Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом.
Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за
стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и
вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в
руках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространился
настоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она
поставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила:
-- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог
послал, со мной переслал...
-- Что вы, что вы, Наина Киевна, -- забормотал я, -- зачем же было
так беспокоить себя...
Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и
я стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:
-- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице...
Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.
-- Наина Киевна, -- сказал я истово, -- вы меня спасли от голодной
смерти.
-- Поел? -- сказала Наина Киевна как-то неприветливо.
-- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не
можете...
-- Чего уж тут не представить, -- перебила она уже совершенно
раздраженно. -- Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку... Тарелку,
говорю, давай!
-- По... пожалуйста, -- проговорил я.
-- "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста...
-- Я могу заплатить, -- сказал я, начиная сердиться.
-- "Заплатить, заплатить"... -- Она пошла к двери. -- А ежели за
это и не платят вовсе? И нечего врать было...
-- То есть как это -- врать?
-- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь...-- Она
замолчала и скрылась за дверью.
"Что это она? -- подумал я. Странная какая-то бабка... Может быть,
она вешалку заметила?" Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясь
на кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой-то
варварский мотив: "Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши..." Из
окна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться на
диван, и тут меня осенило: дверь я перед сном запирал. В растерянности я
подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы
мои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами.
Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцами
ощупываю холодное бревно стены.
Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом
храпит старуха и в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал
вполголоса:
-- Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У
него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому,
что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими
образами и употребляет его вместо руки...
Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В
комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:
-- Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но
когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до
степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то
справедливое отвращение, которое вы к ним возымели...
Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне
показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было
по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И к моему
удивлению, мне опять очень хотелось есть.
-- Тинктура экс витро антимонии, -- провозгласил вдруг голос. Я
вздрогнул. -- Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри
антимонии алекситериум антимониалэ! -- Послышалось явственное хихиканье.
-- Вот ведь бред какой! -- сказал голос и продолжал с завыванием: --
Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти
закрыться оным без благоутробного извещения о моем прощении и
блаженстве... Сие есть "Дух или Нравственные Мысли Славного Юнга,
извлеченные из нощных его размышлений". Продается в Санкт-Петербурге и в
Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. -- Кто-то
всхлипнул. -- Тоже бредятина, -- сказал голос и произнес с выражением:

Чины, краса, богатства,
Сей жизни все приятства,
Летят, слабеют, исчезают,
О тлен, и щастье ложно!
Заразы сердце угрызают,
А славы удержать не можно...

Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело
туманное зеркало.
-- А теперь, -- сказал голос, -- следующее. "Все -- единое Я, это Я
-- мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света, Я
исчезает с развитием духовности".
-- А эта бредятина откуда? -- спросил я. Я не ждал ответа. Я был
уверен, что сплю.
-- Изречения из "Упанишад", -- ответил с готовностью голос.
-- А что такое "Упанишады"? -- Я уже не был уверен, что сплю.
-- Не знаю, -- сказал голос.
Я встал и подошел к зеркалу. Я не увидел своего
отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще
много вещей. Но меня в нем не было.
-- В чем дело? -- спросил голос. -- Есть вопросы?
-- Кто это говорит? -- спросил я, заглядывая за зеркало. За
зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем
нажал на левый глаз. Это было старинное правило распознавания
галлюцинаций, которое я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера
"Верить или не верить?". Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко,
и все реальные предметы -- в отличие от галлюцинаций -- раздвоятся.
Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение -- заспанная,
встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к
окну и выглянул.
За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова
посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб
с воротом, ворота и свою машину у ворот. "Все-таки сплю",-- успокоенно
подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В
прошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке я
прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на
развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я
перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих N
2":

В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный,
И, летая, словно тень,
Глаза светятся как день.

Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный
протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось
рокочущее: "Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка на
волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и
вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве
глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал
что падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой
и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую
вместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто-то
обстоятельно откашливался.
-- Ну-с, так... -- сказал хорошо поставленный мужской голос. -- В
некотором было царстве, в некотором государстве был-жил царь, по
имени... мнэ-э... Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э...
Полуэкт... У него было три сына-царевича. Первый... мнэ-э-э... Третий
был дурак, а вот первый?..
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и
выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости
на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки.
Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул
головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент
Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
-- Хорошо... -- говорил кот сквозь зубы. -- Бывали-живали царь
да царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак,
естественно...
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
-- Отчаянное положение, -- проговорил он. -- Ведь кое-что помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь -- на обед, молодец -- на
ужин..." Откуда бы это? А Иван, сами понимаете -- дурак, отвечает: "Эх
ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом,
естественно -- каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три
сердца и привозит, кретин, домой матери... Какой подарочек! -- Кот
сардонически засмеялся, потом вздохнул. -- Есть еще такая болезнь --
склероз, -- сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои
деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... я слезой вас отпаивала...
вернее -- выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел
молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус
недоедала!..."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли -- я даже не
заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь
когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить
музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дасс махт дас хольтс,
Дасс... мнэ-э... майн шатц... или катц?..

Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом
тихонько, неуверенно запел:

Ой, бывав я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото так
Копають мак.

Он повернул к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой
за ухом.
-- Труд, труд и труд, -- сказал он. -- Только труд! Он снова
заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
-- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде
жил-был портной, по имени... -- Он встал на четвереньки, выгнул спину и
злобно зашипел. -- Вот с этими именами у меня особенно отвратительно!
Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт
ибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим
портным. Ну и пес с ним, начнем другую...
Я лежал на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий
бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается,
подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки -- словом,
мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки
и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но зато это были
русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему,
даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады,
песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство,
несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и
плевался, и глаза его при этом горели, как у дьявола, а пушистый хвост,
толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то
хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до
конца, был "Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно
рассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то
с некоторыми купюрами. Постепенно -- видимо, от утомления -- речь его
обретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, -- пел
он, -- сам плужок ходэ, а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком
сам... мья-а-у-а-у! сам господь ходэ или бродэ?.." В конце концов он
совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив
голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех
ногах медленно уковылял по росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в
последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на
пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник
"Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее,
пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на
дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба
свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело
покачивался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил
телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на
пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.



    Глава третья




Мне пришло в голову, что обычное
интервью с дьяволом или волшебником
можно с успехом заменить искусным
использованием положений науки.

Г.Дж. Уэллс

Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте),
посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За стеной
в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил дверь
(щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял на
полочке над большой кадушкой -- очень современный аппарат белой пластмассы,
такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я взял трубку.
-- Алло...
-- Это кто?-- спросил пронзительный женский голос.
-- А кого вам надо?
-- Это изнакурнож?
-- Что?
-- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?
-- Да, -- сказал я. -- Изба. Кого вам нужно?
-- О дьявол, -- сказал женский голос. -- Примите телефонограмму.
-- Давайте.
-- Записывайте.
-- Одну минутку, -- сказал я. -- Возьму карандаш и бумагу.
-- О дьявол, -- сказал женский голос.
Я принес записную книжку и цанговый карандаш.
-- Слушаю вас.
-- Телефонограмма номер двести шесть, -- сказал женский голос. --
Гражданке Горыныч Наине Киевне...
-- Не так быстро... Киевне... Дальше?
-- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцать
седьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканский
слет..." Записали?
-- Записал.
-- "Первая встреча... состоится... на Лысой Горе. Форма одежды
парадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет.
Подпись... начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий".
-- Кто?
-- Вий! Ха Эм Вий".
-- Не понимаю.
-- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?
-- Не знаю, -- сказал я. -- Говорите по буквам.
-- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф-Инкуб-Ибикус краткий...
Записали?
-- Кажется, записал, -- сказал я. -- Получилось -- Вий.
-- Кто?
-- Вий!
-- У вас что, полипы? Не понимаю!
-- Владимир! Иван! Иван краткий!
-- Так. Повторите телефонограмму.
Я повторил.
-- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял?
-- Привалов.
-- С приветом, Привалов! Давно служишь?
-- Собачки служат, -- сердито сказал я. -- Я работаю.
-- Ну-ну, работай. На слете встретимся.
Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро было
прохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалось
мне чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась в
моем сознании с ночными событиями, хотя я представления не имел, каким
образом. Впрочем, кое-какие идеи уже приходили мне в голову, и
воображение мое было возбуждено.
Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне
совершенно незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь
вспомнил, что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства,
всегда представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того
чтобы полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для
них счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное.
Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы,
отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическими
увечьями. Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов с
энтузиазмом окунуться в них.
Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжал
рассуждать. Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторых
ученых-экспериментаторов, очень упорных, очень трудолюбивых, но начисто
лишенных воображения и поэтому очень осторожных. Получив нетривиальный
результат, они шарахаются от него, поспешно объясняют его нечистотой
эксперимента и фактически уходят от нового, потому что слишком сжились
со старым, уютно уложенным в пределы авторитетной теории. Я уже
обдумывал кое-какие эксперименты с книгой-перевертышем (она по-прежнему
лежала на подоконнике и была теперь "Последним изгнанником" Олдриджа), с
говорящим зеркалом и с цыканьем. У меня было несколько вопросов к коту
Василию, да и русалка, живущая на дубе, представляла определенный
интерес, хотя временами мне казалось, что она-то мне все-таки
приснилась. Я ничего не имею против русалок, но не представляю себе, как
они могут лазить по деревьям... хотя, с другой стороны, чешуя?..
Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке не
оказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольно
высоко. Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе с
солидным гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, с
удовлетворением обнаружив на цепи мятую жестяную бадью, стал
раскручивать ворот. Бадья, постукивая о стены, пошла в черную глубину,
раздался плеск, цепь натянулась. Я крутил ворот и смотрел на свой
"Москвич". У машины был усталый, запыленный вид, ветровое стекло было
заляпано разбившейся о него вдребезги мошкарой. "Надо будет воды долить
в радиатор, -- подумал я. -- И вообще..."
Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, из
воды высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая.
Я отскочил.
-- Опять на рынок поволочешь? -- сильно окая, сказала щука. Я
ошарашенно молчал. -- Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?..
Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать -- ташшит! Я ведь не
молодая уже, постарше тебя буду... Жабры тоже не в порядке...
Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука в
кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в
неприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу она
произнесла, судорожно сжав челюсти.
-- И воздух мне вреден, -- продолжала она. -- Вот подохну, что
будешь делать? Все скупость твоя бабья да дурья... Все копишь, а для
чего копишь -- сама не знаешь... На последней реформе-та как погорела,
а? То-то! А екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та,
керенками! Ведь печку топила керенками...
-- Видите ли, -- сказал я, немного оправившись.
-- Ой, кто это? -- испугалась щука.
-- Я... Я здесь случайно... Я намеревался слегка помыться.
-- Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да и
коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные
очки было себе заказала, да потеряла, не найду... А кто ж ты будешь?
-- Турист, -- коротко сказал я.
-- Ах, турист... А я думала, опять бабка. Ведь что она со мной
делает! Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Ну
что мне остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня
к малым детушкам -- хотя какие у меня там малые детушки -- не детушки
уже, которые живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи
только "по щучьему велению, по моему, мол, хотению". Ну и отпускают.
Одни со страху, другие по доброте, а которые и по жадности... Вот
