. По плану моей
работы я кончаю перевод вашей книги в феврале будущего года.
Но к сожалению я не понимаю некоторых слов и выражений (вы
найдете их в приложении). Я хотел бы просить вас помощь. В
началах каждой сказки процитированы фразы из произведений
разных писателей. Если ничто вам не помешает, прошу вас
сообщить мне, в каких названиях и в каких местах в них я
смогу найти их. Я хочу познакомить вас и вашу литературную
деятельность с нашими читателями как можно подробнее, но к
сожалению у меня теперь совсем нет последних новостей о них.
Я был бы очень рад, если бы сообщили мне теперешнее
положение вашей работы и жизни и послали ваши фотографии. И
я желаю читать статьи и критики о вашей литературе и узнать,
где (в каких журналах, газетах и книгах) я смогу найти их.
Мне хотелось бы просить вас оказать мне многие помощи,
которые я просил выше. Заранее благодарю вас за помощь. С
искренним уважением (подпись иероглифами)".
Я прочитал это письмо дважды и через некоторое время
поймал себя на том, что благосклонно улыбаюсь, подкручивая
себе усы обеими руками. Честно говоря, я совершенно не
помнил этого японца и тем не менее испытывал к нему сейчас
чувство живейшей симпатии и даже, пожалуй, благодарности.
Вот и до японии добрались мои сказки. Так сказать, боку-но
отогибанаси-ва ниппон-мадэ-мо ятто итада-кимасьта...
Разнообразные чувства обуревали меня - вплоть до
восхищения самим собою. И в волнах этих чувств я без труда
различал ледяную струю жестокого злорадства. Я снова
вспоминал иронические улыбочки и недоуменные риторические
вопросы в критических обзорах, и пьяные подначки, и
грубовато-дружественные: "ты что же это, старик, а? Совсем
уже, а?". Теперь это, конечно, дела прошлые, но я,
оказывается, ничего не забыл. И никого не забыл. А еще тут
же вспомнилось мне, что когда выступаю я в домах культуры
или на предприятиях, так если меня в зале и знает
кто-нибудь, то не как автора "товарищей офицеров" и уж,
конечно, не как автора многочисленных моих армейских
очерков, а именно как сочинителя "современных сказок". И
неоднократно мне даже присылали записки: "не родственник ли
вы сорокина, написавшего "современные сказки"?"
Я вспомнил о втором листке из конверта и, развернув,
бегло просмотрел его. Сначала недоумения рю таками
позабавили меня, но не прошло и несколько минут, как я
понял, что ничего особенно забавного мне не предстоит.
А предстоит мне объяснить, да еще в письменном виде, да
еще японцу, что означают такие, например, выражения:
"хватить шилом патоки", "цвести как майская роза", "иметь
попсовый вид", "полные штаны удовольствия", "начистить
ряшку" и "залить зенки"... Но все это было еще полбеды, и не
так уж, в конце концов, трудно было объяснить японцу, что
"банан" на жаргоне школьников означает "двойку как отметку,
в скобках, оценку", а "забойный" означает всего-навсего
"сногсшибательный" в смысле "великолепный". А вот как быть с
выражением "фиг тебе"? Во-первых, фигу, она же дуля, она же
кукиш, надлежало самым решительным образом отмежевать от
плодов фигового дерева, дабы не подумал таками, что слова
"фиг тебе" означают "подношу тебе в подарок спелую, сладкую
фигу". А во-вторых, фига, она же дуля, она же кукиш,
означает для японца нечто иное, нежели для европейца или, по
крайней мере, для русского. Этой несложной фигурой из трех
пальцев в японии когда-то пользовались уличные дамы, выражая
готовность обслужить клиента...
Я и сам не заметил, как эта работа увлекла меня.
Вообще говоря, я не люблю писать письма и положил себе
за правило отвечать только на те письма, которые содержат
вопросы. Письмо же рю таками содержало не просто вопросы,
оно содержало вопросы деловые, причем по делу, в котором я
сам был заинтересован. Поэтому я встал из-за стола только
тогда, когда закончил ответ, перепечатал его (выдернув из
машинки незаконченную страницу сценария), вложил и заклеил в
конверт и надписал адрес.
Теперь у меня было, по крайней мере, два повода выйти
из дому. Я оделся, кряхтя, натянул на ноги башмаки на
"молниях", сунул в нагрудный карман пятьдесят рублей, и тут
раздался телефонный звонок.
Сколько раз я твердил себе: не бери трубку, когда
собираешься из дому и уже одет. Но ведь это же рита могла
вернуться из командировки, как же мне было не взять трубку?
И я взял трубку, и сейчас же раскаялся, ибо звонила никакая
не рита, а звонил леня баринов, по прозвищу шибзд.
У меня есть несколько приятелей, которые
специализируются по таким вот несвоевременным звонкам.
Например, слава крутоярский звонит мне исключительно в те
моменты, когда я ем суп - впрочем, не обязательно суп. Это
может быть борщ или, скажем, солянка. Тут главное, чтобы
половина тарелки была уже мною съедена, а оставшаяся
половина как следует остыла во время телефонной беседы.
Гарик аганян выбирает время, когда я сижу в сортире и притом
ожидаю важного звонка. Что же касается лени баринова, то его
специальность - звонить либо когда я собираюсь выйти и уже
одет, либо когда собираюсь принять душ и уже раздет, а паче
всего - рано утром, часов в семь, позвонить и низким
подпольным голосом спросить: "как дела?"
Леня баринов, по прозвищу шибзд, спросил меня низким
подпольным голосом:
- Как дела?
- Собираюсь уходить,- сказал я сухо, но это был
неверный ход.
- Куда?- Сейчас же осведомился леня.
- Леня,- сказал я теперь уже просительно.- Может быть,
мы потом созвонимся? Или ты по делу?
Да, леня звонил по делу. И дело у него было вот какое.
До лени дошел слух (до него всегда доходят слухи), будто
всех писателей, которые не имели публикаций в течение
последних двух лет, будут исключать. Я ничего не слышал по
этому поводу? Нет, точно ничего не слышал? Может быть,
слышал, но не обратил внимания? Ведь я никогда не обращаю
внимания и потому всегда тащусь в хвосте событий... А может,
исключать не будут, а будут отбирать пропуск в клуб? Как я
думаю?
Я сказал, как я думаю.
- Ну, не груби, не груби,- примирительно попросил
леня.- Ладно. А куда ты идешь?
Я рассказал, что иду отправить заказное письмо, а потом
на банную. Лене все это было неинтересно.
- А потом куда?- Спросил он.
Я сказал, что потом, наверное, зайду в клуб.
- А зачем тебе сегодня в клуб?
Я сказал, закипая, что у меня в клубе дело: мне там
надо дров наколоть и продуть паровое отопление.
- Опять грубишь,- произнес леня грустно.- Что вы все
такие грубые? Кому ни позвонишь - хам. Ну, не хочешь по
телефону говорить - не надо. В клубе расскажешь. Только
учти, денег у меня нет...
Потом я повесил трубку и посмотрел в окно. Уже совсем
смерклось, впору было зажигать лампу. Я сидел у стола в
пальто и в шапке, в тяжелых своих, жарких ботинках. И идти
мне теперь уже никуда совсем не хотелось. Собственно, письмо
в японию можно послать и не заказным, и ничего с ним не
сделается, наляпаю побольше марок и брошу в ящик. И банная
подождет, с нею тоже ничего не сделается до завтра... Ты
посмотри, какая вьюга разыгралась, вовсе ничего не видно.
Дом напротив - и того не видно, только слабо светятся мутные
желтые огоньки. Но ведь сидеть вот так просто, всухомятку, с
двумя сотнями рублей - тоже глупо и даже расточительно. А
сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет.
И я сбегал вниз, в нашу кондитерскую. В нашу странную
кондитерскую, где слева цветут на прилавке кремовые розы
тортов, а справа призывно поблескивают ряды бутылок с
горячительными напитками. Где слева толпятся старушки, дамы
и дети, а справа чинной очередью стоят вперемежку солидные
портфеленосцы-кейсовладельцы и зверообразные,
возбужденно-говорливые от приятных предвкушений братья по
разуму. Где справа мне давно уже не нужно было ничегошеньки,
а слева я взял полдюжины "Александровских" и двести грамм
"ойла союзного", каковое, да будет вам известно,
"представляет собой однородную белую конфетную массу,
состоящую из двух или нескольких слоев прямоугольной формы,
украшенную черносливом, изюмом и цукатами".
И поднимаясь в лифте к себе на шестнадцатый этаж,
прижимая нежно к боку пакет со сластями, вытирая свободной
ладонью с лица растаявший снег, я уже знал, как я проведу
этот вечер. То ли пурга, из которой я только что выскочил,
слепая, слепящая, съевшая остатки дня пурга была тому
причиною, то ли приятные предвкушения, которых я, как и все
мои братья и сестры по разуму, не чужд, но мне стало ясно
совершенно: раз уж суждено закончить мне этот день дома и
раз уж рита моя все не возвращается, то не стану я звонить
ни гоге чачуа, ни славке крутоярскому, а закончу я этот день
по-особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого
знают по комиссиям, семинарам, редакциям и клубу, а с тем,
кого не знают нигде.
Мы с ним сейчас очистим стол на кухне, поставим чайник,
расположим на плетеных салфетках алюминиевую формочку с
заливным мясом от гостиницы "прогресс", блюдце с пирожными и
ритину вазочку с "ойлом союзным", мы включим по всей
квартире свет - пусть будет светло! - И перетащим из
кабинета торшер, мы с ним откроем единственный ящик стола,
запираемый на ключ, достанем синюю папку и, когда настанет
момент, развяжем зеленые тесемки.
Пока я отряхивался от снега, пока переодевался в
домашнее, пока осуществлял свою нехитрую предварительную
программу, я неотрывно думал, как поступить с телефоном.
Выяснилось вдруг, что именно нынче вечером мне могли
позвонить, более того - должны были позвонить многие и
многие, в том числе и нужные. Но с другой стороны, я ведь не
вспомнил об этом, когда всего полчаса назад намеревался
провести вечер в клубе, а если и вспомнил бы, то не посчитал
бы эти звонки за достаточно нужные. И в самый разгар этих
внутренних борений рука моя сама собой протянулась и
выключила телефон.
И сразу стало сугубо уютно и тихо в доме, хотя
по-прежнему бренчало за стеной неумелое пианино, и
доносилось через отдушину в потолке кряканье и бормотанье
магнитофонного барда.
И вот момент настал, но я не торопился, а некоторое
время смотрел еще, как бьет в оконное стекло с сухим
шелестом из черноты сорвавшаяся с цепи вьюга. А жалко, право
же, что там у меня не бывает вьюг. А впрочем, мало ли чего
там не бывает. Зато там есть многое из того, чего не бывает
здесь.
Я неторопливо развязал тесемки и откинул крышку папки.
Мельком я и скорбно и радостно подумал, что не часто
позволяю себе это, да и сегодня бы не позволил, если бы
не... Что? Вьюга? Леня шибзд?
Титула на титульном листе у меня не было. Был эпиграф:
"...Знаю дела твои и труд твой, и терпенье твое и то, что не
можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют
себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы..."
И была наклеена на титульный лист дрянная фоторепродукция:
под нависшими ночными тучами замерший от ужаса город на
холме, а вокруг города и вокруг холма обвился исполинский
спящий змей с мокро отсвечивающей гладкой кожей.
Но не эту картинку, знакомую многим и многим, я сейчас
видел перед собой, а видел я сейчас то, чего не видел, кроме
меня, и видеть не мог никто во всем белом свете. Во всей
вселенной никто. Откинувшись на спинку дИвана, впившись
руками в край стола, я наблюдал, как на своем обычном месте,
всегда на одном и том же месте, медленно разгорается
малиновый диск. Сначала диск дрожит, словно пульсируя,
становится все ярче и ярче, наливается оранжевым, желтым,
белым светом, потом угасает на мгновение и тотчас же
вспыхивает во всю силу, так что смотреть на него становится
невозможно. Начинается новый день. Непроглядно черное
беззвездное небо делается мутно-голубым, знойным, веет
жарким, как из пустыни, ветром, и возникает вокруг как бы из
ничего город - яркий, пестрый, исполосованный синеватыми
тенями, огромный, широкий - этажи громоздятся над этажами,
здания громоздятся над зданиями, и ни одно здание не похоже
на другое, они все здесь разные, все... И становится видна
справа раскаленная желтая стена, уходящая в самое небо, в
неимоверную, непроглядную высь, изборожденная трещинами,
обросшая рыжими мочалами лишаев и кустарников... А слева, в
просветах над крышами, возникает голубая пустота, как будто
там море, но никакого моря там нет, там обрыв, неоглядно
сине-зеленая пустота, сине-зеленое ничто, пропасть, уходящая
в непроглядную глубину.
Бесконечная пустота слева и бесконечная твердь справа,
понять эти две бесконечности не представляется никакой
возможности. Можно только привыкнуть к ним. И они привыкают
- люди, которыми я населил этот город на узком, всего в пять
верст уступе между двумя бесконечностями. Они попадают сюда
по доброй воле, эти люди, хотя и по разным причинам. Они
попадают сюда из самых разных времен и еще более разных
обстоятельств, их приглашают в город называющие себя
наставниками для участия в некоем эксперименте, ни смысла,
ни задач которого никто не знает и знать не должен, ибо
эксперимент есть эксперимент, и знание его смысла и целей
неизбежно отразилось бы на его результате... У меня их
миллион в моем городе - беглецов, энтузиастов, фанатиков,
разочарованных, равнодушных, авантюристов, дураков,
сумасшедших, целые сонмища чиновников, вояк, фермеров,
бандитов, проституток, добропорядочных буржуа, работяг,
полицейских, и неописуемое наслаждение доставляет мне
управлять их судьбами, приводить их в столкновение друг с
другом и с мрачными чудесами эксперимента. Я, наверное,
никогда не закончу эту вещь, но я буду ее писать, пока не
впаду в маразм, а может быть, и после этого. Клянешься ли ты
и далее писать и придумывать про город до тех пор, пока не
впадешь в полный маразм, а может быть, и далее? А куда мне
деваться? Конечно, клянусь, сказал я и раскрыл рукопись.
С вечера я не принял сустак, и поэтому с утра
чувствовал себя очень вялым, апатичным и непрерывно
преодолевал себя: умывался через силу, одевался через силу,
прибирался, завтракал... И пока я все это делал, боже мой,
думал я, как это все-таки хорошо, что нет надо мной клары и
что я вообще один!
Позвонила катька, и опять пришлось мне врать и
оправдываться, потому что насчет постройки ей шубы в нашем
ателье я опять ничего не предпринял. Впрочем, звонила катька
вовсе не насчет шубы: оказалось, что она намерена зайти ко
мне сегодня или завтра вечером и принести мой продуктовый
заказ. Только и всего. Мы повесили трубки, и я на радостях
ссыпал в чашку последние остатки бразильского кофе, которые
хранил для особо торжественного случая.
А за окном погода сделалась чудесная. Вьюги вчерашней
не было и в помине, солнце выглянуло, которого не видно было
с самого нового года, прихотливо изогнутый сугроб у меня в
лоджии весело искрился, и, видимо, подморозило, потому что
за каждой машиной на шоссе тянулся шлейф белого пара.
Давление установилось, и не усматривалось никакой причины,
мешающей сесть за сценарий.
Впрочем, предварительно я трижды позвонил в ателье - и
все три раза без всякого толка. Надо сказать, звонки эти
носили чисто ритуальный характер: если человек всерьез
намерен построить для дочери шубу, ему надлежит идти в
ателье самому, производить массу аллЕгорических телодвижений
и произносить массу аллЕгорических фраз, все время рискуя
нарваться либо на открытую грубость, либо на подленькую
увертливость.
Затем я сел за машинку и начал прямо с фразы, которую
придумал еще вчера, но не пустил в ход, а сберег специально
для затравки на сегодня: "это не по ним, это по товарищам
справа..." И сначала все у меня пошло лихо, бодро, весело,
по-суворовски, но уже через час с небольшим я обнаружил, что
сижу в расслабленной позе и тупо, в который уже раз,
перечитываю последний абзац: "а комиссар все смотрит на
горящий танк. Из-под очков текут слезы, он не вытирает их,
лицо его неподвижно и спокойно".
Я уже чувствовал, что застрял, застрял надолго и без
всякого просвета. И не в том было дело, что я не представлял
себе, как события будут развиваться дальше: все события я
продумал на двадцать пять страниц вперед. Нет, дело было
гораздо хуже: я испытывал что-то вроде мозговой тошноты.
Да, я отчетливо видел перед собой и лицо комиссара, и
полуобрушенный окоп, и горящий "тигр". Но все это было
словно бы из папье-маше. Из картона и из раскрашенной
фанеры. Как на сцене захудалого дома культуры.
И в который раз с унылым удовлетворением вспомнил я,
что писать должно либо о том, что ты знаешь очень хорошо,
либо о том, чего никто не знает. Большинство из нас держится
иного мнения - ну и что же? Моя дочь катька правильно
сказала: надо всегда оставаться в меньшинстве.
Да черт же подери, подумал я почти с отчаянием. Ведь
есть же у нас люди, которым это дано, которым отпущено
судьбою это в полной мере... Вергилии наши по катакомбам ни
за что не забываемого огненно-ледяного вала... Симонов у нас
есть, нежно мной любимый Константин михайлович, и василь
Быков, горький мастер, и несравненный богомолов, и
поразительный "Сашка" есть у нас вячеслава кондратьева, и
бакланов гриша, тоже мой любимый, и ранний бондарев... Да
мне их всех и не перечислить. И не надо. К чему мне их
перечислять, мне плакать надо, что никогда мне не быть среди
них, - не заслужил я этого кровью, потом, грязью окопной не
заслужил и теперь никогда уже не заслужу. Вот и выходит, что
никакой нет разницы между маститым феликсом сорокиным и
мальчишечкой пятьдесят четвертого года рождения, взявшемся
вдруг писать о курской дуге,- не о баме, заметьте, писать
взявшемся и не о склоке в родном нии, а о том, что видел он
только в кино, у озерова видел. Такие вот пироги, феликс
Александрович,- если откровенно...
Я терпеть не могу таких вот пирогов, я от них делаюсь
больной. И я тут же решил, что не дам загнать себя в уныние.
В конце концов, у меня и без того много дел, нечего сидеть и
киснуть. Меня ждут на банной еще.
Торопливо, сминая страницы, я засунул черновики
сценария в специально отведенный для него пластиковый футляр
и принялся одеваться. "В движеньи мельник должен жить...",-
Бормотал я, с кряхтеньем натягивая башмаки. "Вода примером
служит нам!..",- Спел я во весь голос, укладывая в папку
блистательную пьесу "корягины". Я отгонял страх. "В крайнем
случае отдам аванс!"- Громко произнес я, натягивая куртку.
Но дело было не в авансе. Что-то уж слишком часто в
последнее время стали нападать на меня такие вот пробуксовки
в работе, а если прямо говорить - приступы отвращения к
работе, которая меня кормит.
Стоя на лестничной площадке в ожидании лифта, я, чтобы
наверняка отвлечься, стал думать о том, что вот уже третий
день пошел, как со мной не случается ничего нелепого и
дурацкого - похоже, тот, кому надлежит ведать моей судьбой,
совсем иссяк и стал не годен даже на дурацкие чудеса... А
лифты все не поднимались, ни большой, ни малый, и я постучал
по створкам одного и другого и прислушался. Снизу гулко
доносились невнятные голоса. Тогда я чертыхнулся и стал
спускаться по лестнице.
На площадке десятого этажа я увидел, что дверь в
квартиру кости кудинова, поэта, настежь распахнута и из нее
выдвигается обширная спина в белом халате. "Ну вот, опять",-
подумал я сразу же. И не ошибся. Костю кудинова выносили на
носилках, и большой лифт был раскрыт, чтобы вместить его.
Костя был бледен до зелени, мутные глаза его то
закатывались, то сходились к переносице, испачканный рот был
вяло распущен.
Мне показалось вначале, что костя пребывает без
сознания, и я не могу сказать, чтобы зрелище это горько
потрясло меня или хотя бы расстроило. Мы с ним были всего
лишь знакомые - соседи по дому и члены одной писательской
организации, вполне многочисленной. Как-то десяток лет назад
во время какой-то кампании он публично выступил против меня
- вздорно, конечно, выступил, однако довольно едко. Правда,
он потом принес извинения, сказавши, что спутал меня с
другим сорокиным, с сорокиным из детской секции, так что с
тех пор мы при встречах приветливо здороваемся, обмениваемся
слухами и досадуем, что никак не удается собраться и
посидеть. Но в остальном он был мне вообще-то никем, и
вдобавок, поглядев на него, решил было я, что он попросту
опять набрался сверх своей обычной меры. Словом, если все
это было предоставлено равнодушной природе, костю кудинова,
поэта, должны были бы сейчас занести в приготовленный лифт,
створки бы сдвинулись, скрыв его от моих глаз, я уточнил бы
у врача, что все-таки произошло, а вечером рассказал бы об
этом небольшом происшествии кому-нибудь в клубе.
Но тот, кому надлежит ведать моей судьбой, был,
оказывается еще полон сил.
- Феликс!- Произнес костя таким отчаянным голосом, что
санитары враз остановились, ожидая продолжения.- Сам бог
тебя ко мне послал, феликс...
Тут глаза его закатились, и он умолк. Но едва санитары,
не дождавшись продолжения, стронулись с места, как он
заговорил снова. Говорил он сбивчиво, не очень внятно,
срываясь с хрипа на шепот, и все требовал, чтобы я
записывал, и я, конечно, послушно раскрыл папку, достал
авторучку и стал записывать на клапане: "м.Сокольники,
богородское шоссе, авт. 239, Институт, мартинсон Иван
давыдович. Мафусаллин". То есть мне предстояло сейчас
переться на противоположный край москвы, отыскать где-то на
богородском шоссе какой-то неведомый институт, в институте
добраться до некоего мартинсона и попросить у него для кости
этого самого мафусаллина. ("Хоть две-три капли... Мне не
полагается, но все равно, пусть даст... Помру иначе...")
Затем створки лифта сдвинулись, и я остался на площадке
один.
Буду совершенно откровенен. Не было у меня совсем ни
жалости какой-либо, ни тем более желания проделывать эти
сложнейшие эволюции в пространстве и в моем личном времени.
С какой стати? Кто он мне? Полузнакомый упившийся поэт! Да
еще выступавший против меня - пусть по ошибке, но ведь
против, а не за! Я бы, конечно, никуда сейчас не поехал, в
том числе и на банную, слишком все это меня расстроило и
раздражило. Но тут из костиной квартиры вышел и встал рядом
со мною у двери лифта еще один человек в белом халате. Судя
по фонендоскопу и роговым очкам - врач, добрый доктор
айболит с незакуренной "беломориной" в углу рта. И я спросил
его, что с костей, и он ответил мне, что у кости подозрение
на ботулизм, тяжелое отравление консервами. Я испугался. Я
сам травился консервами на камчатке, чуть богу душу не
отдал...
Створки лифта раздвинулись, мы с врачом вошли, и я
спросил, сверившись с записью на клапане папки, поможет ли
косте этот самый мафусаллин. Врач непонимающе на меня
взглянул, и я прочитал ему по слогам: ма-фу-сал-лин. Однако
врач ничего про мафусаллин не знал, и я сделал вывод, что
это лекарство новое и даже новейшее.
У "неотложки" мы расстались. Несчастного костю повезли
в бирюлево, в новую больницу, а я направился к метро.
Ехать мне никуда не хотелось по-прежнему. Я честно
признался себе - это было как откровение,- что костя никогда
не был мне симпатичен: совершенно чужой, сущеглупый и
бесталанный человек. Ботулизм его вызывал, правда,
определенное сочувствие, но и раздражение он вызывал тоже, и
с каждой минутой раздражение это становилось все сильнее
сочувствия. Какого черта я, пожилой и больной человек,
должен тащиться через весь город в какой-то неведомый
институт к какому-то неведомому мартинсону за каким-то
неведомым мафусаллином, о котором даже врач ничего не
знает... Бродить, расспрашивать, искать, а потом искательно
упрашивать, ведь костя сам признал, что ему не полагается...
И ведь непременно выяснится, что никакого такого института
нет, а если институт и есть, то нет в нем никакого
мартинсона... Что все это вообще костин бред, полуобморочные
видения, отравлен же человек, и отравлен сильно...
Увязая в неубранном дворниками снегу, то и дело
оскальзываясь на скрытых ледяных рытвинах, я пробирался к
метро, придумывая себе все новые и новые оправдания, хотя
знал уже совершенно твердо, что чем больше оправданий я
придумаю, тем вернее повезет меня кривая через всю москву за
сокольники к мартинсону Ивану давыдовичу, а потом с тремя
каплями драгоценного мафусаллина обратно через всю москву в
бирюлево спасать совершенно мне ненужного и несимпатичного
костю кудинова, поэта...
кому там памятник стоит на главной площади, да не помнит ли
он, сколько на фасаде горсовета окон. А герой, разумеется,
ничего этого не помнит, и атмосфера подозрительности все
сгущается, и вот уже заводятся вокруг него разговоры о
принудительном медосмотре... Чем должна была кончиться вся
эта история, я придумать так и не сумел: охладел. И теперь
очень жалко мне, что охладел.
Второго ноября записано: "не работал, страдаю брюхом",
а третьего - короткая запись: "вполсвиста".
С теплой грустью листал я свой рабочий дневник страницу
за страницей.
"Человек - это душонка, обремененная трупом. Эпиктет".
"Против кого дружите?"
"Ректальная литература".
"Только те науки распространяют свет, кои способствуют
выполнению начальственных предписаний. Салтыков-щедрин".
"Гнал спирт из ногтей алкоголиков".
А это опять для современных сказок:
"кот элегант. Пес по фамилии верный, он же верка.
Мальчик-вундеркинд, почитывает "кубические формы" ю. Манина,
очкарик; когда моет посуду, любит петь высоцкого. Двенадцать
лет в восьмеричной системе счисления. Цитирует труды
иллича-свитыча. Кот по утрам, вернувшись со спевки, стирает
перчатки. Пса учат за едой не сопеть, не чавкать и
пользоваться ножом и вилкой. Он демонстративно уходит из-за
стола и шумно, с обидой, грызет кость под крыльцом. Кот
элегант о каком-то госте: "этот Петровский-зеликович
совершенно похож на бульдога рамзеса, которому я нынешней
весной в кровь изодрал морду за хамское приставание".
Еще фразы:
"путал сентименталов с симменталами".
"Мария павловна за островским шубу шестнадцать лет
носила, я у нее перекупила, стала чистить - три воши нашла,
одна старая, еще по-аглицки говорит..."
Я запихал оставшиеся папки и бумаги в шкафчик и
перебрался за стол. Это находит на меня иногда: беру старые
свои рукописи или старые дневники, и начинает мне казаться,
что вот это все и есть моя настоящая жизнь - исчерканные
листочки, чертежи какие-то, на которых я изображал, кто где
стоит и куда смотрит, обрывки фраз, заявки на сценарии,
черновики писем в инстанции, детальнейше разработанные планы
произведений, которые никогда не будут созданы, и
однообразно сухие: "сделано 5 стр. Вечер. Сдел. 3 Стр." А
жены, дети, комиссии, семинары, командировки, осетринка
по-московски, друзья-трепачи и друзья-молчуны - все это сон,
фата-моргана, мираж в сухой пустыне, то ли было это у меня,
то ли нет.
И вот сюжет хороший. Точной даты почему-то нет, начало
семьдесят третьего года.
...Курортный городишко в горах. И недалеко от города
пещера. И в ней - кап-кап-кап - падает в каменное углубление
живая вода. За год набирается всего одна пробирка. Только
пять человек в мире знают об этом. Пока они пьют эту воду
(по наперстку в год), они бессмертны. Но случайно узнает об
этом шестой. А живой воды хватает только на пятерых. А
шестой этот - брат пятого и школьный друг четвертого. А
третий, женщина катя, жарко влюблена в четвертого и
ненавидит второго за подлость. Клубочек. А шестой, вдобавок,
великий альтруист и ни себя не считает достойным бессмертия,
ни остальных пятерых...
Помнится, я не написал эту повесть потому, что
запутался. Слишком сложной получалась система отношений, она
перестала помещаться у меня в воображении. А получиться
могло бы очень остро: и слежка за шестым, и угрозы, и
покушения, и все на этакой философски-психологической
закваске, и превращался в конце мой альтруист-пацифист в
такого лютого зверя, что любо-дорого смотреть, и ведь все от
принципов своих, все от возвышенных своих намерений.
В ту минуту, когда я читал наброски по этому сюжету, в
передней раздался звонок. Я даже вздрогнул, но тут же мною
овладело радостное предчувствие. Теряя и подхватывая на ходу
тапочки, я устремился в переднюю и открыл дверь. Так и есть,
явилась она, волшебница моя добрая, долгожданная, румяная с
метели, запорошенная снегом. Клавочка. Вошла, блестя
зубками, поздоровалась и прямо направилась в кухню, а я уже
бежал, теряя тапочки, за паспортом, и получилось мне сто
девяносто шесть рублей прописью и одиннадцать копеек цифрами
из литконсультации за рецензии на бездарный ихний самотек.
Как всегда, вернул я клавочке рубль, как всегда, она сперва
отказывалась, а потом, как всегда, приняла с благодарностью,
и, как всегда, провожая ее, я сказал: "приходите, клавочка,
почаще", а она ответила: "а вы пишите побольше".
Кроме денег оставила клавочка на кухонном столе
длинный, пестрый от наклеек и марок, с красно-бело-синим
бордюром авиапочты конверт. Писали из японии. "Господину
феликсу Александровичу сорокину". Я взял ножницы, срезал
край конверта и извлек два листка тонкой рисовой бумаги.
Писал некто рю таками, и писал по-русски.
"Токио, 25 декабря 1981 года. Многоуважаемый господин
ф.А.Сорокин! Есри вы помните меня, мы познакомились весной
1975 года в москве. Я был в японской деригации писателей, вы
сидели рядом и любезно подарили мне вашу книгу "современные
сказки". Книга очень мне понравилась сразу. Я неоднократно
обращался в наше издательство "хаякава" и журнал "эс-эф
магадзин", но наши издатели консервативны. Однако теперь
благодаря тому, что ваша книга пользуется успехом в сша,
наконец наше издательство стали обращать внимание на вашу
книгу и по-видимому иметь намерение издать вашу книгу. Это
значит, что наша издательская культура находится под сильным
вриянием американской и это - наша действительность. А как
бы то ни было, то новое направление в нашем издательском
мире так радостно и для вас, и для меня. По плану моей
работы я кончаю перевод вашей книги в феврале будущего года.
Но к сожалению я не понимаю некоторых слов и выражений (вы
найдете их в приложении). Я хотел бы просить вас помощь. В
началах каждой сказки процитированы фразы из произведений
разных писателей. Если ничто вам не помешает, прошу вас
сообщить мне, в каких названиях и в каких местах в них я
смогу найти их. Я хочу познакомить вас и вашу литературную
деятельность с нашими читателями как можно подробнее, но к
сожалению у меня теперь совсем нет последних новостей о них.
Я был бы очень рад, если бы сообщили мне теперешнее
положение вашей работы и жизни и послали ваши фотографии. И
я желаю читать статьи и критики о вашей литературе и узнать,
где (в каких журналах, газетах и книгах) я смогу найти их.
Мне хотелось бы просить вас оказать мне многие помощи,
которые я просил выше. Заранее благодарю вас за помощь. С
искренним уважением (подпись иероглифами)".
Я прочитал это письмо дважды и через некоторое время
поймал себя на том, что благосклонно улыбаюсь, подкручивая
себе усы обеими руками. Честно говоря, я совершенно не
помнил этого японца и тем не менее испытывал к нему сейчас
чувство живейшей симпатии и даже, пожалуй, благодарности.
Вот и до японии добрались мои сказки. Так сказать, боку-но
отогибанаси-ва ниппон-мадэ-мо ятто итада-кимасьта...
Разнообразные чувства обуревали меня - вплоть до
восхищения самим собою. И в волнах этих чувств я без труда
различал ледяную струю жестокого злорадства. Я снова
вспоминал иронические улыбочки и недоуменные риторические
вопросы в критических обзорах, и пьяные подначки, и
грубовато-дружественные: "ты что же это, старик, а? Совсем
уже, а?". Теперь это, конечно, дела прошлые, но я,
оказывается, ничего не забыл. И никого не забыл. А еще тут
же вспомнилось мне, что когда выступаю я в домах культуры
или на предприятиях, так если меня в зале и знает
кто-нибудь, то не как автора "товарищей офицеров" и уж,
конечно, не как автора многочисленных моих армейских
очерков, а именно как сочинителя "современных сказок". И
неоднократно мне даже присылали записки: "не родственник ли
вы сорокина, написавшего "современные сказки"?"
Я вспомнил о втором листке из конверта и, развернув,
бегло просмотрел его. Сначала недоумения рю таками
позабавили меня, но не прошло и несколько минут, как я
понял, что ничего особенно забавного мне не предстоит.
А предстоит мне объяснить, да еще в письменном виде, да
еще японцу, что означают такие, например, выражения:
"хватить шилом патоки", "цвести как майская роза", "иметь
попсовый вид", "полные штаны удовольствия", "начистить
ряшку" и "залить зенки"... Но все это было еще полбеды, и не
так уж, в конце концов, трудно было объяснить японцу, что
"банан" на жаргоне школьников означает "двойку как отметку,
в скобках, оценку", а "забойный" означает всего-навсего
"сногсшибательный" в смысле "великолепный". А вот как быть с
выражением "фиг тебе"? Во-первых, фигу, она же дуля, она же
кукиш, надлежало самым решительным образом отмежевать от
плодов фигового дерева, дабы не подумал таками, что слова
"фиг тебе" означают "подношу тебе в подарок спелую, сладкую
фигу". А во-вторых, фига, она же дуля, она же кукиш,
означает для японца нечто иное, нежели для европейца или, по
крайней мере, для русского. Этой несложной фигурой из трех
пальцев в японии когда-то пользовались уличные дамы, выражая
готовность обслужить клиента...
Я и сам не заметил, как эта работа увлекла меня.
Вообще говоря, я не люблю писать письма и положил себе
за правило отвечать только на те письма, которые содержат
вопросы. Письмо же рю таками содержало не просто вопросы,
оно содержало вопросы деловые, причем по делу, в котором я
сам был заинтересован. Поэтому я встал из-за стола только
тогда, когда закончил ответ, перепечатал его (выдернув из
машинки незаконченную страницу сценария), вложил и заклеил в
конверт и надписал адрес.
Теперь у меня было, по крайней мере, два повода выйти
из дому. Я оделся, кряхтя, натянул на ноги башмаки на
"молниях", сунул в нагрудный карман пятьдесят рублей, и тут
раздался телефонный звонок.
Сколько раз я твердил себе: не бери трубку, когда
собираешься из дому и уже одет. Но ведь это же рита могла
вернуться из командировки, как же мне было не взять трубку?
И я взял трубку, и сейчас же раскаялся, ибо звонила никакая
не рита, а звонил леня баринов, по прозвищу шибзд.
У меня есть несколько приятелей, которые
специализируются по таким вот несвоевременным звонкам.
Например, слава крутоярский звонит мне исключительно в те
моменты, когда я ем суп - впрочем, не обязательно суп. Это
может быть борщ или, скажем, солянка. Тут главное, чтобы
половина тарелки была уже мною съедена, а оставшаяся
половина как следует остыла во время телефонной беседы.
Гарик аганян выбирает время, когда я сижу в сортире и притом
ожидаю важного звонка. Что же касается лени баринова, то его
специальность - звонить либо когда я собираюсь выйти и уже
одет, либо когда собираюсь принять душ и уже раздет, а паче
всего - рано утром, часов в семь, позвонить и низким
подпольным голосом спросить: "как дела?"
Леня баринов, по прозвищу шибзд, спросил меня низким
подпольным голосом:
- Как дела?
- Собираюсь уходить,- сказал я сухо, но это был
неверный ход.
- Куда?- Сейчас же осведомился леня.
- Леня,- сказал я теперь уже просительно.- Может быть,
мы потом созвонимся? Или ты по делу?
Да, леня звонил по делу. И дело у него было вот какое.
До лени дошел слух (до него всегда доходят слухи), будто
всех писателей, которые не имели публикаций в течение
последних двух лет, будут исключать. Я ничего не слышал по
этому поводу? Нет, точно ничего не слышал? Может быть,
слышал, но не обратил внимания? Ведь я никогда не обращаю
внимания и потому всегда тащусь в хвосте событий... А может,
исключать не будут, а будут отбирать пропуск в клуб? Как я
думаю?
Я сказал, как я думаю.
- Ну, не груби, не груби,- примирительно попросил
леня.- Ладно. А куда ты идешь?
Я рассказал, что иду отправить заказное письмо, а потом
на банную. Лене все это было неинтересно.
- А потом куда?- Спросил он.
Я сказал, что потом, наверное, зайду в клуб.
- А зачем тебе сегодня в клуб?
Я сказал, закипая, что у меня в клубе дело: мне там
надо дров наколоть и продуть паровое отопление.
- Опять грубишь,- произнес леня грустно.- Что вы все
такие грубые? Кому ни позвонишь - хам. Ну, не хочешь по
телефону говорить - не надо. В клубе расскажешь. Только
учти, денег у меня нет...
Потом я повесил трубку и посмотрел в окно. Уже совсем
смерклось, впору было зажигать лампу. Я сидел у стола в
пальто и в шапке, в тяжелых своих, жарких ботинках. И идти
мне теперь уже никуда совсем не хотелось. Собственно, письмо
в японию можно послать и не заказным, и ничего с ним не
сделается, наляпаю побольше марок и брошу в ящик. И банная
подождет, с нею тоже ничего не сделается до завтра... Ты
посмотри, какая вьюга разыгралась, вовсе ничего не видно.
Дом напротив - и того не видно, только слабо светятся мутные
желтые огоньки. Но ведь сидеть вот так просто, всухомятку, с
двумя сотнями рублей - тоже глупо и даже расточительно. А
сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет.
И я сбегал вниз, в нашу кондитерскую. В нашу странную
кондитерскую, где слева цветут на прилавке кремовые розы
тортов, а справа призывно поблескивают ряды бутылок с
горячительными напитками. Где слева толпятся старушки, дамы
и дети, а справа чинной очередью стоят вперемежку солидные
портфеленосцы-кейсовладельцы и зверообразные,
возбужденно-говорливые от приятных предвкушений братья по
разуму. Где справа мне давно уже не нужно было ничегошеньки,
а слева я взял полдюжины "Александровских" и двести грамм
"ойла союзного", каковое, да будет вам известно,
"представляет собой однородную белую конфетную массу,
состоящую из двух или нескольких слоев прямоугольной формы,
украшенную черносливом, изюмом и цукатами".
И поднимаясь в лифте к себе на шестнадцатый этаж,
прижимая нежно к боку пакет со сластями, вытирая свободной
ладонью с лица растаявший снег, я уже знал, как я проведу
этот вечер. То ли пурга, из которой я только что выскочил,
слепая, слепящая, съевшая остатки дня пурга была тому
причиною, то ли приятные предвкушения, которых я, как и все
мои братья и сестры по разуму, не чужд, но мне стало ясно
совершенно: раз уж суждено закончить мне этот день дома и
раз уж рита моя все не возвращается, то не стану я звонить
ни гоге чачуа, ни славке крутоярскому, а закончу я этот день
по-особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого
знают по комиссиям, семинарам, редакциям и клубу, а с тем,
кого не знают нигде.
Мы с ним сейчас очистим стол на кухне, поставим чайник,
расположим на плетеных салфетках алюминиевую формочку с
заливным мясом от гостиницы "прогресс", блюдце с пирожными и
ритину вазочку с "ойлом союзным", мы включим по всей
квартире свет - пусть будет светло! - И перетащим из
кабинета торшер, мы с ним откроем единственный ящик стола,
запираемый на ключ, достанем синюю папку и, когда настанет
момент, развяжем зеленые тесемки.
Пока я отряхивался от снега, пока переодевался в
домашнее, пока осуществлял свою нехитрую предварительную
программу, я неотрывно думал, как поступить с телефоном.
Выяснилось вдруг, что именно нынче вечером мне могли
позвонить, более того - должны были позвонить многие и
многие, в том числе и нужные. Но с другой стороны, я ведь не
вспомнил об этом, когда всего полчаса назад намеревался
провести вечер в клубе, а если и вспомнил бы, то не посчитал
бы эти звонки за достаточно нужные. И в самый разгар этих
внутренних борений рука моя сама собой протянулась и
выключила телефон.
И сразу стало сугубо уютно и тихо в доме, хотя
по-прежнему бренчало за стеной неумелое пианино, и
доносилось через отдушину в потолке кряканье и бормотанье
магнитофонного барда.
И вот момент настал, но я не торопился, а некоторое
время смотрел еще, как бьет в оконное стекло с сухим
шелестом из черноты сорвавшаяся с цепи вьюга. А жалко, право
же, что там у меня не бывает вьюг. А впрочем, мало ли чего
там не бывает. Зато там есть многое из того, чего не бывает
здесь.
Я неторопливо развязал тесемки и откинул крышку папки.
Мельком я и скорбно и радостно подумал, что не часто
позволяю себе это, да и сегодня бы не позволил, если бы
не... Что? Вьюга? Леня шибзд?
Титула на титульном листе у меня не было. Был эпиграф:
"...Знаю дела твои и труд твой, и терпенье твое и то, что не
можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют
себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы..."
И была наклеена на титульный лист дрянная фоторепродукция:
под нависшими ночными тучами замерший от ужаса город на
холме, а вокруг города и вокруг холма обвился исполинский
спящий змей с мокро отсвечивающей гладкой кожей.
Но не эту картинку, знакомую многим и многим, я сейчас
видел перед собой, а видел я сейчас то, чего не видел, кроме
меня, и видеть не мог никто во всем белом свете. Во всей
вселенной никто. Откинувшись на спинку дИвана, впившись
руками в край стола, я наблюдал, как на своем обычном месте,
всегда на одном и том же месте, медленно разгорается
малиновый диск. Сначала диск дрожит, словно пульсируя,
становится все ярче и ярче, наливается оранжевым, желтым,
белым светом, потом угасает на мгновение и тотчас же
вспыхивает во всю силу, так что смотреть на него становится
невозможно. Начинается новый день. Непроглядно черное
беззвездное небо делается мутно-голубым, знойным, веет
жарким, как из пустыни, ветром, и возникает вокруг как бы из
ничего город - яркий, пестрый, исполосованный синеватыми
тенями, огромный, широкий - этажи громоздятся над этажами,
здания громоздятся над зданиями, и ни одно здание не похоже
на другое, они все здесь разные, все... И становится видна
справа раскаленная желтая стена, уходящая в самое небо, в
неимоверную, непроглядную высь, изборожденная трещинами,
обросшая рыжими мочалами лишаев и кустарников... А слева, в
просветах над крышами, возникает голубая пустота, как будто
там море, но никакого моря там нет, там обрыв, неоглядно
сине-зеленая пустота, сине-зеленое ничто, пропасть, уходящая
в непроглядную глубину.
Бесконечная пустота слева и бесконечная твердь справа,
понять эти две бесконечности не представляется никакой
возможности. Можно только привыкнуть к ним. И они привыкают
- люди, которыми я населил этот город на узком, всего в пять
верст уступе между двумя бесконечностями. Они попадают сюда
по доброй воле, эти люди, хотя и по разным причинам. Они
попадают сюда из самых разных времен и еще более разных
обстоятельств, их приглашают в город называющие себя
наставниками для участия в некоем эксперименте, ни смысла,
ни задач которого никто не знает и знать не должен, ибо
эксперимент есть эксперимент, и знание его смысла и целей
неизбежно отразилось бы на его результате... У меня их
миллион в моем городе - беглецов, энтузиастов, фанатиков,
разочарованных, равнодушных, авантюристов, дураков,
сумасшедших, целые сонмища чиновников, вояк, фермеров,
бандитов, проституток, добропорядочных буржуа, работяг,
полицейских, и неописуемое наслаждение доставляет мне
управлять их судьбами, приводить их в столкновение друг с
другом и с мрачными чудесами эксперимента. Я, наверное,
никогда не закончу эту вещь, но я буду ее писать, пока не
впаду в маразм, а может быть, и после этого. Клянешься ли ты
и далее писать и придумывать про город до тех пор, пока не
впадешь в полный маразм, а может быть, и далее? А куда мне
деваться? Конечно, клянусь, сказал я и раскрыл рукопись.
С вечера я не принял сустак, и поэтому с утра
чувствовал себя очень вялым, апатичным и непрерывно
преодолевал себя: умывался через силу, одевался через силу,
прибирался, завтракал... И пока я все это делал, боже мой,
думал я, как это все-таки хорошо, что нет надо мной клары и
что я вообще один!
Позвонила катька, и опять пришлось мне врать и
оправдываться, потому что насчет постройки ей шубы в нашем
ателье я опять ничего не предпринял. Впрочем, звонила катька
вовсе не насчет шубы: оказалось, что она намерена зайти ко
мне сегодня или завтра вечером и принести мой продуктовый
заказ. Только и всего. Мы повесили трубки, и я на радостях
ссыпал в чашку последние остатки бразильского кофе, которые
хранил для особо торжественного случая.
А за окном погода сделалась чудесная. Вьюги вчерашней
не было и в помине, солнце выглянуло, которого не видно было
с самого нового года, прихотливо изогнутый сугроб у меня в
лоджии весело искрился, и, видимо, подморозило, потому что
за каждой машиной на шоссе тянулся шлейф белого пара.
Давление установилось, и не усматривалось никакой причины,
мешающей сесть за сценарий.
Впрочем, предварительно я трижды позвонил в ателье - и
все три раза без всякого толка. Надо сказать, звонки эти
носили чисто ритуальный характер: если человек всерьез
намерен построить для дочери шубу, ему надлежит идти в
ателье самому, производить массу аллЕгорических телодвижений
и произносить массу аллЕгорических фраз, все время рискуя
нарваться либо на открытую грубость, либо на подленькую
увертливость.
Затем я сел за машинку и начал прямо с фразы, которую
придумал еще вчера, но не пустил в ход, а сберег специально
для затравки на сегодня: "это не по ним, это по товарищам
справа..." И сначала все у меня пошло лихо, бодро, весело,
по-суворовски, но уже через час с небольшим я обнаружил, что
сижу в расслабленной позе и тупо, в который уже раз,
перечитываю последний абзац: "а комиссар все смотрит на
горящий танк. Из-под очков текут слезы, он не вытирает их,
лицо его неподвижно и спокойно".
Я уже чувствовал, что застрял, застрял надолго и без
всякого просвета. И не в том было дело, что я не представлял
себе, как события будут развиваться дальше: все события я
продумал на двадцать пять страниц вперед. Нет, дело было
гораздо хуже: я испытывал что-то вроде мозговой тошноты.
Да, я отчетливо видел перед собой и лицо комиссара, и
полуобрушенный окоп, и горящий "тигр". Но все это было
словно бы из папье-маше. Из картона и из раскрашенной
фанеры. Как на сцене захудалого дома культуры.
И в который раз с унылым удовлетворением вспомнил я,
что писать должно либо о том, что ты знаешь очень хорошо,
либо о том, чего никто не знает. Большинство из нас держится
иного мнения - ну и что же? Моя дочь катька правильно
сказала: надо всегда оставаться в меньшинстве.
Да черт же подери, подумал я почти с отчаянием. Ведь
есть же у нас люди, которым это дано, которым отпущено
судьбою это в полной мере... Вергилии наши по катакомбам ни
за что не забываемого огненно-ледяного вала... Симонов у нас
есть, нежно мной любимый Константин михайлович, и василь
Быков, горький мастер, и несравненный богомолов, и
поразительный "Сашка" есть у нас вячеслава кондратьева, и
бакланов гриша, тоже мой любимый, и ранний бондарев... Да
мне их всех и не перечислить. И не надо. К чему мне их
перечислять, мне плакать надо, что никогда мне не быть среди
них, - не заслужил я этого кровью, потом, грязью окопной не
заслужил и теперь никогда уже не заслужу. Вот и выходит, что
никакой нет разницы между маститым феликсом сорокиным и
мальчишечкой пятьдесят четвертого года рождения, взявшемся
вдруг писать о курской дуге,- не о баме, заметьте, писать
взявшемся и не о склоке в родном нии, а о том, что видел он
только в кино, у озерова видел. Такие вот пироги, феликс
Александрович,- если откровенно...
Я терпеть не могу таких вот пирогов, я от них делаюсь
больной. И я тут же решил, что не дам загнать себя в уныние.
В конце концов, у меня и без того много дел, нечего сидеть и
киснуть. Меня ждут на банной еще.
Торопливо, сминая страницы, я засунул черновики
сценария в специально отведенный для него пластиковый футляр
и принялся одеваться. "В движеньи мельник должен жить...",-
Бормотал я, с кряхтеньем натягивая башмаки. "Вода примером
служит нам!..",- Спел я во весь голос, укладывая в папку
блистательную пьесу "корягины". Я отгонял страх. "В крайнем
случае отдам аванс!"- Громко произнес я, натягивая куртку.
Но дело было не в авансе. Что-то уж слишком часто в
последнее время стали нападать на меня такие вот пробуксовки
в работе, а если прямо говорить - приступы отвращения к
работе, которая меня кормит.
Стоя на лестничной площадке в ожидании лифта, я, чтобы
наверняка отвлечься, стал думать о том, что вот уже третий
день пошел, как со мной не случается ничего нелепого и
дурацкого - похоже, тот, кому надлежит ведать моей судьбой,
совсем иссяк и стал не годен даже на дурацкие чудеса... А
лифты все не поднимались, ни большой, ни малый, и я постучал
по створкам одного и другого и прислушался. Снизу гулко
доносились невнятные голоса. Тогда я чертыхнулся и стал
спускаться по лестнице.
На площадке десятого этажа я увидел, что дверь в
квартиру кости кудинова, поэта, настежь распахнута и из нее
выдвигается обширная спина в белом халате. "Ну вот, опять",-
подумал я сразу же. И не ошибся. Костю кудинова выносили на
носилках, и большой лифт был раскрыт, чтобы вместить его.
Костя был бледен до зелени, мутные глаза его то
закатывались, то сходились к переносице, испачканный рот был
вяло распущен.
Мне показалось вначале, что костя пребывает без
сознания, и я не могу сказать, чтобы зрелище это горько
потрясло меня или хотя бы расстроило. Мы с ним были всего
лишь знакомые - соседи по дому и члены одной писательской
организации, вполне многочисленной. Как-то десяток лет назад
во время какой-то кампании он публично выступил против меня
- вздорно, конечно, выступил, однако довольно едко. Правда,
он потом принес извинения, сказавши, что спутал меня с
другим сорокиным, с сорокиным из детской секции, так что с
тех пор мы при встречах приветливо здороваемся, обмениваемся
слухами и досадуем, что никак не удается собраться и
посидеть. Но в остальном он был мне вообще-то никем, и
вдобавок, поглядев на него, решил было я, что он попросту
опять набрался сверх своей обычной меры. Словом, если все
это было предоставлено равнодушной природе, костю кудинова,
поэта, должны были бы сейчас занести в приготовленный лифт,
створки бы сдвинулись, скрыв его от моих глаз, я уточнил бы
у врача, что все-таки произошло, а вечером рассказал бы об
этом небольшом происшествии кому-нибудь в клубе.
Но тот, кому надлежит ведать моей судьбой, был,
оказывается еще полон сил.
- Феликс!- Произнес костя таким отчаянным голосом, что
санитары враз остановились, ожидая продолжения.- Сам бог
тебя ко мне послал, феликс...
Тут глаза его закатились, и он умолк. Но едва санитары,
не дождавшись продолжения, стронулись с места, как он
заговорил снова. Говорил он сбивчиво, не очень внятно,
срываясь с хрипа на шепот, и все требовал, чтобы я
записывал, и я, конечно, послушно раскрыл папку, достал
авторучку и стал записывать на клапане: "м.Сокольники,
богородское шоссе, авт. 239, Институт, мартинсон Иван
давыдович. Мафусаллин". То есть мне предстояло сейчас
переться на противоположный край москвы, отыскать где-то на
богородском шоссе какой-то неведомый институт, в институте
добраться до некоего мартинсона и попросить у него для кости
этого самого мафусаллина. ("Хоть две-три капли... Мне не
полагается, но все равно, пусть даст... Помру иначе...")
Затем створки лифта сдвинулись, и я остался на площадке
один.
Буду совершенно откровенен. Не было у меня совсем ни
жалости какой-либо, ни тем более желания проделывать эти
сложнейшие эволюции в пространстве и в моем личном времени.
С какой стати? Кто он мне? Полузнакомый упившийся поэт! Да
еще выступавший против меня - пусть по ошибке, но ведь
против, а не за! Я бы, конечно, никуда сейчас не поехал, в
том числе и на банную, слишком все это меня расстроило и
раздражило. Но тут из костиной квартиры вышел и встал рядом
со мною у двери лифта еще один человек в белом халате. Судя
по фонендоскопу и роговым очкам - врач, добрый доктор
айболит с незакуренной "беломориной" в углу рта. И я спросил
его, что с костей, и он ответил мне, что у кости подозрение
на ботулизм, тяжелое отравление консервами. Я испугался. Я
сам травился консервами на камчатке, чуть богу душу не
отдал...
Створки лифта раздвинулись, мы с врачом вошли, и я
спросил, сверившись с записью на клапане папки, поможет ли
косте этот самый мафусаллин. Врач непонимающе на меня
взглянул, и я прочитал ему по слогам: ма-фу-сал-лин. Однако
врач ничего про мафусаллин не знал, и я сделал вывод, что
это лекарство новое и даже новейшее.
У "неотложки" мы расстались. Несчастного костю повезли
в бирюлево, в новую больницу, а я направился к метро.
Ехать мне никуда не хотелось по-прежнему. Я честно
признался себе - это было как откровение,- что костя никогда
не был мне симпатичен: совершенно чужой, сущеглупый и
бесталанный человек. Ботулизм его вызывал, правда,
определенное сочувствие, но и раздражение он вызывал тоже, и
с каждой минутой раздражение это становилось все сильнее
сочувствия. Какого черта я, пожилой и больной человек,
должен тащиться через весь город в какой-то неведомый
институт к какому-то неведомому мартинсону за каким-то
неведомым мафусаллином, о котором даже врач ничего не
знает... Бродить, расспрашивать, искать, а потом искательно
упрашивать, ведь костя сам признал, что ему не полагается...
И ведь непременно выяснится, что никакого такого института
нет, а если институт и есть, то нет в нем никакого
мартинсона... Что все это вообще костин бред, полуобморочные
видения, отравлен же человек, и отравлен сильно...
Увязая в неубранном дворниками снегу, то и дело
оскальзываясь на скрытых ледяных рытвинах, я пробирался к
метро, придумывая себе все новые и новые оправдания, хотя
знал уже совершенно твердо, что чем больше оправданий я
придумаю, тем вернее повезет меня кривая через всю москву за
сокольники к мартинсону Ивану давыдовичу, а потом с тремя
каплями драгоценного мафусаллина обратно через всю москву в
бирюлево спасать совершенно мне ненужного и несимпатичного
костю кудинова, поэта...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента