Страница:
обменного фонда. Всегда ведь найдется простак, которому что с наклейкой,
что без - все едино". Я тебя отучу тыкать мне в нос серебряную надпечатку!
А в общем мы хорошо провели с ним время. Он меня убеждал, будто
вчерашний фейерверк - это полярное сияние редкого вида, случайно совпавшее
с особым видом землетрясения, а я ему втолковывал про маневры и взрыв
мармеладного завода. Спорить с Ахиллесом невозможно. Ведь видно же, что
человек сам в свои слова не верит, а спорит, упорствует. Сидит как
монгольский истукан, смотрит в окно и твердит одно и то же, что, мол, в
этом городе не я один разбираюсь в феноменах натуры. Можно подумать, что
они там в своем фармацевтическом училище действительно упражнялись в
серьезных науках. Нет, ни с кем из наших невозможно довести хоть
какой-нибудь спор до разумного завершения. Вот Полифем, например. Он
никогда не спорит по существу. Истина его не интересует, ему одно важно:
посрамить оппонента. Положим, спор идет о форме нашей планеты. Совершенно
точными, известными каждому образованному человеку аргументами я доказываю
ему, что земля есть, грубо говоря, шар. Он ожесточенно и безуспешно
атакует каждый аргумент по очереди, а когда мы доходим до формы земной
тени во время лунных затмений, он вдруг заявляет что-нибудь вроде: "Тень,
тень... Наводишь тут тень на ясный день. Бородавку сначала под носом
выведи да волосы на своей плеши отрасти, а тогда уж и спорь". Или, скажем,
Парал. Поспорил я с ним как-то о способах излечения алкоголизма.
Оглянуться не успел, как мы перешли к внешней политике тогдашнего
президента, а от нее - к проблеме панспермии. И что самое удивительное -
до панспермии и до внешней политики мне тогда не было и сейчас нет
никакого дела, а алкоголизмом мучительно для всех окружающих страдал
двоюродный племянник Гермионы. Сейчас-то он в армии, военфельдшер, а в то
время жизнь моя была сплошным кошмаром. Да, алкоголизм есть бич народов.
Спор наш закончился тем, что Ахиллес достал заветную бутылочку, и мы
выпили по рюмке джина. Торговля у Ахиллеса идет неважно. У меня такое
впечатление, что ему и на джин бы не хватало, если бы не мадам Персефона.
Вот и сегодня опять пришли от нее. "Могу предложить антигест", - говорит
Ахиллес деликатным шепотом. "Нет, - отвечает посыльная, - просили
чего-нибудь повернее, пожалуйста". Повернее, видите ли, ей. Прибегал еще
поваренок от Япета за зубными каплями, а больше никто не приходил, и мы
побеседовали всласть. Я обменял розовый "Монумент" на его серию "Красный
Крест". Собственно, "Красный Крест" мне не нужен, но Харон позавчера
сказал, что к нему в редакцию пришло объявление: "Возьму "Красный Крест",
предлагаю любую перевернутую надпечатку из стандарта". Надо признаться,
что, как это ни странно, Харон - единственный человек в нашем доме,
который надо мной не хихикает. Вообще, если подумать, он совсем не плохой
человек, и Артемида поступает не только аморально, но и неблагородно. А
каков этот Никострат!
Возвращаюсь домой в девять вечера и вижу, что они опять сидят у меня
в саду, в тени и, правда, не целуются, но надо же все-таки совесть иметь.
Я вышел в сад, взял Артемиду за руку и говорю этому хлыщу: "До свидания,
господин Никострат, спокойной ночи". Артемида вырывает у меня свою руку и,
ни слова не говоря, уходит. А этот распутник, весьма неуклюже пытаясь
сгладить неловкость, затевает со мной разговор о муниципальных
рекомендациях, которые следует прилагать к прошению о пенсии. И я стою и
его слушаю. Его палкой надо гнать из сада, а я его слушаю. Деликатность
моя проклятая. И неуверенность. Вот уж действительно комплекс
неполноценности. И тут он вдруг скверно осклабляется и говорит: "А как
поживает очаровательная госпожа Гермиона? Вы, господин Аполлон, не промах.
От такой экономки я бы тоже не отказался". У меня сердце упало, и я совсем
уже онемел. А он, не дождавшись ответа - да и зачем ему мой ответ? -
удалился, хохоча на всю улицу, и я остался один в темном саду.
Да, ничего не поделаешь. Наши отношения с Гермионой придется все-таки
как-то урегулировать. Знаю ведь, что ни к чему это мне, но спокойствие
душевное требует жертв.
Иногда меня охватывает настоящий ужас при мысли о том, что дело с
моей пенсией не образуется. У меня все стесняется внутри, и я совершенно
ничем не могу заниматься.
Но если рассуждать логически, дело должно кончиться самым
благоприятным образом. Во-первых, я проработал учителем тридцать лет, если
не считать перерыва на войну. Точнее, даже тридцать лет и два месяца.
Во-вторых, я ни разу не менял место службы, никогда не прерывал стажа на
переезды и другие отвлекающие обстоятельства и только однажды, семь лет
назад, брал кратковременный отпуск за свой счет. А участие в военных
действиях не может считаться перерывом стажа, это же ясно. По самым
приблизительным подсчетам, через мои классы прошло более четырех тысяч
учеников, почти все нынешнее население города. В-третьих, последние годы я
все время был на виду и трижды замещал директора гимназии на время его
отпуска. В-четвертых, работал я безупречно, имею шестнадцать
благодарностей министерства, личный адрес покойного министра ко дню моего
пятидесятилетия, а также бронзовую медаль "За усердие на ниве народного
просвещения". Целый ящик в моем столе специально отведен под
благодарственные адреса родителей. В-пятых, моя специальность. Сейчас все
свихнулись на этом космосе, так что астрономия - предмет актуальный.
По-моему, это тоже довод. Вот как окинешь все это взглядом, и кажется:
какие могут быть сомнения? На месте министра я бы, не задумываясь,
назначил мне первый разряд. Господи, тогда бы я, наконец, успокоился.
Ведь, по сути дела, мне не так уж много надо в жизни. Три-четыре сигареты,
рюмка коньяку, кое-какая мелочь на карты, вот и все. Ну и марки, конечно.
Первый разряд это сто пятьдесят в месяц. Сто я отдаю Гермионе на
хозяйство, двадцать - на книжку про черный день, а то, что останется, это
уж будет мое. Тут и на марки хватит и на все прочее. Неужели я не
заслужил?
Плохо, что старый человек никому не нужен. Выжмут его как лимон и иди
подыхай. Благодарности, адреса? Кого это сейчас интересует? Медаль? У кого
их нет? И обязательно ведь кто-нибудь прицепится, что был в плену. В плену
был? Был. Три года? Три года. Все! Значит, стаж прерывался на три года,
получите свой третий разряд и не раздувайте нашу переписку.
Вот если бы знакомства! А кстати, один мой ученик, а именно генерал
Алким, и поныне сидит в Нижнем конгрессе. Что, если ему написать? Он меня
должен помнить, у нас с ним было много тех маленьких конфликтов, о которых
с таким удовольствием вспоминают ученики, ставши взрослыми. Ей-богу,
напишу. Так прямо и начну: "Здравствуй, мальчик. Вот я уже и старик..."
Подожду немного и напишу.
Сегодня весь день сидел дома: Гермиона вчера была в гостях у тетки и
принесла оттуда большой пакет со старыми марками. Разбирая их, получил
огромное удовольствие. Это ни с чем нельзя сравнить. Это как бесконечный
медовый месяц. Оказалось несколько отличных экземпляров, правда, все с
наклейками, придется реставрировать. Миртил разбил у себя во дворе палатку
и живет там со всей семьей. Хвастался, что может собраться и выехать за
десять минут. Рассказывал, что связи с Марафинами по-прежнему нет.
