Страница:
– Gracias[2].
Она улыбается. Отец как-то сказал, что людям становится приятно, если они слышат родную речь. Когда мы ходим в мой любимый тайский ресторан около Таймс-сквер, я всегда говорю официантке: «Kap coon kah»[3], и мне достается дополнительная кола за счет заведения.
По дороге домой я останавливаюсь и покупаю арахис. Жуя, пытаюсь отвлечься от вопросов, которые бьются в моей голове, как облако мотыльков. Кто хозяин запонки? Что в папке с моим именем?
На подходе к Сентрал-Парк-Уэст в моем кармане что-то неожиданно жужжит. Телефон мамы! Я открываю его и вижу «Семь новых сообщений». Как бомбу, которая может вот-вот взорваться, я выключаю его и захожу в наше здание. Консьерж странно смотрит на меня.
– Я опаздываю! – восклицаю я и пробегаю мимо.
Я поднимаюсь наверх и запираю за собой дверь своей комнаты. Телефон у меня в руках, я смотрю на него и думаю: «Это телефон покойницы».
Мама всегда была довольно откровенна со мной, но ее личная жизнь такой – личной – и оставалась. Хотела бы она, чтобы телефон оказался у меня? От кого эти сообщения? Я сжимаю подаренный отцом мячик для снятия стресса и вспоминаю прошедший год: что мне пришлось пережить и что я потеряла. Чтобы сохранить рассудок, мне не стоит сейчас слушать сообщения. А если я все-таки решусь, то не больше одного за раз. Может быть, я излишне драматизирую ситуацию, но эта запонка заставила меня задаться вопросом: «Какой же жизнью на самом деле жила моя мать?»
Я стараюсь сосредоточиться на домашнем задании, но вскоре слышу, как играет Оливер. Я подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу. Под этим углом я могу видеть только край его виолончели и кончик смычка. Я убираю телефон под матрас и ложусь.
Когда взрослые говорят «ошарашен», мне кажется, что они просто пытаются привлечь внимание, но теперь я понимаю. Я закрываю глаза и просто слушаю игру Оливера. С глубоким вдохом я пытаюсь расслабиться, чтобы музыка проходила сквозь кожу и пронзала до костей. Нас этому учили на уроках драмы. На некоторое время помогает, но потом все, о чем я могу думать, – это маленький красный телефон под матрасом. Мне кажется, что он пульсирует, как живое сердце.
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Она улыбается. Отец как-то сказал, что людям становится приятно, если они слышат родную речь. Когда мы ходим в мой любимый тайский ресторан около Таймс-сквер, я всегда говорю официантке: «Kap coon kah»[3], и мне достается дополнительная кола за счет заведения.
По дороге домой я останавливаюсь и покупаю арахис. Жуя, пытаюсь отвлечься от вопросов, которые бьются в моей голове, как облако мотыльков. Кто хозяин запонки? Что в папке с моим именем?
На подходе к Сентрал-Парк-Уэст в моем кармане что-то неожиданно жужжит. Телефон мамы! Я открываю его и вижу «Семь новых сообщений». Как бомбу, которая может вот-вот взорваться, я выключаю его и захожу в наше здание. Консьерж странно смотрит на меня.
– Я опаздываю! – восклицаю я и пробегаю мимо.
Я поднимаюсь наверх и запираю за собой дверь своей комнаты. Телефон у меня в руках, я смотрю на него и думаю: «Это телефон покойницы».
Мама всегда была довольно откровенна со мной, но ее личная жизнь такой – личной – и оставалась. Хотела бы она, чтобы телефон оказался у меня? От кого эти сообщения? Я сжимаю подаренный отцом мячик для снятия стресса и вспоминаю прошедший год: что мне пришлось пережить и что я потеряла. Чтобы сохранить рассудок, мне не стоит сейчас слушать сообщения. А если я все-таки решусь, то не больше одного за раз. Может быть, я излишне драматизирую ситуацию, но эта запонка заставила меня задаться вопросом: «Какой же жизнью на самом деле жила моя мать?»
Я стараюсь сосредоточиться на домашнем задании, но вскоре слышу, как играет Оливер. Я подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу. Под этим углом я могу видеть только край его виолончели и кончик смычка. Я убираю телефон под матрас и ложусь.
Когда взрослые говорят «ошарашен», мне кажется, что они просто пытаются привлечь внимание, но теперь я понимаю. Я закрываю глаза и просто слушаю игру Оливера. С глубоким вдохом я пытаюсь расслабиться, чтобы музыка проходила сквозь кожу и пронзала до костей. Нас этому учили на уроках драмы. На некоторое время помогает, но потом все, о чем я могу думать, – это маленький красный телефон под матрасом. Мне кажется, что он пульсирует, как живое сердце.
Глава 6
Я бросаю тебе вызов
Я никому не рассказываю, что была в маминой квартире. Это мой секрет. Сегодня на небе ни облачка, и для каждого в Нью-Йорке, кажется, наступила весна. Это видно по тому, как они машут друг другу или держатся за руки. Я ухожу далеко в парк, сажусь на скамейку, достаю телефон и набираю номер маминой голосовой почты. Нужен пароль. Черт!
Я сжимаю телефон так, что побелели костяшки пальцев. Я пробую ее дату рождения. Бесполезно. Наш адрес. Не работает. Я откидываюсь на спинку и смотрю на синее небо с единственным облачком. Мой отец сказал бы: «Смотри, идет буря». И тут я замечаю ее. Ее слегка закрывает огромное дерево, но она тут, похожая на сдувшийся белый шарик.
Я набираю «луна», и голос в трубке произносит:
Гудок.
Я едва разбираю сильный азиатский акцент, но слово «забрать» наводит меня на мысль, что речь идет о прачечной. Я нажимаю цифру семь, чтобы стереть сообщение, и направляюсь на Семьдесят шестую улицу. Или это Семьдесят седьмая? Помню, у них в чашке на прилавке были отвратительные конфеты. Однажды мама отругала меня за то, что я выплюнула эту конфету на чье-то крыльцо. Она сказала, что леди так не поступают.
Вот знакомый синий навес. Я захожу внутрь. Да, разумеется, конфеты на месте. За прилавком стоит китаянка лет шестнадцати. Она вопросительно смотрит на меня. Я не уверена, зачем пришла сюда. Не может же быть, чтобы у них до сих пор лежала ее одежда.
Несколько минут я стою, не зная, что сказать, пока не приходит мама китаянки и не начинает смотреть на меня с тем самым сочувствием в глазах, от которого я так устала. Наверное, она узнала о смерти мамы из сплетен женщин по соседству. Или может быть, она читает «Пейдж сикс», в чем я, впрочем, сомневаюсь. Стрижка каре, коричневый кардиган. Она поднимает кривые пальцы, прося меня подождать. Ее дочь продолжает смотреть на меня теперь без всякого выражения. Колокольчик на двери снова звонит, и заходит женщина в узкой черной юбке и серебристых туфлях на высоком каблуке. Я не сразу понимаю, что это мама Оливера. Мое сердце начинает биться быстрее, когда я замечаю в дверях идущего за ней сына.
Тут же я задумываюсь, что на мне надето. Джинсы и когда-то красная рубашка, теперь выцветшая до оранжевого. О нет… не те туфли, в этих мои ноги выглядят слишком большими. Я вижу, как он тянется к конфетам, и издаю нечленораздельный звук, пытаясь его остановить.
– Ты точно не хочешь их пробовать, – шепчу я.
Он впервые смотрит на меня и улыбается. Я чувствую, что моя кожа горит, и, кажется, вот-вот вспыхну. У него невероятно длинные ресницы и бледные губы. Из-за лампы дневного освещения кажется, что от его волос исходит сияние.
Через какое-то время – казалось, прошло не меньше часа – хозяйка возвращается с платьем матери. Она передает его мне вместе со счетом. Она собирается взять с меня деньги? Я смотрю на Оливера, он глядит в пол. Хозяйка кивает и взмахивает рукой с узловатыми пальцами. Я разворачиваюсь и одариваю Оливера своей лучшей улыбкой.
Мама всегда носила платья. Не думаю, что у нее когда-нибудь были шорты. В детстве я постоянно пряталась под ее юбками, представляя, что это моя палатка, а мамины стройные загорелые ноги – шесты, на которых она держится.
Добравшись домой, я тут же разрываю пластиковый пакет, выложенный внутри бумагой с рекламой химчистки. Это черное платье с крохотными золотыми бусинками на воротнике и по подолу. Не помню, чтобы я видела маму в нем. Я надеваю его и смотрюсь в зеркало. Это самая красивая вещь, которую я примеряла в своей жизни. Я поворачиваюсь и иду к окну. За мной кто-то наблюдает, я это чувствую. Там никого, но свет горит. Через несколько секунд свет гаснет, и кто-то подходит к окну. Я могу различить только силуэт кудрявой головы. Я улыбаюсь, кружусь перед окном, демонстрируя платье, и задергиваю шторы.
Мне хочется показаться отцу, но я не собираюсь бередить его память. Я на цыпочках прокрадываюсь мимо комнаты брата и в раскрытую дверь замечаю, что он спит на полу рядом с кроватью. Платье стесняет движения, но у меня все-таки получается уложить его обратно и укрыть. В полусне он бормочет:
– Мама?
Я отхожу на шаг и смотрю на него. Его ноздри слегка раздуваются, как будто он что-то нюхает во сне. Он поджимает губы и отворачивается. Я крадусь к лестнице и застываю на первой ступеньке, услышав незнакомый женский голос. Она нервно смеется. Это та женщина на «Э».
Прежде чем я успеваю развернуться и убежать обратно, они заходят в холл. Она довольно симпатичная, одета по-богемному. Отец останавливается как вкопанный, увидев платье. Я чувствую, что покраснела как помидор, и понимаю: он никогда не видел это платье на маме.
– Луна? – спрашивает отец. – Откуда?.. Что?
– Я ходила в химчистку, ну, знаешь, в ту…
К счастью, девушка на «Э» нарушает неудобное молчание, протягивая ко мне руки. Боже, у нее кожаные украшения.
– Меня зовут Элиза, я так рада с тобой познакомиться.
– Я тоже.
– Собираешься куда-нибудь? – спрашивает она, искушая меня сказать что-то резкое.
– Да, – отвечаю я, – собираюсь утопиться в болоте. Хорошего вечера обоим.
Я пытаюсь посмотреть на отца с вызовом, но они улыбаются и проходят мимо. Я замечаю, что на его пиджаке до сих пор висит ценник, и мне приходится два раза дернуть, чтобы оторвать его. Вернувшись в комнату, я смотрю через окно на улицу. Они стоят совсем рядом и ждут такси. Я сажусь на кровать.
От нее приятно пахнет. Чем это? Абрикосами?
Я снимаю платье и надеваю ночную рубашку. Сосредоточиться на домашней работе нелегко, но я честно пытаюсь. Все, о чем у меня получается думать, – это Оливер, ведь он наконец заметил меня. Интересно, он знает, что я наблюдаю за ним или слушаю, как он занимается? Потом я вспоминаю про мамин телефон и шесть оставшихся сообщений. Я решаю подождать до завтра, мне хватило сцены на лестнице.
Ложась спать, я думаю: «Что они там делают на своем свидании?» Элиза напоминает мою вожатую из лагеря – Уиллоу – она всегда слегка улыбалась и смотрела на все влажными глазами. Совсем не так, как мама, с ее напряженным и внимательным взглядом и слегка прищуренными глазами. У меня тоже есть эти черты. Но стоит мне задуматься, как все считают, что я хмурюсь. Я смотрю на фотографию мамы, прикрепленную к стене скотчем. Я вырезала ее из одного огромного глянцевого журнала, которые обычно лежат в номерах отелей. На ней блестящее платье с меховым воротником, а взгляд говорит: «Я бросаю тебе вызов».
Я сжимаю телефон так, что побелели костяшки пальцев. Я пробую ее дату рождения. Бесполезно. Наш адрес. Не работает. Я откидываюсь на спинку и смотрю на синее небо с единственным облачком. Мой отец сказал бы: «Смотри, идет буря». И тут я замечаю ее. Ее слегка закрывает огромное дерево, но она тут, похожая на сдувшийся белый шарик.
Я набираю «луна», и голос в трубке произносит:
У вас семь сообщений. Чтобы прослушать их, нажмите один.У меня дрожат руки. «Одно за раз», – напоминаю я себе. Так на меня не обрушится все одновременно. Я делаю, что сказал голос.
Гудок.
Я едва разбираю сильный азиатский акцент, но слово «забрать» наводит меня на мысль, что речь идет о прачечной. Я нажимаю цифру семь, чтобы стереть сообщение, и направляюсь на Семьдесят шестую улицу. Или это Семьдесят седьмая? Помню, у них в чашке на прилавке были отвратительные конфеты. Однажды мама отругала меня за то, что я выплюнула эту конфету на чье-то крыльцо. Она сказала, что леди так не поступают.
Вот знакомый синий навес. Я захожу внутрь. Да, разумеется, конфеты на месте. За прилавком стоит китаянка лет шестнадцати. Она вопросительно смотрит на меня. Я не уверена, зачем пришла сюда. Не может же быть, чтобы у них до сих пор лежала ее одежда.
Несколько минут я стою, не зная, что сказать, пока не приходит мама китаянки и не начинает смотреть на меня с тем самым сочувствием в глазах, от которого я так устала. Наверное, она узнала о смерти мамы из сплетен женщин по соседству. Или может быть, она читает «Пейдж сикс», в чем я, впрочем, сомневаюсь. Стрижка каре, коричневый кардиган. Она поднимает кривые пальцы, прося меня подождать. Ее дочь продолжает смотреть на меня теперь без всякого выражения. Колокольчик на двери снова звонит, и заходит женщина в узкой черной юбке и серебристых туфлях на высоком каблуке. Я не сразу понимаю, что это мама Оливера. Мое сердце начинает биться быстрее, когда я замечаю в дверях идущего за ней сына.
Тут же я задумываюсь, что на мне надето. Джинсы и когда-то красная рубашка, теперь выцветшая до оранжевого. О нет… не те туфли, в этих мои ноги выглядят слишком большими. Я вижу, как он тянется к конфетам, и издаю нечленораздельный звук, пытаясь его остановить.
– Ты точно не хочешь их пробовать, – шепчу я.
Он впервые смотрит на меня и улыбается. Я чувствую, что моя кожа горит, и, кажется, вот-вот вспыхну. У него невероятно длинные ресницы и бледные губы. Из-за лампы дневного освещения кажется, что от его волос исходит сияние.
Через какое-то время – казалось, прошло не меньше часа – хозяйка возвращается с платьем матери. Она передает его мне вместе со счетом. Она собирается взять с меня деньги? Я смотрю на Оливера, он глядит в пол. Хозяйка кивает и взмахивает рукой с узловатыми пальцами. Я разворачиваюсь и одариваю Оливера своей лучшей улыбкой.
Мама всегда носила платья. Не думаю, что у нее когда-нибудь были шорты. В детстве я постоянно пряталась под ее юбками, представляя, что это моя палатка, а мамины стройные загорелые ноги – шесты, на которых она держится.
Добравшись домой, я тут же разрываю пластиковый пакет, выложенный внутри бумагой с рекламой химчистки. Это черное платье с крохотными золотыми бусинками на воротнике и по подолу. Не помню, чтобы я видела маму в нем. Я надеваю его и смотрюсь в зеркало. Это самая красивая вещь, которую я примеряла в своей жизни. Я поворачиваюсь и иду к окну. За мной кто-то наблюдает, я это чувствую. Там никого, но свет горит. Через несколько секунд свет гаснет, и кто-то подходит к окну. Я могу различить только силуэт кудрявой головы. Я улыбаюсь, кружусь перед окном, демонстрируя платье, и задергиваю шторы.
Мне хочется показаться отцу, но я не собираюсь бередить его память. Я на цыпочках прокрадываюсь мимо комнаты брата и в раскрытую дверь замечаю, что он спит на полу рядом с кроватью. Платье стесняет движения, но у меня все-таки получается уложить его обратно и укрыть. В полусне он бормочет:
– Мама?
Я отхожу на шаг и смотрю на него. Его ноздри слегка раздуваются, как будто он что-то нюхает во сне. Он поджимает губы и отворачивается. Я крадусь к лестнице и застываю на первой ступеньке, услышав незнакомый женский голос. Она нервно смеется. Это та женщина на «Э».
Прежде чем я успеваю развернуться и убежать обратно, они заходят в холл. Она довольно симпатичная, одета по-богемному. Отец останавливается как вкопанный, увидев платье. Я чувствую, что покраснела как помидор, и понимаю: он никогда не видел это платье на маме.
– Луна? – спрашивает отец. – Откуда?.. Что?
– Я ходила в химчистку, ну, знаешь, в ту…
К счастью, девушка на «Э» нарушает неудобное молчание, протягивая ко мне руки. Боже, у нее кожаные украшения.
– Меня зовут Элиза, я так рада с тобой познакомиться.
– Я тоже.
– Собираешься куда-нибудь? – спрашивает она, искушая меня сказать что-то резкое.
– Да, – отвечаю я, – собираюсь утопиться в болоте. Хорошего вечера обоим.
Я пытаюсь посмотреть на отца с вызовом, но они улыбаются и проходят мимо. Я замечаю, что на его пиджаке до сих пор висит ценник, и мне приходится два раза дернуть, чтобы оторвать его. Вернувшись в комнату, я смотрю через окно на улицу. Они стоят совсем рядом и ждут такси. Я сажусь на кровать.
От нее приятно пахнет. Чем это? Абрикосами?
Я снимаю платье и надеваю ночную рубашку. Сосредоточиться на домашней работе нелегко, но я честно пытаюсь. Все, о чем у меня получается думать, – это Оливер, ведь он наконец заметил меня. Интересно, он знает, что я наблюдаю за ним или слушаю, как он занимается? Потом я вспоминаю про мамин телефон и шесть оставшихся сообщений. Я решаю подождать до завтра, мне хватило сцены на лестнице.
Ложась спать, я думаю: «Что они там делают на своем свидании?» Элиза напоминает мою вожатую из лагеря – Уиллоу – она всегда слегка улыбалась и смотрела на все влажными глазами. Совсем не так, как мама, с ее напряженным и внимательным взглядом и слегка прищуренными глазами. У меня тоже есть эти черты. Но стоит мне задуматься, как все считают, что я хмурюсь. Я смотрю на фотографию мамы, прикрепленную к стене скотчем. Я вырезала ее из одного огромного глянцевого журнала, которые обычно лежат в номерах отелей. На ней блестящее платье с меховым воротником, а взгляд говорит: «Я бросаю тебе вызов».
Глава 7
Луна над Бруклином
Сейчас весенние каникулы, отец наконец-то закончил свой документальный фильм, поэтому, пока Тайл смотрит мультики, мы едим французские тосты – единственное блюдо, которое он любит готовить.
– Так с чего ты решила пойти в химчистку? – спрашивает он, на его губах блестят капельки сиропа.
Я пытаюсь откусить кусок побольше, чтобы у меня было время подумать над ответом.
– Просто из любопытства.
Он прекращает жевать, странно смотрит на меня – взгляд, который я не могу толком понять, – и откусывает еще кусочек.
– Как твое свидание? – интересуюсь я, меняя тему.
– Неплохо… – отвечает он.
Моего отца всегда было трудно раскусить. Он рассказывает только то, что считает нужным, не больше.
– Она торгует травкой?
Он смеется. От этого простого звука мне становится теплее.
– Она учительница, – говорит он.
– Дай догадаюсь. Учит плести корзины?
Он смеется опять, но на этот раз по-другому. Фраза про травку определенно имела больший успех.
– Учительница английского. Да, я знаю, что это штамп. Но она действительно ничего. Только…
Ему не нужно договаривать, мы оба и так понимаем, что он имеет в виду. Мне будет нелегко даже подумать, что кто-то может занять место мамы, но ему, без сомнения, еще тяжелее. Я вырезаю середину своего тоста – лучший кусочек.
– Ты знаешь Оливера, который живет напротив?
– Видел.
– Чисто гипотетически, если бы он меня пригласил, как думаешь, можно было бы мне сходить послушать его игру на виолончели?
Он съедает еще кусочек и вытирает уголки рта.
– Думаю, это было бы неплохо.
– Мне пятнадцать через три дня.
– Я в курсе, Луна. Я не настолько выпал из жизни.
По его выражению лица я понимаю, что могу его подразнить.
– Нет, но когда ты бродил по дому из комнаты в комнату, мне в какой-то момент захотелось позвонить в больницу Бельвю.
Он кидает в меня салфеткой, но мне удается вовремя увернуться.
Честно говоря, после того несчастного случая я точно так же бродила из комнаты в комнату. Тайл три месяца прожил с нашей бабушкой на Лонг-Айленде, а мы с отцом превратились в зомби, питающихся тайской едой и имбирным элем. Я в школе скатилась на тройки и потеряла друзей – двух Рейчел. Не знаю, почему мы дружили. Просто так получилось.
В пятом классе наш проект ко Дню святого Валентина занял первое место. Все остальные просто вырезали сердца из цветной бумаги, а мы взяли фотографии разных пар: на вечеринках у наших родителей, на прогулках в парке, геев и натуралов, белых и черных, молодых и старых, улыбающихся и дурачащихся. А потом выложили их в форме огромного сердца и прикрепили к листу. Целый год наша работа висела в школе. Мы все время делали какие-то творческие работы и вместе проводили время, пока наши родители пили коктейли. Теперь Рейчел-один – это хорошенькая снаружи, но пустая внутри девица, которая тратит четыреста долларов в месяц на уход за волосами и встречается с половиной парней на Сентрал-Парк-Уэст. Рейчел-два можно принять за немую. Она редко что-то говорит и больше напоминает красивую сумку, которую Рейчел-один везде с собой носит. Я называю их Барботами – помесью Барби и робота. Они морят себя голодом, обладают нездоровой страстью к блеску для губ, и их неуверенность в себе просвечивает сквозь шмотки от «Прада». После смерти моей мамы они никак не могли понять, почему я не демонстрирую свое горе, почему не выгляжу несчастной. Рейчел-один сказала, что я веду себя «жутко», и Рейчел-два, несмотря на свою нелюбовь к использованию слов, сообщила, что я «больше им не подхожу». Я их ни в чем не винила на самом деле. Что-то во мне тогда сломалось, и я ничего не чувствовала. Они удалили меня из друзей на «Фейсбуке», но мне было все равно.
Теперь я по большей части общаюсь с Жанин «Оскар» Майерс – наверное, потому, что мы с ней обе аутсайдеры. Ее слава куда более двусмысленна, чем моя. Она сняла для своего парня видео, в котором с неоднозначным наслаждением ест хот-дог. На следующий день ее друг выложил ролик в Интернет. Лично мне кажется, что это было забавно, но компания сплетниц из нашей школы (старшеклассницы, которые одеваются так, будто живут в телевизоре) поймали ее в туалете и написали на лбу «шлюха». Я помогала ей смыть надпись, но нам не хватило времени, и все оставшиеся уроки у нее на лбу оставались едва видимые следы. Обе Рейчел даже не смотрят в мою сторону после того, как я подружилась с Жанин, но мне все равно. После смерти мамы их одержимость блеском для губ и этим роботом Заком Эфроном стала казаться мне полной глупостью.
Я собираю липкие тарелки и складываю их в раковину. Когда я включаю воду, отец останавливает меня:
– Я сам, Лунный Свет.
Когда он называет меня так, я чувствую его любовь, она буквально висит в воздухе. Эти слова, эта интонация куда-то надолго пропали, как любимые сережки, которые потеряла. Ты чувствуешь, будто они где-то в доме и в любой момент могут неожиданно найтись.
– Ладно, – говорю я и взбегаю по лестнице. Я беру красный телефон и убираю в задний карман. По дороге к двери я слышу голос отца:
– Собралась слушать виолончель?
– Хорошо бы, – откликаюсь я, – но пока просто прогуляюсь.
– Ладно, только будь осторожна!
– Я познакомлюсь с первым же подозрительным парнем, у которого есть фургон.
Отец морщится, когда я закрываю дверь.
На улице у всех по-прежнему весеннее настроение. Это видно по их яркой одежде и по светящимся надеждой глазам. Я сажусь у ближайшей лестницы, мимо которой ходит мало людей, и слушаю сообщение номер шесть. Теперь, убедившись, что с моим отцом почти все в порядке, я немного успокоилась, и руки у меня не дрожат.
Это мужской голос. Низкий, с каким-то акцентом. Австралийским, возможно. Он называет маму «милая» и предлагает к нему «заскочить». Мужчина диктует адрес – место под названием Гринпойнт в Бруклине.
Если раньше личная жизнь мамы была для меня под запретом, так ли это сейчас? Почему платье, которое я забрала из химчистки, так удивило папу? Это имеет какое-то отношение к хозяину запонки? Я пересекаю парк и у его восточного края сажусь в такси.
– Игл-стрит, сорок четыре, Гринпойнт.
Водитель подозрительно косится на меня.
– Не беспокойтесь, деньги есть, и мне разрешают ездить одной.
Кажется, это сработало. Он обезоруженно поднимает руки и включает счетчик.
Я не знаю, что на самом деле пытаюсь отыскать, но у меня такое чувство, будто мной завладело что-то извне. Мне не хочется беспокоить отца, который наконец в хорошем настроении, но я просто обязана узнать больше.
Когда такси проезжает по мосту Пуласки, я вижу большую часть центра – гордые и величественные здания над рекой. Я сейчас смотрю на город, в котором восемь миллионов людей. Восемь миллионов, но среди них нет моей матери.
Игл-стрит выглядит промышленной улицей, только на углу расположен одинокий магазинчик. Здание занимает целый квартал и похоже на фабрику. Рядом катаются на скейтбордах дети с водяными пистолетами. Должно быть, у них тоже весенние каникулы.
Я прошу такси подождать. На противоположной стороне квартала компания хипстеров устроила фотосессию; ветер крутит в воздухе мусор. Дверь распахнута настежь, и я вхожу в пахнущий воском и сигаретным дымом подъезд. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую, как в крови вскипает адреналин. Я останавливаюсь перед дверью квартиры «3b».
Что я ищу?
Прежде чем я успеваю постучать, открывается дверь. Мне улыбается человек с эспаньолкой, одетый в спортивную куртку.
– Могу вам чем-то помочь?
Тот же самый акцент. Низкий голос. Не сразу я задаю свой вопрос:
– Вы знали Марион Кловер?
Он застывает с приоткрытым ртом, а потом смотрит на меня по-другому, так, будто я представляю какую-то опасность.
– Разумеется, а что?
– Она была моей матерью.
Его лицо смягчается, он делает приглашающий жест и спрашивает:
– Не хочешь зайти?
Комната огромная и почти пустая. На старых окнах очень частый переплет – десятки стеклышек, каждое не больше книжки размером. Сквозь них виднеются небоскребы Манхэттена. Хозяин убирает с большого зеленого кресла ковбойскую шляпу и предлагает сесть.
Я осторожно сажусь и замечаю, что на нем старая футболка и джинсы. Он не похож на человека, который носит запонки, но нельзя быть ни в чем уверенной.
– Луна, верно?
Почему-то, услышав, что он произнес мое прозвище, делая ударение на первом слоге, как и мама, я хочу расплакаться. Я киваю и пытаюсь успокоиться.
– Меня зовут Бенджамин.
– Из Австралии?
– Из Южной Африки.
Надо же, здорово я ошиблась. Я заглядываю в его глубоко посаженные светло-карие глаза и понимаю, что не представляю, о чем его спрашивать. Начинаю с очевидного:
– Откуда ты знаешь мою мать?
– Погоди минутку, твой папа знает, что ты здесь?
– Нет, но меня ждет такси внизу. Мне нельзя уезжать из Манхэттена. С другой стороны, вот же он. – Я показываю на окно. – Довольно близко, верно?
– Откуда ты…
– Ты оставил ей сообщение на мобильный. Почему ты дал ей этот адрес?
Дверь распахивается, и в комнату входит женщина, у которой ноги длиной едва не с мой рост. На ней тонкий свитер в обтяжку, на губах помада кроваво-красного цвета. Она крутит в руках тюбик с помадой. Взглядом она просит Бенджамина объяснить ей мое присутствие. Повернувшись ко мне произносит:
– Дария. – И добавляет: – Моя соседка.
– Ну что ж, – говорю я, поднимаясь, – сожалею, что пришла без приглашения.
– Все в порядке, – отзывается он, – твоя мать была некоторое время моей музой. Я художник и графический дизайнер. На некоторых из моих лучших картин изображена именно она. Могу показать. В любом случае она всегда говорила, что хочет взглянуть на мою новую квартиру. Однажды мы с ней наконец договорились, потому я и оставил сообщение. Мне очень жаль, что все так вышло.
Дария, покачивая бедрами, подходит к дивану и садится, продолжая смотреть на Бенджамина. Звонит телефон, и он хватает его так, будто отчаянно ждал этого звонка.
Мужчина уходит на несколько минут, в течение которых Дария смотрит на меня так, будто читает книгу. Я пытаюсь быть похожей на отца и показывать только пустые страницы.
– Твоя мама умерла? – спрашивает она с сильным акцентом. Шведским?
– Да.
– Моя тоже. Когда я была чуть-чуть помладше тебя.
Должно быть, она модель. У нее броские черты, и держится девушка так же томно и лениво, как многие из них.
– Сочувствую, – отвечаю я, хотя сама ненавижу, когда мне так говорят. Сочувствием никого не вернешь.
– Ты не думала о том, чтобы завести, ну, понимаешь… – Она показывает на мою грудь. Чтобы не дать ей произнести вслух слова «первый лифчик», я опережаю ее.
– Да, у меня есть. Просто сегодня я его не надела, – вру я. Мне не хочется говорить ей, что я сильно опаздываю с этим. – Ты… знала мою маму?
– Нет, но я читала ее книгу. – Дария кладет помаду на столик. – Она была чудовищно правдива.
– В чем? – спрашиваю я.
– В том, какое неправильное мнение складывается у общества о моделях.
Я задумываюсь. Неправильное мнение может сложиться о ком угодно, модель ты или нет. Она могла бы придумать что-нибудь получше, но я делаю вид, будто не придала этому значения.
– Она не любила моделей, – говорю я, хотя не до конца уверена в этом. Возможно, она просто избегала говорить людям, что работает моделью.
Дария смотрит мне в глаза.
– Зато, готова поспорить, тебя она любила.
Я не знаю, что на это ответить. Разумеется, она меня любила, но я не собираюсь этим хвастаться. Тут я вспоминаю, что отец всегда учил меня принимать комплименты с достоинством.
– Да. – Я улыбаюсь, заметив на столе ручку и блокнот. – Послушай, я оставлю в блокноте свой электронный адрес. Мне пора возвращаться в Манхэттен. Можешь передать его Бенджамину? Я бы хотела посмотреть его картины с моей матерью.
– Разумеется, – отвечает она, поднимаясь. У нее длинные и худые, как паучьи лапы, руки, и от нее пахнет «Шанель № 5». Я узнала этот запах – единственные духи, которыми пользовалась мама. Дария гладит меня по голове, проходя мимо, и говорит:
– Приятно было познакомиться, милая.
Этот жест делает приключение вполовину не таким интересным. Неужели я выгляжу так, будто мне пять? Я записываю в блокнот свой электронный адрес и логин «Инстант мессенджера», и, прежде чем уйти, беру помаду, и крашу губы.
Когда я спускаюсь, такси все еще стоит. Теперь, когда у меня накрашены губы, он смотрит на меня еще более странно.
Пока мы едем обратно на Манхэттен, пытаюсь понять, что же я на самом деле знала о своей матери? Я знала ее запах и знала, что она редко готовит. Я помню ее большие глаза, ее ангельский смех, ее тонкие руки. Как она могла в мгновение ока из веселой стать серьезной и как мне не удавалось ничего от нее скрыть. Я пристегиваюсь и открываю окно, чтобы мое лицо охладил свежий ветер. Я закрываю глаза, вспоминаю, что сегодня вечером Оливер должен играть, и легкая дрожь проходит по моему телу.
– Так с чего ты решила пойти в химчистку? – спрашивает он, на его губах блестят капельки сиропа.
Я пытаюсь откусить кусок побольше, чтобы у меня было время подумать над ответом.
– Просто из любопытства.
Он прекращает жевать, странно смотрит на меня – взгляд, который я не могу толком понять, – и откусывает еще кусочек.
– Как твое свидание? – интересуюсь я, меняя тему.
– Неплохо… – отвечает он.
Моего отца всегда было трудно раскусить. Он рассказывает только то, что считает нужным, не больше.
– Она торгует травкой?
Он смеется. От этого простого звука мне становится теплее.
– Она учительница, – говорит он.
– Дай догадаюсь. Учит плести корзины?
Он смеется опять, но на этот раз по-другому. Фраза про травку определенно имела больший успех.
– Учительница английского. Да, я знаю, что это штамп. Но она действительно ничего. Только…
Ему не нужно договаривать, мы оба и так понимаем, что он имеет в виду. Мне будет нелегко даже подумать, что кто-то может занять место мамы, но ему, без сомнения, еще тяжелее. Я вырезаю середину своего тоста – лучший кусочек.
– Ты знаешь Оливера, который живет напротив?
– Видел.
– Чисто гипотетически, если бы он меня пригласил, как думаешь, можно было бы мне сходить послушать его игру на виолончели?
Он съедает еще кусочек и вытирает уголки рта.
– Думаю, это было бы неплохо.
– Мне пятнадцать через три дня.
– Я в курсе, Луна. Я не настолько выпал из жизни.
По его выражению лица я понимаю, что могу его подразнить.
– Нет, но когда ты бродил по дому из комнаты в комнату, мне в какой-то момент захотелось позвонить в больницу Бельвю.
Он кидает в меня салфеткой, но мне удается вовремя увернуться.
Честно говоря, после того несчастного случая я точно так же бродила из комнаты в комнату. Тайл три месяца прожил с нашей бабушкой на Лонг-Айленде, а мы с отцом превратились в зомби, питающихся тайской едой и имбирным элем. Я в школе скатилась на тройки и потеряла друзей – двух Рейчел. Не знаю, почему мы дружили. Просто так получилось.
В пятом классе наш проект ко Дню святого Валентина занял первое место. Все остальные просто вырезали сердца из цветной бумаги, а мы взяли фотографии разных пар: на вечеринках у наших родителей, на прогулках в парке, геев и натуралов, белых и черных, молодых и старых, улыбающихся и дурачащихся. А потом выложили их в форме огромного сердца и прикрепили к листу. Целый год наша работа висела в школе. Мы все время делали какие-то творческие работы и вместе проводили время, пока наши родители пили коктейли. Теперь Рейчел-один – это хорошенькая снаружи, но пустая внутри девица, которая тратит четыреста долларов в месяц на уход за волосами и встречается с половиной парней на Сентрал-Парк-Уэст. Рейчел-два можно принять за немую. Она редко что-то говорит и больше напоминает красивую сумку, которую Рейчел-один везде с собой носит. Я называю их Барботами – помесью Барби и робота. Они морят себя голодом, обладают нездоровой страстью к блеску для губ, и их неуверенность в себе просвечивает сквозь шмотки от «Прада». После смерти моей мамы они никак не могли понять, почему я не демонстрирую свое горе, почему не выгляжу несчастной. Рейчел-один сказала, что я веду себя «жутко», и Рейчел-два, несмотря на свою нелюбовь к использованию слов, сообщила, что я «больше им не подхожу». Я их ни в чем не винила на самом деле. Что-то во мне тогда сломалось, и я ничего не чувствовала. Они удалили меня из друзей на «Фейсбуке», но мне было все равно.
Теперь я по большей части общаюсь с Жанин «Оскар» Майерс – наверное, потому, что мы с ней обе аутсайдеры. Ее слава куда более двусмысленна, чем моя. Она сняла для своего парня видео, в котором с неоднозначным наслаждением ест хот-дог. На следующий день ее друг выложил ролик в Интернет. Лично мне кажется, что это было забавно, но компания сплетниц из нашей школы (старшеклассницы, которые одеваются так, будто живут в телевизоре) поймали ее в туалете и написали на лбу «шлюха». Я помогала ей смыть надпись, но нам не хватило времени, и все оставшиеся уроки у нее на лбу оставались едва видимые следы. Обе Рейчел даже не смотрят в мою сторону после того, как я подружилась с Жанин, но мне все равно. После смерти мамы их одержимость блеском для губ и этим роботом Заком Эфроном стала казаться мне полной глупостью.
Я собираю липкие тарелки и складываю их в раковину. Когда я включаю воду, отец останавливает меня:
– Я сам, Лунный Свет.
Когда он называет меня так, я чувствую его любовь, она буквально висит в воздухе. Эти слова, эта интонация куда-то надолго пропали, как любимые сережки, которые потеряла. Ты чувствуешь, будто они где-то в доме и в любой момент могут неожиданно найтись.
– Ладно, – говорю я и взбегаю по лестнице. Я беру красный телефон и убираю в задний карман. По дороге к двери я слышу голос отца:
– Собралась слушать виолончель?
– Хорошо бы, – откликаюсь я, – но пока просто прогуляюсь.
– Ладно, только будь осторожна!
– Я познакомлюсь с первым же подозрительным парнем, у которого есть фургон.
Отец морщится, когда я закрываю дверь.
На улице у всех по-прежнему весеннее настроение. Это видно по их яркой одежде и по светящимся надеждой глазам. Я сажусь у ближайшей лестницы, мимо которой ходит мало людей, и слушаю сообщение номер шесть. Теперь, убедившись, что с моим отцом почти все в порядке, я немного успокоилась, и руки у меня не дрожат.
Это мужской голос. Низкий, с каким-то акцентом. Австралийским, возможно. Он называет маму «милая» и предлагает к нему «заскочить». Мужчина диктует адрес – место под названием Гринпойнт в Бруклине.
Если раньше личная жизнь мамы была для меня под запретом, так ли это сейчас? Почему платье, которое я забрала из химчистки, так удивило папу? Это имеет какое-то отношение к хозяину запонки? Я пересекаю парк и у его восточного края сажусь в такси.
– Игл-стрит, сорок четыре, Гринпойнт.
Водитель подозрительно косится на меня.
– Не беспокойтесь, деньги есть, и мне разрешают ездить одной.
Кажется, это сработало. Он обезоруженно поднимает руки и включает счетчик.
Я не знаю, что на самом деле пытаюсь отыскать, но у меня такое чувство, будто мной завладело что-то извне. Мне не хочется беспокоить отца, который наконец в хорошем настроении, но я просто обязана узнать больше.
Когда такси проезжает по мосту Пуласки, я вижу большую часть центра – гордые и величественные здания над рекой. Я сейчас смотрю на город, в котором восемь миллионов людей. Восемь миллионов, но среди них нет моей матери.
Игл-стрит выглядит промышленной улицей, только на углу расположен одинокий магазинчик. Здание занимает целый квартал и похоже на фабрику. Рядом катаются на скейтбордах дети с водяными пистолетами. Должно быть, у них тоже весенние каникулы.
Я прошу такси подождать. На противоположной стороне квартала компания хипстеров устроила фотосессию; ветер крутит в воздухе мусор. Дверь распахнута настежь, и я вхожу в пахнущий воском и сигаретным дымом подъезд. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую, как в крови вскипает адреналин. Я останавливаюсь перед дверью квартиры «3b».
Что я ищу?
Прежде чем я успеваю постучать, открывается дверь. Мне улыбается человек с эспаньолкой, одетый в спортивную куртку.
– Могу вам чем-то помочь?
Тот же самый акцент. Низкий голос. Не сразу я задаю свой вопрос:
– Вы знали Марион Кловер?
Он застывает с приоткрытым ртом, а потом смотрит на меня по-другому, так, будто я представляю какую-то опасность.
– Разумеется, а что?
– Она была моей матерью.
Его лицо смягчается, он делает приглашающий жест и спрашивает:
– Не хочешь зайти?
Комната огромная и почти пустая. На старых окнах очень частый переплет – десятки стеклышек, каждое не больше книжки размером. Сквозь них виднеются небоскребы Манхэттена. Хозяин убирает с большого зеленого кресла ковбойскую шляпу и предлагает сесть.
Я осторожно сажусь и замечаю, что на нем старая футболка и джинсы. Он не похож на человека, который носит запонки, но нельзя быть ни в чем уверенной.
– Луна, верно?
Почему-то, услышав, что он произнес мое прозвище, делая ударение на первом слоге, как и мама, я хочу расплакаться. Я киваю и пытаюсь успокоиться.
– Меня зовут Бенджамин.
– Из Австралии?
– Из Южной Африки.
Надо же, здорово я ошиблась. Я заглядываю в его глубоко посаженные светло-карие глаза и понимаю, что не представляю, о чем его спрашивать. Начинаю с очевидного:
– Откуда ты знаешь мою мать?
– Погоди минутку, твой папа знает, что ты здесь?
– Нет, но меня ждет такси внизу. Мне нельзя уезжать из Манхэттена. С другой стороны, вот же он. – Я показываю на окно. – Довольно близко, верно?
– Откуда ты…
– Ты оставил ей сообщение на мобильный. Почему ты дал ей этот адрес?
Дверь распахивается, и в комнату входит женщина, у которой ноги длиной едва не с мой рост. На ней тонкий свитер в обтяжку, на губах помада кроваво-красного цвета. Она крутит в руках тюбик с помадой. Взглядом она просит Бенджамина объяснить ей мое присутствие. Повернувшись ко мне произносит:
– Дария. – И добавляет: – Моя соседка.
– Ну что ж, – говорю я, поднимаясь, – сожалею, что пришла без приглашения.
– Все в порядке, – отзывается он, – твоя мать была некоторое время моей музой. Я художник и графический дизайнер. На некоторых из моих лучших картин изображена именно она. Могу показать. В любом случае она всегда говорила, что хочет взглянуть на мою новую квартиру. Однажды мы с ней наконец договорились, потому я и оставил сообщение. Мне очень жаль, что все так вышло.
Дария, покачивая бедрами, подходит к дивану и садится, продолжая смотреть на Бенджамина. Звонит телефон, и он хватает его так, будто отчаянно ждал этого звонка.
Мужчина уходит на несколько минут, в течение которых Дария смотрит на меня так, будто читает книгу. Я пытаюсь быть похожей на отца и показывать только пустые страницы.
– Твоя мама умерла? – спрашивает она с сильным акцентом. Шведским?
– Да.
– Моя тоже. Когда я была чуть-чуть помладше тебя.
Должно быть, она модель. У нее броские черты, и держится девушка так же томно и лениво, как многие из них.
– Сочувствую, – отвечаю я, хотя сама ненавижу, когда мне так говорят. Сочувствием никого не вернешь.
– Ты не думала о том, чтобы завести, ну, понимаешь… – Она показывает на мою грудь. Чтобы не дать ей произнести вслух слова «первый лифчик», я опережаю ее.
– Да, у меня есть. Просто сегодня я его не надела, – вру я. Мне не хочется говорить ей, что я сильно опаздываю с этим. – Ты… знала мою маму?
– Нет, но я читала ее книгу. – Дария кладет помаду на столик. – Она была чудовищно правдива.
– В чем? – спрашиваю я.
– В том, какое неправильное мнение складывается у общества о моделях.
Я задумываюсь. Неправильное мнение может сложиться о ком угодно, модель ты или нет. Она могла бы придумать что-нибудь получше, но я делаю вид, будто не придала этому значения.
– Она не любила моделей, – говорю я, хотя не до конца уверена в этом. Возможно, она просто избегала говорить людям, что работает моделью.
Дария смотрит мне в глаза.
– Зато, готова поспорить, тебя она любила.
Я не знаю, что на это ответить. Разумеется, она меня любила, но я не собираюсь этим хвастаться. Тут я вспоминаю, что отец всегда учил меня принимать комплименты с достоинством.
– Да. – Я улыбаюсь, заметив на столе ручку и блокнот. – Послушай, я оставлю в блокноте свой электронный адрес. Мне пора возвращаться в Манхэттен. Можешь передать его Бенджамину? Я бы хотела посмотреть его картины с моей матерью.
– Разумеется, – отвечает она, поднимаясь. У нее длинные и худые, как паучьи лапы, руки, и от нее пахнет «Шанель № 5». Я узнала этот запах – единственные духи, которыми пользовалась мама. Дария гладит меня по голове, проходя мимо, и говорит:
– Приятно было познакомиться, милая.
Этот жест делает приключение вполовину не таким интересным. Неужели я выгляжу так, будто мне пять? Я записываю в блокнот свой электронный адрес и логин «Инстант мессенджера», и, прежде чем уйти, беру помаду, и крашу губы.
Когда я спускаюсь, такси все еще стоит. Теперь, когда у меня накрашены губы, он смотрит на меня еще более странно.
Пока мы едем обратно на Манхэттен, пытаюсь понять, что же я на самом деле знала о своей матери? Я знала ее запах и знала, что она редко готовит. Я помню ее большие глаза, ее ангельский смех, ее тонкие руки. Как она могла в мгновение ока из веселой стать серьезной и как мне не удавалось ничего от нее скрыть. Я пристегиваюсь и открываю окно, чтобы мое лицо охладил свежий ветер. Я закрываю глаза, вспоминаю, что сегодня вечером Оливер должен играть, и легкая дрожь проходит по моему телу.
Глава 8
План атаки
Оказавшись под защитой своей комнаты, я улыбаюсь. Он играет гаммы. Они не так хороши, как то, что он исполняет обычно, но мне все равно нравится.
Несколько раз он резко прерывает игру, и я представляю, что в эти моменты он прислушивается, стараясь почувствовать меня. Мне хочется построить мостик между нашими окнами.
Когда он заканчивает, я проверяю почту и обнаруживаю там письмо от Дарии – девушки из квартиры Бенджамина.
– Эй, Лунная Дорожка, что делаешь?
Я быстро сворачиваю окно, чтобы он не смог прочитать письмо.
– Да ничего, так, порнуху ищу.
Он улыбается, но тут же его прямо-таки перекашивает, я понимаю, что до сих пор не стерла помаду, и пытаюсь быстренько придумать что-нибудь убедительное.
– Я маялась дурью в «Сефоре».
Он садится на пол и начинает теребить шарф, который висит у меня на двери.
– Элиза тут, – говорит он.
Я к этому не готова.
– Быстро вы, – замечаю я.
– Да. Я сам толком не знаю, правильно ли делаю, но мне бы хотелось… мне бы хотелось убедиться, что ты нормально к этому относишься.
И что мне на это ответить? Сказать: «Да, все нормально, пускай эта хиппи переезжает к нам?»
– Все нормально, пока тебя это устраивает.
Он поднимается и начинает ходить по комнате, его руки все еще обмотаны шарфом.
– Понимаешь, каждый раз, когда я думаю, что надо идти дальше и становиться нормальным человеком, я вижу тебя.
Он останавливается и проводит пальцем по моей щеке, рисуя невидимую запятую. Я отворачиваюсь и стираю салфеткой помаду.
– У тебя ее глаза, ее улыбка, ее острый ум. В тебе все, что было в ней хорошего.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать.
– А было что-то не настолько хорошее?
Отец вешает шарф мне на шею.
– Ну, у нее были стороны, которых я никогда не видел. Думаю, у каждого такое есть.
Он возвращает шарф на место и поворачивается ко мне:
– Скажи, у тебя есть мысли и чувства, которые ты никому не показываешь? Только твои, личные?
Я вспоминаю Оливера и его виолончель, и мамин телефон, спрятанный под матрасом.
– Да.
– Понимаешь, мне кажется, что Элиза, как раскрытая книга. Ей действительно нечего скрывать. С одной стороны, это неплохо, но с другой… Не знаю, в ней нет загадки.
Мне нечего на это ответить, поэтому просто смотрю на него. Он становится прежним – выглядит более уверенным. Мне хочется расспросить его о дне, когда умерла мама, и сказать, что я нашла запонку, но понимаю, пока не время.
– Если встретишь ее утром, будь дружелюбна, ладно?
– Ладно. Ты сказал Тайлу?
– Нет. Я решил, будет лучше, если ты поговоришь с ним. Он тебя слушает.
– Хорошо.
Отец целует меня в лоб и выходит из комнаты. Я перечитываю письмо и пытаюсь понять, зачем Дария решила встретиться со мной. Неужели у нее нет знакомых ровесников, с кем она могла бы пройтись по магазинам?
Встретив утром Элизу, я замечаю, что она тоже выглядит по-другому – расслабилась. Странно видеть ее на нашей кухне, смотреть, как она рассыпает сахар. Элиза улыбается из-за своей кофейной чашки, и кажется, что папина подруга видит меня насквозь.
Несколько раз он резко прерывает игру, и я представляю, что в эти моменты он прислушивается, стараясь почувствовать меня. Мне хочется построить мостик между нашими окнами.
Когда он заканчивает, я проверяю почту и обнаруживаю там письмо от Дарии – девушки из квартиры Бенджамина.
Привет!Отец, не постучав, заглядывает в комнату, я тут же раздражаюсь. На нем пушистый серый халат.
Бенджамин убежал, и я не смогла передать ему твой адрес. Вот что, если хочешь, давай пройдемся по магазинам в субботу. Встретимся у «Строберри-филдс» в Центральном парке в два?
Чао,
Дария.
– Эй, Лунная Дорожка, что делаешь?
Я быстро сворачиваю окно, чтобы он не смог прочитать письмо.
– Да ничего, так, порнуху ищу.
Он улыбается, но тут же его прямо-таки перекашивает, я понимаю, что до сих пор не стерла помаду, и пытаюсь быстренько придумать что-нибудь убедительное.
– Я маялась дурью в «Сефоре».
Он садится на пол и начинает теребить шарф, который висит у меня на двери.
– Элиза тут, – говорит он.
Я к этому не готова.
– Быстро вы, – замечаю я.
– Да. Я сам толком не знаю, правильно ли делаю, но мне бы хотелось… мне бы хотелось убедиться, что ты нормально к этому относишься.
И что мне на это ответить? Сказать: «Да, все нормально, пускай эта хиппи переезжает к нам?»
– Все нормально, пока тебя это устраивает.
Он поднимается и начинает ходить по комнате, его руки все еще обмотаны шарфом.
– Понимаешь, каждый раз, когда я думаю, что надо идти дальше и становиться нормальным человеком, я вижу тебя.
Он останавливается и проводит пальцем по моей щеке, рисуя невидимую запятую. Я отворачиваюсь и стираю салфеткой помаду.
– У тебя ее глаза, ее улыбка, ее острый ум. В тебе все, что было в ней хорошего.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать.
– А было что-то не настолько хорошее?
Отец вешает шарф мне на шею.
– Ну, у нее были стороны, которых я никогда не видел. Думаю, у каждого такое есть.
Он возвращает шарф на место и поворачивается ко мне:
– Скажи, у тебя есть мысли и чувства, которые ты никому не показываешь? Только твои, личные?
Я вспоминаю Оливера и его виолончель, и мамин телефон, спрятанный под матрасом.
– Да.
– Понимаешь, мне кажется, что Элиза, как раскрытая книга. Ей действительно нечего скрывать. С одной стороны, это неплохо, но с другой… Не знаю, в ней нет загадки.
Мне нечего на это ответить, поэтому просто смотрю на него. Он становится прежним – выглядит более уверенным. Мне хочется расспросить его о дне, когда умерла мама, и сказать, что я нашла запонку, но понимаю, пока не время.
– Если встретишь ее утром, будь дружелюбна, ладно?
– Ладно. Ты сказал Тайлу?
– Нет. Я решил, будет лучше, если ты поговоришь с ним. Он тебя слушает.
– Хорошо.
Отец целует меня в лоб и выходит из комнаты. Я перечитываю письмо и пытаюсь понять, зачем Дария решила встретиться со мной. Неужели у нее нет знакомых ровесников, с кем она могла бы пройтись по магазинам?
Встретив утром Элизу, я замечаю, что она тоже выглядит по-другому – расслабилась. Странно видеть ее на нашей кухне, смотреть, как она рассыпает сахар. Элиза улыбается из-за своей кофейной чашки, и кажется, что папина подруга видит меня насквозь.