поплаваешь в реке, поплаваешь -- холодно, ревматизм, заберешься обратно
в колодезь, а старуха с бадьей опять тут как тут... -- Щука спряталась в
воду, побулькала и снова высунулась. -- Ну что просить-то будешь,
служивый? Только попроще чего, а то просят телевизоры какие-то,
транзисторы... Один совсем обалдел: "Выполни, говорит, за меня
годовой план на лесопилке". Года мои не те -- дрова пилить...
-- Ага, -- сказал я. -- А телевизор вы, значит, все-таки можете?
-- Нет, -- честно призналась щука. -- Телевизор не могу. И этот...
комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь
попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку... А?
Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки
"Москвича" погасла.
-- Да вы не беспокойтесь, -- сказал я. -- Мне ничего, в общем, не
надо. Я вас сейчас отпущу.
-- И хорошо, -- спокойно сказала щука. -- Люблю таких людей. Давеча
вот тоже... Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь.
Плыву по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и
въехала в сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает?
Он меня хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец,
сварят. Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в
реку. Во! -- Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у
основания металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: "Запущен сей
экземпляр в Солове-реке 1854 год. Доставить в Е. И. В. Академию наук,
СПб". -- Старухе не говори, -- предупредила щука. -- С плавником
оторвет. Жадная она, скупая.
"Что бы у нее спросить?" -- лихорадочно думал я.
-- Как вы делаете ваши чудеса?
-- Какие такие чудеса?
-- Ну... Исполнение желаний...
-- Ах, это? Как делаю... Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я
знаю, как я делаю... Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно
померла. От судьбы не уйдешь.
Мне показалось, что щука вздохнула.
-- От старости? -- спросил я.
-- Какое там от старости! Молодая была, крепкая... Бросили в нее,
служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то
подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не
спросили ее, увидели и сразу бомбой... Вот ведь как оно бывает. -- Она
помолчала. -- Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет...
-- Конечно, конечно, -- сказал я, встрепенувшись. -- Вас как --
бросить или в бадье?..
-- Бросай, служивый, бросай.
Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку -- было в ней
килограммов восемь. Щука бормотала: "Ну, а ежели там скатерть-самобранку
или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду... За мной не пропадет..."
-- "До свидания", -- сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.
Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью.
У меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра,
налетало сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть
головой, и я снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылся
отличной ледяной водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не
показывалась. Хотелось есть, и надо было идти в город к почтамту, где
меня уже, может быть, ждали ребята. Я запер машину и вышел за ворота.
Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой
гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих
любимых джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки. Я
размышлял. Тощие брошюрки общества "Знание" приучили меня к мысли, что
разговаривать животные не способны. Сказки с детства убеждали в
обратном. Согласен я был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в
жизни не видел говорящих животных. Даже попугаев. Я знавал одного
попугая, который мог рычать, как тигр, но по-человечески он не умел. И
вот теперь -- щука, кот Василий и даже зеркало. Впрочем, неодушевленные
предметы как раз разговаривают часто. И между прочим, это соображение
никогда не пришло бы в голову, скажем, моему прадеду. С его, прадеда,
точки зрения, говорящий кот -- вещь куда менее фантастическая, нежели
деревянный полированный ящик, который хрипит, воет, музицирует и говорит
на многих языках. С котом тоже более или менее ясно. А вот как
разговаривает щука? У щуки нет легких. Это верно. Правда, у нее должен
быть плавательный пузырь, функция коего, как мне известно, ихтиологам
еще не окончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог Женька Скоромахов
полагает даже, что эта функция неясна совершенно, и, когда я пытаюсь
аргументировать доводами из брошюрок общества "Знание", Женька рычит и
плюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар человеческой речи... У
меня такое впечатление, что о возможностях животных мы знаем пока еще
очень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и морские животные
обмениваются под водой сигналами. Очень интересно пишут о дельфинах.
Или, скажем, обезьяна Рафаил. Это я сам видел. Разговаривать она,
правда, не умеет, но зато у нее выработали рефлекс: зеленый свет --
банан, красный свет -- электрический шок. И все было хорошо до тех пор,
пока не включили красный и зеленый свет одновременно. Тогда Рафаил повел
себя так же, как Женька, например. Он страшно обиделся. Он кинулся к
окошечку, за которым сидел экспериментатор, и принялся, визжа и рыча,
плеваться в это окошечко. И вообще есть анекдот -- одна обезьяна говорит
другой: "Знаешь, что такое условный рефлекс? Это когда зазвонит звонок,
и все эти квазиобезьяны в белых халатах побегут к нам с бананами и
конфетами". Конечно, все это чрезвычайно непросто. Терминология не
разработана. Когда в этих условиях пытаешься решать вопросы, связанные с
психикой и потенциальными возможностями животных, чувствуешь себя
совершенно бессильным. Но с другой стороны, когда тебе дают, скажем, ту
же систему интегральных уравнений типа звездной статистики с
неизвестными функциями под интегралом, то самочувствие не лучше. А
поэтому главное -- думать. Как Паскаль: "Будем же учиться хорошо мыслить
-- вот основной принцип морали".
Я вышел на проспект Мира и остановился, привлеченный необычным
зрелищем. По мостовой шел человек с детскими флажками в руках. За ним,
шагах в десяти, с натужным ревом медленно полз большой белый МАЗ с
гигантским дымящимся прицепом в виде серебристой цистерны. На цистерне
было написано "Огнеопасно", справа и слева от нее так же медленно
катились красные пожарные "газики", ощетиненные огнетушителями. Время от
времени в ровный рев двигателя вмешивался какой-то новый звук, неприятно