Наверняка врет. Пьяный Минотавр наехал своей грязной цистерной на красный
автомобиль господина Лаомедонта и подрался с шофером. Обоих отвели в
участок. Есть все-таки справедливость на свете. Артемида сидит тихо, как
мышка: вот-вот должен вернуться Харон. Я уж Гермионе ничего не
рассказываю. Может быть, как-нибудь обойдется. Эх, получить бы первый
разряд!
Только что кончил читать вечерние газеты, но по-прежнему ничего не
понимаю. Несомненно, какие-то изменения произошли. Но какие именно? И
вследствие каких событий? Любят у нас приврать, вот что.
Утром, попив кофе, я отправился на "пятачок". Утро было хорошее,
теплое. (Температура плюс восемнадцать, облачность ноль баллов, ветер
южный, 1 метр в секунду по моему анемометру). Выйдя за калитку, я увидел,
что Миртил суетится вокруг разложенной на земле палатки. Я спросил его,
что это он. "Ладно, ладно, - ответил он с сильным раздражением. - Умники
нашлись. Ну и сидите, ждите, пока вас всех перережут". Я Миртилу ни на
грош не верю, но от таких разговоров у меня всегда мурашки. "Да что еще
случилось?" - спросил я. "Марсианцы", - коротко ответил он и принялся
уминать палатку коленом. Я его не сразу понял и, может быть, именно
поэтому у меня от этого странного слова возникло ощущение, будто
надвигается нечто страшное и неодолимое. Ноги у меня ослабели, и я присел
на бампер грузовика. Миртил молчал, только пыхтел и сопел. "Как ты
сказал?" - спросил я. Он упаковал палатку, перекинул ее в кузов и закурил.
"Марсианцы напали, - сказал он шепотом. - Теперь нам всем конец. Марафины
сожгли, говорят, дотла, десять миллионов убитых в одну ночь,
что без - все едино". Я тебя отучу тыкать мне в нос серебряную надпечатку!
А в общем мы хорошо провели с ним время. Он меня убеждал, будто
вчерашний фейерверк - это полярное сияние редкого вида, случайно совпавшее
с особым видом землетрясения, а я ему втолковывал про маневры и взрыв
мармеладного завода. Спорить с Ахиллесом невозможно. Ведь видно же, что
человек сам в свои слова не верит, а спорит, упорствует. Сидит как
монгольский истукан, смотрит в окно и твердит одно и то же, что, мол, в
этом городе не я один разбираюсь в феноменах натуры. Можно подумать, что
они там в своем фармацевтическом училище действительно упражнялись в
серьезных науках. Нет, ни с кем из наших невозможно довести хоть
какой-нибудь спор до разумного завершения. Вот Полифем, например. Он
никогда не спорит по существу. Истина его не интересует, ему одно важно:
посрамить оппонента. Положим, спор идет о форме нашей планеты. Совершенно
точными, известными каждому образованному человеку аргументами я доказываю
ему, что земля есть, грубо говоря, шар. Он ожесточенно и безуспешно
атакует каждый аргумент по очереди, а когда мы доходим до формы земной
тени во время лунных затмений, он вдруг заявляет что-нибудь вроде: "Тень,
тень... Наводишь тут тень на ясный день. Бородавку сначала под носом
выведи да волосы на своей плеши отрасти, а тогда уж и спорь". Или, скажем,
Парал. Поспорил я с ним как-то о способах излечения алкоголизма.
Оглянуться не успел, как мы перешли к внешней политике тогдашнего
президента, а от нее - к проблеме панспермии. И что самое удивительное -
до панспермии и до внешней политики мне тогда не было и сейчас нет
никакого дела, а алкоголизмом мучительно для всех окружающих страдал
двоюродный племянник Гермионы. Сейчас-то он в армии, военфельдшер, а в то
время жизнь моя была сплошным кошмаром. Да, алкоголизм есть бич народов.
Спор наш закончился тем, что Ахиллес достал заветную бутылочку, и мы
выпили по рюмке джина. Торговля у Ахиллеса идет неважно. У меня такое
впечатление, что ему и на джин бы не хватало, если бы не мадам Персефона.
Вот и сегодня опять пришли от нее. "Могу предложить антигест", - говорит
Ахиллес деликатным шепотом. "Нет, - отвечает посыльная, - просили
чего-нибудь повернее, пожалуйста". Повернее, видите ли, ей. Прибегал еще
поваренок от Япета за зубными каплями, а больше никто не приходил, и мы
побеседовали всласть. Я обменял розовый "Монумент" на его серию "Красный
Крест". Собственно, "Красный Крест" мне не нужен, но Харон позавчера
сказал, что к нему в редакцию пришло объявление: "Возьму "Красный Крест",
предлагаю любую перевернутую надпечатку из стандарта". Надо признаться,
что, как это ни странно, Харон - единственный человек в нашем доме,
который надо мной не хихикает. Вообще, если подумать, он совсем не плохой
человек, и Артемида поступает не только аморально, но и неблагородно. А
каков этот Никострат!
Возвращаюсь домой в девять вечера и вижу, что они опять сидят у меня
в саду, в тени и, правда, не целуются, но надо же все-таки совесть иметь.
Я вышел в сад, взял Артемиду за руку и говорю этому хлыщу: "До свидания,
господин Никострат, спокойной ночи". Артемида вырывает у меня свою руку и,
ни слова не говоря, уходит. А этот распутник, весьма неуклюже пытаясь
сгладить неловкость, затевает со мной разговор о муниципальных
рекомендациях, которые следует прилагать к прошению о пенсии. И я стою и
его слушаю. Его палкой надо гнать из сада, а я его слушаю. Деликатность
моя проклятая. И неуверенность. Вот уж действительно комплекс
неполноценности. И тут он вдруг скверно осклабляется и говорит: "А как
поживает очаровательная госпожа Гермиона? Вы, господин Аполлон, не промах.
От такой экономки я бы тоже не отказался". У меня сердце упало, и я совсем
уже онемел. А он, не дождавшись ответа - да и зачем ему мой ответ? -
удалился, хохоча на всю улицу, и я остался один в темном саду.
Да, ничего не поделаешь. Наши отношения с Гермионой придется все-таки
как-то урегулировать. Знаю ведь, что ни к чему это мне, но спокойствие
душевное требует жертв.
Иногда меня охватывает настоящий ужас при мысли о том, что дело с
моей пенсией не образуется. У меня все стесняется внутри, и я совершенно
ничем не могу заниматься.
Но если рассуждать логически, дело должно кончиться самым
благоприятным образом. Во-первых, я проработал учителем тридцать лет, если
не считать перерыва на войну. Точнее, даже тридцать лет и два месяца.
Во-вторых, я ни разу не менял место службы, никогда не прерывал стажа на
переезды и другие отвлекающие обстоятельства и только однажды, семь лет
назад, брал кратковременный отпуск за свой счет. А участие в военных
действиях не может считаться перерывом стажа, это же ясно. По самым
приблизительным подсчетам, через мои классы прошло более четырех тысяч
учеников, почти все нынешнее население города. В-третьих, последние годы я
все время был на виду и трижды замещал директора гимназии на время его
отпуска. В-четвертых, работал я безупречно, имею шестнадцать
благодарностей министерства, личный адрес покойного министра ко дню моего
пятидесятилетия, а также бронзовую медаль "За усердие на ниве народного
просвещения". Целый ящик в моем столе специально отведен под
благодарственные адреса родителей. В-пятых, моя специальность. Сейчас все
свихнулись на этом космосе, так что астрономия - предмет актуальный.
По-моему, это тоже довод. Вот как окинешь все это взглядом, и кажется:
какие могут быть сомнения? На месте министра я бы, не задумываясь,
назначил мне первый разряд. Господи, тогда бы я, наконец, успокоился.
Ведь, по сути дела, мне не так уж много надо в жизни. Три-четыре сигареты,
рюмка коньяку, кое-какая мелочь на карты, вот и все. Ну и марки, конечно.
Первый разряд это сто пятьдесят в месяц. Сто я отдаю Гермионе на
хозяйство, двадцать - на книжку про черный день, а то, что останется, это
уж будет мое. Тут и на марки хватит и на все прочее. Неужели я не
заслужил?
Плохо, что старый человек никому не нужен. Выжмут его как лимон и иди
подыхай. Благодарности, адреса? Кого это сейчас интересует? Медаль? У кого
их нет? И обязательно ведь кто-нибудь прицепится, что был в плену. В плену
был? Был. Три года? Три года. Все! Значит, стаж прерывался на три года,
получите свой третий разряд и не раздувайте нашу переписку.
Вот если бы знакомства! А кстати, один мой ученик, а именно генерал
Алким, и поныне сидит в Нижнем конгрессе. Что, если ему написать? Он меня
должен помнить, у нас с ним было много тех маленьких конфликтов, о которых
с таким удовольствием вспоминают ученики, ставши взрослыми. Ей-богу,
напишу. Так прямо и начну: "Здравствуй, мальчик. Вот я уже и старик..."
Подожду немного и напишу.
Сегодня весь день сидел дома: Гермиона вчера была в гостях у тетки и
принесла оттуда большой пакет со старыми марками. Разбирая их, получил
огромное удовольствие. Это ни с чем нельзя сравнить. Это как бесконечный
медовый месяц. Оказалось несколько отличных экземпляров, правда, все с
наклейками, придется реставрировать. Миртил разбил у себя во дворе палатку
и живет там со всей семьей. Хвастался, что может собраться и выехать за
десять минут. Рассказывал, что связи с Марафинами по-прежнему нет.
Наверняка врет. Пьяный Минотавр наехал своей грязной цистерной на красный
автомобиль господина Лаомедонта и подрался с шофером. Обоих отвели в
участок. Есть все-таки справедливость на свете. Артемида сидит тихо, как
мышка: вот-вот должен вернуться Харон. Я уж Гермионе ничего не
рассказываю. Может быть, как-нибудь обойдется. Эх, получить бы первый
разряд!
Только что кончил читать вечерние газеты, но по-прежнему ничего не
понимаю. Несомненно, какие-то изменения произошли. Но какие именно? И
вследствие каких событий? Любят у нас приврать, вот что.
Утром, попив кофе, я отправился на "пятачок". Утро было хорошее,
теплое. (Температура плюс восемнадцать, облачность ноль баллов, ветер
южный, 1 метр в секунду по моему анемометру). Выйдя за калитку, я увидел,
что Миртил суетится вокруг разложенной на земле палатки. Я спросил его,
что это он. "Ладно, ладно, - ответил он с сильным раздражением. - Умники
нашлись. Ну и сидите, ждите, пока вас всех перережут". Я Миртилу ни на
грош не верю, но от таких разговоров у меня всегда мурашки. "Да что еще
случилось?" - спросил я. "Марсианцы", - коротко ответил он и принялся
уминать палатку коленом. Я его не сразу понял и, может быть, именно
поэтому у меня от этого странного слова возникло ощущение, будто
надвигается нечто страшное и неодолимое. Ноги у меня ослабели, и я присел
на бампер грузовика. Миртил молчал, только пыхтел и сопел. "Как ты
сказал?" - спросил я. Он упаковал палатку, перекинул ее в кузов и закурил.
"Марсианцы напали, - сказал он шепотом. - Теперь нам всем конец. Марафины
сожгли, говорят, дотла, десять миллионов убитых в одну ночь,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента