Страница:
Однажды, когда опять шли расстрелы в винных подвалах и конюшне, Гирш Шмулевич направился в Совдеп, где на входе нос к носу столкнулся с предсовнаркома Яковом Шейнкманом.
— Слушай, Гирша, — сказал Олькеницкому Яков Семенович. — Мне сейчас некогда, — указал он на урчавшее у входа авто. — Поэтому это будет не просьба, а приказ: завтра мы с тобой едем на дачу к Бочкову — он приглашает — и воскресенье проведем на природе в спокойной обстановке. Отдохнем, подышим свежим воздухом. Кроме того, и моя дражайшая супруга Софья Альфредовна убедительно просила тебя быть. Все. Встретимся завтра в два часа.
Предсовнаркома республики товарищ Шейнкман сбежал по ступенькам и плюхнулся на заднее сиденье. Вместе с ним сел рыжий детина, зорко посматривающий по сторонам, — после покушения на него четвертого марта 1918 года Яков Семенович никогда не оставался в одиночестве.
Олькеницкий проводил взглядом автомобиль, подумал немного и повернул к горкому партии.
— Ну что, товарищи, чайку?
— Можно, — отозвался Шейнкман.
— А у меня все готово, — сказал Борис Иванович, приглашая за стол. — И наливочка припасена…
— Только давайте о делах более ни слова, — властно произнесла Софья Альфредовна, шумно отодвигая стул и усаживаясь за стол. — Отдыхать, значит, отдыхать!
Бочков, наливая чай, поглядывал то на Шейнкмана, то на Олькеницкого. Они были чем-то неуловимо похожи, когда Олькеницкий снимал пенсне. Тогда оба напоминали великовозрастных школяров, спасающихся на студенческой скамье от мобилизации на фронт. Собственно, так оно и было.
Гирше было почти двадцать пять, и отсрочку от мобилизации он получил вначале в Бехтеревском институте в Петербурге, а от фронта отлынивал уже в Казани, пребывая в университете. Соратник же Якова Михайловича Свердлова по партийной работе на Урале Яков Шейнкман был на три года старше, от мобилизации спасался в Петроградском университете, а от призыва на фронт — в Казани, числясь студентом Императорского, а затем просто Казанского университета. Он нигде и никогда ни дня не работал и сделал себе партийную карьеру пламенными революционными речами, имея на руках мандат «ответственного оратора». А когда надобность в университете отпала, оба покинули его, целиком отдавшись революционной борьбе, расшатывая каждый по мере своих возможностей устои империи.
После чая и наливки, которая особенно понравилась Софье Альфредовне, все отправились гулять на луга, а потом, по предложению Шейнкмана, решили прокатиться на лодке по Волге до Пустых Моркваш, где надеялись встретить товарищей по партийной работе Зубакова и Назарова.
Но в Морквашах таковых не оказалось, и часов в одиннадцать вечера поехали обратно.
— Какая светлая ночь! — восхищалась Софья Альфредовна. — Яков Семенович, обрати внимание, какая ясная и светлая ночь! В такие ночи в голову приходят романтические мысли…
Причалив к берегу, пошли через луга на Займище. К мосту через речушку спускались гуськом; Бочков, лучше других знавший эту местность, шел впереди, выбирая дорогу почище, и оторвался от остальных.
Около моста перед ним как из-под земли выросли пять фигур.
— Стоять, паскуда, — тихо сказала одна из них в матросском тельнике и бушлате, направив в живот Борису Ивановичу дуло маузера.
У Бочкова аккурат в том месте, куда был направлен маузер, образовалась вдруг холодная пустота, и сильно захотелось сходить по обеим нуждам, особенно по большой.
— А ты что это, комиссар, так побелел-то? Неужто испугался? — насмешливо спросил матросик. — Братва, — обернулся он к остальным, — вы видели когда-нибудь дрожащего от испуга комиссара?
— Ты уж, Костик, не пужай его так-то, — делано-участливо произнес другой из зловещей пятерки. — А то еще, не ровен час, обсерется.
После этих слов у Бочкова внизу лопнуло, и по внутренней стороне ляжки потекло густое и теплое.
— Фу-у, — брезгливо протянул матросик. — А он и впрямь обосрался… Говори, куда девали миллион червонцев?
— К-как-кой мил-лион? — едва сумел разлепить губы Борис Иванович.
— Такой, какой вы у трудового народу сперли, — зло отрезал матросик. — Говори, не то щас стрельну.
К густому и теплому, продолжавшему вытекать из Бочкова, по ляжке потекло еще жидкое и горячее.
— Ну! — прикрикнул на него матросик.
— Это к-какое-то нед-доразум-мение, т-т-товарищи, — выдавил из себя Борис Иванович еле слышно.
— Чево?
— Эт-то ош-шибка, — булькнул горлом Бочков и полностью довыпростал мочевой пузырь.
— Ты Шейнкман? — спросил матросик, поигрывая маузером перед самым носом комиссара банка.
— Н-нет. Я не Ш-шейнкман. То есть не Ш-шейнкман я…
— А кто ты?
— Б-бочков.
— А где Шейнкман?
— Сзади идет, — с готовностью ответил Борис Иванович и оглянулся.
Скоро подошли Шейнкман, Олькеницкий и Софья Альфредовна.
— В чем дело? — глядя на Бочкова, спросил Олькеницкий.
— А ни в чем, — нагло ответил матросик и скомандовал: — Руки в гору.
Олькеницкий и Шейнкман увидели направленные на них стволы револьверов. В руке одного из налетчиков, стоявших немного поодаль, матовым металлическим блеском предупредительно блеснула продолговатая бомба.
— Ну, комиссары, сюды свое оружие. Жива!
Олькеницкий и Шейнкман послушно отдали свои револьверы.
— Кто Шейнкман? — спросил матросик.
Все молчали.
— Ну? Кто из вас Шейнкман? — повторил налетчик.
— Я, — сорвавшимся голосом ответил Яков Семенович.
— Вот мандат на обыск, — сунул ему под нос исполкомовскую бумагу матросик. — Вы подозреваетесь в присвоении крупных денежных сумм при разгроме Советской Рабоче-Крестьянской Забулачной республики.
Глава 3. ПЯТЬСОТ ТОНН ЗОЛОТА
— Слушай, Гирша, — сказал Олькеницкому Яков Семенович. — Мне сейчас некогда, — указал он на урчавшее у входа авто. — Поэтому это будет не просьба, а приказ: завтра мы с тобой едем на дачу к Бочкову — он приглашает — и воскресенье проведем на природе в спокойной обстановке. Отдохнем, подышим свежим воздухом. Кроме того, и моя дражайшая супруга Софья Альфредовна убедительно просила тебя быть. Все. Встретимся завтра в два часа.
Предсовнаркома республики товарищ Шейнкман сбежал по ступенькам и плюхнулся на заднее сиденье. Вместе с ним сел рыжий детина, зорко посматривающий по сторонам, — после покушения на него четвертого марта 1918 года Яков Семенович никогда не оставался в одиночестве.
Олькеницкий проводил взглядом автомобиль, подумал немного и повернул к горкому партии.
* * *
На даче у Бочкова все собрались около семи вечера.— Ну что, товарищи, чайку?
— Можно, — отозвался Шейнкман.
— А у меня все готово, — сказал Борис Иванович, приглашая за стол. — И наливочка припасена…
— Только давайте о делах более ни слова, — властно произнесла Софья Альфредовна, шумно отодвигая стул и усаживаясь за стол. — Отдыхать, значит, отдыхать!
Бочков, наливая чай, поглядывал то на Шейнкмана, то на Олькеницкого. Они были чем-то неуловимо похожи, когда Олькеницкий снимал пенсне. Тогда оба напоминали великовозрастных школяров, спасающихся на студенческой скамье от мобилизации на фронт. Собственно, так оно и было.
Гирше было почти двадцать пять, и отсрочку от мобилизации он получил вначале в Бехтеревском институте в Петербурге, а от фронта отлынивал уже в Казани, пребывая в университете. Соратник же Якова Михайловича Свердлова по партийной работе на Урале Яков Шейнкман был на три года старше, от мобилизации спасался в Петроградском университете, а от призыва на фронт — в Казани, числясь студентом Императорского, а затем просто Казанского университета. Он нигде и никогда ни дня не работал и сделал себе партийную карьеру пламенными революционными речами, имея на руках мандат «ответственного оратора». А когда надобность в университете отпала, оба покинули его, целиком отдавшись революционной борьбе, расшатывая каждый по мере своих возможностей устои империи.
После чая и наливки, которая особенно понравилась Софье Альфредовне, все отправились гулять на луга, а потом, по предложению Шейнкмана, решили прокатиться на лодке по Волге до Пустых Моркваш, где надеялись встретить товарищей по партийной работе Зубакова и Назарова.
Но в Морквашах таковых не оказалось, и часов в одиннадцать вечера поехали обратно.
— Какая светлая ночь! — восхищалась Софья Альфредовна. — Яков Семенович, обрати внимание, какая ясная и светлая ночь! В такие ночи в голову приходят романтические мысли…
Причалив к берегу, пошли через луга на Займище. К мосту через речушку спускались гуськом; Бочков, лучше других знавший эту местность, шел впереди, выбирая дорогу почище, и оторвался от остальных.
Около моста перед ним как из-под земли выросли пять фигур.
— Стоять, паскуда, — тихо сказала одна из них в матросском тельнике и бушлате, направив в живот Борису Ивановичу дуло маузера.
У Бочкова аккурат в том месте, куда был направлен маузер, образовалась вдруг холодная пустота, и сильно захотелось сходить по обеим нуждам, особенно по большой.
— А ты что это, комиссар, так побелел-то? Неужто испугался? — насмешливо спросил матросик. — Братва, — обернулся он к остальным, — вы видели когда-нибудь дрожащего от испуга комиссара?
— Ты уж, Костик, не пужай его так-то, — делано-участливо произнес другой из зловещей пятерки. — А то еще, не ровен час, обсерется.
После этих слов у Бочкова внизу лопнуло, и по внутренней стороне ляжки потекло густое и теплое.
— Фу-у, — брезгливо протянул матросик. — А он и впрямь обосрался… Говори, куда девали миллион червонцев?
— К-как-кой мил-лион? — едва сумел разлепить губы Борис Иванович.
— Такой, какой вы у трудового народу сперли, — зло отрезал матросик. — Говори, не то щас стрельну.
К густому и теплому, продолжавшему вытекать из Бочкова, по ляжке потекло еще жидкое и горячее.
— Ну! — прикрикнул на него матросик.
— Это к-какое-то нед-доразум-мение, т-т-товарищи, — выдавил из себя Борис Иванович еле слышно.
— Чево?
— Эт-то ош-шибка, — булькнул горлом Бочков и полностью довыпростал мочевой пузырь.
— Ты Шейнкман? — спросил матросик, поигрывая маузером перед самым носом комиссара банка.
— Н-нет. Я не Ш-шейнкман. То есть не Ш-шейнкман я…
— А кто ты?
— Б-бочков.
— А где Шейнкман?
— Сзади идет, — с готовностью ответил Борис Иванович и оглянулся.
Скоро подошли Шейнкман, Олькеницкий и Софья Альфредовна.
— В чем дело? — глядя на Бочкова, спросил Олькеницкий.
— А ни в чем, — нагло ответил матросик и скомандовал: — Руки в гору.
Олькеницкий и Шейнкман увидели направленные на них стволы револьверов. В руке одного из налетчиков, стоявших немного поодаль, матовым металлическим блеском предупредительно блеснула продолговатая бомба.
— Ну, комиссары, сюды свое оружие. Жива!
Олькеницкий и Шейнкман послушно отдали свои револьверы.
— Кто Шейнкман? — спросил матросик.
Все молчали.
— Ну? Кто из вас Шейнкман? — повторил налетчик.
— Я, — сорвавшимся голосом ответил Яков Семенович.
— Вот мандат на обыск, — сунул ему под нос исполкомовскую бумагу матросик. — Вы подозреваетесь в присвоении крупных денежных сумм при разгроме Советской Рабоче-Крестьянской Забулачной республики.
— Но Якова Семеновича в то время не было в Казани! — вступилась за мужа Софья Альфредовна. — Он был в Москве, все это могут подтвердить! Спросите хоть у товарища Ленина!
— Верно, — подал голос Олькеницкий. — Яков Семенович в то время был в Москве. Это могут подтвердить товарищи Ленин и Свердлов.
Бочков промолчал.
— Что скажешь, Лось? — спросил один из налетчиков во френче.
— Разберемся, — произнес матросик, верно, пребывавший в этой пятерке за главного и носивший кличку Лось. — А вас, — обернулся он к Софье Шейнкман, — во избежание неприятностей прошу помолчать. То бишь крепко заткнуться.
Окружив «арестованных» и, уже не разбирая дороги, их повели в Займище.
Двое из нападавших были одеты матросами, двое — в галифе и френчах, а пятый, в косоворотке и картузе деревенского образца, смахивал на приказчика. Он все время молчал и поигрывал бомбой.
— Вы бы поосторожней с бомбой, товарищ, — как можно мягче произнес Шейнкман, опасливо косясь на зловещий снаряд.
— Чо? — недобро произнес одетый приказчиком, сверля взглядом предсовнаркома. — Не гавкай, гнида.
— Значица так, граждане арестованные, — объявил матросик, когда все пришли на дачу Бочкова. — Вести себя скромно и тихо. А вас, — он обратился к Якову Семеновичу, — убедительно прошу добровольно выдать незаконно присвоенные вами забулачные миллионы.
Бочков, немного оправившийся от испуга, смотрел на побелевшее лицо всесильного предсовнаркома республики и главы казанских большевиков, пламенного оратора и непримиримого революционера, нутро которого дрожало от страха, как и у всех простых смертных. Да нет, скорее больше, чем у простых смертных. Ведь ему было что терять в отличие от тех, с коими приходилось встречаться на своем тернистом жизненном пути. Молчал и Олькеницкий, скованный страшным предчувствием скорой смерти.
— Ну что, будем помогать следствию? — спросил матросик, уставившись взглядом в лоб Шейнкману.
— Но у меня нет никаких забулачных денег, — пролепетал Яков Семенович. — Я тогда был в Москве. Это могут засвидетельствовать товарищ Ленин и другие. Можно послать запрос…
— Что за чушь вы городите, — поморщился налетчик. — Детский лепет какой-то. Отдавай, гад, золото.
— Боже мой, — замельтешил-заволновался Шейнкман. — Ну почему вы мне не верите? Вот вы, товарищ, — обратился он к налетчику, также одетому матросом. — Вы ведь за Советскую власть?
— Все матросы за Советскую власть, — ответил гордо налетчик и добавил: — Отдавай, сучара, забулачные миллионы.
Шейнкман всхлипнул, всплеснул руками и замолчал. Рядом, выпучив в удивлении и без того рыбьи, навыкате глаза, громко сопела верная соратница и супруга предсовнаркома Софья Альфредовна.
— А у вас есть мандат? — вдруг резким голосом спросил Олькеницкий.
— А то как же, — весело ответил матросик и протянул Гирше Шмулевичу бумагу в одну четверть листа. Сверху на листе было написано:
Удостоверение.
— Странно, — сказал Олькеницкий, возвращая мандат. — Подписано Абдеевым и Магницким. — А я вас не знаю, и никогда не видел.
— Зато вынам хорошо известны, товарищ главный чекист, — сказал одетый приказчиком.
— Ну что же, пошли, — сказал Лось, и дачников повели назад на Морквашенскую дорогу.
Дойдя до места, где дорога с обеих сторон поросла молодым дубняком, остановились.
— Ты, дамочка, поди сюда, — промолвил Лось, обращаясь к Софье Альфредовне.
Та подошла.
— Свободна. Можешь отчаливать.
— Я никуда не пойду без моего мужа, — гордо вскинула голову верная соратница и супруга. — Отпустили меня, отпускайте и его!
— Хорошо, — легко согласился матросик. — Забирай своего хахаля и ступайте отседова на хрен.
Софья Альфредовна быстро сморгнула и, схватив мужа за рукав, потащила прочь. Шейнкман обернулся к оставшимся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и побрел к деревне.
— А мы?! — вскричал Борис Иванович. — Его отпустили, а мы что же? И нас давайте отпускайте!
— Иди, — спокойно сказал матросик.
— Что? — не понял Бочков.
— Катись. — Лось ухмыльнулся и вперил колючий взгляд в Олькеницкого. — А вот товарищ самый главный чекист покуда останется…
— Спасибо, — пробормотал Борис Иванович, медленно пятясь назад. Затем он повернулся, прошел несколько шагов и припустил так, что не слышал даже выстрелов, которыми убивали его соратника и друга.
Все свалили на белогвардейский заговор с целью отомстить председателю Губернской Чрезвычайной комиссии за расстрелы офицеров. К такому выводу пришла следственная комиссия под председательством товарища Якова Шейнкмана.
Гиршу Олькеницкого похоронили в саду напротив бывшего губернаторского дворца, где в 1917 году находился городской комитет партии.
Были броневики со знаменами, много цветов и длинные пламенные речи.
Гневную и чрезвычайно негодующую тираду произнес председатель Совета Народных комиссаров Яков Семенович Шейнкман.
— Предательски подлыми выстрелами из-под угла, — сказал он, — враги трудящихся стремятся расстроить стойкие ряды рабочего класса. От их рук в дачной местности близ станции Займище погиб наш друг и товарищ Гриша Олькеницкий. Белым террором контрреволюция намеревается свалить Советы народных депутатов. На дерзкий вызов врагов народа пролетариат и трудовое крестьянство ответит своим, красным террором.
Несколько слов про мускулистую руку пролетариата и возгорающийся костер неистовых классовых битв сказал и Борис Иванович Бочков.
А через день он был назначен комиссаром Казанского отделения Государственного банка.
— Вот видите эти железные двери? — указал пухлой ручонкой скорее на ворота, нежели на двери хранилища, Борис Иванович, когда они с Родионовым спустились в святая святых банка. — За ними и хранится золото.
— И сколько его там? — неожиданно охриплым голосом спросил Савелий Николаевич.
— Шестьсот пятьдесят семь миллионов рублей золотом, — не без гордости ответил Борис Иванович. — По нынешнему курсу, — Бочков немного подумал, верно, производя в уме математические операции, — шесть с половиной миллиардов рублей. И еще сто одиннадцать миллионов рублей кредитными билетами. Желаете взглянуть?
— Да, — просто ответил «старший инспектор».
Бочков кивнул сопровождающему их незаметному старичку, и тот, недоверчиво поглядывая на Родионова («Коли б не приказ, ни за что бы не отпер хранилище стороннему человеку, пусть даже и из самой Москвы»), стал колдовать над железной дверью. Вначале он в определенном порядке нажал на несколько кнопок с цифрами, заслонив сию операцию своей согбенной спиной, так что Савелию запомнить эти цифры никак не представилось возможным.
— У нас самой новейшей системы цифровой кодовый замок, — не без гордости заметил Бочков, бросив косой взгляд на Родионова. — Набор цифр знаем лишь я да вот — Густав Густавович, — кивнул головой Борис Иванович в сторону старика.
— Замечательно, — ответил Савелий, принудив себя улыбнуться и придать голосу нотки служебного удовлетворения. — Подобные предосторожности в деле хранения материальных ценностей совершенно нелишни.
— О да, конечно, — заметил ему на это Бочков. — Вне всякого сомнения.
Затем хранитель снял с пояса связку ключей и стал попеременно вставлять их в незаметные на первый взгляд отверстия в двери, поворачивая их всякий раз в определенном порядке. Продолжалось сие действие не менее четверти часа, после чего за дверью-воротами что-то металлически клацнуло, и старик, потянув за ручку, легко открыл ее.
— Прошу вас, — произнес Борис Иванович, пропуская Родионова вперед.
Савелий Николаевич вслед за стариком вошел в небольшую слабо освещенную и внешне неприглядную комнатку. Ни оконца, ни вытяжки или отдушины в комнате не было; бетонный пол, бетонный потолок, три бетонные стены без единого отверстия и железная дверь неимоверной толщины со множеством, очевидно, самых хитрых замков.
«Дела-а, — подумал Савелий, осматривая комнатку, в коей, кроме стола со стулом, больше ничего не имелось. — И сюда-то, в эту комнату, попасть крайне затруднительно, но она, похоже, только предбанник, передняя перед основным хранилищем».
Савелий Родионов не ошибся.
Старик-хранитель, опять-таки загораживая спиной свои действия, открыл в нише одной из стен металлическую дверцу с еще одним кодовым цифровым замком. Савелий сделал шаг в сторону и непринужденно спросил:
— А не предпринимались ли попытки со стороны уголовных элементов проникнуть в банк и поживиться золотом?
Он уставился в лоб Бочкова, продолжая между тем следить боковым зрением за руками старика.
«Восемь», — отметил про себя вор первую цифру, которую нажал хранитель.
— Нет, что вы, — произнес Борис Иванович и широко улыбнулся. — Проникнуть в банк практически…
«Шестнадцать», — отметил Савелий две следующие цифры кодового замка.
— …невозможно. Даже если это будет целая банда…
«Двадцать четыре», — продолжал запоминать цифры Родионов.
— …то охрана банка справится с ней в два счета.
Последней цифрой была тройка.
— Замечательно, — произнес Родионов-Крутов и широко улыбнулся. — Ваш банк, несомненно, абсолютно защищен от всяких посягательств извне.
А затем произошло чудо: противоположная от входа бетонная стена бесшумно отъехала в сторону, обнажив полукруглую комнату опять же без единого намека на какое-либо оконце или отдушину. Настоящий бетонный бункер!
— А вот и наше хранилище! — не без гордости воскликнул Борис Иванович и первым вошел в полукруглую комнату. — Как видите, блиндированное.
— Ви-ижу, — протянул Савелий Николаевич, трогая рукой шершавые бетонные стены. — Настоящий блиндаж.
— Именно. Именно! — мельтешил Бочков, сам возбужденный открывшимся зрелищем и то и дело потирающий руки. Видно, даже ему был ограничен доступ в хранилище, коли теперешнее посещение святая святых банка привело его в такой нервический раж. — В Нижнем ничего подобного нет даже близко! — заметил он не без гордости. — Так что я понимаю, почему руководство выбрало именно наш банк.
Действительно, вошедшим было на что посмотреть.
Ящики. Сотни стандартных ящиков с клеймом государственного казначейства Российской империи, в каждом из которых лежали золотые слитки. Но вовсе не ящики притягивали взоры вошедших. Немалая часть золотых слитков — неброских для глаза желто-красных брусков, сложенных штабелями наподобие поленницы дров, — стояла выше человеческого роста в самом центре комнаты, и на каждом из слитков были выдавлены двуглавый орел и казначейское клеймо.
— Пятьсот тонн без малого, — патетически произнес Бочков, продолжая беспрестанно потирать свои пухлые ладошки. — В слитках, полосах и монетах российского и иностранного производств.
Золотые полосы Савелий видел: они лежали горкой возле самого входа и для выноса были самыми удобными.
— А вот где монеты?
— В мешках, — просто ответил Борис Иванович. — В обыкновенных опечатанных холщовых мешках. Да вон они.
Родионов посмотрел в сторону, куда указывал Бочков. Действительно, в углу полукруглой комнаты стояли в два ряда холщовые мешки, на первый взгляд неподъемные, но тоже весьма удобная для реализации добыча.
— А что вы там говорили про Нижний? — спросил Савелий, теперь уже ставший старшим инспектором Наркомата финансов Александром Аркадьевичем Крутовым.
— Я говорил, что в Нижнем Новгороде нет ничего подобного. А ведь там хранится вторая, правда, меньшая половина золота бывшей империи, — услужливо повторил Бочков.
— Вот как? Тогда я буду вынужден доложить наркому об этом и подчеркнуть, что у вас, в отличие от Нижнего Новгорода, полный порядок в вопросе хранения и сбережения золота. Правда, я буду вынужден еще разик-другой посетить вас, дабы ознакомиться с некоторыми деталями условий хранения золотого запаса республики и финансовой отчетностью, но это уже не изменит моего позитивного видения состояния дел в вашем банке. К тому же, — Крутов выразительно посмотрел в глаза Бориса Ивановича, — я намерен также доложить в наркомат о руководстве банка, которое, на мой взгляд, занимает своеместо и к возложенным на него обязанностям относится весьма добросовестно и честно.
— Благодарю вас, — расплылся в довольной улыбке Бочков и предложил: — Не желаете ли отобедать? В «Славянском базаре» до сих пор вполне прилично кормят.
Он выжидающе посмотрел на фининспектора. Тот молчал и думал, кажется, о чем-то своем.
— Так как, товарищ старший инспектор?
— Что? — оторвался наконец от своих мыслей Савелий Николаевич.
— Я говорю, не желаете ли отобедать? — повторил свой вопрос Борис Иванович.
На что Родионов-Крутов ответил вежливым отказом.
— Верно, — подал голос Олькеницкий. — Яков Семенович в то время был в Москве. Это могут подтвердить товарищи Ленин и Свердлов.
Бочков промолчал.
— Что скажешь, Лось? — спросил один из налетчиков во френче.
— Разберемся, — произнес матросик, верно, пребывавший в этой пятерке за главного и носивший кличку Лось. — А вас, — обернулся он к Софье Шейнкман, — во избежание неприятностей прошу помолчать. То бишь крепко заткнуться.
Окружив «арестованных» и, уже не разбирая дороги, их повели в Займище.
Двое из нападавших были одеты матросами, двое — в галифе и френчах, а пятый, в косоворотке и картузе деревенского образца, смахивал на приказчика. Он все время молчал и поигрывал бомбой.
— Вы бы поосторожней с бомбой, товарищ, — как можно мягче произнес Шейнкман, опасливо косясь на зловещий снаряд.
— Чо? — недобро произнес одетый приказчиком, сверля взглядом предсовнаркома. — Не гавкай, гнида.
— Значица так, граждане арестованные, — объявил матросик, когда все пришли на дачу Бочкова. — Вести себя скромно и тихо. А вас, — он обратился к Якову Семеновичу, — убедительно прошу добровольно выдать незаконно присвоенные вами забулачные миллионы.
Бочков, немного оправившийся от испуга, смотрел на побелевшее лицо всесильного предсовнаркома республики и главы казанских большевиков, пламенного оратора и непримиримого революционера, нутро которого дрожало от страха, как и у всех простых смертных. Да нет, скорее больше, чем у простых смертных. Ведь ему было что терять в отличие от тех, с коими приходилось встречаться на своем тернистом жизненном пути. Молчал и Олькеницкий, скованный страшным предчувствием скорой смерти.
— Ну что, будем помогать следствию? — спросил матросик, уставившись взглядом в лоб Шейнкману.
— Но у меня нет никаких забулачных денег, — пролепетал Яков Семенович. — Я тогда был в Москве. Это могут засвидетельствовать товарищ Ленин и другие. Можно послать запрос…
— Что за чушь вы городите, — поморщился налетчик. — Детский лепет какой-то. Отдавай, гад, золото.
— Боже мой, — замельтешил-заволновался Шейнкман. — Ну почему вы мне не верите? Вот вы, товарищ, — обратился он к налетчику, также одетому матросом. — Вы ведь за Советскую власть?
— Все матросы за Советскую власть, — ответил гордо налетчик и добавил: — Отдавай, сучара, забулачные миллионы.
Шейнкман всхлипнул, всплеснул руками и замолчал. Рядом, выпучив в удивлении и без того рыбьи, навыкате глаза, громко сопела верная соратница и супруга предсовнаркома Софья Альфредовна.
— А у вас есть мандат? — вдруг резким голосом спросил Олькеницкий.
— А то как же, — весело ответил матросик и протянул Гирше Шмулевичу бумагу в одну четверть листа. Сверху на листе было написано:
Удостоверение.
— Странно, — сказал Олькеницкий, возвращая мандат. — Подписано Абдеевым и Магницким. — А я вас не знаю, и никогда не видел.
— Зато вынам хорошо известны, товарищ главный чекист, — сказал одетый приказчиком.
* * *
Обыск на даче Бочкова ничего не дал.— Ну что же, пошли, — сказал Лось, и дачников повели назад на Морквашенскую дорогу.
Дойдя до места, где дорога с обеих сторон поросла молодым дубняком, остановились.
— Ты, дамочка, поди сюда, — промолвил Лось, обращаясь к Софье Альфредовне.
Та подошла.
— Свободна. Можешь отчаливать.
— Я никуда не пойду без моего мужа, — гордо вскинула голову верная соратница и супруга. — Отпустили меня, отпускайте и его!
— Хорошо, — легко согласился матросик. — Забирай своего хахаля и ступайте отседова на хрен.
Софья Альфредовна быстро сморгнула и, схватив мужа за рукав, потащила прочь. Шейнкман обернулся к оставшимся, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и побрел к деревне.
— А мы?! — вскричал Борис Иванович. — Его отпустили, а мы что же? И нас давайте отпускайте!
— Иди, — спокойно сказал матросик.
— Что? — не понял Бочков.
— Катись. — Лось ухмыльнулся и вперил колючий взгляд в Олькеницкого. — А вот товарищ самый главный чекист покуда останется…
— Спасибо, — пробормотал Борис Иванович, медленно пятясь назад. Затем он повернулся, прошел несколько шагов и припустил так, что не слышал даже выстрелов, которыми убивали его соратника и друга.
* * *
В ночь на 23 июня 1918 года от рук неизвестных убийц пал тов. Г. ОЛЬКЕНИЦКИЙ, член Казанскаго Комитета Российской Коммунистической партии.Все свалили на белогвардейский заговор с целью отомстить председателю Губернской Чрезвычайной комиссии за расстрелы офицеров. К такому выводу пришла следственная комиссия под председательством товарища Якова Шейнкмана.
Гиршу Олькеницкого похоронили в саду напротив бывшего губернаторского дворца, где в 1917 году находился городской комитет партии.
Были броневики со знаменами, много цветов и длинные пламенные речи.
Гневную и чрезвычайно негодующую тираду произнес председатель Совета Народных комиссаров Яков Семенович Шейнкман.
— Предательски подлыми выстрелами из-под угла, — сказал он, — враги трудящихся стремятся расстроить стойкие ряды рабочего класса. От их рук в дачной местности близ станции Займище погиб наш друг и товарищ Гриша Олькеницкий. Белым террором контрреволюция намеревается свалить Советы народных депутатов. На дерзкий вызов врагов народа пролетариат и трудовое крестьянство ответит своим, красным террором.
Несколько слов про мускулистую руку пролетариата и возгорающийся костер неистовых классовых битв сказал и Борис Иванович Бочков.
А через день он был назначен комиссаром Казанского отделения Государственного банка.
* * *
Здание банка было не достроено. Согласно проекту, помимо левого крыла и центрального входа, зданию полагалось еще и правое крыло, возведению которого помешал Гаврила Принцип, порешивший 28 июня 1914 года наследника Австро-Венгерского престола принца Франца Фердинанда. Здание Казанского отделения Государственного банка Российской империи было двухэтажным и имело еще цокольный этаж, где и хранилось золото теперь уже бывшей империи.— Вот видите эти железные двери? — указал пухлой ручонкой скорее на ворота, нежели на двери хранилища, Борис Иванович, когда они с Родионовым спустились в святая святых банка. — За ними и хранится золото.
— И сколько его там? — неожиданно охриплым голосом спросил Савелий Николаевич.
— Шестьсот пятьдесят семь миллионов рублей золотом, — не без гордости ответил Борис Иванович. — По нынешнему курсу, — Бочков немного подумал, верно, производя в уме математические операции, — шесть с половиной миллиардов рублей. И еще сто одиннадцать миллионов рублей кредитными билетами. Желаете взглянуть?
— Да, — просто ответил «старший инспектор».
Бочков кивнул сопровождающему их незаметному старичку, и тот, недоверчиво поглядывая на Родионова («Коли б не приказ, ни за что бы не отпер хранилище стороннему человеку, пусть даже и из самой Москвы»), стал колдовать над железной дверью. Вначале он в определенном порядке нажал на несколько кнопок с цифрами, заслонив сию операцию своей согбенной спиной, так что Савелию запомнить эти цифры никак не представилось возможным.
— У нас самой новейшей системы цифровой кодовый замок, — не без гордости заметил Бочков, бросив косой взгляд на Родионова. — Набор цифр знаем лишь я да вот — Густав Густавович, — кивнул головой Борис Иванович в сторону старика.
— Замечательно, — ответил Савелий, принудив себя улыбнуться и придать голосу нотки служебного удовлетворения. — Подобные предосторожности в деле хранения материальных ценностей совершенно нелишни.
— О да, конечно, — заметил ему на это Бочков. — Вне всякого сомнения.
Затем хранитель снял с пояса связку ключей и стал попеременно вставлять их в незаметные на первый взгляд отверстия в двери, поворачивая их всякий раз в определенном порядке. Продолжалось сие действие не менее четверти часа, после чего за дверью-воротами что-то металлически клацнуло, и старик, потянув за ручку, легко открыл ее.
— Прошу вас, — произнес Борис Иванович, пропуская Родионова вперед.
Савелий Николаевич вслед за стариком вошел в небольшую слабо освещенную и внешне неприглядную комнатку. Ни оконца, ни вытяжки или отдушины в комнате не было; бетонный пол, бетонный потолок, три бетонные стены без единого отверстия и железная дверь неимоверной толщины со множеством, очевидно, самых хитрых замков.
«Дела-а, — подумал Савелий, осматривая комнатку, в коей, кроме стола со стулом, больше ничего не имелось. — И сюда-то, в эту комнату, попасть крайне затруднительно, но она, похоже, только предбанник, передняя перед основным хранилищем».
Савелий Родионов не ошибся.
Старик-хранитель, опять-таки загораживая спиной свои действия, открыл в нише одной из стен металлическую дверцу с еще одним кодовым цифровым замком. Савелий сделал шаг в сторону и непринужденно спросил:
— А не предпринимались ли попытки со стороны уголовных элементов проникнуть в банк и поживиться золотом?
Он уставился в лоб Бочкова, продолжая между тем следить боковым зрением за руками старика.
«Восемь», — отметил про себя вор первую цифру, которую нажал хранитель.
— Нет, что вы, — произнес Борис Иванович и широко улыбнулся. — Проникнуть в банк практически…
«Шестнадцать», — отметил Савелий две следующие цифры кодового замка.
— …невозможно. Даже если это будет целая банда…
«Двадцать четыре», — продолжал запоминать цифры Родионов.
— …то охрана банка справится с ней в два счета.
Последней цифрой была тройка.
— Замечательно, — произнес Родионов-Крутов и широко улыбнулся. — Ваш банк, несомненно, абсолютно защищен от всяких посягательств извне.
А затем произошло чудо: противоположная от входа бетонная стена бесшумно отъехала в сторону, обнажив полукруглую комнату опять же без единого намека на какое-либо оконце или отдушину. Настоящий бетонный бункер!
— А вот и наше хранилище! — не без гордости воскликнул Борис Иванович и первым вошел в полукруглую комнату. — Как видите, блиндированное.
— Ви-ижу, — протянул Савелий Николаевич, трогая рукой шершавые бетонные стены. — Настоящий блиндаж.
— Именно. Именно! — мельтешил Бочков, сам возбужденный открывшимся зрелищем и то и дело потирающий руки. Видно, даже ему был ограничен доступ в хранилище, коли теперешнее посещение святая святых банка привело его в такой нервический раж. — В Нижнем ничего подобного нет даже близко! — заметил он не без гордости. — Так что я понимаю, почему руководство выбрало именно наш банк.
Действительно, вошедшим было на что посмотреть.
Ящики. Сотни стандартных ящиков с клеймом государственного казначейства Российской империи, в каждом из которых лежали золотые слитки. Но вовсе не ящики притягивали взоры вошедших. Немалая часть золотых слитков — неброских для глаза желто-красных брусков, сложенных штабелями наподобие поленницы дров, — стояла выше человеческого роста в самом центре комнаты, и на каждом из слитков были выдавлены двуглавый орел и казначейское клеймо.
— Пятьсот тонн без малого, — патетически произнес Бочков, продолжая беспрестанно потирать свои пухлые ладошки. — В слитках, полосах и монетах российского и иностранного производств.
Золотые полосы Савелий видел: они лежали горкой возле самого входа и для выноса были самыми удобными.
— А вот где монеты?
— В мешках, — просто ответил Борис Иванович. — В обыкновенных опечатанных холщовых мешках. Да вон они.
Родионов посмотрел в сторону, куда указывал Бочков. Действительно, в углу полукруглой комнаты стояли в два ряда холщовые мешки, на первый взгляд неподъемные, но тоже весьма удобная для реализации добыча.
— А что вы там говорили про Нижний? — спросил Савелий, теперь уже ставший старшим инспектором Наркомата финансов Александром Аркадьевичем Крутовым.
— Я говорил, что в Нижнем Новгороде нет ничего подобного. А ведь там хранится вторая, правда, меньшая половина золота бывшей империи, — услужливо повторил Бочков.
— Вот как? Тогда я буду вынужден доложить наркому об этом и подчеркнуть, что у вас, в отличие от Нижнего Новгорода, полный порядок в вопросе хранения и сбережения золота. Правда, я буду вынужден еще разик-другой посетить вас, дабы ознакомиться с некоторыми деталями условий хранения золотого запаса республики и финансовой отчетностью, но это уже не изменит моего позитивного видения состояния дел в вашем банке. К тому же, — Крутов выразительно посмотрел в глаза Бориса Ивановича, — я намерен также доложить в наркомат о руководстве банка, которое, на мой взгляд, занимает своеместо и к возложенным на него обязанностям относится весьма добросовестно и честно.
— Благодарю вас, — расплылся в довольной улыбке Бочков и предложил: — Не желаете ли отобедать? В «Славянском базаре» до сих пор вполне прилично кормят.
Он выжидающе посмотрел на фининспектора. Тот молчал и думал, кажется, о чем-то своем.
— Так как, товарищ старший инспектор?
— Что? — оторвался наконец от своих мыслей Савелий Николаевич.
— Я говорю, не желаете ли отобедать? — повторил свой вопрос Борис Иванович.
На что Родионов-Крутов ответил вежливым отказом.
Глава 3. ПЯТЬСОТ ТОНН ЗОЛОТА
Золото в Казань стали свозить еще в самом начале русско-германской, или, как ее стали с недавних пор называть газетчики, Мировой войны. В ее начале, принужденная отступать, русская армия была вынуждена оставить некоторые западные губернии России, после чего возникла угроза захвата немцами Петрограда. Тогда-то и встал вопрос о сохранности государственного золотого запаса, находившегося в кладовых нескольких контор Государственного банка столицы. Государственным Советом и с разрешения самого государя императора Николая Александровича было принято решение эвакуировать золотой запас империи в далекие от фронта тыловые города, которым не грозило германское вторжение даже при сдаче немцам стольного Петрограда.
Первая партия имперской казны прибыла в Казань и Нижний Новгород еще зимой девятьсот пятнадцатого года. Ближе к лету второго года Мировой войны в Казань четырьмя эшелонами прибыла еще одна партия золота в слитках весом 260 тонн. А после Красного Октября уже только в Казань стало свозиться золото из Государственных отделений российского банка городов Курска, Могилева, Пензы, Воронежа, Самары и иных губернских центров. К началу августа в Казанском отделении Государственного банка Республики Советов скопилось уже около 497 тонн золота в слитках, полосах, золотых монетах, самородках и технических изделиях, конфискованных в пользу государства у еще остающихся частными предприятий и исследовательских институтов. И оно все еще продолжало поступать из городов и весей, захваченных белыми или частями мятежного чехословацкого корпуса. И если Москва и Петроград были сердцем и телом молодой Совдепии, то Казань с ее золотом, — несомненно, кровеносной системой, без которой не стучит сердце и не живет тело.
Впрочем, Лизавете, заскучавшей без Савелия и вышедшей в город, как она сама для себя определила, «осмотреться», не было никакого дела ни до штабеля желто-красных брусков с клеймом Государственного казначейства Российской империи, ни до комиссара Бочкова, о котором она слышать не слыхивала, ни даже до самой Совдепии, в которой она была вынуждена теперь проживать без особого, признаться, удовольствия. Она была настоящей женой своего мужа, не задающей лишних вопросов, раз и навсегда принявшей его сторону, а иногда и помогающей в его противузаконных и рискованных деяниях. Она, конечно, понимала, что подобного рода занятия опасны и преследуются как общественной моралью, так и законом; не единожды она хотела отвлечь Савелия от его воровских предприятий, даже уходила от него, однако всегда возвращалась. Савелий Родионов буквально магнетически притягивал ее своей неординарностью, умом, силой, криминальным талантом и состоянием победителя, которое никогда не покидало его, даже в самые трудные минуты. Ведь стоило только задуматься, что можно проиграть, и ты проиграл! Савелий же почти никогда не проигрывал. Все его аферы, порой невыполнимые с точки зрения трезвого рассудка, оканчивались непременной удачей, а везение, как известно, ходит только рядом с настоящим мастером.
Или дураком.
А дураком Савелий Николаевич Родионов никогда не был. Но главное, и Лизавета не единожды имела возможность убедиться в этом, он любит ее по-настоящему и никогда не предаст. А стало быть, и она его тоже.
Правда, один раз все же состоялся с Савелием крепкий откровенный разговор. Это случилось, когда они были еще не обвенчаны.
Истомленные любовью, некоторое время они лежали молча, думая о своем. Как это часто бывает, слова в эти минуты были лишними. Неожиданно Елизавета произнесла, заглядывая Савелию в глаза:
— Я ведь уже не девочка, Савелий. Я знаю, что ты любишь меня, но мне, как любой бабе, нужна определенность. Кто я тебе: подруга, любовница, жена?
— И то, и другое, и третье, — ответил Савелий, полагая, что у Лизаветы случился очередной бабий каприз. — Разве нам с тобой плохо?
— Нам хорошо. Но я устала от неопределенности. От ожидания твоего ареста. И от этой твоей проклятой «работы», — горько выдохнула она. — Я боюсь, что когда-нибудь тебя все же поймают, и мне придется носить тебе передачи и плакать по ночам в холодной постели…
— Эта, как ты называешь, моя проклятая работадает нам средства к существованию. Весьма не бедного, надо сказать, — заметил ей уже начавший не на шутку обижаться Савелий.
— Вот именно. Деньги у нас есть, есть золото, драгоценности, жемчуг. Почему бы тебе не остановиться на этом? Ты богат, ты победил. Ты победил их всех, с их полицейскими департаментами, управами, прокурорами, сыщиками и соглядатаями. Мало тебе этого?
Поднявшись, она нагишом прошла к столу, вытащила из пачки сигарету и нервно закурила:
— Почему? Что тебе еще надо?
— Ты много куришь, мне это не нравится, — сдержанно заметил Савелий. — И тебе это не идет.
Елизавета нервически потушила папиросу и продолжила все тем же взволнованным голосом:
— Мы можем купить где угодно дом, усадьбу, имение и просто жить, красиво и беззаботно. А хочешь, давай вернемся в Париж. Кажется, тебе понравился этот городишко.
Она замолчала и выжидающе посмотрела на него.
— Иди ко мне, в комнате прохладно, я боюсь, что ты простудишься, — попытался отшутиться Савелий.
— Ты опять за свое, а ведь я говорю серьезно, — юркнула Елизавета под одеяло.
— А с кем ты собираешься жить? — неожиданно спросил Савелий, неотрывно глядя ей в глаза.
— Ты до сих пор этого не понял? С тобой, с кем же еще, — фыркнула она. — Я уже не смогу без тебя.
— Вот он я, лежу рядом с тобой, — спокойно проговорил Савелий. В его голосе проявились жесткие интонации. — А в той уютной и спокойной усадебке я буду уже не я, а кто-то другой, совсем не тот, которого ты когда-то полюбила и, надеюсь, любишь до сих пор.
— Савелий…
Он вздохнул и произнес уже мягче:
— Не будем об этом. Мне нужны в жизни риск, азарт, ощущение опасности; мне нужно всякий раз подтверждение того, что я — лучший в своем деле.
— Король, — с иронией заметила она.
Савелий воспринял ее слова всерьез:
Первая партия имперской казны прибыла в Казань и Нижний Новгород еще зимой девятьсот пятнадцатого года. Ближе к лету второго года Мировой войны в Казань четырьмя эшелонами прибыла еще одна партия золота в слитках весом 260 тонн. А после Красного Октября уже только в Казань стало свозиться золото из Государственных отделений российского банка городов Курска, Могилева, Пензы, Воронежа, Самары и иных губернских центров. К началу августа в Казанском отделении Государственного банка Республики Советов скопилось уже около 497 тонн золота в слитках, полосах, золотых монетах, самородках и технических изделиях, конфискованных в пользу государства у еще остающихся частными предприятий и исследовательских институтов. И оно все еще продолжало поступать из городов и весей, захваченных белыми или частями мятежного чехословацкого корпуса. И если Москва и Петроград были сердцем и телом молодой Совдепии, то Казань с ее золотом, — несомненно, кровеносной системой, без которой не стучит сердце и не живет тело.
Впрочем, Лизавете, заскучавшей без Савелия и вышедшей в город, как она сама для себя определила, «осмотреться», не было никакого дела ни до штабеля желто-красных брусков с клеймом Государственного казначейства Российской империи, ни до комиссара Бочкова, о котором она слышать не слыхивала, ни даже до самой Совдепии, в которой она была вынуждена теперь проживать без особого, признаться, удовольствия. Она была настоящей женой своего мужа, не задающей лишних вопросов, раз и навсегда принявшей его сторону, а иногда и помогающей в его противузаконных и рискованных деяниях. Она, конечно, понимала, что подобного рода занятия опасны и преследуются как общественной моралью, так и законом; не единожды она хотела отвлечь Савелия от его воровских предприятий, даже уходила от него, однако всегда возвращалась. Савелий Родионов буквально магнетически притягивал ее своей неординарностью, умом, силой, криминальным талантом и состоянием победителя, которое никогда не покидало его, даже в самые трудные минуты. Ведь стоило только задуматься, что можно проиграть, и ты проиграл! Савелий же почти никогда не проигрывал. Все его аферы, порой невыполнимые с точки зрения трезвого рассудка, оканчивались непременной удачей, а везение, как известно, ходит только рядом с настоящим мастером.
Или дураком.
А дураком Савелий Николаевич Родионов никогда не был. Но главное, и Лизавета не единожды имела возможность убедиться в этом, он любит ее по-настоящему и никогда не предаст. А стало быть, и она его тоже.
Правда, один раз все же состоялся с Савелием крепкий откровенный разговор. Это случилось, когда они были еще не обвенчаны.
Истомленные любовью, некоторое время они лежали молча, думая о своем. Как это часто бывает, слова в эти минуты были лишними. Неожиданно Елизавета произнесла, заглядывая Савелию в глаза:
— Я ведь уже не девочка, Савелий. Я знаю, что ты любишь меня, но мне, как любой бабе, нужна определенность. Кто я тебе: подруга, любовница, жена?
— И то, и другое, и третье, — ответил Савелий, полагая, что у Лизаветы случился очередной бабий каприз. — Разве нам с тобой плохо?
— Нам хорошо. Но я устала от неопределенности. От ожидания твоего ареста. И от этой твоей проклятой «работы», — горько выдохнула она. — Я боюсь, что когда-нибудь тебя все же поймают, и мне придется носить тебе передачи и плакать по ночам в холодной постели…
— Эта, как ты называешь, моя проклятая работадает нам средства к существованию. Весьма не бедного, надо сказать, — заметил ей уже начавший не на шутку обижаться Савелий.
— Вот именно. Деньги у нас есть, есть золото, драгоценности, жемчуг. Почему бы тебе не остановиться на этом? Ты богат, ты победил. Ты победил их всех, с их полицейскими департаментами, управами, прокурорами, сыщиками и соглядатаями. Мало тебе этого?
Поднявшись, она нагишом прошла к столу, вытащила из пачки сигарету и нервно закурила:
— Почему? Что тебе еще надо?
— Ты много куришь, мне это не нравится, — сдержанно заметил Савелий. — И тебе это не идет.
Елизавета нервически потушила папиросу и продолжила все тем же взволнованным голосом:
— Мы можем купить где угодно дом, усадьбу, имение и просто жить, красиво и беззаботно. А хочешь, давай вернемся в Париж. Кажется, тебе понравился этот городишко.
Она замолчала и выжидающе посмотрела на него.
— Иди ко мне, в комнате прохладно, я боюсь, что ты простудишься, — попытался отшутиться Савелий.
— Ты опять за свое, а ведь я говорю серьезно, — юркнула Елизавета под одеяло.
— А с кем ты собираешься жить? — неожиданно спросил Савелий, неотрывно глядя ей в глаза.
— Ты до сих пор этого не понял? С тобой, с кем же еще, — фыркнула она. — Я уже не смогу без тебя.
— Вот он я, лежу рядом с тобой, — спокойно проговорил Савелий. В его голосе проявились жесткие интонации. — А в той уютной и спокойной усадебке я буду уже не я, а кто-то другой, совсем не тот, которого ты когда-то полюбила и, надеюсь, любишь до сих пор.
— Савелий…
Он вздохнул и произнес уже мягче:
— Не будем об этом. Мне нужны в жизни риск, азарт, ощущение опасности; мне нужно всякий раз подтверждение того, что я — лучший в своем деле.
— Король, — с иронией заметила она.
Савелий воспринял ее слова всерьез: