Страница:
Я оставил машину, вылез и снял черные очки. Все было так,
как рассказывал згут. Отель был двухэтажный, желтый с зеленым,
над входом красовалась траурная вывеска "у погибшего
альпиниста". Высокие ноздреватые сугробы по сторонам крыльца
были утыканы разноцветными лыжами - я насчитал семь штук, одна
была с ботинком. С крыши свисали мутные гофрированные сосульки
толщиной в руку. В крайнее правое окно первого этажа выглянуло
чье-то бледное лицо, и тут парадная дверь отворилась, и на
крыльце появился лысый коренастый человек в рыжем меховом
жилете поверх лавсановой рубашки. Тяжелой, медлительной
поступью он приблизился и остановился передо мною. У него была
грубая красная физиономия и шея борца-тяжеловеса. На меня он
не смотрел. Его меланхолический взгляд был устремлен куда-то в
сторону и исполнен печального достоинства. Несомненно, это был
сам алек сневар, владелец отеля и долины "бутылочного
горлышка".
- Там... - Произнес он неестественно низким и глухим
голосом. - Вон там это произошло. - Он простер указующую руку.
В руке был штопор. - На той вершине...
Я повернулся и, прищурившись, поглядел на сизую, жуткого
вида отвесную стену, ограждавшую долину с запада на бледные
языки снега, на иззубренный гребень, четкий, словно
нарисованный на сочно-синей поверхности неба.
- Лопнул карабин, - все тем же глухим голосом продолжал
владелец. - Двести метров он летел по вертикали вниз, к
смерти, и ему не за что было зацепиться на гладком камне.
Может быть, он кричал. Никто не слышал его. Его слышал только
бог, и земля дрогнула, когда он грохнулся об нее вместе с
сорока двумя тысячами тонн кристаллического снега...
- Привет от инспектора згута, - сказал я, и владелец тут
же охотно прервал себя.
- Вот достойный человек! - Сказал он с живостью и весьма
обыкновенным голосом. - Я вижу, он не забыл наши вечера у
камина.
- Он только о них и говорит, - сказал я и повернулся было
к машине, но хозяин схватил меня за руку.
- Ни шагу назад! - Строго произнес он. - Этим займется
кайса. Кайса! - Трубно взревел он.
На крыльцо выскочила собака - великолепный сенбернар,
белый с желтыми пятнами, могучее животное ростом с теленка.
Как я уже знал, это было все, что осталось от погибшего
альпиниста, если не считать некоторых мелочей, экспонированных
в номере-музее. Я был бы не прочь посмотреть, как этот кобель
с женским именем станет разгружать мой багаж, но хозяин
твердой рукою уже направлял меня в дом.
Мы прошли через сумрачный холл, где ощущался теплый запах
погасшего камина и тускло отсвечивали лаком модные низкие
столики, свернули в коридор налево, и хозяин плечом толкнул
дверь с табличкой "контора". Я был усажен в уютное кресло, и
хозяин распахнул на столе громоздкий гроссбух.
- Прежде всего разрешите представиться, - сказал он,
сосредоточенно обскабливая ногтями кончик пера. - Алек сневар,
владелец отеля и механик. Вы, конечно, заметили ветряки на
выезде из "бутылочного горлышка"?
- Ах, это были ветряки?..
- Да, ветряные двигатели. Я сам сконструировал их и
построил. Вот этими руками.
- А куда нести? - Спросил у меня за спиной пронзительный
женский голос.
Я обернулся. В дверях с моим чемоданом в руке стояла
этакая кубышечка, пышечка этакая лет двадцати пяти, с румянцем
во всю щеку.
- Это кайса, - сообщил мне хозяин.
Кайса немедленно залилась краской и, поведя плечами,
закрылась ладонью.
- Н-ну-с... Так я помещу вас в номере четыре. Это лучший
номер в отеле. Кайса, отнеси чемодан господина... М-м...
- Глебски, - сказал я.
- Отнеси чемодан господина глебски в четвертый номер...
Поразительная дура, - сообщил он с какой-то даже гордостью,
когда кубышечка скрылась. - В своем роде феномен... Итак,
господин глебски? - Он выжидательно взглянул на меня.
- Петер глебски, - продиктовал я. - Инспектор полиции. В
отпуске. На две недели. Один.
Хозяин прилежно записывал все эти сведения огромными
корявыми буквами, а пока он писал, в контору, цокая когтями по
линолеуму, вошел сенбернар. Он поглядел на меня, подмигнул и
вдруг с грохотом, словно обрушилась вязанка дров, упал около
сейфа, уронив морду на лапу.
- Это лель, - сказал хозяин, завинчивая колпачок
авторучки. - Сапиенс. Все понимает на трех европейских языках.
Блох нет, но линяет.
Лель вздохнул и переложил морду на другую лапу.
- Пойдемте, - сказал хозяин, вставая. - Я провожу вас.
Мы поднялись в коридор второго этажа и повернули налево.
У первой же двери хозяин остановился.
- Здесь, - произнес он прежним глухим голосом. - Прошу.
Он распахнул передо мною дверь, и я вошел.
- С того самого незабываемого страшного дня... - Начал он
и вдруг замолчал.
Номер был неплохой, хотя и несколько мрачноватый. Шторы
были приспущены, на кровати почему-то лежал альпеншток. Пахло
свежим табачным дымом. На спинке кресла посередине комнаты
висела чья-то брезентовая куртка, на полу рядом с креслом
валялась газета.
- Гм... - Сказал я озадаченно. - По-моему, здесь уже
кто-то живет.
Хозяин безмолвствовал. Взгляд его был устремлен на стол.
На столе ничего особенного не было, только большая бронзовая
пепельница, в которой лежала трубка с прямым мундштуком.
Кажется, "данхилл". Из трубки поднимался дымок.
- Живет... - Произнес наконец хозяин. - Живет ли?..
Я не нашелся, что ответить ему, и ждал продолжения.
Чемодана моего нигде не было видно, но зато в углу стоял
клетчатый саквояж с многочисленными гостинничными ярлыками. Не
мой саквояж.
- Здесь, - окрепшим голосом продолжал хозяин, - вот уже
шесть лет, с того самого незабываемого страшного дня, все
пребывает так, как он оставил перед своим последним
восхождением...
Я с сомнением посмотрел на курящуюся трубку.
- Да! - Сказал хозяин с вызовом. - Это его трубка. Это
вот его куртка. А вот это его альпеншток.
- А вот это его газета, - сказал я. Я отчетливо видел,
что это позавчерашний "мюрский вестник".
- Нет, - сказал хозяин. - Газета, конечно, не его.
- У меня тоже такое впечатление, - согласился я.
- Газета, конечно, не его, - повторил хозяин. - И трубку,
естественно, раскурил здесь не он, а кто-то другой.
Я пробормотал что-то о недостатке уважения к памяти
усопших.
- Нет, - задумчиво возразил хозяин. - Здесь все сложнее.
Здесь все гораздо сложнее, господин глбски. Но мы поговорим об
этом позже. Пойдемте в ваш номер.
Однако, прежде чем мы вышли, он заглянул в туалетную
комнату, открыл и снова закрыл дверцы стенного шкафа, подойдя
к окну, похлопал ладанями по портьерам. По-моему, ему очень
хотелось заглянуть также и под кровать, но он сдержался. Мы
вышли в коридор, и хозяин распахнул передо мною дверь
четвертого номера.
Номер мне сразу понравился. Все здесь сияло чистотой,
воздух был свеж, на столе ни пылинки, за промытым окном
снежная равнина и сиреневые горы. В спальне хозяйничала кайса.
Чемодан мой был раскрыт, вещи аккуратно разложены и развешаны,
а кайса взбивала подушки.
- Ну вот вы и дома, - сказал хозяин. - Располагайтесь,
отдыхайте, делайте что хотите. Лыжи, мази, снаряжение - все к
вашим услугам, внизу; обращайтесь при необходимости прямо ко
мне. Обед в шесть, а если вздумаете перекусить сейчас или
освежиться - я имею в виду напитки, - обращайтесь к кайсе.
Приветствую вас.
И он ушел.
Кайса все трудилась над постелью, доводя ее до
немыслимого совершенства, а я достал сигарету, закурил и
подошел к окну. Я был один. Благословенное небо, всеблагий
господи, наконец-то я был один! Я знаю, нехорошо так говорить
и даже думать, но до чего же в наше время сложно устроиться
таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на
несколько часов остаться в одиночестве! Сам я этого не читал,
но вот сын утверждает, будто главный бич человека в
современном мире - это одиночество и отчужденность. Не знаю,
не уверен. Либо все это поэтические выдумки, либо такой уж я
невезучий человек. Во всяком случае, для меня две недельки
отчужденности и одиночества - это как раз то, что нужно. И это
просто прекрасно, что мне хорошо с самим собой, с моим
собственным телом, еще сравнительно нестарым, еще крепким,
которое можно будет поставить на лыжи и бросить вон туда,
через всю равнину, к сиреневым отрогам, по свистящему снегу, и
вот тогда станет совсем уж прекрасно...
- Принести что-нибудь? - Спросила кайса. - Угодно?
Я посмотрел на нее, и она опять повела плечом и закрылась
ладонью. Была она в пестром платье в обтяжку, которое
топорщилось на ней спереди и сзади, в крошечном кружевном
фартуке, руки у нее были голые, и шею охватывало ожерелье из
крупных деревянных бусин.
- Кто у вас тут сейчас живет? - Спросил я.
- Где?
- У вас. В отеле.
- В отеле? У нас тут? Да живут здесь...
- Кто именно?
- Ну кто? Господин мозес живут с женой. В первом и
втором. И в третьем тоже. Только там они не живут. А может, с
дочерью. Не разобрать. Красавица, все глазами смотрит...
- Так-так, - сказал я, чтобы ее подбодрить.
- Господин симонэ живут. Тут вот, напротив. Все на
бильярде играют и по стенам ползают. Шалуны они, только
унылые. На психической почве. - Она снова закраснелась и
принялась поводить плечами.
- А еще кто? - Спросил я.
- Господин дю барнстокр, гипнотизеры из цирка...
- Барнстокр? Тот самый?
- Не знаю, может, и тот. Гипнотизеры... И брюн...
- Кто это брюн?
- Да с мотоциклом они, в штанах.
- Так, - сказал я. - Все?
- Еще кто-то живет. Только они просто так... Стоят
просто. Не спят, не едят, только на постое стоят...
- Не понимаю, - признался я.
- А и никто не понимает. Стоят, и все. Газеты читают.
Давеча туфли у господина барнстокра утащили. И еще следы
оставляют... Мокрые...
- Ну ладно, - сказал я со вздохом, - не понять мне тебя,
кайса. И не надо. Пробегусь-ка я лучше на лыжах.
Я раздавил окурок в девственно чистой пепельнице и
отправился в спальню переодеться.
возле самого отеля еще пытались ходить на лыжах, но в
остальном снежный покров долины был чист и нетронут, как
новенькая накрахмаленная простыня.
Я попрыгал на месте, пробуя крапления, гикнул и побежал
навстречу солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и
наслаждения, с каждым выдохом выбрасывая из себя скуку
прокуренных кабинетов, затхлых бумаг, слезливых
подследственных и брюзжащего начальства, тоску заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот
жены и наскоков подрастающего поколения... Унылые
заслякоченные улицы, провонявшие сургучом коридоры, пустые
пасти угрюмых, как подбитые танки, сейфов, выцветшие
голубенькие обои в столовой, и выцветшие розовенькие обои в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в детской, -
с каждым выдохом освобождаясь от самого себя, казенного,
высокоморального, до скрипучести законопослушного человечка со
светлыми пуговицами, внимательного мужа и примерного отца,
хлебосольного товарища и приветливого родственника,
радуясь,что все это уходит, надеясь, что все это уходит
безвозвратно, что отныне все будет легко, упруго, кристльно
чисто, в бешеном, веселом, молодом темпе и как же это здорово,
что я сюда приехал... Молодец, згут, умница, згут, спасибо
тебе, згут, хоть ты и лупишь своих "медвежатников" по
мордам... И какой же я еще крепкий, ловкий, сильный - могу вот
так, по идеальной прямой, сто тысяч километров по идеальной
прямой, а могу вот так, круто вправо, круто влево, выбросив
из-под лыж тонну снега... А ведь я уже три года не ходил на
лыжах, с тех самых пор, как мы купили этот проклятый новый
домик... А, черт с ним со всем, не хочу я об этом сейчас
думать, черт с ней, со старостью, черт с ним, с домиком, черт
с тобой, петер, петер глебски, законолюбивый чиновник, спаси
тебя бог...
Потом волна первого восторга схлынула, и я обнаружил, что
стою возле дороги, мокрый, задыхающийся, с ног до головы
запорошенный снежной пылью. Я снял перчатку, вытер лицо и
вдруг услышал трескучий грохот, словно шел на посадку
спортивный биплан. Я едва успел протереть очки, как он
пронесся мимо меня - не биплан, конечно, а громадный мотоцикл
из этих, новых, которые пробивают стены и губят больше жизней,
чем все насильники, грабители и убийцы, вместе взятые. Он
обдал меня ошметками снега, очки снова залепило, и я едва
успел заметить тощую согнутую фигуру, развевающиеся волосы и
торчащий, как доска, конец красного шарфа...
Когда я под'ехал к отелю, мотоцикл остывал перед
крыльцом. Рядом на снегу валялись громадные кожаные перчатки с
раструбами. Я воткнул лыжи в сугроб, почистился и снова
посмотрел на мотоцикл. До чего все-таки зловещая машина! Так и
чудится, что в следующем году отель станет называться "у
погибшего мотоциклиста". Хозяин возьмет вновь прибывшего гостя
за руку и скажет, показывая на проломленную стену: "сюда. Сюда
он врезался на скорости сто двадцать миль в час и пробил
здание насквозь. Земля дрогнула, когда он ворвался в кухню,
увлекая за собою сорок два кирпича..."
Посредине холла стоял невообразимо длинный и очень
сутулый человек в черном фраке с фалдами до пят. Заложив руки
за спину, он строго выговаривал тощему, гибкому существу
неопределенного пола, изящно развалившемуся в глубоком кресле.
У существа было маленькое бледное личико, наполовину скрытое
огромными черными очками, масса черных спутанных волос и
пушистый красный шарф.
Когда я закрыл за собою дверь, длинный человек замолчал и
повернулся ко мне. У него оказался галстук бабочкой и
благороднейших очертаний лицо, украшенное аристократическим
носом. Секунду он разглядывал меня, затем сложил губы куриной
гузкой и двинулся мне навстречу, протягивая длинную узкую
ладонь.
- Дю барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам.
- Неужели тот самый дю барнстокр? - С искренней
почтительностью осведомился я, пожимая его руку.
- Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он, - с кем
имею честь?
Я отрекомендовался, и тут он вдруг схватил меня за
лацкан.
- Какая прелесть, инспектор, где вы это нашли?
В пальцах у него оказалась синенькая фиалка. Я заставил
себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в
кресле зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на
подлокотник.
- Из рукава, - заявило оно хриплым басом. - Хилая работа,
дядя.
- Из рукава, - грустно повторил дю барнстокр. - Нет,
брюн, это было бы слишком элементарно. Это действительно была
бы, как вы выражаетесь, хилая работа.
Он положил фиалку на раскрытую ладонь, поглядел на нее,
задрав брови, и фиалка пропала.
- Вы мастерски владеете лыжами, господин глебски, -
продолжал дю барнстокр. - Я следил за вами из окна. И, надо
сказать, получил истинное наслаждение.
- Ну что вы, - пробормотал я. - Так, бегал когда-то...
- Дядя, - воззвало вдруг существо из недр кресла. -
Сотворите лучше сигаретку.
Дю барнстокр, казалось, спохватился.
- Да, - сказал он. - Позвольте представить вам, господин
глебски: это брюн, единственное чадо моего дорогого покойного
брата... Брюн, дитя мое!
Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы
у него были богатые, женские, а впрочем, может быть и не
женские, а, так сказать, юношеские. Ноги, затянутые в эластик,
были тощие, мальчишеские, а впрочем, может быть, совсем
наоборот - стройные девичьи. Куртка же была размера на три
больше, чем требовалось. Чадо равнодушно улыбнулось мне
розовым, нежным ртом и осведомилось сипло:
- хорошо мы вас шуганули? Там, на дороге...
- Мы? - Переспросил я.
- Ну, не мы, конечно, буцефал. Он это умеет... Все очки
ему залепили, - сообщил он дяде.
- В данном случае, - любезно пояснил дю барнстокр, -
буцефал - это мотоцикл, безобразная и опасная машина,
которая...
- Сигаретку бы, - напомнило дитя.
Дю барнстокр удрученно покачал головой и беспомощно
развел руками. Когда он их свел опять, между пальцами у него
дымилась сигарета, и он протянул ее чаду. Чадо затянулось и
капризно буркнуло:
- опять с фильтром...
- Вы, наверное, захотите принять душ после вашего броска,
- сказал мне дю барнстокр. - Скоро обед...
- Да, - сказал я. - Конечно. Прошу прощения.
У себя в номере я умылся, переоделся и, взяв сигарету,
завалился на диван. Мною овладела приятная истома, и на
несколько минут я даже задремал. Разбудил меня чей-то визг и
зловещий, рыдающий хохот в коридоре. Я подскочил. В ту же
минуту в дверь постучали и голос кайсы промяукал: "кушать,
пожалуйста!" Я откликнулся в том смысле, что да-да, сейчас
иду, и спустил ноги с дивана, нашаривая туфли. "Кушать,
пожалуйста!" - Донеслось издали, а потом еще раз: "кушать,
пожалуйста!" - А потом снова короткий визг и призрачный хохот.
Мне даже послышалось бряцанье ржавых цепей.
Я причесался перед зеркалом, опробовал несколько
выражений лица, как-то: рассеянное любезное внимание,
мужественная замкнутость профессионала, простодушная
готовность к решительно любым знакомствам и ухмылка типа "гы".
Ни одно выражение не показалось мне подходящим, поэтому я не
стал более утруждать себя, сунул в карман сигареты для чада и
вышел в коридор. Выйдя, я остолбенел.
Дверь номера напротив была распахнута. В проеме, у самой
притолоки, упираясь ступнями в одну филенку, а спиной - в
другую, висел молодой человек. Поза его при всей
неестественности казалась вполне непринужденной. Он глядел на
меня сверху вниз, скалил длинные желтоватые зубы и отдавал
по-военному честь.
- Здравствуйте, - сказал я, помолчав. - Вам помочь?
Тогда он мягко, как кошка, спрыгнул на пол и, продолжая
отдавать честь встал передо мною по стойке "смирно".
- Честь имею, инспектор, - сказал он. - Разрешите
представиться: старший лейтенант от кибернетики симон симонэ.
- Вольно, - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
- Собственно, я физик, - сказал он. - Но "от кибернетики"
звучит почти так же плавно, как "от инфантерии". Получается
смешно. - И он неожиданно разразился тем самым ужасным
рыдающим хохотом, в котором чудились сырые подземелья,
невыводимые кровавые пятна и звон ржавых цепей на прикованных
скелетах. - Собственно говоря, - продолжал он, - я приехал
сюда полазить по скалам, но никак не могу до них добраться.
Вокруг снег. Вот я и лажу по дверям, по стенам... - Он вдруг
замолчал и взял меня под руку. - Проект "мидас", слыхали?
Совершенно секретно. Четыре года без отпуска. Вот врачи и
прописали мне курс чувственных удовольствий. - Он снова
захохотал, но мы уже дошли до столовой. Оставив меня, он
устремился к столику, где были расставлены закуски. -
Держитесь за мной, инспектор! - Гаркнул он на бегу. -
Торопитесь, а не то друзья и близкие погибшего с'едят всю
икру...
За столом уже сидели дю барнстокр и чадо его покойного
брата. Дю барнстокр изящно помешивал серебряной ложечкой в
тарелке с бульоном и укоризненно косился на чадо, которое,
растопырив на столе локти, стремительно мело овощной суп.
Во главе стола царила незнакомая мне дама ослепительной и
странной красоты. Лет ей было не то двадцать, не то сорок,
нежные, смугло-голубоватые плечи, лебединая шея, огромные
полузакрытые глаза с длинными ресницами, пепельные, высоко
взбитые волосы, бесценная диадема - это была, несомненно,
госпожа мозес, и ей, несомненно, было не место за этим
простоватым табльдотом. Таких женщин я видел раньше только на
фото в великосветских журналах и в супербоевиках.
Хозяин, огибая стол, уже направлялся ко мне с подносиком
в руке. На подносике, в хрустальнй граненой рюмке, жутко
голубела знаменитая фирменная настойка на лепестках
эдельвейса.
- Боевое крещение! - Об'явил хозяин, приблизившись. -
Набирайте закуску поострее.
Я повиновался. Я положил себе маслин и икры. Потом я
посмотрел на хозяина и положил пикуль - маленький маринованный
огурчик. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на икру
пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул возух
( еще пару затхлых кабинетов и коридоров ) и вылил настойку в
рот. Я содрогнулся. Все смотрели на меня, и потому я
содрогнулся только мысленно и откусил половину огурчика.
Хозяин крякнул. Симонэ тоже крякнул. Госпожа мозес произнесла
хрустальным голосом: "о! Это настоящий мужчина!" Я улыбнулся и
засунул в рот вторую половину огурчика, горько сожалея, что
они не бывают величиной с дыню. "Дает!" - Отчетливо произнесло
чадо.
- Госпожа мозес, - произнес хозяин. - Разрешите
представить вам инспектора глебски.
Пепельная башня во главе стола чуть качнулась, поднялись
и опустились чудные ресницы. Я поклонился. Я бы с
удовольствием согнулся пополам, - так у меня пекло в животе, -
но она улыбнулась, и мне сразу полегчало.
Разговор за столом направлял хозяин. Говорили о
загадочном и непознанном, а точнее, о том, что в отеле
происходят поледние дни странные вещи. Меня, как новичка,
посвятили в подробности. Дю барнстокр подтвердил, что
действительно, два дня назад у него пропали туфли, которые
обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симонэ,
похохатывая, сообщил, что кто-то читает его книги - по
преимуществу специальную литературу, делает на полях пометки -
по преимуществу совершенно безграмотные. Хозяин, задыхаясь от
удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой
и газетой и добавил, что ночами кто-то бродит по дому. Госпожа
мозес, нисколько не чинясь, охотно подтвердила эти сообщения и
добавила, что вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Симон
симонэ похвастался, будто он вот спит по ночам как мертвый, и
ничего такого не слышал, а чадо хрипло об'явило - к сведению
всех присутствующих - что оно, чадо, в общем, ничего
особенного против этих штучек-дрючек не имеет, оно к этим
фокусам-покусам привыкло, но совершенно не терпит, когда
посторонние валяются в его, чадиной, постели.
Атмосферу сладкой жути, воцарившуюся за столом, нарушил
господин физик.
- Приезжает как-то один майор в незнакомый город, -
об'явил он. - Останавливается в гостинице и велит позвать...
Внезапно он замолчал и огляделся.
- Пардон, - произнес он. - Я не уверен, что в присутствии
дам, - тут он поклонился в сторону госпожи мозес, - а так же
юно... Э-э... Юношества, - он посмотрел на чадо, - э-э...
- А, дурацкий анекдот, - сказало чадо с пренебрежением. -
"Все прекрасно, но не делится пополам". Этот?
- Именно! - Воскликнул симонэ и разразился хохотом.
- Делится пополам? - Улыбаясь, спросила госпожа мозес.
- Н е делится! - Сердито поправило чадо.
- Ах, не делится? - Удивилась госпожа мозес. - А что
именно не делится?
Дитя открыло было рот, но дю барнстокр сделал неуловимое
движение, и рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от
которого дитя тут же сочно откусило.
- В конце концов, удивительное происходит не только в
нашем отеле, - сказал дю барнстокр. - Достаточно вспомнить,
например, о знаменитых летающих неопознанных предметах и
об'ектах...
Чадо с грохотом отодвинуло стул, поднялось и, продолжая
хрустеть яблоком, направилось к выходу. Я все размышлял, у
кого бы спросить, мальчик это, черт возьми, или девочка, а дю
барнстокр продолжал журчать:
- ...Джордано бруно, господа, был сожжен не зря. Космос,
несомненно, обитаем не только нами вопрос лишь в плотности
распределения разума во вселенной. Будь я математиком,
господа, я бы попытался установить вероятность хотя бы того,
что наша земля является об'ектом чьего-нибудь научного
внимания...
"Самого дю барнстокра спросить как-то неловко, -
размышлял я. - Кайса - дура. У симонэ спросить - пережить
лишний вал загробного веселья... Впрочем, что это я? Мне-то
какое до этого дело?.. Жаркого еще взять, что ли?
- ...Согласитесь, - журчал дю барнстокр. - Мысль о том,
что чужие глаза внимательно и прилежно изучают нашу старушку
планету через бездны космоса...
- Подсчитал, - сказал симонэ. - Если они умеют отличать
населенные планеты от ненаселенных, то это будет единица минус
"е" в степени минус единица.
- Неужели так и будет? - Сдержанно ужаснулась госпожа
мозес, одаряя симонэ восхищенной улыбкой.
Симонэ заржал, словно дворняга загавкала. Он даже на
стуле задвигался. Глаза его увлажнились.
- Сколько же это будет в численном выражении? -
Осведомился дю барнстокр, переждав сей акустический налет.
- Приблизительно две трети, - ответил симонэ, вытирая
глаза.
- Но это же огромная вероятность! - С жаром сказал дю
барнстокр, но тут дверь в столовую за моей спиной загрохотала
и задребезжала, как будто ее толкали плечом с большой силой. Я
обернулся. На пороге возникла удивительная фигура. Массивный
пожилой мужчина с совершенно бульдожьим лицом, облаченный в
какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги.
Одну руку он держал за спиной, в другой сжимал высокую
металлическую кружку.
- Супу! - Прорычал он, глядя перед собой мутными глазами.
Возникла корткая суета. Госпожа мозес с какой-то
недостойной торопливостью бросилась к столику с супами, хозяин
отвалился от буфета и принялся совершать руками движения,
означающие готовность всячески услужить, а господин мозес, -
ибо, несомненно, это был он, - торжественно вздрагивая щеками,
пронес свою кружку к стулу, напротив госпожи мозес и там
уселся, без малого не промахнувшись мимо сиденья.
- Погода, господа, нынче снег, - об'явил он. Госпожа
мозес поставила перед ним суп, он сурово заглянул в тарелку и
отхлебнул из кружки. - О чем речь? - Осведомился он.
- Господин симонэ подсчитал нам вероятность, - начал дю
как рассказывал згут. Отель был двухэтажный, желтый с зеленым,
над входом красовалась траурная вывеска "у погибшего
альпиниста". Высокие ноздреватые сугробы по сторонам крыльца
были утыканы разноцветными лыжами - я насчитал семь штук, одна
была с ботинком. С крыши свисали мутные гофрированные сосульки
толщиной в руку. В крайнее правое окно первого этажа выглянуло
чье-то бледное лицо, и тут парадная дверь отворилась, и на
крыльце появился лысый коренастый человек в рыжем меховом
жилете поверх лавсановой рубашки. Тяжелой, медлительной
поступью он приблизился и остановился передо мною. У него была
грубая красная физиономия и шея борца-тяжеловеса. На меня он
не смотрел. Его меланхолический взгляд был устремлен куда-то в
сторону и исполнен печального достоинства. Несомненно, это был
сам алек сневар, владелец отеля и долины "бутылочного
горлышка".
- Там... - Произнес он неестественно низким и глухим
голосом. - Вон там это произошло. - Он простер указующую руку.
В руке был штопор. - На той вершине...
Я повернулся и, прищурившись, поглядел на сизую, жуткого
вида отвесную стену, ограждавшую долину с запада на бледные
языки снега, на иззубренный гребень, четкий, словно
нарисованный на сочно-синей поверхности неба.
- Лопнул карабин, - все тем же глухим голосом продолжал
владелец. - Двести метров он летел по вертикали вниз, к
смерти, и ему не за что было зацепиться на гладком камне.
Может быть, он кричал. Никто не слышал его. Его слышал только
бог, и земля дрогнула, когда он грохнулся об нее вместе с
сорока двумя тысячами тонн кристаллического снега...
- Привет от инспектора згута, - сказал я, и владелец тут
же охотно прервал себя.
- Вот достойный человек! - Сказал он с живостью и весьма
обыкновенным голосом. - Я вижу, он не забыл наши вечера у
камина.
- Он только о них и говорит, - сказал я и повернулся было
к машине, но хозяин схватил меня за руку.
- Ни шагу назад! - Строго произнес он. - Этим займется
кайса. Кайса! - Трубно взревел он.
На крыльцо выскочила собака - великолепный сенбернар,
белый с желтыми пятнами, могучее животное ростом с теленка.
Как я уже знал, это было все, что осталось от погибшего
альпиниста, если не считать некоторых мелочей, экспонированных
в номере-музее. Я был бы не прочь посмотреть, как этот кобель
с женским именем станет разгружать мой багаж, но хозяин
твердой рукою уже направлял меня в дом.
Мы прошли через сумрачный холл, где ощущался теплый запах
погасшего камина и тускло отсвечивали лаком модные низкие
столики, свернули в коридор налево, и хозяин плечом толкнул
дверь с табличкой "контора". Я был усажен в уютное кресло, и
хозяин распахнул на столе громоздкий гроссбух.
- Прежде всего разрешите представиться, - сказал он,
сосредоточенно обскабливая ногтями кончик пера. - Алек сневар,
владелец отеля и механик. Вы, конечно, заметили ветряки на
выезде из "бутылочного горлышка"?
- Ах, это были ветряки?..
- Да, ветряные двигатели. Я сам сконструировал их и
построил. Вот этими руками.
- А куда нести? - Спросил у меня за спиной пронзительный
женский голос.
Я обернулся. В дверях с моим чемоданом в руке стояла
этакая кубышечка, пышечка этакая лет двадцати пяти, с румянцем
во всю щеку.
- Это кайса, - сообщил мне хозяин.
Кайса немедленно залилась краской и, поведя плечами,
закрылась ладонью.
- Н-ну-с... Так я помещу вас в номере четыре. Это лучший
номер в отеле. Кайса, отнеси чемодан господина... М-м...
- Глебски, - сказал я.
- Отнеси чемодан господина глебски в четвертый номер...
Поразительная дура, - сообщил он с какой-то даже гордостью,
когда кубышечка скрылась. - В своем роде феномен... Итак,
господин глебски? - Он выжидательно взглянул на меня.
- Петер глебски, - продиктовал я. - Инспектор полиции. В
отпуске. На две недели. Один.
Хозяин прилежно записывал все эти сведения огромными
корявыми буквами, а пока он писал, в контору, цокая когтями по
линолеуму, вошел сенбернар. Он поглядел на меня, подмигнул и
вдруг с грохотом, словно обрушилась вязанка дров, упал около
сейфа, уронив морду на лапу.
- Это лель, - сказал хозяин, завинчивая колпачок
авторучки. - Сапиенс. Все понимает на трех европейских языках.
Блох нет, но линяет.
Лель вздохнул и переложил морду на другую лапу.
- Пойдемте, - сказал хозяин, вставая. - Я провожу вас.
Мы поднялись в коридор второго этажа и повернули налево.
У первой же двери хозяин остановился.
- Здесь, - произнес он прежним глухим голосом. - Прошу.
Он распахнул передо мною дверь, и я вошел.
- С того самого незабываемого страшного дня... - Начал он
и вдруг замолчал.
Номер был неплохой, хотя и несколько мрачноватый. Шторы
были приспущены, на кровати почему-то лежал альпеншток. Пахло
свежим табачным дымом. На спинке кресла посередине комнаты
висела чья-то брезентовая куртка, на полу рядом с креслом
валялась газета.
- Гм... - Сказал я озадаченно. - По-моему, здесь уже
кто-то живет.
Хозяин безмолвствовал. Взгляд его был устремлен на стол.
На столе ничего особенного не было, только большая бронзовая
пепельница, в которой лежала трубка с прямым мундштуком.
Кажется, "данхилл". Из трубки поднимался дымок.
- Живет... - Произнес наконец хозяин. - Живет ли?..
Я не нашелся, что ответить ему, и ждал продолжения.
Чемодана моего нигде не было видно, но зато в углу стоял
клетчатый саквояж с многочисленными гостинничными ярлыками. Не
мой саквояж.
- Здесь, - окрепшим голосом продолжал хозяин, - вот уже
шесть лет, с того самого незабываемого страшного дня, все
пребывает так, как он оставил перед своим последним
восхождением...
Я с сомнением посмотрел на курящуюся трубку.
- Да! - Сказал хозяин с вызовом. - Это его трубка. Это
вот его куртка. А вот это его альпеншток.
- А вот это его газета, - сказал я. Я отчетливо видел,
что это позавчерашний "мюрский вестник".
- Нет, - сказал хозяин. - Газета, конечно, не его.
- У меня тоже такое впечатление, - согласился я.
- Газета, конечно, не его, - повторил хозяин. - И трубку,
естественно, раскурил здесь не он, а кто-то другой.
Я пробормотал что-то о недостатке уважения к памяти
усопших.
- Нет, - задумчиво возразил хозяин. - Здесь все сложнее.
Здесь все гораздо сложнее, господин глбски. Но мы поговорим об
этом позже. Пойдемте в ваш номер.
Однако, прежде чем мы вышли, он заглянул в туалетную
комнату, открыл и снова закрыл дверцы стенного шкафа, подойдя
к окну, похлопал ладанями по портьерам. По-моему, ему очень
хотелось заглянуть также и под кровать, но он сдержался. Мы
вышли в коридор, и хозяин распахнул передо мною дверь
четвертого номера.
Номер мне сразу понравился. Все здесь сияло чистотой,
воздух был свеж, на столе ни пылинки, за промытым окном
снежная равнина и сиреневые горы. В спальне хозяйничала кайса.
Чемодан мой был раскрыт, вещи аккуратно разложены и развешаны,
а кайса взбивала подушки.
- Ну вот вы и дома, - сказал хозяин. - Располагайтесь,
отдыхайте, делайте что хотите. Лыжи, мази, снаряжение - все к
вашим услугам, внизу; обращайтесь при необходимости прямо ко
мне. Обед в шесть, а если вздумаете перекусить сейчас или
освежиться - я имею в виду напитки, - обращайтесь к кайсе.
Приветствую вас.
И он ушел.
Кайса все трудилась над постелью, доводя ее до
немыслимого совершенства, а я достал сигарету, закурил и
подошел к окну. Я был один. Благословенное небо, всеблагий
господи, наконец-то я был один! Я знаю, нехорошо так говорить
и даже думать, но до чего же в наше время сложно устроиться
таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на
несколько часов остаться в одиночестве! Сам я этого не читал,
но вот сын утверждает, будто главный бич человека в
современном мире - это одиночество и отчужденность. Не знаю,
не уверен. Либо все это поэтические выдумки, либо такой уж я
невезучий человек. Во всяком случае, для меня две недельки
отчужденности и одиночества - это как раз то, что нужно. И это
просто прекрасно, что мне хорошо с самим собой, с моим
собственным телом, еще сравнительно нестарым, еще крепким,
которое можно будет поставить на лыжи и бросить вон туда,
через всю равнину, к сиреневым отрогам, по свистящему снегу, и
вот тогда станет совсем уж прекрасно...
- Принести что-нибудь? - Спросила кайса. - Угодно?
Я посмотрел на нее, и она опять повела плечом и закрылась
ладонью. Была она в пестром платье в обтяжку, которое
топорщилось на ней спереди и сзади, в крошечном кружевном
фартуке, руки у нее были голые, и шею охватывало ожерелье из
крупных деревянных бусин.
- Кто у вас тут сейчас живет? - Спросил я.
- Где?
- У вас. В отеле.
- В отеле? У нас тут? Да живут здесь...
- Кто именно?
- Ну кто? Господин мозес живут с женой. В первом и
втором. И в третьем тоже. Только там они не живут. А может, с
дочерью. Не разобрать. Красавица, все глазами смотрит...
- Так-так, - сказал я, чтобы ее подбодрить.
- Господин симонэ живут. Тут вот, напротив. Все на
бильярде играют и по стенам ползают. Шалуны они, только
унылые. На психической почве. - Она снова закраснелась и
принялась поводить плечами.
- А еще кто? - Спросил я.
- Господин дю барнстокр, гипнотизеры из цирка...
- Барнстокр? Тот самый?
- Не знаю, может, и тот. Гипнотизеры... И брюн...
- Кто это брюн?
- Да с мотоциклом они, в штанах.
- Так, - сказал я. - Все?
- Еще кто-то живет. Только они просто так... Стоят
просто. Не спят, не едят, только на постое стоят...
- Не понимаю, - признался я.
- А и никто не понимает. Стоят, и все. Газеты читают.
Давеча туфли у господина барнстокра утащили. И еще следы
оставляют... Мокрые...
- Ну ладно, - сказал я со вздохом, - не понять мне тебя,
кайса. И не надо. Пробегусь-ка я лучше на лыжах.
Я раздавил окурок в девственно чистой пепельнице и
отправился в спальню переодеться.
возле самого отеля еще пытались ходить на лыжах, но в
остальном снежный покров долины был чист и нетронут, как
новенькая накрахмаленная простыня.
Я попрыгал на месте, пробуя крапления, гикнул и побежал
навстречу солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и
наслаждения, с каждым выдохом выбрасывая из себя скуку
прокуренных кабинетов, затхлых бумаг, слезливых
подследственных и брюзжащего начальства, тоску заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот
жены и наскоков подрастающего поколения... Унылые
заслякоченные улицы, провонявшие сургучом коридоры, пустые
пасти угрюмых, как подбитые танки, сейфов, выцветшие
голубенькие обои в столовой, и выцветшие розовенькие обои в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в детской, -
с каждым выдохом освобождаясь от самого себя, казенного,
высокоморального, до скрипучести законопослушного человечка со
светлыми пуговицами, внимательного мужа и примерного отца,
хлебосольного товарища и приветливого родственника,
радуясь,что все это уходит, надеясь, что все это уходит
безвозвратно, что отныне все будет легко, упруго, кристльно
чисто, в бешеном, веселом, молодом темпе и как же это здорово,
что я сюда приехал... Молодец, згут, умница, згут, спасибо
тебе, згут, хоть ты и лупишь своих "медвежатников" по
мордам... И какой же я еще крепкий, ловкий, сильный - могу вот
так, по идеальной прямой, сто тысяч километров по идеальной
прямой, а могу вот так, круто вправо, круто влево, выбросив
из-под лыж тонну снега... А ведь я уже три года не ходил на
лыжах, с тех самых пор, как мы купили этот проклятый новый
домик... А, черт с ним со всем, не хочу я об этом сейчас
думать, черт с ней, со старостью, черт с ним, с домиком, черт
с тобой, петер, петер глебски, законолюбивый чиновник, спаси
тебя бог...
Потом волна первого восторга схлынула, и я обнаружил, что
стою возле дороги, мокрый, задыхающийся, с ног до головы
запорошенный снежной пылью. Я снял перчатку, вытер лицо и
вдруг услышал трескучий грохот, словно шел на посадку
спортивный биплан. Я едва успел протереть очки, как он
пронесся мимо меня - не биплан, конечно, а громадный мотоцикл
из этих, новых, которые пробивают стены и губят больше жизней,
чем все насильники, грабители и убийцы, вместе взятые. Он
обдал меня ошметками снега, очки снова залепило, и я едва
успел заметить тощую согнутую фигуру, развевающиеся волосы и
торчащий, как доска, конец красного шарфа...
Когда я под'ехал к отелю, мотоцикл остывал перед
крыльцом. Рядом на снегу валялись громадные кожаные перчатки с
раструбами. Я воткнул лыжи в сугроб, почистился и снова
посмотрел на мотоцикл. До чего все-таки зловещая машина! Так и
чудится, что в следующем году отель станет называться "у
погибшего мотоциклиста". Хозяин возьмет вновь прибывшего гостя
за руку и скажет, показывая на проломленную стену: "сюда. Сюда
он врезался на скорости сто двадцать миль в час и пробил
здание насквозь. Земля дрогнула, когда он ворвался в кухню,
увлекая за собою сорок два кирпича..."
Посредине холла стоял невообразимо длинный и очень
сутулый человек в черном фраке с фалдами до пят. Заложив руки
за спину, он строго выговаривал тощему, гибкому существу
неопределенного пола, изящно развалившемуся в глубоком кресле.
У существа было маленькое бледное личико, наполовину скрытое
огромными черными очками, масса черных спутанных волос и
пушистый красный шарф.
Когда я закрыл за собою дверь, длинный человек замолчал и
повернулся ко мне. У него оказался галстук бабочкой и
благороднейших очертаний лицо, украшенное аристократическим
носом. Секунду он разглядывал меня, затем сложил губы куриной
гузкой и двинулся мне навстречу, протягивая длинную узкую
ладонь.
- Дю барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам.
- Неужели тот самый дю барнстокр? - С искренней
почтительностью осведомился я, пожимая его руку.
- Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он, - с кем
имею честь?
Я отрекомендовался, и тут он вдруг схватил меня за
лацкан.
- Какая прелесть, инспектор, где вы это нашли?
В пальцах у него оказалась синенькая фиалка. Я заставил
себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в
кресле зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на
подлокотник.
- Из рукава, - заявило оно хриплым басом. - Хилая работа,
дядя.
- Из рукава, - грустно повторил дю барнстокр. - Нет,
брюн, это было бы слишком элементарно. Это действительно была
бы, как вы выражаетесь, хилая работа.
Он положил фиалку на раскрытую ладонь, поглядел на нее,
задрав брови, и фиалка пропала.
- Вы мастерски владеете лыжами, господин глебски, -
продолжал дю барнстокр. - Я следил за вами из окна. И, надо
сказать, получил истинное наслаждение.
- Ну что вы, - пробормотал я. - Так, бегал когда-то...
- Дядя, - воззвало вдруг существо из недр кресла. -
Сотворите лучше сигаретку.
Дю барнстокр, казалось, спохватился.
- Да, - сказал он. - Позвольте представить вам, господин
глебски: это брюн, единственное чадо моего дорогого покойного
брата... Брюн, дитя мое!
Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы
у него были богатые, женские, а впрочем, может быть и не
женские, а, так сказать, юношеские. Ноги, затянутые в эластик,
были тощие, мальчишеские, а впрочем, может быть, совсем
наоборот - стройные девичьи. Куртка же была размера на три
больше, чем требовалось. Чадо равнодушно улыбнулось мне
розовым, нежным ртом и осведомилось сипло:
- хорошо мы вас шуганули? Там, на дороге...
- Мы? - Переспросил я.
- Ну, не мы, конечно, буцефал. Он это умеет... Все очки
ему залепили, - сообщил он дяде.
- В данном случае, - любезно пояснил дю барнстокр, -
буцефал - это мотоцикл, безобразная и опасная машина,
которая...
- Сигаретку бы, - напомнило дитя.
Дю барнстокр удрученно покачал головой и беспомощно
развел руками. Когда он их свел опять, между пальцами у него
дымилась сигарета, и он протянул ее чаду. Чадо затянулось и
капризно буркнуло:
- опять с фильтром...
- Вы, наверное, захотите принять душ после вашего броска,
- сказал мне дю барнстокр. - Скоро обед...
- Да, - сказал я. - Конечно. Прошу прощения.
У себя в номере я умылся, переоделся и, взяв сигарету,
завалился на диван. Мною овладела приятная истома, и на
несколько минут я даже задремал. Разбудил меня чей-то визг и
зловещий, рыдающий хохот в коридоре. Я подскочил. В ту же
минуту в дверь постучали и голос кайсы промяукал: "кушать,
пожалуйста!" Я откликнулся в том смысле, что да-да, сейчас
иду, и спустил ноги с дивана, нашаривая туфли. "Кушать,
пожалуйста!" - Донеслось издали, а потом еще раз: "кушать,
пожалуйста!" - А потом снова короткий визг и призрачный хохот.
Мне даже послышалось бряцанье ржавых цепей.
Я причесался перед зеркалом, опробовал несколько
выражений лица, как-то: рассеянное любезное внимание,
мужественная замкнутость профессионала, простодушная
готовность к решительно любым знакомствам и ухмылка типа "гы".
Ни одно выражение не показалось мне подходящим, поэтому я не
стал более утруждать себя, сунул в карман сигареты для чада и
вышел в коридор. Выйдя, я остолбенел.
Дверь номера напротив была распахнута. В проеме, у самой
притолоки, упираясь ступнями в одну филенку, а спиной - в
другую, висел молодой человек. Поза его при всей
неестественности казалась вполне непринужденной. Он глядел на
меня сверху вниз, скалил длинные желтоватые зубы и отдавал
по-военному честь.
- Здравствуйте, - сказал я, помолчав. - Вам помочь?
Тогда он мягко, как кошка, спрыгнул на пол и, продолжая
отдавать честь встал передо мною по стойке "смирно".
- Честь имею, инспектор, - сказал он. - Разрешите
представиться: старший лейтенант от кибернетики симон симонэ.
- Вольно, - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
- Собственно, я физик, - сказал он. - Но "от кибернетики"
звучит почти так же плавно, как "от инфантерии". Получается
смешно. - И он неожиданно разразился тем самым ужасным
рыдающим хохотом, в котором чудились сырые подземелья,
невыводимые кровавые пятна и звон ржавых цепей на прикованных
скелетах. - Собственно говоря, - продолжал он, - я приехал
сюда полазить по скалам, но никак не могу до них добраться.
Вокруг снег. Вот я и лажу по дверям, по стенам... - Он вдруг
замолчал и взял меня под руку. - Проект "мидас", слыхали?
Совершенно секретно. Четыре года без отпуска. Вот врачи и
прописали мне курс чувственных удовольствий. - Он снова
захохотал, но мы уже дошли до столовой. Оставив меня, он
устремился к столику, где были расставлены закуски. -
Держитесь за мной, инспектор! - Гаркнул он на бегу. -
Торопитесь, а не то друзья и близкие погибшего с'едят всю
икру...
За столом уже сидели дю барнстокр и чадо его покойного
брата. Дю барнстокр изящно помешивал серебряной ложечкой в
тарелке с бульоном и укоризненно косился на чадо, которое,
растопырив на столе локти, стремительно мело овощной суп.
Во главе стола царила незнакомая мне дама ослепительной и
странной красоты. Лет ей было не то двадцать, не то сорок,
нежные, смугло-голубоватые плечи, лебединая шея, огромные
полузакрытые глаза с длинными ресницами, пепельные, высоко
взбитые волосы, бесценная диадема - это была, несомненно,
госпожа мозес, и ей, несомненно, было не место за этим
простоватым табльдотом. Таких женщин я видел раньше только на
фото в великосветских журналах и в супербоевиках.
Хозяин, огибая стол, уже направлялся ко мне с подносиком
в руке. На подносике, в хрустальнй граненой рюмке, жутко
голубела знаменитая фирменная настойка на лепестках
эдельвейса.
- Боевое крещение! - Об'явил хозяин, приблизившись. -
Набирайте закуску поострее.
Я повиновался. Я положил себе маслин и икры. Потом я
посмотрел на хозяина и положил пикуль - маленький маринованный
огурчик. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на икру
пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул возух
( еще пару затхлых кабинетов и коридоров ) и вылил настойку в
рот. Я содрогнулся. Все смотрели на меня, и потому я
содрогнулся только мысленно и откусил половину огурчика.
Хозяин крякнул. Симонэ тоже крякнул. Госпожа мозес произнесла
хрустальным голосом: "о! Это настоящий мужчина!" Я улыбнулся и
засунул в рот вторую половину огурчика, горько сожалея, что
они не бывают величиной с дыню. "Дает!" - Отчетливо произнесло
чадо.
- Госпожа мозес, - произнес хозяин. - Разрешите
представить вам инспектора глебски.
Пепельная башня во главе стола чуть качнулась, поднялись
и опустились чудные ресницы. Я поклонился. Я бы с
удовольствием согнулся пополам, - так у меня пекло в животе, -
но она улыбнулась, и мне сразу полегчало.
Разговор за столом направлял хозяин. Говорили о
загадочном и непознанном, а точнее, о том, что в отеле
происходят поледние дни странные вещи. Меня, как новичка,
посвятили в подробности. Дю барнстокр подтвердил, что
действительно, два дня назад у него пропали туфли, которые
обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симонэ,
похохатывая, сообщил, что кто-то читает его книги - по
преимуществу специальную литературу, делает на полях пометки -
по преимуществу совершенно безграмотные. Хозяин, задыхаясь от
удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой
и газетой и добавил, что ночами кто-то бродит по дому. Госпожа
мозес, нисколько не чинясь, охотно подтвердила эти сообщения и
добавила, что вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Симон
симонэ похвастался, будто он вот спит по ночам как мертвый, и
ничего такого не слышал, а чадо хрипло об'явило - к сведению
всех присутствующих - что оно, чадо, в общем, ничего
особенного против этих штучек-дрючек не имеет, оно к этим
фокусам-покусам привыкло, но совершенно не терпит, когда
посторонние валяются в его, чадиной, постели.
Атмосферу сладкой жути, воцарившуюся за столом, нарушил
господин физик.
- Приезжает как-то один майор в незнакомый город, -
об'явил он. - Останавливается в гостинице и велит позвать...
Внезапно он замолчал и огляделся.
- Пардон, - произнес он. - Я не уверен, что в присутствии
дам, - тут он поклонился в сторону госпожи мозес, - а так же
юно... Э-э... Юношества, - он посмотрел на чадо, - э-э...
- А, дурацкий анекдот, - сказало чадо с пренебрежением. -
"Все прекрасно, но не делится пополам". Этот?
- Именно! - Воскликнул симонэ и разразился хохотом.
- Делится пополам? - Улыбаясь, спросила госпожа мозес.
- Н е делится! - Сердито поправило чадо.
- Ах, не делится? - Удивилась госпожа мозес. - А что
именно не делится?
Дитя открыло было рот, но дю барнстокр сделал неуловимое
движение, и рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от
которого дитя тут же сочно откусило.
- В конце концов, удивительное происходит не только в
нашем отеле, - сказал дю барнстокр. - Достаточно вспомнить,
например, о знаменитых летающих неопознанных предметах и
об'ектах...
Чадо с грохотом отодвинуло стул, поднялось и, продолжая
хрустеть яблоком, направилось к выходу. Я все размышлял, у
кого бы спросить, мальчик это, черт возьми, или девочка, а дю
барнстокр продолжал журчать:
- ...Джордано бруно, господа, был сожжен не зря. Космос,
несомненно, обитаем не только нами вопрос лишь в плотности
распределения разума во вселенной. Будь я математиком,
господа, я бы попытался установить вероятность хотя бы того,
что наша земля является об'ектом чьего-нибудь научного
внимания...
"Самого дю барнстокра спросить как-то неловко, -
размышлял я. - Кайса - дура. У симонэ спросить - пережить
лишний вал загробного веселья... Впрочем, что это я? Мне-то
какое до этого дело?.. Жаркого еще взять, что ли?
- ...Согласитесь, - журчал дю барнстокр. - Мысль о том,
что чужие глаза внимательно и прилежно изучают нашу старушку
планету через бездны космоса...
- Подсчитал, - сказал симонэ. - Если они умеют отличать
населенные планеты от ненаселенных, то это будет единица минус
"е" в степени минус единица.
- Неужели так и будет? - Сдержанно ужаснулась госпожа
мозес, одаряя симонэ восхищенной улыбкой.
Симонэ заржал, словно дворняга загавкала. Он даже на
стуле задвигался. Глаза его увлажнились.
- Сколько же это будет в численном выражении? -
Осведомился дю барнстокр, переждав сей акустический налет.
- Приблизительно две трети, - ответил симонэ, вытирая
глаза.
- Но это же огромная вероятность! - С жаром сказал дю
барнстокр, но тут дверь в столовую за моей спиной загрохотала
и задребезжала, как будто ее толкали плечом с большой силой. Я
обернулся. На пороге возникла удивительная фигура. Массивный
пожилой мужчина с совершенно бульдожьим лицом, облаченный в
какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги.
Одну руку он держал за спиной, в другой сжимал высокую
металлическую кружку.
- Супу! - Прорычал он, глядя перед собой мутными глазами.
Возникла корткая суета. Госпожа мозес с какой-то
недостойной торопливостью бросилась к столику с супами, хозяин
отвалился от буфета и принялся совершать руками движения,
означающие готовность всячески услужить, а господин мозес, -
ибо, несомненно, это был он, - торжественно вздрагивая щеками,
пронес свою кружку к стулу, напротив госпожи мозес и там
уселся, без малого не промахнувшись мимо сиденья.
- Погода, господа, нынче снег, - об'явил он. Госпожа
мозес поставила перед ним суп, он сурово заглянул в тарелку и
отхлебнул из кружки. - О чем речь? - Осведомился он.
- Господин симонэ подсчитал нам вероятность, - начал дю