Стругацкий Аркадий Натанович. Дни затмения

   — Да нет же, Дмитрий Алексеевич! Я все помню совершенно отчетливо! И эту вашу ярко-желтую рубашечку, и голос ваш, и какие стихи вы мне читали над морем…
   — Какие же?
   — «Старый бродяга в Аддис-Абебе, покоривший многие племена…»
   — Гм. Мо-от быть, мо-от быть… Но, золотко мое…
   — Ирина нас познакомила, а потом сама же и ревновала ужасно…
   — Вполне! Вот это — вполне! Очень похоже на мою первую жену. Но, Лидочка, поймите… Да, я люблю женщин. К чему скрывать? И они меня любят. И у меня было их много. И моей первой жене это чертовски не нравилось… Но, деточка, не настолько же много их у меня было, чтобы я забывал целые эпизоды!
   — А как пограничники за нами гнались, тоже не помните?
   — Нет. А почему это за нами вдруг погнались пограничники?
   — Мы сидели с вами на пляже поздно вечером. Они прошли мимо, а вы прошептали им вслед таким зловещим шепотом, на весь пляж: «Место посадки обозначьте кострами…»
   Малянов радостно ржал, мотал щеками и приговаривал:
   — И все-таки не было этого ничего. Не было! Ложная память, дитя мое, ложная память… Это все вам приснилось…

 
   Лидочка с почти священным трепетом рассматривала пустой уже панцирь омара, в то время как Малянов излагал ей предысторию сегодняшнего ужина.
   — …И вино, и водка, и зелень, и все эти вкусности… Представляешь, мать? — они уже были на ты.
   — И все оплачено?
   — И все оплачено! Кем? Не знаю. Как это все получилось? Представления не имею…
   — Но ведь ты понимаешь, Митя, что так не бывает. Даром ничего не бывает. За все приходится когда-нибудь платить. И хорошо, если деньгами. Потому что если не деньгами, то чем же?
   Лидочка говорила все это так серьезно, с такой неожиданной печалью и горечью в голосе, что Малянов, убиравший столовой ложкой остатки салата, приостановил свое занятие и посмотрел на нее с сомнением.
   Строгая и грустная девушка сидела перед ним. Красивая. Очень чужая и странная. За спиной ее качалась и шевелилась на стене огромная бесформенная тень. А омар в тонких пальцах шевелился как живой и словно пытался вырваться, освободиться, уползти куда-нибудь подальше.
   В легком разговоре возник явный и неприятный перебой. Оба молчали. Оба искали, что сказать, и не находили. Малянов несколько судорожно схватил бутылку и принялся старательно подливать вино в стаканы, и без того полные.
   — И-ну уж, прямо-таки… — промямлил он. — С-слушай… Да! А какие у тебя, мать, планы в нашем прекрасном городишке?
   — Планы? — этот простой вопрос привел, по-видимому, Лидочку в полное недоумение. Она явно не знала, что на него ответить. — У меня?
   — У тебя, у тебя?..
   — А что тут у вас есть?
   — Н-ну, как что? Море. Пустыня вон, за сопками.. Все есть. Обсерватория. Старый город… Мечеть одиннадцатого века… Слушай, старуха, ты все равно стоишь, достань-ка вон там, с полки, альбом…
   Лидочка сейчас же послушно вскочила за альбомом, и Малянов, оживившись, принялся рассказывать про мечеть и про обсерваторию, иллюстрируя свою импровизированную лекцию фотографиями из альбома.
   Потом, когда со стола было убрано, сели пить чай с вареньем, Малянов все порывался рассказать о своей работе, но Лидочку это совсем не интересовало. Более того, разговоры о маляновской работе не то злили, не то раздражали ее.
   — Не надо, Митя! Не хочу!
   — Нет, мать. Ты попробуй представить себе эту картину: жуткая черная бездна, пустота… пустота абсолютная, человек не может себе такую даже вообразить — ни пылинки, ни искорки, ничего! И ледяной холод. Мрак и холод. И вдруг, словно судорога, — взрыв, беззвучный, конечно, звуков там тоже нет… И эта мрачная пустота… это пустое пространство содрогается и сминается, как пластилиновая лепешка…
   — Ну не надо, Митя! Я прошу вас, пожалуйста… Не могу я, когда вы об этом говорите и даже думаете… Я не шучу, не смейтесь…
   — Старуха! — возмутился Малянов. — Ведь мы с тобой выпили на брудершафт!
   — Ну, хорошо, ну, «ты»… Только не надо больше про это…
   — Эх, Ньютону бы об этом рассказать! Вот бы старик воспламенился! Это он только языком трепал: гипотез, мол, не измышляю. Гордое смирение! А у самого воображение работало ого-го!
   — Я, слава богу, не Ньютон.
   — Старушенция! Я же популярно… без математики…
   — И популярно не надо. Не думай об этом.
   — Невозможно, мать. Когда я работаю, я думаю только о работе.
   — А ты не думай. И не работай. Черт побери, Дмитрий! Ты ведь сидишь рядом с женщиной!.. И что это за мужики пошли…
   — Дети и книги делаются из одного материала, — процитировал Малянов не без скабрезности.
   — Что это такое?
   — Бальзак. Или Флобер. Не помню точно.
   — Не понимаю.
   — А что тут понимать? Либо детей делать, либо книги. Одновременно — не пойдет. Материала не хватит.
   — Глупости какие!
   — Безусловно. Но сказано элегантно. А может быть, не так уж и глупо, если призадуматься.
   — Не надо призадумываться!
   — Ом, до чего же вы, бабы, не любите призадумываться!
   — А нам это ни к чему. Мы и так все знаем. Наперед. Ведь Ева съела яблоко, а Адам, бедняжка, только надкусил.
   Малянов посмотрел на нее критически. Да, она явно кокетничала. Она пыталась ему понравиться, бедняжка. Старалась показаться значительнее и умнее. Но слишком уж она была непривлекательна в дурацком своем наряде и безобразных очках. И косая вдобавок.
   — Ох, мать… — Малянов поднялся и налил еще чаю, себе и ей. — Жаль мне вас. Думать — это, брат, прекрасно! Это единственное, что отличает нас от обезьяны. Иногда меня вдруг осеняет: вот сижу я за столом, такой маленький, такой жалкий, ничтожный, крошка, пылинка, полпылинки… а в мозгу у меня — вспыхивают и гаснут вселенные!.. Когда я осознаю это… Старуха! Это ощущение я не променяю ни на какую женщину!.. Вот дети, это — да! Ребенок — это сгусток будущего. Это, мать, будит воображение… Это, знаешь ли… На самом деле… — Он вдруг оживился. — На самом деле, настоящие идеи, они похожи на детей. Честное слово. Они зарождаются под черепушкой, как дети во чреве, и копошатся там, и сладко так толкаются… Ты рожала когда-нибудь, старуха? Нет? Ну ты тогда не поймешь…
   Все это он говорил без тени юмора. Ему и в голову не приходит, что в его устах это звучит забавно. Аналогия только что пришла ему в голову и страшно его увлекла.
   — …Заметь, они требуют усиленного питания — духовного, конечно, в первую очередь… и всяческого внимания, и бережного отношения, и времени… Упаси бог поторопиться — будет выкидыш!.. А потом происходит таинство.. акт появления на свет… роды, если угодно. Бог ты мой, как это на самом деле мучительно! Если бы ты понимала! Роди ее, перенеси на бумагу, дай ей словесную, знаковую плоть… И какая она жалкенькая сразу после рождения — даже самая могучая идея! — какая она беспомощная, сырая, уродливая…
   Тут вдруг Лидочка посмотрела Малянову через плечо и отчаянно взвизгнула. Малянов резко повернулся, повалив табурет. В полусумраке коридорчика страшно светилось изуродованное лицо Снегового.
   Секунду стояла напряженная тишина, а потом Снеговой проговорил хрипло:
   — Извините меня, Дмитрий Алексеевич, но дверь у вас была настежь…
   — Бога ради, бога ради! — зачастил опомнившийся Малянов. — Замок дрянь, не защелкивается… Да вы заходите, Арнольд Палыч, садитесь.
   — Нет-нет! Ни в коем случае, Дмитрий Алексеевич… — Снеговой был вполне корректен и вел себя совсем по-светски, но странно было, что, разговаривая с Маляновым, он почти неотрывно глядит на Лидочку. — Ни в коем случае! Я ведь почему зашел? Книгу! Книгу же я вам обещал и совсем забыл… Вы, может быть, заглянете сейчас ко мне?
   — Какую книгу? — ошеломленно бормотал Малянов. — Что-то я не прип…
   — А то я, знаете ли, завтра убываю, и надолго… — продолжал Снеговой, беря Малянова за рукав халата и увлекая его за собою. — Я забираю его у вас буквально на минутку, — обратился он к Лидочке. — Извините меня… — и снова к Малянову: — Было бы глупо, если бы я забыл… Сам же обещал, даже навязывал, и сам же забыл… Однако же, слава богу, вспомнил в последнюю минуту…
   Продолжая молоть одно и то же, как заведенный, он протащил Малянова через прихожую, а на лестничной площадке, когда Малянову удалось наконец освободить свой рукав и он уже рот раскрыл, чтобы разразиться негодующей речью, Снеговой близко глянул ему в глаза и вдруг поднял и прижал к своим губам толстый корявый палец.
   После этого немыслимого жеста Малянов, потрясенный и заинтригованный, полностью покорился, и они осторожно, почти на цыпочках, прокрались через лестничную площадку к обитой дерматином двери.

 
   В квартире Снегового свет горел повсюду — в прихожей, в обеих комнатах, в кухне и даже в ванной. Все мыслимые источники были включены. И вообще квартира производила довольно-таки странное впечатление. Повсюду — на полках, на столах, на стенах — располагались десятки и сотни разнообразнейших раковин и улиток — от огромных тропических, рогатых и многоцветных, до самых невидных, маленьких и скромных, россыпью наваленных в огромное блюдо на журнальном столике. И не только улитки — самые неожиданные спирали и их красочные изображения наполняли квартиру. Винты, шурупы (и среди них — гигантские!), спиральные пружины, шнеки, яркие схемы каких-то спиральных образований и даже великолепные цветные фотографии спиральных галактик чуть ли не в полстены размером…
   — Кто эта женщина? — негромко, но как-то очень напористо и с непонятной неприязнью спросил Снеговой, едва они вошли в комнату.
   — Лидочка. Знакомая… Просто знакомая.
   — Давно знакомы?
   — Н-нет… Сегодня приехала… с запиской от жены…
   — Вы же в разводе.
   — Да. Но не могу же я отказать… — Малянов спохватился. — Арнольд Палыч, в чем дело? Вы ее знаете? Она что?..
   — Стойте. Спрашивать буду я. Времени у нас нет, Дмитрий Алексеевич, вот что. Давайте по порядку. Во-первых, возьмите книгу.
   — Какую?
   — Любую, — сказал Снеговой нетерпеливо. — Возьмите вот эту и держите в руках, чтоб потом не забыть… И давайте присядем на минутку.
   В полном обалдении Малянов взял со стола толстый том и, зажав его под мышкой, опустился на диван у торшера. Снеговой сел рядом и тотчас же закурил. На Малянова он не глядел. Снеговой, видимо, и в самом деле собирался уезжать. На полу и на стульях были расставлены раскрытые чемоданы, наполовину забитые одеждой, книгами и какими-то папками. На распахнутой дверце шкафа висел на распялочке темно-синий парадный костюм с орденскими ленточками сорочка, галстук.. Сам Снеговой был в обширной полосатой пижаме, в домашних стоптанных тапочках.
   — Значит, по порядку… — прогудел он, глядя в угол и поминутно затягиваясь. — Во-первых. Над чем вы сейчас работаете?
   — Я? А что?
   — Вы ведь, кажется, астроном? Так?
   — Так.
   — Наблюдатель?
   — Нет. Теоретик.
   — А такая фамилия — Губарь — вам ничего не говорит?
   — Губарь? Губарь… Нет, Арнольд Палыч, что случилось?
   Снеговой раздавил окурок в пепельнице и тут же закурил снова.
   — А фамилия Глухов?
   — Глухов? Тоже нет… Хотя подождите, у Вечеровского же есть приятель Глухов… Владлен… Владлен…
   — Историк?
   — Д-да… кажется.
   — Так! — Снеговой поднялся и, жуя окурок, прошелся по комнате, засунув огромные свои лапы в карманы пижамы. — А Вечеровский?..
   — Да я же вас с ним знакомил! Он биолог, очень крупный, с европейским именем…
   — Да-да… Помню… Вечеровский… — прогудел Снеговой. — Помню, конечно… Спасибо, Дмитрий Алексеевич. Это очень ценно, что вы мне сообщили… Да! Так над чем вы сейчас работаете?
   И тут Малянову стало страшно. Снеговой был не похож на себя. Вопросы его скрывали какую-то тайную угрозу… И Малянов разозлился:
   — Слушайте, Арнольд Павлович! — сказал он. — Я не понимаю!..
   — Я тоже! — сказал Снеговой резко. — Я тоже не понимаю, а понять надо! Пока не поздно. Рассказывайте. Подождите!.. У вас закрытая тема?
   — Какого черта закрытая! — сказал Малянов раздраженно. — Общая космология, немного астрофизики и звездной динамики.. теория гравитации… Я доказываю, что некоторые виды сингулярностей устойчивы… Да вы все равно ничего не поймете, Арнольд Павлович.
   — Сингулярности… — медленно проговорил Снеговой и пожал плечами. — В огороде бузина, а в Киеве дядька… И не закрытая? Ни в какой части?
   — Ни в какой букве!
   — И Губаря не знаете?
   — И Губаря не знаю.
   Снеговой засмолил третью папиросу. Он стоял перед Маляновым, нависая над ним, — огромный, сгорбившийся, страшный — и молчал. Потом он сказал:
   — Ну, на нет я суда нет. Извините меня, Дмитрий Алексеевич. У меня все.
   — Да, но у меня не все! — сварливо сказал Малянов, поднимаясь. — С вашего позволения, Арнольд Павлович, я бы хотел узнать…
   — Не могу, — сказал Снеговой как отрезал. — Не имею права.
   И не обращая более никакого внимания на Малянова, он подошел к столу и принялся разгружать карманы пижамы. Носовой платок, грязный, мятый, — в угол. Пачка «Беломора». На стол. Коробок спичек. Еще одни коробок спичек… Какие-то сложенные бумажки… авторучка…
   Потом он извлек на свет огромный пистолет и сунул его небрежно в первый ящик стола.
   Увидев этот пистолет, Малянов приоткрыл рот и тихонько попятился к двери.
   На пороге своей квартиры Малянов задержался и прислушался. Дверь была приоткрыта, виднелся свет в щели, но звуков никаких слышно не было, кроме, впрочем, ворчания водопровода. Тогда Малянов осторожно прошел в прихожую. Дверь при этом отчаянно заскрипела, и Малянова всего перекосило от этого скрипа.
   В кухне было пусто. Стол прибран, чисто протерт. Вся грязная посуда — в мойке. Пол подметен. Газ выключен. И никого.
   И в ванной тоже никого. Висят на бельевой веревке розовые трусики и такой же лифчик.
   Малянов прошел в кабинет, положил на край стола толстый справочник Снегового и некоторое время стоял в нерешительности, озирая свое хозяйство: включенный калькулятор с красными цифрами на дисплее, груды исписанной бумаги, рулоны графиков, бумажные листы, разбросанные по всему полу…
   Потом он вытянул губы дудкой, задрал брови повыше, словно собирался отмочить какую-нибудь шуточку, повернулся и на цыпочках, но решительно направился в бывшую детскую.
   Лидочка мирно спала. Мигающий фонарь за окном выхватывал из темноты контуры ее тела, закутанного в простыню, бледное, без кровинки лицо с поджатыми губами. Лицо это было сейчас таким непривлекательным и даже страшноватым, что Малянов, казалось, оставил свои решительные намерения и остановился на полдороге, неспособный решить, так ли уж ему нужно то, за чем он сюда приперся.
   И вдруг давешний гул прокатился за окном, снова подпрыгнул и повернулся на месте огромный лидочкин чемодан, и фонарь на улице сперва замигал и задергался, словно припадочный, а потом вдруг разгорелся в полную силу.
   Всю комнату залило ртутным мертвенно-синим светом, и в этом свете Лидочка вдруг поднялась на постели, села, придерживая на груди простыню, и уставилась на Малянова ясными, широко раскрытыми глазами. Будто и не спала вовсе.
   — Трясет… — сказал Малянов, словно оправдываясь. — Кому-то мы очень не нравимся…
   — Дмитрий Алексеевич, — сказала Лидочка негромко. — Идите сейчас же спать.
   Голос у нее был, что называется, «железный», в опытное ухо Малянова не улавливало в нем ни тени надежды. Само по себе это, может быть, и не остановило бы его, но… Все было не так, как должно быть и бывает обычно в подобных случаях. И резкий беспощадный свет в окно — словно любопытствующий прожектор. И подрагивающие стены, и шорох штукатурки, осыпающейся где-то от подземных толчков. И женщина в постели… Не женщина сидела там, выпрямившись, прижавшись лопатками к стене, — ведьма это сидела, кутаясь в простыню. Сухая кожа туго обтягивала лицо, и обнажились верхние зубы — то ли в улыбке, то ля в оскале каком-то.
   — Так уж прямо и спать… — глупо сказал Малянов, переминаясь с ноги на ногу. — Рано еще спать. Пусть дети спят.
   Лидочка молча смотрела на него. Ведьма на допросе.
   — Ну что ты в самом деле! — сказал он, слегка приободрясь. — Лидия! Отвратительная мидия!
   Лицо ее дрогнуло, она словно бы расслабилась мгновенно.
   — Что ты глядишь на меня, как ведьма на допросе? — он шагнул вперед и оказался на краешке кушетки. Женщина снова напряглась и чуть отодвинулась.
   — Ну ладно. Ну не буду. Как хочешь. Пойду тогда работать. Сегодня весь день не давали работать. Как с цепи сорвались, честное слово. Сначала — телефонные звонки. Потом этот деятель с замороженным омаром. Потом Вечеровский приперся…
   — Потом я, — сказала Лидочка тихо.
   — Потом ты, — согласился Малянов.
   — А кто это сейчас приходил?
   — Сосед.
   — Зачем?
   — Да так… Ерунда разная. Про тебя расспрашивал, между прочим.
   — И что ты ему сказал?
   — Сказал: это одна моя знакомая ведьмочка… — промурлыкал Малянов, предпринимая кое-какие разведывательные действия.
   — А он?
   — А он… всякие глупости спрашивал… про общих знакомых…
   — А ты?
   Малянов не ответил.

 
   Он проснулся утром от выстрела. Выстрел ахнул у него прямо над ухом, так что он подскочил на тахте и сел озираясь. В комнате все было, как вчера, но из раскрытого окна доносился какой-то галдеж, там рычали двигатели, высокий голос повторял: «Не создавайте препятствия… Проезжайте… Проезжайте быстрее…» И какой-то смутный галдеж доносился из-за входной двери, с лестничной площадки.
   Малянов спрыгнул с тахты и прежде всего высунулся в окно. У подъезда толпился народ, стояли неподвижно и ерзали, пристраиваясь поудобнее, многочисленные автомобили: милицейская ПМГ с мигалкой, «скорые», газик Снегового и еще четыре «Волги» — три пропыленные, жеваные, черные и одна новенькая, ослепительно белая. Половина проезжей части была всем этим перегорожена. Проезжающие машины притормаживали, останавливались, гаишник с жезлом прогонял их прочь, покрикивая высоким голосом. Белая «Волга» вдруг газанула, из выхлопной трубы вылетел клубок светлого дыма, выстрелило оглушительно, и «Волга» заглохла…
   Малянов кое-как оделся и выскочил на лестничную площадку.
   Здесь, оказывается, тоже было полно народу. Малянов узнал «кое-кого из соседей, но были и незнакомые, и все они концентрировались около распахнутой настежь квартиры Снегового. Были там среди прочих майор милиции, сержант милиции, двое в штатском, врач в белом халате и дворничиха…
   — Что случилось? — спросил Малянов давешнего старикашку из квартиры снизу.
   — Смерть случилась, дорогой мой, — торжественно и печально произнес старикашка. — Смерть, голубчик… Беда-то какая, а?
   — Кто?.. С кем?
   — Снегового, Арнольда Павловича, знали вы? Из одиннадцатой квартиры…
   — Ну?!
   — Умер. Все. Ушел из жизни.
   — Не… не может быть… — пролепетал Малянов, холодея.
   — Увы. Уже и вынесли. Все. Финита ля комедиа.
   — Да что случилось?
   Старикашка приблизил горбатый нос к маляновскому уху и прошептал:
   — Застрелился он этой ночью. Вот сюда пулю послал… — он постучал себя по виску. — И ни записки, ничего…
   Малянов дико глянул на него и, оскользаясь в домашних шлепанцах, ссыпался по ступенькам. Внизу, в маленьком вестибюле, опять же толклись люди. Здесь был лопоухий мальчишечка-шофер — он силился отворить вторую половинку двери в подъезде. Еще один сержант милиции. Какие-то вовсе бездельные, глазеющие люди и два санитара, держащие на весу носилки с длинным громоздким телом, укрытым простыней…
   Пока давались со всех сторон советы, пока ковыряли дверь, пока со скрипом распахивали ее, Малянов стоял столбом, глядя на белое, длинное, мертвое… Он не в силах был ни уйти, ни подойти ближе.
   Потом дверь распахнулась, носилки понесли, и только тогда Малянов протолкался к ним я пошел рядом. И вдруг он увидел глаз. Простыня была продрана, и сквозь дыру смотрел на Малянова широко открытый мертвый и потому совсем незнакомый глаз…

 
   Вернувшись домой, Малянов сразу бросился к телефону, набрал номер и долго слушал длинные гудки. Потом пробормотал: «Ну да, у него же лекции с утра…» и положил трубку. Он все еще не мог прийти в себя. Все еще стоял у него перед глазами огромный страшный Снеговой — как он выволакивает из кармана пижамы и засовывает в стол черный тусклый пистолет… И звучал мрачный голос: «Не имею права..» И мертвый глаз сквозь дыру в простыне смотрел на Малянова, словно с того света…
   Малянова передернуло. «Жуть-то какая, господи!.. И глупо же, глупо!» Он бормотал эти слова, не замечая собственного бормотания, а сам снова и снова набирал телефон Вечеровского, уже забыв, что тот с утра на лекции. Телефон вел себя странно — то было занято, то шли бесконечные длинные гудки.
   Потом он швырнул трубку и помчался к дверям детской. Постучал. Никакого ответа. Потряс дверь. То же самое. Заглянул внутрь. Все очень чисто, все прибрано и… пусто. Ничего и никого. И исчез громоздкий чемодан, занимавший весь передний угол, где игрушки.
   В полном остолбенении Малянов прошел по квартире, заглядывая во все углы. Никого и ничего. И все прибрано, вычищено, вылизано — ни пылинки в доме. И только в ванной на бельевой веревочке сиротливо покачивались на сквознячке розовый лифчик и розовые же трусики.
   — Нет, отцы, это чушь какая-то, — громко сказал Малянов.
   Медленно, шаркая ступнями по полу, он вернулся в свой кабинет, присел было за стол, но тут же сорвался в прихожую, схватил с вешалки пиджак, обшарил карманы, вытащил бумажник, несколько скомканных кредиток, оглядел все это со стыдливым изумлением и сунул обратно.
   — Все равно, — сказал он громко. — Тут что-то не то. Что-то тут, отцы мои, не получается…
   Он вернулся в кабинет, снова набрал номер Вечеровского, снова оказалось занято Он бросил трубку, рассеянно взял несколько листочков из папки, пробежал их глазами, нашарил в столе фломастер и старательно вычеркнул из рукописи очередное «легко видеть, что…»
   И в этот момент в кухне звякнула ложечка.

 
   Малянов вздрогнул и уронил листки.
   В кухне кто-то был. Кто-то двигался там — шаркнули подошвы, снова брякнул металл о стекло, чиркнула спичка… Малянов слез с края стола и осторожно двинулся в направлении кухни.
   Там спиною к Малянову стоял теперь низкорослый странный человек. Он колдовал с чайником над газовой плитой и, когда повернулся к Малянову, в одной руке держал заварочный чайник, в другой — распечатанную пачку чая.
   Это был огненно-рыжий горбун в душном черном костюме. Сорочка под пиджаком у него была тоже черная, а галстук белый. И лицо — белое, длинное, а борода клином, рыжая и ухоженная.
   Малянов только рот раскрыл, чтобы рявкнуть: «Кто вы такой, черт вас побери совсем!», как горбун быстро заговорил:
   — Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич. Меня зовут Губарь, Захар Захарович Губарь… Нет-нет, меня не Лидия сюда к вам пустила, нет, ее уж не было здесь… Я сам зашел, ибо дверь была настежь… Нет-нет, это вам показалось только, что кухня пуста, я вот тут стоял, видите? А вы заглянули и сразу же ушли. Вот я и решил, покуда вы звоните Филиппу Павловичу, дай-ка я чайку заварю… Но Снеговой, а? Какой кошмар! Тут уж поневоле голова кругом пойдет и всякое начнет мерещиться… Но нельзя, нельзя, Дмитрий Алексеевич! Нельзя! Поддаваться никак нельзя, крепиться надо, держаться… Да вы садитесь, садитесь, я уж у вас тут успел разобраться, где что, к вас обслужу по первому разряду, и себя не забуду, правильно?..
   Он говорил быстро, весело, но в то же время как бы и с приличествующей печалью, он отвечал на незаданные вопросы Малянова и упреждал его инстинктивные действия. И стоило Малянову подумать (с некоторым испугом): «Губарь?.. Это ведь Снеговой что-то там говорил о Губаре…», как горбун уже подхватывал:
   — Губарь, Губарь моя фамилия. И Снеговой вас имение обо мне спрашивал, мы с ним были знакомы… познакомились в свое время…
   Какая-то неприятно угрожающая интонация прорвалась у горбуна в последней фразе, но он тут же спохватился:
   — А вот и чаек! Прошу вас, Дмитрий Алексеевич. Сейчас, сейчас я все вам расскажу, зачем я у вас оказался, и почему, и с какой целью… Тогда вы сами убедитесь, Дмитрий Алексеевич, насколько все это серьезно и важно…
   Малянов молча принял свою любимую чашку — большую цветастую — и отпил из нее. Ему по-прежнему не удавалось вставить ни одного слова, но ответы на большинство своих вопросов он уже получил.
   — Знаю, Дмитрий Алексеевич, — продолжал между тем горбун, орудуя чайником, — сам знаю — странно. Все странно. И мое появление тут странно, и мое поведение, и сами слова, коими я ваши вопросы заглушаю. Однако же — терпение. Терпение, Дмитрий Алексеевич, и скоро все разъяснится. Ситуация складывается не совсем обычная, вот почему так странно все и необычно…
   В паузах горбун не забывал отхлебнуть чайку. Он и чай даже пил не как все. Редко кто пьет сейчас чай так — из блюдца, поставив его на растопыренные пальцы, с шумом и подсасыванием, через кусочек рафинада.
   — Нам с вами надобно разрешить всего лишь одну проблему. Дмитрий Алексеевич, но проблема эта… как бы это выразиться… мучительная проблема, Дмитрий Алексеевич. И для меня мучительная, и в особенности для вас… А для начала позвольте вопросик, всего один: над чем вы сейчас работаете?