Страница:
А уж последние умели служить!
Только для того, чтобы подняться хотя бы на полвершка среди себе подобных, они готовы были всячески прислуживать, бить, убивать. В этом и состояла нехитрая философия выживания.
Обезличенные, высохшие, лишенные всякой индивидуальности, военнопленные походили друг на друга. Трудно было поверить, что в этом страшном местечке, обмотанном со всех сторон колючей проволокой, могло существовать хоть что-то похожее на сопротивление. Ведь на первый взгляд казалось, что военнопленные не только одинаково вышагивают строем, но даже мысли у них похожие. Сильный голод выхолащивал все инстинкты, волю, желание к побегу, мысли о доме, оставляя одно-единственное желание — выжить любой ценой, пусть даже за счет себе подобных. Таврина всякий раз удивляло, что в этой равной серой людской массе кто-то может думать по-другому и даже не соглашаться с уставом лагеря.
Три дня назад перед строем было расстреляно десять человек, как выяснилось впоследствии, они готовили побег. Каким-то образом военнопленные даже успели прорыть от барака хозчасти подземный ход в пятнадцать метров. До желанной воли оставалось совсем немного, когда в этот тоннель неожиданно провалилась смотровая вышка.
А неделю назад в тайную полевую полицию было отправлено четыре человека — ходил слушок, что это была группа советских разведчиков. Удивительно, но даже на этой крохотной территории происходило столкновение двух разведок.
За последние полгода у Таврина это был уже четвертый лагерь. Менялась территория, на которой они находились, бараки, окружающие лица, а неизменным оставался только немецкий порядок. Но в этот день в отлаженных немецких часовых механизмах их «орднунга» вхолостую провернулось какое-то колесико: работу отложили до двенадцати часов дня, так как в девять часов утра из Берлина должно было прибыть какое-то высокое немецкое начальство для встречи с русскими военнопленными.
Оставалось только радоваться хотя бы непродолжительному отдыху.
Ровно в девять часов утра русских военнопленных вывели на плац. На дощатый помост в генеральской шинели Русской освободительной армии вышел высокий мужчина. Поначалу Таврин удивился столь поразительному сходству, но когда тот заговорил, четко выговаривая каждое слово, то понял, что выступающим был Гаврила Варфоломеев, его бывший сосед по нарам.
Осмотрев строй из двух тысяч человек, Варфоломеев заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом:
— Друзья мои! Я такой же русский человек, как и вы. А всего лишь около года назад я был военнопленным, так же, как и вы. Моя фамилия Жиленков. Зовут Георгием Николаевичем. В сорок первом я был назначен членом военного совета Тридцать второй армии Западного фронта в звании бригадного комиссара. А до этого я был секретарем Ростокинского районного комитета партии города Москвы. Если среди вас имеются москвичи, то вы должны меня помнить. Хочу вам сразу сказать, что я не добровольно сдался, а оказался в окружении и таким образом попал в плен. Только уже потом понял, оказавшись в лагере для военнопленных, в каком преступном государстве я проживал. Возможно, для вас мои слова будут неожиданными, но Сталин в первую очередь воюет со своим народом, русским народом, которого не любит и никогда не любил. А все потому, что сам он — грузин. А все его слова о том, что русский народ — старший брат для других народов, не что иное, как лицемерие. Страшно подумать, сколько русских людей сгнило заживо в лагерях, пока он находится у власти. Миллионы! Товарищи, друзья, история нам дала шанс сбросить с шеи сталинское ярмо! И судить Сталина как величайшего преступника и тирана! Я призываю вас вступать в Гвардейскую бригаду Русской освободительной армии, которая должна первой войти в Москву. Предательством будет — оставаться в стороне и помогать Сталину сохранять его преступный режим, в то самое время, когда сотни тысяч наших соотечественников используют как пушечное мясо. Вы находитесь в плену. Сталин не просто забыл вас, он вас предал! Для него вы все, попавшие в плен, предатели! Ни один руководитель страны не относился так подло к своим гражданам, как Сталин. Как только вы вступите в Гвардейскую бригаду, я обещаю вам, что с этого дня у вас начнется совершенно другая жизнь. Вы сами станете хозяевами собственной судьбы, а для этого мы должны сначала помочь немцам сокрушить преступный сталинский режим. Прошу выйти вперед тех, кто хочет жить в великой стране и с оружием в руках завоевать свободу для себя и своих близких и сбросить с рук сталинские оковы.
Строй неровно колыхнулся, и из него, почти одновременно, вышло около сотни человек.
— Вы сделали правильный выбор, товарищи, — сообщил Жиленков. — Вижу, что вы настоящие патриоты своей родины и желаете ей только добра. Кто еще желает помочь своей родине? Выходите, товарищи, смелее!
— Я хочу, — протиснулся вперед Таврин. — Да пусти ты, — отодвинул он коренастого парня, стоящего впереди. — Дай пройду! Товарищ Жиленков, запишите и меня в свою Гвардейскую бригаду!
Сейчас в Жиленкове ничего не было от того прежнего военнопленного, каким он был всего-то год назад. В первую очередь он изменился внешне — прибавил в весе, щеки заметно округлились, кожа сделалась лоснящейся. В немецкой армии, похоже, он достиг благополучия.
Всем бы так жить!
Бывший сосед по нарам в одну минуту пережил целую симфонию чувств, отразившуюся в его округлившихся глазах. Неподвижным оставалось только лицо, выглядевшее суровым и значительным. Он и раньше не был особенно привлекательным, а сейчас точно было понятно, что творец не удосужился подобрать для его внешности подходящую форму. Небрежно слепленный, будто бы на авось, с нелепо торчащими из-под фуражки большими ушами, он должен был бы вызывать у военнопленных снисходительные улыбки, однако потешаться никто не спешил.
Сбежав по ступеням, Жиленков-Варфоломеев широко распахнул объятия, как будто в порыве радости хотел сгрести в охапку весь строй, но, подступив к бывшему соседу по нарам, лишь только сдержанно протянул руку.
— Вот так встреча!
Рукопожатие Жиленкова оказалось на редкость крепким. Лицо дрогнуло и растеклось в доброжелательной улыбке.
Вблизи Жиленков был не так суров, как на трибуне. Таврин отметил, что фуражка на его заметно вытянутой голове сидела на самой макушке и была явно не по размеру. По тому, как он носил форму, в нем можно было сразу определить человека штатского. Отсутствовало в нем то щеголеватое умение носить форму, какое всегда присутствует у кадрового военного. Да и сам он казался каким-то ненастоящим, ряженным в чужую одежду.
— Я тоже не ожидал.
Военнопленные повытягивали шею, наблюдая за встречей двух приятелей.
— Знаешь, а я часто вспоминаю тот кипяток, которым ты меня поил в лагере, когда я загибался от простуды. Если бы не твоя забота, так мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
Таврин смущенно улыбнулся.
— Я не сделал ничего особенного. На моем месте так поступил бы каждый.
Жиленков нахмурился. Стало заметно, что ему есть чего вспомнить. Выждав паузу, он сказал:
— Не скажи… Мне тут пришлось много чего увидеть и пережить. Близких за корку хлеба задушат, только чтобы самим выжить. Давай отойдем…
Жиленков, попридержав Таврина за локоток, отвел его в сторонку. Военнопленные больше его не интересовали, казалось, что сейчас он был занят более важным делом. Комендант лагеря, длинный худой немец, встав перед строем, заговорил, слегка растягивая слова:
— Господа военнопленные, советую вам подумать над предложением генерал-лейтенанта Жиленкова. Это ваш шанс, чтобы достойно продолжить свою жизнь и своей доблестной службой помочь вермахту избавить Россию от большевизма и установить в ней новый порядок. Всем, кто хочет служить фюреру и доблестной Германии, подойти к старостам барака. А теперь — разойтись!
Военнопленные расходились медленно. Обычно так разбредаются с кладбища. Минуту назад была похоронена еще одна надежда.
— Быстро ты растешь, — заметил Таврин, — от простого шофера — до генерала!
— А ты не удивляйся, — сдержанно сказал Жиленков. — Во время войны еще и не такие стремительные карьеры получаются. Гитлер так вообще из ефрейторов в главнокомандующие шагнул!
Через несколько минут плац опустел. На расчерченном белой краской асфальте осталась осыпавшаяся с обуви грязь. Дежурный, вооружившись совком, бежал на плац, чтобы устранить непорядок, — немцы не прощают оплошности даже в малом.
Петр Таврин невольно обернулся — не слушает ли кто?
— Если ты окажешься порасторопнее, то обещаю тебе, что твоя карьера будет не менее стремительной, чем моя. Закурить хочешь? — неожиданно спросил Жиленков.
— Не отказался бы.
Таврин ожидал, что бывший приятель вытащит немецкие сигареты — легкие и приторно-сладкие, как карамель, но тот протянул пачку родного «Казбека».
— Можно взять парочку? — с надеждой спросил Таврин.
— Забирай всю пачку. Слава богу, у меня теперь этого добра навалом.
— Трофейные?
— Можно и так сказать.
— Благодарю. — Петр мгновенно упрятал папиросы в карман гимнастерки.
Разговор проходил рядом с запретной зоной — тихое местечко, к которому не рискует приближаться ни один военнопленный, а они вот стоят и свободно разговаривают. В их сторону даже ни один эсэсовец не глянет. Есть в этом что-то занятное.
Закурили. Словами не бросались, каждый думал о своем. Таврин наслаждался предоставленным покоем — не нужно было идти в душный барак к людской скученности и суете. Стоишь себе да просто так покуриваешь.
Жиленков тоже думал о чем-то своем, и Таврину хотелось верить, что ему вспоминалось их совместное житье в лагерном бараке. Кто бы мог подумать, что та кружка с кипятком сыграет такую роль.
— Это хорошо, что ты с нами, нам нужны надежные люди, — наконец сказал Жиленков. — А я к тебе еще тогда присмотрелся.
— Так почему ты шофером-то прикидывался?
— Немцы ведь не жалуют комиссаров, думал, что если узнают — сразу расстреляют. Вот пришлось на хитрость пойти. А водитель я неплохой, все-таки у меня своя машина была.
— Как же немцы о тебе узнали?
— Какая-то сволочь выдала. Думал, повесят. — Линия губ Жиленкова презрительно искривилась. — А они мне сотрудничество предложили. Если говорить честно, я и раньше к Сталину особой симпатии не питал, чувствовал, что у нас в стране что-то не так складывается. Ведь каких людей врагами народа признали! Ведь они же революцию делали! А вместо них пришли другие, непонятно кто. Удивляюсь, что меня самого не загребли, я ведь многих из репрессированных лично знал. То, о чем сейчас мы с тобой свободно говорим, об этом весь мир давно знает, а мы только по углам шепчемся. Все думали, что у нас лучшее отечество, а это совсем не так оказалось. Вот, к примеру, Сталин всех своих соратников да ленинскую гвардию уничтожил, которые знали, куда нам идти. Так что даже не поймешь, чего мы сейчас строим и куда движемся. И так ли все это было изначально задумано. А Гитлер со своими партийцами, которые его к власти привели, ни одного не оттолкнул. До сих пор с ними шнапс пьет. Я это еще тверже уяснил, когда по Германии поездил. Ведь они же Первую мировую проиграли, а как живут! Простые работяги на собственных машинах по всей Европе разъезжают! Ладно, сам со временем поймешь, что к чему.
Левый глаз Жиленкова слегка прищурился: дым от табака поднимался кверху, раздражая сетчатку.
— Большевики проиграют войну, это точно. И поделом! Вон как Гитлер на Кавказе попер. А дальше Волга, а там и до Урала уже рукой дотянуться можно. Теперь им не выбраться.
— Не выбраться, — согласился Таврин.
— Так что тебе нужно побыстрее определяться, куда ты пойдешь и с кем. Когда война закончится, знаешь, сколько людей будут говорить о том, что они приближали победу? Толпы! А вы помогите сейчас, когда большая кровушка льется.
— Как ты думаешь, сколько еще большевики продержатся?
— Думаю, что с год, максимум — полтора. Я тут поездил по Германии, многое чего увидел. Если бы ты знал, какую они силищу собирают. Весь мир теперь на фрицев работает. В России такого нет, я тебе точно говорю! И вот тебе мой совет, не думай, что ты родину предаешь. Родина там, где тебе хорошо и сытно, где тебя уважают как личность. А если ты не знаешь, в какую именно ночь тебя заберут на Лубянку — в эту или в следующую, — и держишь на всякий случай в коридоре сидорок на дорогу, с которым предстоит идти по этапу, то какая это, к дьяволу, родина! — зло сказал Жиленков. Помолчав, добавил — голос его сделался заметно глуховатым: — А еще и радуешься, что в эту ночь пришли забирать не тебя, а твоего соседа. Насмотрелся я, — обреченно махнул он рукой. — Вот, казалось бы, немцы, враги, я должен их презирать и ненавидеть, а однако я здесь себя чувствую своим. И знаю, что гестапо меня просто так не потревожит. Конечно, хочется побыстрее в Москву, но в такую, которая без большевиков. Вот как только вернусь, сяду где-нибудь у Кремля на скамеечке, откупорю бутылочку пива и выпью ее на радостях. Так что ты скажешь?
— Я уже сказал. Я с тобой.
— Вот и славно, — похлопал Жиленков приятеля по плечу. — Я знал, что ты сделаешь правильный выбор. Обещаю о тебе позаботиться. Пойду к начальнику лагеря, расскажу о тебе все, что нужно. Нам требуются верные люди. Но ты не думай, что мы все время под немцами будем. Сейчас нам с немцами по пути. А вот когда мы большевиков растопчем, там уже и о себе подумаем, как нам всем быть дальше.
— О чем это ты?
— Немного вперед смотрю. Немцы обещали нам государственность. Вот только как там на деле произойдет — пока неизвестно. Не все мне в их политике нравится. Вместо великой России надумали создать независимые национальные государства. Формируют легионы, которые только тем и занимаются, что режут русское население. Мы с них еще спросим за это. И вообще, достойны ли эти нации самостоятельности, если ведут себя так нецивилизованно. Власов тоже недоволен действиями этих нацменов. Писал об этом Гитлеру, просил у него аудиенции, но тот почему-то его не принимает.
Таврин только кивнул. Заведи он сам подобные разговоры где-нибудь в бараке, так им тотчас заинтересовалась бы Тайная полевая полиция. А тут Жиленков рассуждает о вещах куда более серьезных, но вместо камеры пыток удостоился покровительства генералитета СС.
Как все-таки причудливо перемешался этот мир!
— А может, Гитлер думает, что Власов на большевиков работает? — предположил Петр.
— На большевиков он, конечно, не работает, — серьезно ответил Жиленков. — А вот только зря ты улыбаешься. У нас есть основание думать, что Гитлер считает, будто бы сдача в плен генерала Власова была тонким замыслом Сталина. А разбрасываться нашими территориями мы не дадим! — Он махнул рукой. — Ладно, давай поговорим о твоем будущем. Когда тебя вызовет к себе начальник лагеря, держись с ним уверенно, не тушуйся, но без дерзости. Скажешь, что хочешь служить великой Германии и готов обучаться в диверсионной разведывательной школе. Если будет спрашивать, какую именно специальность хочешь выбрать, то скажешь, что пока еще не определился. Нужно осмотреться, а там я тебе подскажу. Ты все понял?
— Да.
— А теперь давай простимся, — протянул руку Жиленков. — Пойду! Главное — не болтай лишнего.
Крепко пожав руку Таврина, Жиленков размашистым шагом направился к воротам.
Оставаться в одиночестве вблизи запретной зоны было неуютно. Поежившись, Таврин направился в барак, чувствуя спиной любопытные взгляды лагерников.
Глава 12 ПРОВЕРКА
Только для того, чтобы подняться хотя бы на полвершка среди себе подобных, они готовы были всячески прислуживать, бить, убивать. В этом и состояла нехитрая философия выживания.
Обезличенные, высохшие, лишенные всякой индивидуальности, военнопленные походили друг на друга. Трудно было поверить, что в этом страшном местечке, обмотанном со всех сторон колючей проволокой, могло существовать хоть что-то похожее на сопротивление. Ведь на первый взгляд казалось, что военнопленные не только одинаково вышагивают строем, но даже мысли у них похожие. Сильный голод выхолащивал все инстинкты, волю, желание к побегу, мысли о доме, оставляя одно-единственное желание — выжить любой ценой, пусть даже за счет себе подобных. Таврина всякий раз удивляло, что в этой равной серой людской массе кто-то может думать по-другому и даже не соглашаться с уставом лагеря.
Три дня назад перед строем было расстреляно десять человек, как выяснилось впоследствии, они готовили побег. Каким-то образом военнопленные даже успели прорыть от барака хозчасти подземный ход в пятнадцать метров. До желанной воли оставалось совсем немного, когда в этот тоннель неожиданно провалилась смотровая вышка.
А неделю назад в тайную полевую полицию было отправлено четыре человека — ходил слушок, что это была группа советских разведчиков. Удивительно, но даже на этой крохотной территории происходило столкновение двух разведок.
За последние полгода у Таврина это был уже четвертый лагерь. Менялась территория, на которой они находились, бараки, окружающие лица, а неизменным оставался только немецкий порядок. Но в этот день в отлаженных немецких часовых механизмах их «орднунга» вхолостую провернулось какое-то колесико: работу отложили до двенадцати часов дня, так как в девять часов утра из Берлина должно было прибыть какое-то высокое немецкое начальство для встречи с русскими военнопленными.
Оставалось только радоваться хотя бы непродолжительному отдыху.
Ровно в девять часов утра русских военнопленных вывели на плац. На дощатый помост в генеральской шинели Русской освободительной армии вышел высокий мужчина. Поначалу Таврин удивился столь поразительному сходству, но когда тот заговорил, четко выговаривая каждое слово, то понял, что выступающим был Гаврила Варфоломеев, его бывший сосед по нарам.
Осмотрев строй из двух тысяч человек, Варфоломеев заговорил уверенным, хорошо поставленным голосом:
— Друзья мои! Я такой же русский человек, как и вы. А всего лишь около года назад я был военнопленным, так же, как и вы. Моя фамилия Жиленков. Зовут Георгием Николаевичем. В сорок первом я был назначен членом военного совета Тридцать второй армии Западного фронта в звании бригадного комиссара. А до этого я был секретарем Ростокинского районного комитета партии города Москвы. Если среди вас имеются москвичи, то вы должны меня помнить. Хочу вам сразу сказать, что я не добровольно сдался, а оказался в окружении и таким образом попал в плен. Только уже потом понял, оказавшись в лагере для военнопленных, в каком преступном государстве я проживал. Возможно, для вас мои слова будут неожиданными, но Сталин в первую очередь воюет со своим народом, русским народом, которого не любит и никогда не любил. А все потому, что сам он — грузин. А все его слова о том, что русский народ — старший брат для других народов, не что иное, как лицемерие. Страшно подумать, сколько русских людей сгнило заживо в лагерях, пока он находится у власти. Миллионы! Товарищи, друзья, история нам дала шанс сбросить с шеи сталинское ярмо! И судить Сталина как величайшего преступника и тирана! Я призываю вас вступать в Гвардейскую бригаду Русской освободительной армии, которая должна первой войти в Москву. Предательством будет — оставаться в стороне и помогать Сталину сохранять его преступный режим, в то самое время, когда сотни тысяч наших соотечественников используют как пушечное мясо. Вы находитесь в плену. Сталин не просто забыл вас, он вас предал! Для него вы все, попавшие в плен, предатели! Ни один руководитель страны не относился так подло к своим гражданам, как Сталин. Как только вы вступите в Гвардейскую бригаду, я обещаю вам, что с этого дня у вас начнется совершенно другая жизнь. Вы сами станете хозяевами собственной судьбы, а для этого мы должны сначала помочь немцам сокрушить преступный сталинский режим. Прошу выйти вперед тех, кто хочет жить в великой стране и с оружием в руках завоевать свободу для себя и своих близких и сбросить с рук сталинские оковы.
Строй неровно колыхнулся, и из него, почти одновременно, вышло около сотни человек.
— Вы сделали правильный выбор, товарищи, — сообщил Жиленков. — Вижу, что вы настоящие патриоты своей родины и желаете ей только добра. Кто еще желает помочь своей родине? Выходите, товарищи, смелее!
— Я хочу, — протиснулся вперед Таврин. — Да пусти ты, — отодвинул он коренастого парня, стоящего впереди. — Дай пройду! Товарищ Жиленков, запишите и меня в свою Гвардейскую бригаду!
Сейчас в Жиленкове ничего не было от того прежнего военнопленного, каким он был всего-то год назад. В первую очередь он изменился внешне — прибавил в весе, щеки заметно округлились, кожа сделалась лоснящейся. В немецкой армии, похоже, он достиг благополучия.
Всем бы так жить!
Бывший сосед по нарам в одну минуту пережил целую симфонию чувств, отразившуюся в его округлившихся глазах. Неподвижным оставалось только лицо, выглядевшее суровым и значительным. Он и раньше не был особенно привлекательным, а сейчас точно было понятно, что творец не удосужился подобрать для его внешности подходящую форму. Небрежно слепленный, будто бы на авось, с нелепо торчащими из-под фуражки большими ушами, он должен был бы вызывать у военнопленных снисходительные улыбки, однако потешаться никто не спешил.
Сбежав по ступеням, Жиленков-Варфоломеев широко распахнул объятия, как будто в порыве радости хотел сгрести в охапку весь строй, но, подступив к бывшему соседу по нарам, лишь только сдержанно протянул руку.
— Вот так встреча!
Рукопожатие Жиленкова оказалось на редкость крепким. Лицо дрогнуло и растеклось в доброжелательной улыбке.
Вблизи Жиленков был не так суров, как на трибуне. Таврин отметил, что фуражка на его заметно вытянутой голове сидела на самой макушке и была явно не по размеру. По тому, как он носил форму, в нем можно было сразу определить человека штатского. Отсутствовало в нем то щеголеватое умение носить форму, какое всегда присутствует у кадрового военного. Да и сам он казался каким-то ненастоящим, ряженным в чужую одежду.
— Я тоже не ожидал.
Военнопленные повытягивали шею, наблюдая за встречей двух приятелей.
— Знаешь, а я часто вспоминаю тот кипяток, которым ты меня поил в лагере, когда я загибался от простуды. Если бы не твоя забота, так мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
Таврин смущенно улыбнулся.
— Я не сделал ничего особенного. На моем месте так поступил бы каждый.
Жиленков нахмурился. Стало заметно, что ему есть чего вспомнить. Выждав паузу, он сказал:
— Не скажи… Мне тут пришлось много чего увидеть и пережить. Близких за корку хлеба задушат, только чтобы самим выжить. Давай отойдем…
Жиленков, попридержав Таврина за локоток, отвел его в сторонку. Военнопленные больше его не интересовали, казалось, что сейчас он был занят более важным делом. Комендант лагеря, длинный худой немец, встав перед строем, заговорил, слегка растягивая слова:
— Господа военнопленные, советую вам подумать над предложением генерал-лейтенанта Жиленкова. Это ваш шанс, чтобы достойно продолжить свою жизнь и своей доблестной службой помочь вермахту избавить Россию от большевизма и установить в ней новый порядок. Всем, кто хочет служить фюреру и доблестной Германии, подойти к старостам барака. А теперь — разойтись!
Военнопленные расходились медленно. Обычно так разбредаются с кладбища. Минуту назад была похоронена еще одна надежда.
— Быстро ты растешь, — заметил Таврин, — от простого шофера — до генерала!
— А ты не удивляйся, — сдержанно сказал Жиленков. — Во время войны еще и не такие стремительные карьеры получаются. Гитлер так вообще из ефрейторов в главнокомандующие шагнул!
Через несколько минут плац опустел. На расчерченном белой краской асфальте осталась осыпавшаяся с обуви грязь. Дежурный, вооружившись совком, бежал на плац, чтобы устранить непорядок, — немцы не прощают оплошности даже в малом.
Петр Таврин невольно обернулся — не слушает ли кто?
— Если ты окажешься порасторопнее, то обещаю тебе, что твоя карьера будет не менее стремительной, чем моя. Закурить хочешь? — неожиданно спросил Жиленков.
— Не отказался бы.
Таврин ожидал, что бывший приятель вытащит немецкие сигареты — легкие и приторно-сладкие, как карамель, но тот протянул пачку родного «Казбека».
— Можно взять парочку? — с надеждой спросил Таврин.
— Забирай всю пачку. Слава богу, у меня теперь этого добра навалом.
— Трофейные?
— Можно и так сказать.
— Благодарю. — Петр мгновенно упрятал папиросы в карман гимнастерки.
Разговор проходил рядом с запретной зоной — тихое местечко, к которому не рискует приближаться ни один военнопленный, а они вот стоят и свободно разговаривают. В их сторону даже ни один эсэсовец не глянет. Есть в этом что-то занятное.
Закурили. Словами не бросались, каждый думал о своем. Таврин наслаждался предоставленным покоем — не нужно было идти в душный барак к людской скученности и суете. Стоишь себе да просто так покуриваешь.
Жиленков тоже думал о чем-то своем, и Таврину хотелось верить, что ему вспоминалось их совместное житье в лагерном бараке. Кто бы мог подумать, что та кружка с кипятком сыграет такую роль.
— Это хорошо, что ты с нами, нам нужны надежные люди, — наконец сказал Жиленков. — А я к тебе еще тогда присмотрелся.
— Так почему ты шофером-то прикидывался?
— Немцы ведь не жалуют комиссаров, думал, что если узнают — сразу расстреляют. Вот пришлось на хитрость пойти. А водитель я неплохой, все-таки у меня своя машина была.
— Как же немцы о тебе узнали?
— Какая-то сволочь выдала. Думал, повесят. — Линия губ Жиленкова презрительно искривилась. — А они мне сотрудничество предложили. Если говорить честно, я и раньше к Сталину особой симпатии не питал, чувствовал, что у нас в стране что-то не так складывается. Ведь каких людей врагами народа признали! Ведь они же революцию делали! А вместо них пришли другие, непонятно кто. Удивляюсь, что меня самого не загребли, я ведь многих из репрессированных лично знал. То, о чем сейчас мы с тобой свободно говорим, об этом весь мир давно знает, а мы только по углам шепчемся. Все думали, что у нас лучшее отечество, а это совсем не так оказалось. Вот, к примеру, Сталин всех своих соратников да ленинскую гвардию уничтожил, которые знали, куда нам идти. Так что даже не поймешь, чего мы сейчас строим и куда движемся. И так ли все это было изначально задумано. А Гитлер со своими партийцами, которые его к власти привели, ни одного не оттолкнул. До сих пор с ними шнапс пьет. Я это еще тверже уяснил, когда по Германии поездил. Ведь они же Первую мировую проиграли, а как живут! Простые работяги на собственных машинах по всей Европе разъезжают! Ладно, сам со временем поймешь, что к чему.
Левый глаз Жиленкова слегка прищурился: дым от табака поднимался кверху, раздражая сетчатку.
— Большевики проиграют войну, это точно. И поделом! Вон как Гитлер на Кавказе попер. А дальше Волга, а там и до Урала уже рукой дотянуться можно. Теперь им не выбраться.
— Не выбраться, — согласился Таврин.
— Так что тебе нужно побыстрее определяться, куда ты пойдешь и с кем. Когда война закончится, знаешь, сколько людей будут говорить о том, что они приближали победу? Толпы! А вы помогите сейчас, когда большая кровушка льется.
— Как ты думаешь, сколько еще большевики продержатся?
— Думаю, что с год, максимум — полтора. Я тут поездил по Германии, многое чего увидел. Если бы ты знал, какую они силищу собирают. Весь мир теперь на фрицев работает. В России такого нет, я тебе точно говорю! И вот тебе мой совет, не думай, что ты родину предаешь. Родина там, где тебе хорошо и сытно, где тебя уважают как личность. А если ты не знаешь, в какую именно ночь тебя заберут на Лубянку — в эту или в следующую, — и держишь на всякий случай в коридоре сидорок на дорогу, с которым предстоит идти по этапу, то какая это, к дьяволу, родина! — зло сказал Жиленков. Помолчав, добавил — голос его сделался заметно глуховатым: — А еще и радуешься, что в эту ночь пришли забирать не тебя, а твоего соседа. Насмотрелся я, — обреченно махнул он рукой. — Вот, казалось бы, немцы, враги, я должен их презирать и ненавидеть, а однако я здесь себя чувствую своим. И знаю, что гестапо меня просто так не потревожит. Конечно, хочется побыстрее в Москву, но в такую, которая без большевиков. Вот как только вернусь, сяду где-нибудь у Кремля на скамеечке, откупорю бутылочку пива и выпью ее на радостях. Так что ты скажешь?
— Я уже сказал. Я с тобой.
— Вот и славно, — похлопал Жиленков приятеля по плечу. — Я знал, что ты сделаешь правильный выбор. Обещаю о тебе позаботиться. Пойду к начальнику лагеря, расскажу о тебе все, что нужно. Нам требуются верные люди. Но ты не думай, что мы все время под немцами будем. Сейчас нам с немцами по пути. А вот когда мы большевиков растопчем, там уже и о себе подумаем, как нам всем быть дальше.
— О чем это ты?
— Немного вперед смотрю. Немцы обещали нам государственность. Вот только как там на деле произойдет — пока неизвестно. Не все мне в их политике нравится. Вместо великой России надумали создать независимые национальные государства. Формируют легионы, которые только тем и занимаются, что режут русское население. Мы с них еще спросим за это. И вообще, достойны ли эти нации самостоятельности, если ведут себя так нецивилизованно. Власов тоже недоволен действиями этих нацменов. Писал об этом Гитлеру, просил у него аудиенции, но тот почему-то его не принимает.
Таврин только кивнул. Заведи он сам подобные разговоры где-нибудь в бараке, так им тотчас заинтересовалась бы Тайная полевая полиция. А тут Жиленков рассуждает о вещах куда более серьезных, но вместо камеры пыток удостоился покровительства генералитета СС.
Как все-таки причудливо перемешался этот мир!
— А может, Гитлер думает, что Власов на большевиков работает? — предположил Петр.
— На большевиков он, конечно, не работает, — серьезно ответил Жиленков. — А вот только зря ты улыбаешься. У нас есть основание думать, что Гитлер считает, будто бы сдача в плен генерала Власова была тонким замыслом Сталина. А разбрасываться нашими территориями мы не дадим! — Он махнул рукой. — Ладно, давай поговорим о твоем будущем. Когда тебя вызовет к себе начальник лагеря, держись с ним уверенно, не тушуйся, но без дерзости. Скажешь, что хочешь служить великой Германии и готов обучаться в диверсионной разведывательной школе. Если будет спрашивать, какую именно специальность хочешь выбрать, то скажешь, что пока еще не определился. Нужно осмотреться, а там я тебе подскажу. Ты все понял?
— Да.
— А теперь давай простимся, — протянул руку Жиленков. — Пойду! Главное — не болтай лишнего.
Крепко пожав руку Таврина, Жиленков размашистым шагом направился к воротам.
Оставаться в одиночестве вблизи запретной зоны было неуютно. Поежившись, Таврин направился в барак, чувствуя спиной любопытные взгляды лагерников.
Глава 12 ПРОВЕРКА
Пройдя по тенистой Первомайской улице, расположенной в самом центре Ростова, почтальон отыскал дом под номером три и, оглядевшись, вошел в крайний подъезд. Прошагав два пролета по полутемной лестнице, он остановился перед семнадцатой квартирой и уверенно надавил на кнопку звонка. Где-то в глубине квартиры раздались неторопливые шаги, потом мужской низкий голос предупредил:
— Сейчас открою.
Щелкнул замок, и дверь приоткрылась. На пороге предстал крупный мужчина с большим животом, обтянутым тесной белой майкой, будто полковой барабан.
— Здравствуйте. Вы не подскажете, тут проживает Петр Иванович Комаров?
— А зачем он вам нужен? — удивился мужчина.
— Тут на его имя пришел перевод на крупную сумму. Не знаем, как вручить.
— Что-то они поздно хватились. Он ведь здесь уже давно не проживает.
— А вы не знаете, куда он мог уехать?
— А куда тут можно уехать, если здоров? Только на фронт. Я бы вот тоже пошел, да здоровье не того, — постучал мужчина указательным пальцем по левой стороне груди. — Не позволяет!
Печально улыбнувшись, почтальон сочувственно вздохнул:
— А я вот по возрасту не могу. Вот и приходится почту разносить.
— Каждый на своем участке полезен.
Разговор был исчерпан. Пора было закрывать дверь.
— Он ведь, кажется, работал на заводе «Электроприбор»?
— Верно, — удивленно протянул сосед.
— Может, вы знаете кого-нибудь из его сослуживцев? Может быть, они подскажут, где он сейчас находится?
Мужчина безнадежно махнул рукой.
— Какой там! Люди к нему приходили. Петр представлял их как своих коллег по заводу. Бывало, мы с ним вместе с его гостями выпивали, но вот где они живут, сказать не могу. Ведь когда пьешь, в паспорт-то не заглядываешь? Хе-хе…
— Все правильно, — кивнул почтальон. — Ладно, пойду я. Извините, что побеспокоил.
Дверь захлопнулась. Мужчина подошел к окну, проследил за идущим по улице почтальоном. Затем поднял трубку телефона и набрал номер:
— Только что под видом почтальона приходил мужчина лет шестидесяти. Интересовался, где сейчас находится Комаров. Сейчас он свернул на Рабочую улицу. Возьмите его под наблюдение, но только поаккуратнее. Постарайтесь не упустить. — И положил трубку.
Первое, что бросилось в глаза Таврину, так это женщины в модных ярких платьях. Прислушавшись к их разговору, он понял, что это были немки, скорее всего, жены офицеров, охраняющих лагерь. Видно, в таких нарядах они ходили по улицам Германии и вот теперь дивили ими военнопленных, которым было разрешено работать в жилой части. Что ж, хваткие дамочки — отправились вслед за мужьями, чтобы урвать жирный кусок земли для имения.
Эсэсовцы провели Таврина через территорию немецкой колонии, построенной крепко, добротно, из красного кирпича, и, как виделось многим, на века. Пухловатые, с необычайно белой кожей немки выглядели прямо-таки обворожительными, вот только ни одна из них не удостоила его взглядом — эка невидаль, чего смотреть на папуаса в перьях! Таких здесь за колючей проволокой целый лагерь.
Вошли в двухэтажное строение. У парадного входа огромное полотнище со свастикой. Оно и понятно — административное здание обустроенной колонии. Наверняка именно здесь раздавались нарезы русской земли. Интересно, какой кусок российской земли они делят сейчас?
У клумбы, низко согнувшись и вооружившись небольшими граблями, копалась женщина лет тридцати пяти (наверняка жена одного из офицеров). Платье на ней было свободное, глубоко декольтированное, в глубоком разрезе просматривались две округлости нежной плоти, не ведавшей ультрафиолетового соблазна.
Петр невольно сглотнул, представив, какое богатство скрывают легкие цветные тряпки.
Взглянув на Таврина, женщина даже не попыталась укрыть оголенные части тела: пленный, да к тому же еще и дикий скиф, существо более низкого порядка, примерно такое же, как бездомный пес, — она увлеченно продолжала возиться с цветами.
Вошли в кабинет начальника лагеря оберштурмбаннфюрера Ламсдорфа.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — обратился эсэсовец, — ваше приказание выполнено, военнопленный третьей роты под номером двести двадцать четыре дробь четырнадцать доставлен.
Оберштурмбаннфюрер терпеливо выслушал доклад. Лысый, с круглой головой и румяными пухлыми щеками, он выглядел вполне добродушно.
— Проходите вот сюда, — коротко распорядился он, указав на свободное место перед столом.
Таврин никогда не видел начальника лагеря столь близко — между ним и военнопленными всегда стояли три автоматчика, контролировавшие каждый шаг лагерника, — а сейчас он находился в его просторном кабинете, всего-то на расстоянии вытянутой руки, и внимательно следил за всемогущим хозяином лагеря и его узников.
— У вас серьезные покровители, — наконец сказал Ламсдорф.
Таврин слегка пожал плечами, не зная, следует ли отвечать на подобное высказывание. Оберштурмбаннфюрер Ламсдорф, похоже, тоже не ожидал от него ответа.
— Я тут полистал ваше дело. Вы сдались в плен добровольно, не так ли? Почему? Неужели Советская власть была к вам так немилостива?
Над головой оберштурмбаннфюрера висел большой портрет Гитлера в светло-коричневом френче. На груди фюрера был только Железный крест, полученный им в Первую мировую войну. И больше никаких знаков отличия. Фюрер был строг и проницателен одновременно. Такому не соврешь!
— Мне уже задавали такие вопросы. Я подробно отвечал на них.
— Да, я читал протоколы допросов, но мне бы хотелось услышать это от вас. Важно, так сказать, личное впечатление.
— На передовой меня увидел человек, который прежде знал меня под другой фамилией. Он сообщил обо мне в контрразведку дивизии. Если бы я не перешел к вам, то меня давно уже расстреляли бы.
— Насколько искренне ваше желание служить Германии?
Самый скверный противник — это прибалтийские немцы. Кроме знания русского языка, который, по существу, является для них родным, они прекрасно разбираются в психологии русских, а потому их не проведешь. Живущие на стыке двух культур, они являлись проводниками немцев в дремучую, на их взгляд, психологию скифских народов. А потому не могло быть и речи, чтобы обмануть его — раскусит сразу, как полый орех, стоит только взять неверную ноту. Спасти может только полуправда.
— Обратного пути у меня нет. Желание жить — это достаточная мотивация для верного служения вермахту?
— Нам нужны люди, которые служат рейху не из-за страха, а по убеждению.
Линия губ оберштурмбаннфюрера небрежно изогнулась. Ламсдорф смотрел на Таврина с таким видом, как будто только что поймал его за руку за кражей медного грошика. Да, он явно не такой простачок, каким выглядит…
— У меня свой личный счет к большевикам, — попытался уверить его Таврин. — Я три раза сидел в тюрьме.
— А вот это уже интересно. Надеюсь, это была политика, а не какой-нибудь пьяный дебош в затхлом ресторане.
— Ни то и ни другое. Я работал бухгалтером на одном крупном предприятии. Директор проворовался и все свалил на меня. Мне дали три года, но вышел я через полтора.
— Хорошо трудились на коммунистических стройках? Большевики умеют перевоспитывать.
— Нет, просто попал под амнистию к очередной годовщине революции.
— Значит, не перевоспитали. За что же посадили в следующий раз?
— Кхм… Повторилась та же история. Я работал бухгалтером, и при очередной проверке обнаружилась недостача. Меня осудили. Две судимости — это уже не шутка. И едва на меня упало очередное подозрение — особо церемониться не стали, посадили в третий раз. Ну, тут уж я не выдержал: подготовился и совершил побег. Мне удалось поменять фамилию… достать новые документы. С ними я и попал на фронт…
— Однако у вас патологическая страсть к легким деньгам. И к авантюрам… — заключил начальник лагеря. — Для советского человека с его верой в коммунистические идеалы это совершенно несвойственно. Ведь в скором времени, по утверждению Маркса, можно будет обходиться совсем без денег. Ладно, обо всем этом с вами еще поговорят те, кому это положено. Мне же поручено узнать, способны ли вы к диверсионной работе. Если да, то скоро вас переведут в спецлагерь «Предприятия „Цеппелин“. Какой дорогой вы ко мне шли? — неожиданно спросил оберштурмбаннфюрер.
— Сюда одна дорога.
— А вы, оказывается, остряк, — одобрительно заметил начальник лагеря. — Надеюсь, это вам пригодится в жизни. Напрягитесь и вспомните, какого цвета была брусчатка, по которой вы шли?
— Это была не брусчатка, а асфальтовая дорожка.
В глазах оберштурмбаннфюрера вспыхнули веселые искорки. Похоже, ответ его вполне удовлетворил.
— Верно. Оказывается, вы не такой простой, как может показаться вначале. Наблюдательность — это хорошо. Считайте, что первое испытание вы выдержали.
Голос у начальника лагеря сделался чуток теплее — способных людей ценят даже враги.
— Ладно, это был легкий вопрос, а сейчас ответьте мне, в какой цвет покрашены ступени на крыльце?
— Там не было ступенек, — уверенно ответил Таврин. — А если вас интересует, какая была дверь, то могу сказать, что она была деревянной, выкрашенной в темно-коричневый цвет.
— Сейчас открою.
Щелкнул замок, и дверь приоткрылась. На пороге предстал крупный мужчина с большим животом, обтянутым тесной белой майкой, будто полковой барабан.
— Здравствуйте. Вы не подскажете, тут проживает Петр Иванович Комаров?
— А зачем он вам нужен? — удивился мужчина.
— Тут на его имя пришел перевод на крупную сумму. Не знаем, как вручить.
— Что-то они поздно хватились. Он ведь здесь уже давно не проживает.
— А вы не знаете, куда он мог уехать?
— А куда тут можно уехать, если здоров? Только на фронт. Я бы вот тоже пошел, да здоровье не того, — постучал мужчина указательным пальцем по левой стороне груди. — Не позволяет!
Печально улыбнувшись, почтальон сочувственно вздохнул:
— А я вот по возрасту не могу. Вот и приходится почту разносить.
— Каждый на своем участке полезен.
Разговор был исчерпан. Пора было закрывать дверь.
— Он ведь, кажется, работал на заводе «Электроприбор»?
— Верно, — удивленно протянул сосед.
— Может, вы знаете кого-нибудь из его сослуживцев? Может быть, они подскажут, где он сейчас находится?
Мужчина безнадежно махнул рукой.
— Какой там! Люди к нему приходили. Петр представлял их как своих коллег по заводу. Бывало, мы с ним вместе с его гостями выпивали, но вот где они живут, сказать не могу. Ведь когда пьешь, в паспорт-то не заглядываешь? Хе-хе…
— Все правильно, — кивнул почтальон. — Ладно, пойду я. Извините, что побеспокоил.
Дверь захлопнулась. Мужчина подошел к окну, проследил за идущим по улице почтальоном. Затем поднял трубку телефона и набрал номер:
— Только что под видом почтальона приходил мужчина лет шестидесяти. Интересовался, где сейчас находится Комаров. Сейчас он свернул на Рабочую улицу. Возьмите его под наблюдение, но только поаккуратнее. Постарайтесь не упустить. — И положил трубку.
* * *
В этой части лагеря Петр Таврин оказался впервые. Отделенная высоким деревянным забором от остального мира, она казалась недосягаемой, как далекая галактика.Первое, что бросилось в глаза Таврину, так это женщины в модных ярких платьях. Прислушавшись к их разговору, он понял, что это были немки, скорее всего, жены офицеров, охраняющих лагерь. Видно, в таких нарядах они ходили по улицам Германии и вот теперь дивили ими военнопленных, которым было разрешено работать в жилой части. Что ж, хваткие дамочки — отправились вслед за мужьями, чтобы урвать жирный кусок земли для имения.
Эсэсовцы провели Таврина через территорию немецкой колонии, построенной крепко, добротно, из красного кирпича, и, как виделось многим, на века. Пухловатые, с необычайно белой кожей немки выглядели прямо-таки обворожительными, вот только ни одна из них не удостоила его взглядом — эка невидаль, чего смотреть на папуаса в перьях! Таких здесь за колючей проволокой целый лагерь.
Вошли в двухэтажное строение. У парадного входа огромное полотнище со свастикой. Оно и понятно — административное здание обустроенной колонии. Наверняка именно здесь раздавались нарезы русской земли. Интересно, какой кусок российской земли они делят сейчас?
У клумбы, низко согнувшись и вооружившись небольшими граблями, копалась женщина лет тридцати пяти (наверняка жена одного из офицеров). Платье на ней было свободное, глубоко декольтированное, в глубоком разрезе просматривались две округлости нежной плоти, не ведавшей ультрафиолетового соблазна.
Петр невольно сглотнул, представив, какое богатство скрывают легкие цветные тряпки.
Взглянув на Таврина, женщина даже не попыталась укрыть оголенные части тела: пленный, да к тому же еще и дикий скиф, существо более низкого порядка, примерно такое же, как бездомный пес, — она увлеченно продолжала возиться с цветами.
Вошли в кабинет начальника лагеря оберштурмбаннфюрера Ламсдорфа.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — обратился эсэсовец, — ваше приказание выполнено, военнопленный третьей роты под номером двести двадцать четыре дробь четырнадцать доставлен.
Оберштурмбаннфюрер терпеливо выслушал доклад. Лысый, с круглой головой и румяными пухлыми щеками, он выглядел вполне добродушно.
— Проходите вот сюда, — коротко распорядился он, указав на свободное место перед столом.
Таврин никогда не видел начальника лагеря столь близко — между ним и военнопленными всегда стояли три автоматчика, контролировавшие каждый шаг лагерника, — а сейчас он находился в его просторном кабинете, всего-то на расстоянии вытянутой руки, и внимательно следил за всемогущим хозяином лагеря и его узников.
— У вас серьезные покровители, — наконец сказал Ламсдорф.
Таврин слегка пожал плечами, не зная, следует ли отвечать на подобное высказывание. Оберштурмбаннфюрер Ламсдорф, похоже, тоже не ожидал от него ответа.
— Я тут полистал ваше дело. Вы сдались в плен добровольно, не так ли? Почему? Неужели Советская власть была к вам так немилостива?
Над головой оберштурмбаннфюрера висел большой портрет Гитлера в светло-коричневом френче. На груди фюрера был только Железный крест, полученный им в Первую мировую войну. И больше никаких знаков отличия. Фюрер был строг и проницателен одновременно. Такому не соврешь!
— Мне уже задавали такие вопросы. Я подробно отвечал на них.
— Да, я читал протоколы допросов, но мне бы хотелось услышать это от вас. Важно, так сказать, личное впечатление.
— На передовой меня увидел человек, который прежде знал меня под другой фамилией. Он сообщил обо мне в контрразведку дивизии. Если бы я не перешел к вам, то меня давно уже расстреляли бы.
— Насколько искренне ваше желание служить Германии?
Самый скверный противник — это прибалтийские немцы. Кроме знания русского языка, который, по существу, является для них родным, они прекрасно разбираются в психологии русских, а потому их не проведешь. Живущие на стыке двух культур, они являлись проводниками немцев в дремучую, на их взгляд, психологию скифских народов. А потому не могло быть и речи, чтобы обмануть его — раскусит сразу, как полый орех, стоит только взять неверную ноту. Спасти может только полуправда.
— Обратного пути у меня нет. Желание жить — это достаточная мотивация для верного служения вермахту?
— Нам нужны люди, которые служат рейху не из-за страха, а по убеждению.
Линия губ оберштурмбаннфюрера небрежно изогнулась. Ламсдорф смотрел на Таврина с таким видом, как будто только что поймал его за руку за кражей медного грошика. Да, он явно не такой простачок, каким выглядит…
— У меня свой личный счет к большевикам, — попытался уверить его Таврин. — Я три раза сидел в тюрьме.
— А вот это уже интересно. Надеюсь, это была политика, а не какой-нибудь пьяный дебош в затхлом ресторане.
— Ни то и ни другое. Я работал бухгалтером на одном крупном предприятии. Директор проворовался и все свалил на меня. Мне дали три года, но вышел я через полтора.
— Хорошо трудились на коммунистических стройках? Большевики умеют перевоспитывать.
— Нет, просто попал под амнистию к очередной годовщине революции.
— Значит, не перевоспитали. За что же посадили в следующий раз?
— Кхм… Повторилась та же история. Я работал бухгалтером, и при очередной проверке обнаружилась недостача. Меня осудили. Две судимости — это уже не шутка. И едва на меня упало очередное подозрение — особо церемониться не стали, посадили в третий раз. Ну, тут уж я не выдержал: подготовился и совершил побег. Мне удалось поменять фамилию… достать новые документы. С ними я и попал на фронт…
— Однако у вас патологическая страсть к легким деньгам. И к авантюрам… — заключил начальник лагеря. — Для советского человека с его верой в коммунистические идеалы это совершенно несвойственно. Ведь в скором времени, по утверждению Маркса, можно будет обходиться совсем без денег. Ладно, обо всем этом с вами еще поговорят те, кому это положено. Мне же поручено узнать, способны ли вы к диверсионной работе. Если да, то скоро вас переведут в спецлагерь «Предприятия „Цеппелин“. Какой дорогой вы ко мне шли? — неожиданно спросил оберштурмбаннфюрер.
— Сюда одна дорога.
— А вы, оказывается, остряк, — одобрительно заметил начальник лагеря. — Надеюсь, это вам пригодится в жизни. Напрягитесь и вспомните, какого цвета была брусчатка, по которой вы шли?
— Это была не брусчатка, а асфальтовая дорожка.
В глазах оберштурмбаннфюрера вспыхнули веселые искорки. Похоже, ответ его вполне удовлетворил.
— Верно. Оказывается, вы не такой простой, как может показаться вначале. Наблюдательность — это хорошо. Считайте, что первое испытание вы выдержали.
Голос у начальника лагеря сделался чуток теплее — способных людей ценят даже враги.
— Ладно, это был легкий вопрос, а сейчас ответьте мне, в какой цвет покрашены ступени на крыльце?
— Там не было ступенек, — уверенно ответил Таврин. — А если вас интересует, какая была дверь, то могу сказать, что она была деревянной, выкрашенной в темно-коричневый цвет.