Страница:
Записки здравомыслящего
О, этот проклятый
конформистский мир!
Господи, теперь еще Артемида! Оказывается она все-таки спуталась с
этим Никостратом. Дочь, называется... Ну ладно.
Около часу я был разбужен сильным, хотя и отдаленным, грохотом и
поражен зловещей игрой красных пятен на стенах спальни. Грохот был
рокочущий и перекатывающийся, подобный тому, какой бывает при
землетрясениях, так что весь дом колебался, звенели стекла, и пузырьки
подпрыгивали на ночном столике. Испугавшись, я бросился к окну. Небо на
севере полыхало: казалось, будто там, за далеким горизонтом, земля
разверзлась и выбрасывает к самым звездам фонтаны разноцветного огня. А
эти двое, ничего не видя и не слыша, озаряемые адскими сполохами и
сотрясаемые подземными толчками, обнимались на скамейке под самым моим
окном и целовались взасос. Я сразу узнал Артемиду и решил было, что это
вернулся Харон и она так ему обрадовалась, что вот целуется с ним как
невеста, вместо того чтобы вести его прямо в спальню. А через секунду в
свете зарева я узнал знаменитую заграничную куртку господина Никострата, и
сердце у меня упало. Вот в такие минуты человек теряет здоровье. И ведь
нельзя сказать, что это был для меня гром с ясного неба. Слухи были,
намеки, всякие шуточки. И все же я был совсем убит.
Держась за сердце и совершенно не понимая, что нужно предпринять, я,
как был босиком, потащился в гостиную и стал звонить в полицию. Однако
попробуйте дозвониться в полицию, когда вам требуется. Телефон полиции
долго был занят, и вдобавок дежурным оказался Пандарей. Я его спрашиваю,
что за феномен наблюдается за горизонтом. Он не понимает, что такое
феномен. Я его спрашиваю: "Вы можете мне сказать, что происходит за
северным горизонтом?" Он осведомляется, где это, и я уже не знаю, как ему
объяснить, но тут до него доходит. "А-а, - говорит он, - вы это насчет
пожара?" - и сообщает, что некоторое горение действительно наблюдается, но
что это за горение и чего, пока не установлено. Дом трясется, все скрипит,
на улице истошно кричат что-то про войну, а этот старый осел начинает
рассказывать мне, что к нему в участок тут привели Минотавра: пьян
мертвецки, осквернил угол особняка господина Лаомедонта, на ногах не стоит
и даже драться не может. "Вы меры принимать будете или нет?" - прерываю я
его. "Я вам об этом и толкую, господин Аполлон, - обижается этот осел. -
Мне нужно протокол составлять, а вы у меня весь телефон оборвали. Если вас
всех так уж волнует этот пожар..." - "А если это война?" - спрашиваю я.
"Нет, это не война, - заявляет он. - Я бы знал". "А если это извержение?"
- спрашиваю я. Он не понимает, что такое извержение, я больше не могу и
вешаю трубку. Я весь вспотел от этого разговора, вернулся в спальню и
надел халат и туфли.
Грохот словно бы утих, но сполохи продолжались, а эти двое больше не
целовались и даже не сидели обнявшись. Они стояли, держась за руки, причем
всякий мог их увидеть, потому что от огня за горизонтом было светло, как
днем, только свет был не белый, а красно-оранжевый, и по нему ползли
облака дыма, коричневого, с оттенком жидкого кофе. Соседи бегали по улице
кто в чем, госпожа Эвридика хватала всех за пижамы и требовала, чтобы ее
спасали, и один только Миртил деловито выкатил из гаража свой грузовик и
принялся вместе с женой и сыновьями выносить из дому свое имущество. Это
была настоящая паника, как в добрые старые времена, давно такой не видел.
Но я-то понимал, что если действительно началась атомная война, то лучшего
места, чем наш городок, - укрыться, отсидеться, переждать не найти во всей
округе. А если это извержение, то происходит оно далеко, и опять же нашему
городку ничто не угрожает. Да и сомнительно было, что это извержение:
какое тут у нас может быть извержение!
Я поднялся наверх и стал будить Гермиону. Ну, тут было как обычно:
"Отстань, пьяница; нечего было пить на ночь; ничего я сейчас не хочу", - и
прочее. Тогда я стал громко и убедительно рассказывать ей об атомной войне
и об извержении, несколько сгущая при этом краски, потому что иначе ничего
бы у меня не получилось. Ее проняло, она вскочила с постели, оттолкнула
меня и устремилась прямо в столовую, бормоча: "А вот я сейчас посмотрю, и
тогда берегись..." Отперев буфет, она обследовала бутылку с коньяком. Я
был спокоен. "Откуда же ты такой вернулся? - спросила она, недоверчиво
принюхиваясь. - Из какого гнусного ночного вертепа?" Но когда она
посмотрела в окно, когда она увидела на улице полураздетых соседей, когда
она увидела Миртила, который в одних подштанниках торчал на своей крыше и
глядел на север в полевой бинокль, ей стало не до меня. Правда, оказалось,
что северный горизонт уже вновь погрузился в тишину и темноту, но
угадывалась там еще туча дыма, совершенно скрывавшая звезды. Что там
говорить, моя Гермиона это вам не какая-нибудь госпожа Эвридика. И возраст
не тот, и воспитание иное. Я не успел проглотить рюмку коньяку, как она
уже волокла чемоданы и во весь голос звала Артемиду. "Зови, зови, - с
горечью подумал я, - так она тебя и услышит". И тут Артемида появляется в
дверях своей комнаты. Господи, бледная как смерть, вся трясется, но на ней
уже пижама, а в волосах болтаются бигуди, и она спрашивает: "Что такое?
Что это вы все?"
Как хотите, а это тоже характер. Не будь этого феномена, нипочем бы я
ничего не узнал, а уж Харон и подавно. Наши взгляды встретились, она
ласково улыбнулась мне дрожащими губами, и я не решился произнести слова,
которые вертелись у меня на языке. Чтобы успокоиться, я ушел к себе и
начал упаковывать марки. Дрожишь, говорил я ей мысленно, трепещешь!
Одиноко тебе, страшно, беззащитно. А он вот не поддержал тебя, не защитил.
Сорвал цветок удовольствия и побежал по своим делам. Нет уж, милая моя,
если человек бесчестен, то он бесчестен до конца.
Между тем, как я и ожидал, паника быстро шла на убыль. Установилась
обыкновенная ночь, земля больше не колыхалась, дома не скрипели. Госпожу
Эвридику кто-то увел к себе. Никто больше не кричал о войне, и вообще
кричать стало больше не о чем. Выглянув в окно, я увидел, что улица
опустела, только кое-где в домах еще виднелся свет да Миртил на своей
крыше блестел исподним среди звезд. Я окликнул его и спросил, что там
видно. "Ладно, ладно, - раздраженно ответил он. - Ложитесь, храпите. Вы
захрапите, а они вам как дадут..." Я спросил, кто это - они. "Ладно,
ладно, - ответствовал Миртил. - Умники нашлись. Со своим Пандареем. Дурак
он, ваш Пандарей, и больше ничего". Услышав про Пандарея, я решил снова
позвонить в полицию. Звонить пришлось долго, а когда я в конце концов
дозвонился, Пандарей сообщил мне, что новостей никаких особенных нет, но в
остальном все в порядке, пьяному Минотавру впрыснули успокаивающее,
сделали промывание желудка, и теперь он угомонился; что же касается
пожара, то горение давно прекратилось, тем более что это оказалось никакое
не горение, а большой праздничный фейерверк. Пока я вспоминал, какой же
это сегодня праздник, Пандарей повесил трубку. Глуп он все-таки и
отвратительно воспитан, и всегда был таким. Странно видеть таких людей в
нашей полиции. Наш полицейский должен быть интеллигентен, он должен быть
образцом для молодежи, героем, которому хочется подражать, чтобы ему можно
было без опасения вверить не только оружие и власть, но и воспитательную
деятельность. А Харон называет такую полицию "компанией очкариков" и
заявляет, что такая моя полиция никакому правительству не нужна, потому
что она начнет хватать и перевоспитывать самых полезных государству людей,
начиная с премьер-министра и полицей-президента. Не знаю, не знаю, может
быть. Но чтобы старший полицейский не понимал, что такое феномен, и хамил
при исполнении обязанностей - это совсем уж никуда не годится.
Спотыкаясь о чемоданы, я пробрался к буфету и налил себе рюмку
коньяку как раз в тот момент, когда в столовую вернулась Гермиона. Она
сказала, что это сумасшедший дом, что положиться здесь ни на кого нельзя,
что мужчины здесь не мужчины, а женщины не женщины. Что я законченный
алкоголик, что Харон турист, что Артемида белоручка, совершенно
неприспособленная к жизни. И так далее. Может быть, кто-нибудь объяснит,
зачем ее подняли среди ночи и заставили собирать чемоданы? Я ответил
Гермионе как мог и укрылся у себя в спальне. У меня все болело, и теперь я
точно знаю, что завтра у меня опять обострится экзема. Мне уже сейчас
хочется чесаться, но пока я еще сдерживаюсь.
Около трех часов земля задрожала снова. Послышался шум от многих
моторов и лязг железа. Оказалось, что мимо дома проходит колонна военных
грузовиков и бронетранспортеров с войсками. Они двигались медленно, с
притушенными фарами, и Миртил увязался за каким-то броневиком, затрусил
рядом, держась за выступ люка и что-то крича. Не знаю, что ему ответили,
но, когда колонна прошла и он остался один на улице, я его окликнул и
спросил, какие новости. "Ладно, ладно, - сказал Миртил. - Знаем мы эти
маневры. Разъезжают тут умники за мои деньги". И тут я все понял
окончательно. Происходят большие военные учения - возможно, даже с
применением атомного оружия. Стоило огород городить!
Господи, уснуть бы теперь спокойно!
Весь чешусь. И главное, я никак не могу решиться поговорить с
Артемидой. Не выношу я этих сугубо личных разговоров, этого интима. И
потом, откуда я знаю, что она мне ответит?
Черт знает что делать с этими дочерьми. Если бы я хоть понимал, чего
ей не хватает! Есть муж, и не какой-нибудь сутулый мозгляк, а мужчина
крепкий, в самой поре, не урод какой-нибудь, не калека и вместе с тем не
потаскун. А мог бы: казначейская племянница на него устремляет призывные
взоры, и Тиона глазки ему делает, это же всем известно, и я уже не говорю
о гимназистках, дачницах или мадам Персефоне, которая из всех кошек самая
что ни на есть кошачья кошка и ни один кот устоять против нее не может. Но
я же знаю, что Артемида ответит мне на это. Скучно, скажет, папочка,
смертная у нас здесь тоска. И ведь крыть нечем! Молодая красивая женщина,
детей нет, темперамент завидный, нестись бы ей в вихре развлечений, танцы,
флирт и прочее. А Харон, к сожалению, из этих, из философистов. Мыслитель.
Тоталитаризм, фашизм, менаджеризм, коммунизм. Танцы - сексуальный
наркотик; гости - сплошные болваны, один другого страшнее. О том, чтобы в
винт или в четыре короля, - и заикнуться не смей. И притом ведь не дурак
выпить! Рассадит вокруг стола пятерых своих умников, поставит пять бутылок
коньяку и пошел рассуждать до самого утра. Девчонка позевает, позевает,
хлопнет дверью и спать уйдет. Разве это жизнь? Я понимаю, мужчине -
мужское, но ведь с другой стороны, и женщине - женское! Нет, я люблю моего
зятя, он мой зять, и я его люблю. Но сколько же можно рассуждать? И что от
этих рассуждений меняется? Ясно же: сколько ты не рассуждай о фашизме,
фашизму от этого ни тепло, ни холодно, охнуть не успеешь, напялят на тебя
железную каску, и вперед, да здравствует вождь! А вот если ты перестанешь
обращать внимание на молодую жену, она тебе тем же и отплатит. И тут уж
никакие философствования не помогут. Я понимаю, образованный человек
должен иногда рассуждать на отвлеченные темы, но надо же пропорции
соблюдать, господа.
Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облачность
один балл, ветер южный, 0.5 метра в секунду. Надо бы сходить на
метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил.) После завтрака я
решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию выяснить
насчет пенсии. Шел я и наслаждался покоем, и вдруг смотрю - на углу улицы
Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр въехал своей
цистерной в ювелирную витрину, и народ собрался посмотреть, как он,
грязный, распухший, с утра уже опять пьяный, дает показания дорожному
инспектору. И до того он дисгармонировал с сияющим утром, что все
настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать Минотавра
так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него запой. Но, с
другой стороны, как его не выпустить, когда он единственный золотарь в
городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитанием Минотавра и
тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.
Из-за Минотавра я задержался, и, когда добрался до "пятачка", все
наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем угостил
меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту сигару прислал ему
для меня его старшенький, Поликарп, лейтенант торгового флота. Этот
Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги. Шустрый был
мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на меня чуть в
суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства своими лекциями о
множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен, будто небо твердое и
спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов в цирке. Доводы мои о
пользе астрономии ему недоступны, и тогда были недоступны, и сейчас
по-прежнему недоступны.
Наши разговаривали о том, что городской казначей опять растратил
деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже в седьмой
раз. Говорили мы сначала о мерах пресечения. Силен пожимал плечами и
утверждал, что, кроме суда, ничего, пожалуй, не придумаешь. "Довольно
полумер, - говорил он. - Открытый суд. Собраться всем городом в котловане
стадиона и пригвоздить растратчика к позорному столбу прямо на месте
преступления. Слава богу, - повторял он, - наш закон достаточно гибок,
чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступления". "Я
бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, - заметил желчный Парал. -
Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш гибкий закон огибал его
стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так получалось потому, что его
судили не в котловане, а в ратуше". Морфей, основательно подумав, сказал,
что с нынешнего же дня перестанет казначея стричь и брить. Пусть-ка
походит волосатый. "Задницы вы все, - сказал Полифем. - Никак вы допереть
не можете, что ему на вас плевать. У него своя компания". - "Вот именно",
- подхватил желчный Парал и напомнил нам, что, кроме городского казначея,
живет еще и действует городской архитектор, который проектировал стадион в
меру своих способностей и теперь, естественно, заинтересован, чтобы
стадион, не дай бог, не начали строить. Заика Калаид зашипел, задергался
и, привлеча таким образом всеобщее внимание, напомнил, что именно он,
Калаид, в прошлом году чуть не подрался с архитектором на Празднике
Цветов. Это заявление придало разговору новый, решительный уклон.
Одноногий Полифем, как ветеран и человек, не боящийся крови, предложил
подстеречь обоих в подъезде у мадам Персефоны и обломать им рога. В такие
решительные минуты Полифем совершенно уже перестал следить за своим языком
- так и прет из него казарма. "Обломать этим вонючкам рога, - гремел он. -
Дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы". Просто
удивительно, как возбуждающе такие речи действуют на наших. Все
загорячились, замахали руками, а Калаид шипел и дергался гораздо сильнее,
чем обыкновенно, будучи не в силах от большого волнения выговорить ни
слова. Но тут желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие,
заметил, что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей
летней резиденции главный их дружок - некий господин Лаомедонт, и все
сразу замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары
и сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь рога и
тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика Калаид
уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: "Н-надавать по
сопатке!", все посмотрели на него с неудовольствием.
Я вспомнил, что мне пора в мэрию, вложил недокуренную сигару в
алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную господина мэра.
Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были как бы
несколько взволнованны. Даже господин секретарь, вместо того чтобы
заниматься обычным для него рассматриванием собственных ногтей,
запечатывал сургучными печатями большие конверты с видом, впрочем,
чрезвычайно брезгливым и одолжительным. С чувством большой неловкости
приблизился я к этому прилизанному по новейшей моде красавчику. Господи, я
бы все на свете отдал, чтобы не иметь к нему никакого дела, не видеть его
и не слышать. Я и раньше не любил господина Никострата, как и всех молодых
хлыщей в нашем городе, по правде сказать, не любил его еще тогда, когда он
у меня учился, - за лень, за наглость, за дерзкие выходки, а после
вчерашнего мне даже смотреть на него было тошно. Я представления не имел,
как мне с ним держаться. Но выхода не было, и в конце концов я решился
произнести: "Господин Никострат, слышно что-нибудь по поводу моего дела?"
Он даже не взглянул на меня, так сказать, не удостоил взглядом. "Извините,
господин Аполлон, но ответ из министерства еще не пришел", - сказал он,
продолжая ставить печати. Я потоптался и пошел к выходу. Чувствуя себя
отвратительно, как это всегда со мной бывает в присутственных местах.
Однако совершенно неожиданно он остановил меня удивительным сообщением. Он
сказал, что связи с Марафинами нет со вчерашнего дня. "Да что вы говорите!
- сказал я. - Неужели маневры еще не кончились?" - "Какие маневры?" -
удивился он. Тут меня прорвало. До сих пор не знаю, стоило ли это делать,
я пристально посмотрел прямо ему в лицо и сказал: "Как так - какие? Да те
самые, которые вы изволили наблюдать прошлой ночью". - "Разве это были
маневры? - с завидным хладнокровием произнес он, снова склоняясь над
своими конвертами. - Это же был фейерверк. Почитайте утренние газеты".
Надо, надо было сказать ему пару слов, тем более что в этот момент мы в
комнате были одни. Да разве я могу так?
Когда я вернулся на "пятачок", спор уже шел о сущности ночного
феномена. Наших прибыло: подошли Миртил и Пандарей. Пандарей был в
расстегнутом кителе, небритый и усталый после ночного дежурства. Миртил
выглядел не лучше, потому что всю ночь ходил вокруг дома дозором и ждал
беды. У всех в руках были утренние газеты, и обсуждалась заметка "Нашего
наблюдателя" под названием "Праздник на пороге". "Наш наблюдатель"
сообщал, что Марафины готовятся к празднованию своего
стопятидесятитрехлетия и что, как ему стало известно из обычно хорошо
осведомленных источников, вчерашней ночью был произведен тренировочный
фейерверк, которым могли любоваться жители окрестных городов и селений в
радиусе до двухсот километров. Стоит Харону уехать в командировку, как
наша газета катастрофически глупеет. Хоть бы потрудились прикинуть, как
это должен выглядеть фейерверк с расстояния в двести километров. Хоть бы
задумались, с коих это пор фейерверки сопровождаются подземными толчками.
Все это я немедленно изложил нашим, но они ответили, что и сами знают,
который нынче год, и посоветовали почитать "Вестник Милеса". В "Вестнике"
черным по белому было написано, что этой ночью "жители Милеса могли
любоваться впечатляющим зрелищем военных учений с применением новейших
средств боевой техники". "А я что говорил!" - воскликнул было я, но меня
прервал Миртил. Он рассказал, что рано утром к его бензоколонке подъехал
заправиться незнакомый шофер фирмы "Дальние перевозки", взял сто пятьдесят
литров бензина, две банки автола, ящик мармеладу и по секрету сообщил,
будто этой ночью взорвались по неизвестной причине подземные заводы
ракетного горючего. Погибло якобы двадцать три человека охраны и вся
ночная смена, да еще сто семьдесят девять человек пропало без вести. Мы
все ужаснулись, но тут желчный Парал агрессивно осведомился: "А зачем же
тогда, спрашивается, ему понадобился мармелад?" Этот вопрос поставил
Миртила в тупик. "Ладно, ладно, - сказал он. - Слыхали. Хватит с меня".
Нам тоже нечего было сказать. Действительно, причем здесь мармелад? Калаид
пошипел, побрызгал, но так ничего и не сказал. И тогда вперед выдвигается
этот старый осел Пандарей. "Старички, - говорит он. - Слушайте. Никакие
это были не ракетные заводы. Мармеладные это были заводы, ясно? Ну, теперь
держитесь". Мы так и сели. "Подземные мармеладные заводы? - говорит Парал.
- Ну, старина, ты сегодня в отличной форме". Мы стали хлопать Пандарея по
спине, приговаривая: "Да, Пан, сразу видно, плохо ты нынче спал, старина.
Заездил тебя Минотавр, Пан, плохо твое дело. Пора, пора тебе на пенсию,
Пан, дружище!" - "Полицейский, а сам сеет панику", - обиженно сказал
Миртил, единственный, кто принял Пандареевы слова всерьез. "На то он и
Пан, чтобы сеять панику", - сострил Димант. И Полифем тоже сострил удачно,
хотя и совершенно неприлично. Пока мы так развлекались, Пандарей стоял
столбом, распухал на глазах и только ворочал головой, совсем как бык,
которого одолевают матадоры. В конце концов он застегнул китель на все
пуговицы и, глядя поверх голов, гаркнул: "Поговорили - все! Р-р-разойдись!
Именем закона". Миртил пошел к себе на бензоколонку, а остальные наши
отправились в трактир.
В трактире мы сразу заказали пива. Вот удовольствие, которого я был
лишен, пока не уволился на пенсию! В таком маленьком городке, как наш,
учителя знают все. Родители твоих учеников почему-то воображают, будто ты
чудотворец и своим личным примером способен помешать их детям устремиться
по стопам родителей. Трактир с утра до поздней ночи буквально кишит этими
родителями, и если ты позволяешь себе невинную кружку пива, то на
следующий день непременно имеешь унизительный разговор с директором. А я
люблю трактир! Люблю посидеть в доброй мужской компании, ведя неторопливые
серьезные беседы на произвольные темы, рассеянно ловя слухом гул голосов и
звон стаканов за спиной, люблю рассказать и выслушать соленый анекдотец,
сыграть в четыре короля - по маленькой, но с достоинством и при выигрыше
заказать всем по кружке. Ну ладно.
Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне. Одноногий Полифем
заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а
желчный Парал возразил, что, если б это была война, мы бы уже ничего не
знали. Не люблю я разговоров о войне и с удовольствием завел бы разговор о
пенсиях, но где уж мне... Полифем положил костыль поперек стола и спросил,
что, собственно, Парал понимает в войнах. "Знаешь ты, например, что такое
базука? - грозно спросил он. - Знаешь ты, что такое сидеть в окопе, на
тебя прут танки и ты еще не заметил, что навалил полные штаны?". Парал
возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и знать не
хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково. "Ложись ногами к
взрыву и ползи на ближайшее кладбище", - сказал он. "Шпаком ты был, шпаком
и умрешь, - сказал одноногий Полифем. - Атомная война - это война нервов,
понял? Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны, тот и проиграл".
Парал только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. "Базуки! -
орал он. - Тарзоны! Р-раз - и полные штаны! Верно, Аполлон?" Накричавшись
вдоволь, он ударился в воспоминания, как мы с ним отбивали в снегах
танковую атаку. Терпеть не могу этих воспоминаний. Сплошные полные штаны.
Не знаю, может, так оно все и было, не помню. Да и не люблю к этому
возвращаться. А Полифем как был казармой, так и остался. Представления не
имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он навсегда перестал быть
унтер-офицером. А может быть, все дело в том, что не довелось ему попасть
в "котел", как мне. Или тут в характере дело?
Мы засиделись, и я решил заодно пообедать. Обычно у Япета кормят
хорошо, но на этот раз фирменный его суп с клецками густо отдавал
деревянным маслом, и я об этом так и сказал. Оказывается, у Япета третий
день болят зубы, да так невыносимо, что он ничего толком не может
попробовать. "А помнишь, Феб, как я выбил тебе зуб?" - грустно спросил он.
Еще бы я не помнил! Это было в седьмом классе, мы вместе ухаживали за
Ифигенией и дрались каждый день. Боже мой, как далеки те времена, когда я
мог драться! Ифигения, оказывается, теперь замужем за каким-то инженером
на юге, у нее уже внуки и грудная жаба.
Когда я шел к Ахиллесу, у дома господина Лаомедонта стояла эта его
страшная красная машина с бронестеклами, и за рулем раскуривал этот
гнусный молодчик, который всегда надо мной издевается. И теперь он пристал
ко мне так, что пришлось с достоинством перейти на другую сторону улицы,
не обращая на него никакого внимания. Ахиллес восседал за кассой и
рассматривал свой "Космос". С тех пор как он раздобыл этот синий
треугольник с серебряной надпечаткой, он взял себе за правило доставать
альбом как раз к моему приходу, словно бы случайно. Я его вижу насквозь и
потому виду не подаю. Хотя, по правде говоря, сердце у меня всегда при
этом обливается кровью. Одно утешение, что треугольник у него все-таки с
наклейкой. Я ему так и сказал. "Да, - сказал я, - ничего не скажешь,
Ахилл, отличная вещь. Жаль только, что с наклейкой". Он весь перекосился и
проворчал, что зелен, мол, виноград. "Что поделаешь, - отвечал я ему
спокойно. - Наклейка есть наклейка, и никуда от нее не уйдешь. Лично я эту
марку за такую цену не взял бы. Зачем она мне с наклейкой? У некоторых,
конечно, - сказал я, - такие широкие взгляды, что они берут и гашеные и с
наклейками, но это не по мне, несерьезно. Я беру их разве что для
О, этот проклятый
конформистский мир!
Господи, теперь еще Артемида! Оказывается она все-таки спуталась с
этим Никостратом. Дочь, называется... Ну ладно.
Около часу я был разбужен сильным, хотя и отдаленным, грохотом и
поражен зловещей игрой красных пятен на стенах спальни. Грохот был
рокочущий и перекатывающийся, подобный тому, какой бывает при
землетрясениях, так что весь дом колебался, звенели стекла, и пузырьки
подпрыгивали на ночном столике. Испугавшись, я бросился к окну. Небо на
севере полыхало: казалось, будто там, за далеким горизонтом, земля
разверзлась и выбрасывает к самым звездам фонтаны разноцветного огня. А
эти двое, ничего не видя и не слыша, озаряемые адскими сполохами и
сотрясаемые подземными толчками, обнимались на скамейке под самым моим
окном и целовались взасос. Я сразу узнал Артемиду и решил было, что это
вернулся Харон и она так ему обрадовалась, что вот целуется с ним как
невеста, вместо того чтобы вести его прямо в спальню. А через секунду в
свете зарева я узнал знаменитую заграничную куртку господина Никострата, и
сердце у меня упало. Вот в такие минуты человек теряет здоровье. И ведь
нельзя сказать, что это был для меня гром с ясного неба. Слухи были,
намеки, всякие шуточки. И все же я был совсем убит.
Держась за сердце и совершенно не понимая, что нужно предпринять, я,
как был босиком, потащился в гостиную и стал звонить в полицию. Однако
попробуйте дозвониться в полицию, когда вам требуется. Телефон полиции
долго был занят, и вдобавок дежурным оказался Пандарей. Я его спрашиваю,
что за феномен наблюдается за горизонтом. Он не понимает, что такое
феномен. Я его спрашиваю: "Вы можете мне сказать, что происходит за
северным горизонтом?" Он осведомляется, где это, и я уже не знаю, как ему
объяснить, но тут до него доходит. "А-а, - говорит он, - вы это насчет
пожара?" - и сообщает, что некоторое горение действительно наблюдается, но
что это за горение и чего, пока не установлено. Дом трясется, все скрипит,
на улице истошно кричат что-то про войну, а этот старый осел начинает
рассказывать мне, что к нему в участок тут привели Минотавра: пьян
мертвецки, осквернил угол особняка господина Лаомедонта, на ногах не стоит
и даже драться не может. "Вы меры принимать будете или нет?" - прерываю я
его. "Я вам об этом и толкую, господин Аполлон, - обижается этот осел. -
Мне нужно протокол составлять, а вы у меня весь телефон оборвали. Если вас
всех так уж волнует этот пожар..." - "А если это война?" - спрашиваю я.
"Нет, это не война, - заявляет он. - Я бы знал". "А если это извержение?"
- спрашиваю я. Он не понимает, что такое извержение, я больше не могу и
вешаю трубку. Я весь вспотел от этого разговора, вернулся в спальню и
надел халат и туфли.
Грохот словно бы утих, но сполохи продолжались, а эти двое больше не
целовались и даже не сидели обнявшись. Они стояли, держась за руки, причем
всякий мог их увидеть, потому что от огня за горизонтом было светло, как
днем, только свет был не белый, а красно-оранжевый, и по нему ползли
облака дыма, коричневого, с оттенком жидкого кофе. Соседи бегали по улице
кто в чем, госпожа Эвридика хватала всех за пижамы и требовала, чтобы ее
спасали, и один только Миртил деловито выкатил из гаража свой грузовик и
принялся вместе с женой и сыновьями выносить из дому свое имущество. Это
была настоящая паника, как в добрые старые времена, давно такой не видел.
Но я-то понимал, что если действительно началась атомная война, то лучшего
места, чем наш городок, - укрыться, отсидеться, переждать не найти во всей
округе. А если это извержение, то происходит оно далеко, и опять же нашему
городку ничто не угрожает. Да и сомнительно было, что это извержение:
какое тут у нас может быть извержение!
Я поднялся наверх и стал будить Гермиону. Ну, тут было как обычно:
"Отстань, пьяница; нечего было пить на ночь; ничего я сейчас не хочу", - и
прочее. Тогда я стал громко и убедительно рассказывать ей об атомной войне
и об извержении, несколько сгущая при этом краски, потому что иначе ничего
бы у меня не получилось. Ее проняло, она вскочила с постели, оттолкнула
меня и устремилась прямо в столовую, бормоча: "А вот я сейчас посмотрю, и
тогда берегись..." Отперев буфет, она обследовала бутылку с коньяком. Я
был спокоен. "Откуда же ты такой вернулся? - спросила она, недоверчиво
принюхиваясь. - Из какого гнусного ночного вертепа?" Но когда она
посмотрела в окно, когда она увидела на улице полураздетых соседей, когда
она увидела Миртила, который в одних подштанниках торчал на своей крыше и
глядел на север в полевой бинокль, ей стало не до меня. Правда, оказалось,
что северный горизонт уже вновь погрузился в тишину и темноту, но
угадывалась там еще туча дыма, совершенно скрывавшая звезды. Что там
говорить, моя Гермиона это вам не какая-нибудь госпожа Эвридика. И возраст
не тот, и воспитание иное. Я не успел проглотить рюмку коньяку, как она
уже волокла чемоданы и во весь голос звала Артемиду. "Зови, зови, - с
горечью подумал я, - так она тебя и услышит". И тут Артемида появляется в
дверях своей комнаты. Господи, бледная как смерть, вся трясется, но на ней
уже пижама, а в волосах болтаются бигуди, и она спрашивает: "Что такое?
Что это вы все?"
Как хотите, а это тоже характер. Не будь этого феномена, нипочем бы я
ничего не узнал, а уж Харон и подавно. Наши взгляды встретились, она
ласково улыбнулась мне дрожащими губами, и я не решился произнести слова,
которые вертелись у меня на языке. Чтобы успокоиться, я ушел к себе и
начал упаковывать марки. Дрожишь, говорил я ей мысленно, трепещешь!
Одиноко тебе, страшно, беззащитно. А он вот не поддержал тебя, не защитил.
Сорвал цветок удовольствия и побежал по своим делам. Нет уж, милая моя,
если человек бесчестен, то он бесчестен до конца.
Между тем, как я и ожидал, паника быстро шла на убыль. Установилась
обыкновенная ночь, земля больше не колыхалась, дома не скрипели. Госпожу
Эвридику кто-то увел к себе. Никто больше не кричал о войне, и вообще
кричать стало больше не о чем. Выглянув в окно, я увидел, что улица
опустела, только кое-где в домах еще виднелся свет да Миртил на своей
крыше блестел исподним среди звезд. Я окликнул его и спросил, что там
видно. "Ладно, ладно, - раздраженно ответил он. - Ложитесь, храпите. Вы
захрапите, а они вам как дадут..." Я спросил, кто это - они. "Ладно,
ладно, - ответствовал Миртил. - Умники нашлись. Со своим Пандареем. Дурак
он, ваш Пандарей, и больше ничего". Услышав про Пандарея, я решил снова
позвонить в полицию. Звонить пришлось долго, а когда я в конце концов
дозвонился, Пандарей сообщил мне, что новостей никаких особенных нет, но в
остальном все в порядке, пьяному Минотавру впрыснули успокаивающее,
сделали промывание желудка, и теперь он угомонился; что же касается
пожара, то горение давно прекратилось, тем более что это оказалось никакое
не горение, а большой праздничный фейерверк. Пока я вспоминал, какой же
это сегодня праздник, Пандарей повесил трубку. Глуп он все-таки и
отвратительно воспитан, и всегда был таким. Странно видеть таких людей в
нашей полиции. Наш полицейский должен быть интеллигентен, он должен быть
образцом для молодежи, героем, которому хочется подражать, чтобы ему можно
было без опасения вверить не только оружие и власть, но и воспитательную
деятельность. А Харон называет такую полицию "компанией очкариков" и
заявляет, что такая моя полиция никакому правительству не нужна, потому
что она начнет хватать и перевоспитывать самых полезных государству людей,
начиная с премьер-министра и полицей-президента. Не знаю, не знаю, может
быть. Но чтобы старший полицейский не понимал, что такое феномен, и хамил
при исполнении обязанностей - это совсем уж никуда не годится.
Спотыкаясь о чемоданы, я пробрался к буфету и налил себе рюмку
коньяку как раз в тот момент, когда в столовую вернулась Гермиона. Она
сказала, что это сумасшедший дом, что положиться здесь ни на кого нельзя,
что мужчины здесь не мужчины, а женщины не женщины. Что я законченный
алкоголик, что Харон турист, что Артемида белоручка, совершенно
неприспособленная к жизни. И так далее. Может быть, кто-нибудь объяснит,
зачем ее подняли среди ночи и заставили собирать чемоданы? Я ответил
Гермионе как мог и укрылся у себя в спальне. У меня все болело, и теперь я
точно знаю, что завтра у меня опять обострится экзема. Мне уже сейчас
хочется чесаться, но пока я еще сдерживаюсь.
Около трех часов земля задрожала снова. Послышался шум от многих
моторов и лязг железа. Оказалось, что мимо дома проходит колонна военных
грузовиков и бронетранспортеров с войсками. Они двигались медленно, с
притушенными фарами, и Миртил увязался за каким-то броневиком, затрусил
рядом, держась за выступ люка и что-то крича. Не знаю, что ему ответили,
но, когда колонна прошла и он остался один на улице, я его окликнул и
спросил, какие новости. "Ладно, ладно, - сказал Миртил. - Знаем мы эти
маневры. Разъезжают тут умники за мои деньги". И тут я все понял
окончательно. Происходят большие военные учения - возможно, даже с
применением атомного оружия. Стоило огород городить!
Господи, уснуть бы теперь спокойно!
Весь чешусь. И главное, я никак не могу решиться поговорить с
Артемидой. Не выношу я этих сугубо личных разговоров, этого интима. И
потом, откуда я знаю, что она мне ответит?
Черт знает что делать с этими дочерьми. Если бы я хоть понимал, чего
ей не хватает! Есть муж, и не какой-нибудь сутулый мозгляк, а мужчина
крепкий, в самой поре, не урод какой-нибудь, не калека и вместе с тем не
потаскун. А мог бы: казначейская племянница на него устремляет призывные
взоры, и Тиона глазки ему делает, это же всем известно, и я уже не говорю
о гимназистках, дачницах или мадам Персефоне, которая из всех кошек самая
что ни на есть кошачья кошка и ни один кот устоять против нее не может. Но
я же знаю, что Артемида ответит мне на это. Скучно, скажет, папочка,
смертная у нас здесь тоска. И ведь крыть нечем! Молодая красивая женщина,
детей нет, темперамент завидный, нестись бы ей в вихре развлечений, танцы,
флирт и прочее. А Харон, к сожалению, из этих, из философистов. Мыслитель.
Тоталитаризм, фашизм, менаджеризм, коммунизм. Танцы - сексуальный
наркотик; гости - сплошные болваны, один другого страшнее. О том, чтобы в
винт или в четыре короля, - и заикнуться не смей. И притом ведь не дурак
выпить! Рассадит вокруг стола пятерых своих умников, поставит пять бутылок
коньяку и пошел рассуждать до самого утра. Девчонка позевает, позевает,
хлопнет дверью и спать уйдет. Разве это жизнь? Я понимаю, мужчине -
мужское, но ведь с другой стороны, и женщине - женское! Нет, я люблю моего
зятя, он мой зять, и я его люблю. Но сколько же можно рассуждать? И что от
этих рассуждений меняется? Ясно же: сколько ты не рассуждай о фашизме,
фашизму от этого ни тепло, ни холодно, охнуть не успеешь, напялят на тебя
железную каску, и вперед, да здравствует вождь! А вот если ты перестанешь
обращать внимание на молодую жену, она тебе тем же и отплатит. И тут уж
никакие философствования не помогут. Я понимаю, образованный человек
должен иногда рассуждать на отвлеченные темы, но надо же пропорции
соблюдать, господа.
Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облачность
один балл, ветер южный, 0.5 метра в секунду. Надо бы сходить на
метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил.) После завтрака я
решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию выяснить
насчет пенсии. Шел я и наслаждался покоем, и вдруг смотрю - на углу улицы
Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр въехал своей
цистерной в ювелирную витрину, и народ собрался посмотреть, как он,
грязный, распухший, с утра уже опять пьяный, дает показания дорожному
инспектору. И до того он дисгармонировал с сияющим утром, что все
настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать Минотавра
так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него запой. Но, с
другой стороны, как его не выпустить, когда он единственный золотарь в
городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитанием Минотавра и
тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.
Из-за Минотавра я задержался, и, когда добрался до "пятачка", все
наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем угостил
меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту сигару прислал ему
для меня его старшенький, Поликарп, лейтенант торгового флота. Этот
Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги. Шустрый был
мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на меня чуть в
суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства своими лекциями о
множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен, будто небо твердое и
спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов в цирке. Доводы мои о
пользе астрономии ему недоступны, и тогда были недоступны, и сейчас
по-прежнему недоступны.
Наши разговаривали о том, что городской казначей опять растратил
деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже в седьмой
раз. Говорили мы сначала о мерах пресечения. Силен пожимал плечами и
утверждал, что, кроме суда, ничего, пожалуй, не придумаешь. "Довольно
полумер, - говорил он. - Открытый суд. Собраться всем городом в котловане
стадиона и пригвоздить растратчика к позорному столбу прямо на месте
преступления. Слава богу, - повторял он, - наш закон достаточно гибок,
чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступления". "Я
бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, - заметил желчный Парал. -
Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш гибкий закон огибал его
стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так получалось потому, что его
судили не в котловане, а в ратуше". Морфей, основательно подумав, сказал,
что с нынешнего же дня перестанет казначея стричь и брить. Пусть-ка
походит волосатый. "Задницы вы все, - сказал Полифем. - Никак вы допереть
не можете, что ему на вас плевать. У него своя компания". - "Вот именно",
- подхватил желчный Парал и напомнил нам, что, кроме городского казначея,
живет еще и действует городской архитектор, который проектировал стадион в
меру своих способностей и теперь, естественно, заинтересован, чтобы
стадион, не дай бог, не начали строить. Заика Калаид зашипел, задергался
и, привлеча таким образом всеобщее внимание, напомнил, что именно он,
Калаид, в прошлом году чуть не подрался с архитектором на Празднике
Цветов. Это заявление придало разговору новый, решительный уклон.
Одноногий Полифем, как ветеран и человек, не боящийся крови, предложил
подстеречь обоих в подъезде у мадам Персефоны и обломать им рога. В такие
решительные минуты Полифем совершенно уже перестал следить за своим языком
- так и прет из него казарма. "Обломать этим вонючкам рога, - гремел он. -
Дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы". Просто
удивительно, как возбуждающе такие речи действуют на наших. Все
загорячились, замахали руками, а Калаид шипел и дергался гораздо сильнее,
чем обыкновенно, будучи не в силах от большого волнения выговорить ни
слова. Но тут желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие,
заметил, что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей
летней резиденции главный их дружок - некий господин Лаомедонт, и все
сразу замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары
и сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь рога и
тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика Калаид
уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: "Н-надавать по
сопатке!", все посмотрели на него с неудовольствием.
Я вспомнил, что мне пора в мэрию, вложил недокуренную сигару в
алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную господина мэра.
Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были как бы
несколько взволнованны. Даже господин секретарь, вместо того чтобы
заниматься обычным для него рассматриванием собственных ногтей,
запечатывал сургучными печатями большие конверты с видом, впрочем,
чрезвычайно брезгливым и одолжительным. С чувством большой неловкости
приблизился я к этому прилизанному по новейшей моде красавчику. Господи, я
бы все на свете отдал, чтобы не иметь к нему никакого дела, не видеть его
и не слышать. Я и раньше не любил господина Никострата, как и всех молодых
хлыщей в нашем городе, по правде сказать, не любил его еще тогда, когда он
у меня учился, - за лень, за наглость, за дерзкие выходки, а после
вчерашнего мне даже смотреть на него было тошно. Я представления не имел,
как мне с ним держаться. Но выхода не было, и в конце концов я решился
произнести: "Господин Никострат, слышно что-нибудь по поводу моего дела?"
Он даже не взглянул на меня, так сказать, не удостоил взглядом. "Извините,
господин Аполлон, но ответ из министерства еще не пришел", - сказал он,
продолжая ставить печати. Я потоптался и пошел к выходу. Чувствуя себя
отвратительно, как это всегда со мной бывает в присутственных местах.
Однако совершенно неожиданно он остановил меня удивительным сообщением. Он
сказал, что связи с Марафинами нет со вчерашнего дня. "Да что вы говорите!
- сказал я. - Неужели маневры еще не кончились?" - "Какие маневры?" -
удивился он. Тут меня прорвало. До сих пор не знаю, стоило ли это делать,
я пристально посмотрел прямо ему в лицо и сказал: "Как так - какие? Да те
самые, которые вы изволили наблюдать прошлой ночью". - "Разве это были
маневры? - с завидным хладнокровием произнес он, снова склоняясь над
своими конвертами. - Это же был фейерверк. Почитайте утренние газеты".
Надо, надо было сказать ему пару слов, тем более что в этот момент мы в
комнате были одни. Да разве я могу так?
Когда я вернулся на "пятачок", спор уже шел о сущности ночного
феномена. Наших прибыло: подошли Миртил и Пандарей. Пандарей был в
расстегнутом кителе, небритый и усталый после ночного дежурства. Миртил
выглядел не лучше, потому что всю ночь ходил вокруг дома дозором и ждал
беды. У всех в руках были утренние газеты, и обсуждалась заметка "Нашего
наблюдателя" под названием "Праздник на пороге". "Наш наблюдатель"
сообщал, что Марафины готовятся к празднованию своего
стопятидесятитрехлетия и что, как ему стало известно из обычно хорошо
осведомленных источников, вчерашней ночью был произведен тренировочный
фейерверк, которым могли любоваться жители окрестных городов и селений в
радиусе до двухсот километров. Стоит Харону уехать в командировку, как
наша газета катастрофически глупеет. Хоть бы потрудились прикинуть, как
это должен выглядеть фейерверк с расстояния в двести километров. Хоть бы
задумались, с коих это пор фейерверки сопровождаются подземными толчками.
Все это я немедленно изложил нашим, но они ответили, что и сами знают,
который нынче год, и посоветовали почитать "Вестник Милеса". В "Вестнике"
черным по белому было написано, что этой ночью "жители Милеса могли
любоваться впечатляющим зрелищем военных учений с применением новейших
средств боевой техники". "А я что говорил!" - воскликнул было я, но меня
прервал Миртил. Он рассказал, что рано утром к его бензоколонке подъехал
заправиться незнакомый шофер фирмы "Дальние перевозки", взял сто пятьдесят
литров бензина, две банки автола, ящик мармеладу и по секрету сообщил,
будто этой ночью взорвались по неизвестной причине подземные заводы
ракетного горючего. Погибло якобы двадцать три человека охраны и вся
ночная смена, да еще сто семьдесят девять человек пропало без вести. Мы
все ужаснулись, но тут желчный Парал агрессивно осведомился: "А зачем же
тогда, спрашивается, ему понадобился мармелад?" Этот вопрос поставил
Миртила в тупик. "Ладно, ладно, - сказал он. - Слыхали. Хватит с меня".
Нам тоже нечего было сказать. Действительно, причем здесь мармелад? Калаид
пошипел, побрызгал, но так ничего и не сказал. И тогда вперед выдвигается
этот старый осел Пандарей. "Старички, - говорит он. - Слушайте. Никакие
это были не ракетные заводы. Мармеладные это были заводы, ясно? Ну, теперь
держитесь". Мы так и сели. "Подземные мармеладные заводы? - говорит Парал.
- Ну, старина, ты сегодня в отличной форме". Мы стали хлопать Пандарея по
спине, приговаривая: "Да, Пан, сразу видно, плохо ты нынче спал, старина.
Заездил тебя Минотавр, Пан, плохо твое дело. Пора, пора тебе на пенсию,
Пан, дружище!" - "Полицейский, а сам сеет панику", - обиженно сказал
Миртил, единственный, кто принял Пандареевы слова всерьез. "На то он и
Пан, чтобы сеять панику", - сострил Димант. И Полифем тоже сострил удачно,
хотя и совершенно неприлично. Пока мы так развлекались, Пандарей стоял
столбом, распухал на глазах и только ворочал головой, совсем как бык,
которого одолевают матадоры. В конце концов он застегнул китель на все
пуговицы и, глядя поверх голов, гаркнул: "Поговорили - все! Р-р-разойдись!
Именем закона". Миртил пошел к себе на бензоколонку, а остальные наши
отправились в трактир.
В трактире мы сразу заказали пива. Вот удовольствие, которого я был
лишен, пока не уволился на пенсию! В таком маленьком городке, как наш,
учителя знают все. Родители твоих учеников почему-то воображают, будто ты
чудотворец и своим личным примером способен помешать их детям устремиться
по стопам родителей. Трактир с утра до поздней ночи буквально кишит этими
родителями, и если ты позволяешь себе невинную кружку пива, то на
следующий день непременно имеешь унизительный разговор с директором. А я
люблю трактир! Люблю посидеть в доброй мужской компании, ведя неторопливые
серьезные беседы на произвольные темы, рассеянно ловя слухом гул голосов и
звон стаканов за спиной, люблю рассказать и выслушать соленый анекдотец,
сыграть в четыре короля - по маленькой, но с достоинством и при выигрыше
заказать всем по кружке. Ну ладно.
Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне. Одноногий Полифем
заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а
желчный Парал возразил, что, если б это была война, мы бы уже ничего не
знали. Не люблю я разговоров о войне и с удовольствием завел бы разговор о
пенсиях, но где уж мне... Полифем положил костыль поперек стола и спросил,
что, собственно, Парал понимает в войнах. "Знаешь ты, например, что такое
базука? - грозно спросил он. - Знаешь ты, что такое сидеть в окопе, на
тебя прут танки и ты еще не заметил, что навалил полные штаны?". Парал
возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и знать не
хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково. "Ложись ногами к
взрыву и ползи на ближайшее кладбище", - сказал он. "Шпаком ты был, шпаком
и умрешь, - сказал одноногий Полифем. - Атомная война - это война нервов,
понял? Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны, тот и проиграл".
Парал только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. "Базуки! -
орал он. - Тарзоны! Р-раз - и полные штаны! Верно, Аполлон?" Накричавшись
вдоволь, он ударился в воспоминания, как мы с ним отбивали в снегах
танковую атаку. Терпеть не могу этих воспоминаний. Сплошные полные штаны.
Не знаю, может, так оно все и было, не помню. Да и не люблю к этому
возвращаться. А Полифем как был казармой, так и остался. Представления не
имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он навсегда перестал быть
унтер-офицером. А может быть, все дело в том, что не довелось ему попасть
в "котел", как мне. Или тут в характере дело?
Мы засиделись, и я решил заодно пообедать. Обычно у Япета кормят
хорошо, но на этот раз фирменный его суп с клецками густо отдавал
деревянным маслом, и я об этом так и сказал. Оказывается, у Япета третий
день болят зубы, да так невыносимо, что он ничего толком не может
попробовать. "А помнишь, Феб, как я выбил тебе зуб?" - грустно спросил он.
Еще бы я не помнил! Это было в седьмом классе, мы вместе ухаживали за
Ифигенией и дрались каждый день. Боже мой, как далеки те времена, когда я
мог драться! Ифигения, оказывается, теперь замужем за каким-то инженером
на юге, у нее уже внуки и грудная жаба.
Когда я шел к Ахиллесу, у дома господина Лаомедонта стояла эта его
страшная красная машина с бронестеклами, и за рулем раскуривал этот
гнусный молодчик, который всегда надо мной издевается. И теперь он пристал
ко мне так, что пришлось с достоинством перейти на другую сторону улицы,
не обращая на него никакого внимания. Ахиллес восседал за кассой и
рассматривал свой "Космос". С тех пор как он раздобыл этот синий
треугольник с серебряной надпечаткой, он взял себе за правило доставать
альбом как раз к моему приходу, словно бы случайно. Я его вижу насквозь и
потому виду не подаю. Хотя, по правде говоря, сердце у меня всегда при
этом обливается кровью. Одно утешение, что треугольник у него все-таки с
наклейкой. Я ему так и сказал. "Да, - сказал я, - ничего не скажешь,
Ахилл, отличная вещь. Жаль только, что с наклейкой". Он весь перекосился и
проворчал, что зелен, мол, виноград. "Что поделаешь, - отвечал я ему
спокойно. - Наклейка есть наклейка, и никуда от нее не уйдешь. Лично я эту
марку за такую цену не взял бы. Зачем она мне с наклейкой? У некоторых,
конечно, - сказал я, - такие широкие взгляды, что они берут и гашеные и с
наклейками, но это не по мне, несерьезно. Я беру их разве что для