Сушинский Богдан. Река убиенных

   Еще через несколько мгновений в приовражной низинке появился и преследователь. Поначалу Штуберу показалось, что русский бежит прямо на него, но был он еще достаточно далеко, а пистолетику своему оберштурмфюрер в таких ситуациях не доверял.
   Штубера русский, очевидно, не заметил только потому, что хищным взглядом охотника намертво был прикован к упавшему у пня десантнику.
   Он бежал, тяжело хлопая сапогами, еще издали разя Штубера окопным потом, и при этом так налегал грудью на диск прижатого к гимнастерке ручного пулемета, словно пытался поддерживать себя этой нелегкой ношей.
   Был ли у него в диске еще хотя бы один патрон? Возможно, и был. Но он берег его, поскольку другого диска Бог ему не послал. Автомата у него за спиной тоже не видно.
   А десантник – вот он. Уже немолодой, с подсеребренными волосами, привалился к пню и дышит так, словно вот-вот вместе с кровью начнет выплевывать куски растерзанных легких. Достигнув его, русский опустил пулемет, перехватил обеими руками ствол так, чтобы можно было, в случае надобности, с ходу ударить им бранденбуржца, но в тот самый момент, когда, оказавшись в двух шагах от него, преследователь – невысокого роста, с тонкими раскоряченными ногами, на которых он бежал так, словно только что вырвался из больничной палаты для ревматиков, – начал медленно поднимать свою стальную дубину, Штубер резко привстал и нажал на спусковой крючок.
   Выстрел прозвучал не громче хлопка детских ладошек, поэтому, не поверив ему, оберштурмфюрер выстрелил еще раз, прямо между лопаток, и тотчас же выхватил из-за голенища нож.
   Увидев, что, привалившись к стволу сосны, красноармеец медленно оседает, Штубер хотел было послать в него еще один патрон из своего «швейцарца», но в последнее мгновение передумал и резко, от бедра, метнул в него нож. Когда еще представился бы случай освятить его, по германскому обычаю, кровью врага?
   – А, это вы, оберштурмфюрер… – каким-то совершенно угасшим, безразличным голосом признал его обессилевший десантник, как только Штубер добил русского ударом ножа.
   – Самому с трудом верится. Но ведь поди ж ты…
   Штубер успел заметить, что, глядя на надвигавшегося на него русского, этот «бранденбуржец» даже ничего не пытался предпринять, что могло бы спасти его. Очевидно, он был из тех, кто ставит на себе крест значительно раньше, чем это сделает противник.
   – Спасли. Должник я ваш, так вроде бы получается…
   – Можете не сомневаться, на всю жизнь – должник, – выдернул окровавленный нож из подреберья солдата Штубер. И кровь вытирать не спешил. Вид ее пьянил, как кровь на мече рыцаря.
   – Честь имею. Напоминаю: лейтенант вермахта, он же бывший поручик Белой гвардии Розданов. Грибные места здесь, не правда ли, оберштурмфюрер?
   – Возможно, в свое время мы действительно знакомились… – устало опустился по другую сторону огромного полуистлевшего пня Штубер.
   – Так точно.
   – Только я вас что-то не припоминаю.
   – Не мудрено. С некоторых пор меня мало кто запоминает. И я вспоминаю – тоже неохотно.
   – Война – времена изгоев. Так где и при каких обстоятельствах?
   – Отложим воспоминания для более благостных времен. Вы что, тоже из русских?
   – Из саксонцев, с вашего позволения. Странно, только сейчас уловил, что говорю с вами не на немецком.
   Пулеметчик вдруг ожил и прополз с полметра в сторону десантников, словно все еще намеревался сразиться с ними. Упокоился же он, только привалившись на свой «дегтярь» и уткнувшись теменем прямо в подошву сапога Розданова.
   Одна из пуль, очевидно, легко ранила русского в голову, и теперь кровь густо окрашивала его короткие пшеничные волосы. Но, похоже, ни отодвинуть его, ни отстраниться самому сил у Розданова уже не было.
   – Саксонец, говорите? С таким истинно русским лапотно-рязанским говором?
   – Наконец-то я хоть чем-то сумел удивить вас, поручик, – прокряхтел Штубер, поднимаясь. Пробежка по зарослям под дулами русских трехлинеек все еще давала знать о себе. – Благодарите Бога, что на вас остались эти лохмотья. Иначе первым пришлось бы уложить вас, а не этого волонтера.
   – Окажите любезность, оберштурмфюрер, уложите. В этом больше чести, нежели бегать по лесам, спасаясь от местных провинциальных мерзавцев.
   – «Провинциальных мерзавцев»?.. – хмыкнул Штубер. Определение явно импонировало ему.
   – Вот именно.
   – Этот неистребимый снобизм белогвардейских офицеров!.. – с ироническим пафосом процедил оберштурмфюрер. – Представляю себе, каково вам было с ним там, в России, в завшивленных траншеях офицерских батальонов.
   – А мы в траншеях бывали очень редко, оберштурмфюрер. Отборный батальон дроздовцев. В основном нас бросали на прорыв. Тех, кто уцелел, отводили потом на постой. Окапывались же полевые части Добрармии.
   – Понятно, элита.
   – Зато на прорыв шли под барабанный бой. Со знаменами. Ничего не скажешь, красиво шли…
   – Это немало значит: красиво идти на смерть, – заметил Штубер, прижавшись грудью к сосне и внимательно осматривая окрестности. Никого. Неужели русский преследовал Розданова в одиночку? Лихой парень.
   Словно услышав его, русский вновь дернулся и то ли застонал, то ли прохрипел. Пораженный его живучестью, Штубер опять метнул в него нож.
   – …И вот, дошли, – запоздало отреагировал на его слова белогвардеец. – Возвращаемся на свою землю в обозе германцев. Я вас не обидел, оберштурмфюрер?
   Штубер молча сбросил маскхалат и, оставшись в форме красноармейского лейтенанта, вновь выдернул из убитого нож. Уже держа его в руке, словно хотел броситься на Розданова, эсэсовец прислушался к тому, что происходило в долине. Несколько выстрелов прозвучали совсем близко. Однако вряд ли там мог находиться кто-либо из «бранденбуржцев». Очевидно, преследователи яростно «расстреливали» подозрительные заросли.
   – Встать, поручик, встать! – оберштурмфюрер вытер пучком травы нож и сунул его за голенище сапога.
   – Нет сил.
   – Я сказал: встать! Сбрасывайте свои салонные лохмотья. Что там у вас под ними?
   – Цивильное.
   – Тогда примеряйте это, с убитого.
   – Хватит того, что эти провинциальные мерзавцы заставили меня одеться в цивильное. Но снимать с трупа…
   – Прекратить болтовню, – осек его Штубер, переходя на немецкий. К пулевым и ножевым отверстиям на гимнастерке он подносил зажигалку, и через несколько мгновений на месте их образовывались небольшие прожоги. – Вот так, дезинфекция и гигиена, – явно остался доволен своей смекалкой. – Быстро снять, переодеться. Следовать за мной. Заплату наложите, когда окажемся в безопасности.
   Оберштурмфюрер выдернул из-под убитого пулемет, проверил. Странно: в диске все еще оставалось несколько патронов. На короткую очередь вполне хватило бы. Очевидно пулеметчика погубило тщеславие: захотелось во что бы то ни стало привести пленного.
   – Как же он преследовал меня, провинциальный мерзавец! – тяжело поднимался Розданов. – Он ведь загнал меня, как гусарского жеребца.
   – Быстрее, лейтенант, быстрее. Иначе придется пристрелить и вас. Не оставлять же такую «находку вермахта» врагу, – нервно торопил его Штубер, наблюдая, как тот медленно, брезгливо стаскивает с убитого обмундирование.
   Он конечно же бросил бы Розданова, будь этот человек немцем. Но Бог послал ему в спутники русского! С чистым, петербургским, насколько он понимает, произношением. Это-то и поможет, когда придется предстать перед советскими офицерами.

5

   Сняв гимнастерку, Розданов не спешил облачаться в нее, а обвязал рукавами вокруг себя и в таком виде подхватил вместе со Штубером тело пулеметчика. Замаскировав его листьями и ветками в соседней лощине, они еле успели спастись от цепи возвращающихся в лес красноармейцев, решивших еще раз прочесать этот участок леса до границ укрепрайона. Они замерли в небольшой ложбинке, прикрытой ветками молодой ели, в трех шагах от того места, где прошел русский офицер, и не заметил он диверсантов только потому, что на несколько мгновений отвлекся, подгоняя отставших солдат. «В цепь, в цепь! – рявкал он. – Не терять друг друга из виду!»
   – Они ведь еще и службы не знают, провинциальные мерзавцы, – на ухо Штуберу проворчал поручик, как только спина красного командира скрылась в кустарнике.
   – Так пойдите подмуштруйте их, – язвительно посоветовал Штубер. – Вам за это воздастся.
   – Но ведь действительно обмельчали. Ни дисциплины, ни толковых офицеров.
   – Самых толковых они перестреляли в Гражданскую, – не отказал себе в удовольствии Штубер. Все равно следовало несколько минут вылежать: вдруг позади вторая цепь или контрольный арьергардный дозор. – Уцелевшие же спасаются в эмиграции, пытаясь поучать: кто англичан, а кто германцев.
   Розданов хотел что-то ответить, но Штубер захватил его за загривок и ткнул лицом в листву.
   – Не дышать, – едва слышно приказал бывшему белогвардейцу. Расчет оказался верным: русские действительно пустили вслед за цепью арьергардные дозоры, которые должны были перехватывать прорвавшихся сквозь цепь. Один из таких дозоров, в составе троих бойцов, прошел метрах в десяти от них, полукругом охватывая поросшую кустарником лощину.
   Розданову хотелось поскорее добраться до реки и попытаться переправиться на правый берег. Он понимал, что Штубера, как немца, могут взять в плен и поместить в лагерь. Его же, русского и бывшего белогвардейца, пленным офицером армии противника считать не будут, а повесят, как предателя. В лучшем случае, расстреляют. И конечно же не перед строем.
   Именно боязнь оказаться в руках своих соотечественников и гнала его к Днестру. Он и сейчас продолжил бы путь к реке, хотя здравый смысл подсказывал ему: спасение только в более глубоком тылу русских. Подальше от укрепрайона, от места высадки, от скоп-ления войск.
   – Вы что, решили пригнать меня к Москве раньше дивизии СС «Дас рейх»? – вспыхнул Розданов, когда Штубер буквально под дулом пистолетика заставил его свернуть с кромки леса на поросший мелким ольховником склон долины.
   – Понимаю, для вас предпочтительнее Санкт-Петербург.
   – Хватит того, что ваши провинциальные мерзавцы забросили меня на левый берег Днестра раньше всех авангардных войск.
   – Слишком многословны, поручик, – Штубер решил обращаться к нему так, употребляя более высокий чин Розданова, к тому же полученный еще в Белой гвардии. – Идти будете туда, куда прикажу. А что касается азов диверсантской науки, то преподам их вам чуть позже.
   – Мне-то казалось, что я их уже получил.
   В ответ Штубер снисходительно оскалился: «Русско-офицерская самонадеянность. И спесь. Развернутым строем, под знаменами, плечо в плечо и под барабанную дробь. Психическая атака, видите ли… При такой-то плотности огня! Довоевались!»
   Просмотр белогвардейской кинохроники и советских «революционных» фильмов был когда-то одним из элементов подготовки в разведшколе. Поэтому Штубер знал, с кем имеет дело.
   Но и Розданов тоже понимал, кого судьба послала ему в попутчики. И даже предполагал, что эсэсовской элите еще только надлежит сформироваться и что со временем не только Германия, но и вся Европа может получить вышколенную, огнем и словом закаленную военно-политическую касту.
   Улыбка этого рослого, смуглолицего, совершенно не похожего на немца верзилы – впечатляла. Как и его внешность. А еще поручику бросилось в глаза, что ведет себя оберштурмфюрер как-то слишком уж уверенно, словно оказывался в этих краях и в подобной ситуации по крайней мере раз десять; при этом – никакого красования; и эта манера говорить – холодно, властно и с чувством нескрываемого превосходства…
   – Вас готовили в диверсионной школе? – негромко поинтересовался оберштурмфюрер, когда, спустившись в долину, они перебрели через каменистую речушку и короткими перебежками начали приближаться к чернеющему на опушке леса сараю с сеновалом. Новое, добротное строение это стояло метрах в пятидесяти от дома, на возвышенности, и вместе с ним составляло чуть отколовшийся от деревни хуторок. Более удобного места для того, чтобы передохнуть и привести себя в порядок, даже трудно было себе представить.
   – Будем считать, что в школе. На самом деле – нечто вроде ускоренных курсов: прыжки с парашютом, рукопашный бой, диверсии на дорогах… Добровольцем в вермахт я попросился только в марте сорок первого. Когда понял, что от похода на Россию вашему фюреру не удержаться.
   – Так вы еще и доброволец! Тогда в чем дело, поручик? Я не должен слышать никаких роптаний.
   Подбежав к сараю, Штубер ударом сапога толкнул дверь и, пригнувшись, нырнул внутрь. Никого. Прикладом пулемета и каблуками сапог оторвал в нижней части две доски задней стенки, чтобы обеспечить себе отход к лесу, и настороженно осмотрел опушку.
   – В вашем распоряжении, поручик, полчаса. Отдышаться, залатать гимнастерку, вырезав лоскут из нижней ее части, а главное, застирать кровь на воротнике.

* * *

   Штубер еще раз осмотрел пулемет, повозился с ним, чтобы лучше освоиться с русским оружием, проверил пистолет. Из вещмешка, который ему перед заброской выдали вместо привычного немецкого ранца, он достал кобуру с русским пистолетом и пристроил ее к ремню. Оттуда же он извлек красноармейскую офицерскую фуражку.
   – Так с какой это стати вы решили стать добровольцем доблестного вермахта? – поинтересовался он, надев фуражку и полюбовавшись на себя в маленькое дамское зеркальце. – Неужели столь сильно прониклись духом национал-социализма?
   При слове «социализма» Розданова буквально передернуло.
   – Какого еще социализма? – презрительно процедил он, стаскивая с себя гимнастерку.
   – Национал, поручик, национал… батенька. Но социализма. По Марксу – Ленину определяемся, – осклабился оберштурмфюрер СС. Так что с большевичками вашими нам больше по пути, нежели с вами, отрыжкой капитализма.
   Розданов понимал, что германец откровенно издевается над ним, но сейчас не время для ораторских диспутов.
   – Я уже объяснил: немецкая армия меня интересует постольку, поскольку она совершает поход на Россию.
   – Это не поход, поручик. Это война. После которой от той, прежней вашей России останутся лишь смутные воспоминания.
   – От этой, прежней нашей России, оберштурмфюрер, уже давно остались только воспоминания. Поэтому я и пришел в ваше воинство, что хочу возродить ту, нашу, Россию.
   Штубер снисходительно ухмыльнулся.
   – Это вы, Розданов, о той, «единой и неделимой», которой все наши эмигранты буквально грезят?!
   – Да, о той.
   – Ну, знаете… Не советовал бы заблуждаться на сей счет, – проговорил он, внимательно осматривая хорошо открывавшийся из дверного проема склон долины. – Но если вы истинный офицер, – тут же решил подсластить преподнесенную Розданову пилюлю, – то конечно же сумеете влиться в немецкое офицерское братство. Возможно, даже станете офицером войск «зеленых СС». В конце концов, вы служите в лучшей, дисциплинированнейшей и преданнейшей своей государственной идее армии. Вы не могли не понять этого. Ну а в случае победы, когда с большевиками будет покончено, вы тоже не будете забыты, поручик. Надеюсь, хоть что-нибудь да осталось в России от вашего бывшего имения?
   – Вряд ли.
   – Ничего, отстроите. Как офицеру, вам выделят гектар-другой земли.
   – Меня не жадность ведет сюда, оберштурмфюрер…
   – А ненависть.
   – Точнее будет сказать – месть.
   – Если вы ожидаете, что я начну распространяться по поводу того, что ненависть – плохая советчица, то зря. Ненависть – святое чувство, способное повести воина на любой подвиг. Но только воина. Если же она становится достоянием труса, – а такое случается довольно часто, – тогда это уже не подвиг, а гнусная месть.
   Розданов промолчал, но Штубер и не требовал его ответа. Выйдя из их случайного укрытия, Штубер приблизился к жердям, которые служили воротами, и, налегая на верхнюю из них, какое-то время всматривался в поросший кустарником гребень склона. Он специально вышел сюда, чтобы привыкнуть к обстановке, привыкнуть к своей красноармейской форме, вжиться в роль красного командира. Он знал, как это трудно: покинуть укрытие в тот момент, когда нужно предстать перед врагом, без «обживания местности», без уверенности в том, что ты готов встретиться с ним лицом к лицу, выдавая себя не за того, кто ты есть на самом деле.
   – И каковы наши дальнейшие действия, оберштурмфюрер? – появился рядом с ним Розданов.
   – Товарищ командир…
   – Не понял.
   – Пока мы в тылу у красных, обращаться ко мне только так, как принято у них.
   – Так что же мы предпринимаем дальше, товарищ командир?
   – Ждем, отдыхаем, проясняем ситуацию…
   – Здесь, в этом сарае?
   – Или в лучшем из домов ближайшего села. В общем-то задание мы выполнили. Теперь главное – дождаться наступления вермахта и румын, чтобы удачно «сдаться» своим. Кстати, о сдаче. Вам не приходило в голову, поручик, что как русский человек вы не на той стороне воюете?
   – Если вы пытаетесь устроить мне проверку, то это бессмысленно, – подергал Розданов боковую опору ворот. Сейчас он напоминал хозяина, который, вернувшись из дальних странствий, выясняет, в каком состоянии находится его дворовое хозяйство. – Проверен десятки раз. И потом, в отличие от вас, оберштурмфюрер, простите великодушно… товарищ командир, у меня с красными свои, личные счеты.
   – Вот оно что?! – ухмыльнулся Штубер, давая понять, что не воспринимает этот аргумент всерьез.
   – И в этом смысле я намного надежнее и упорнее большинства ваших солдат, для которых сдаться в плен – означает спастись, отсидеться, пережить… Для меня плен – это позор и… расстрел.
   – Успокойтесь, поручик, это не проверка. Просто я хочу уловить ход ваших мыслей; понять, как вы, русский, чувствуете себя, поднимая оружие на русских, стреляя в своих единокровных.
   – Примеряетесь к психологии предателя на тот случай, если вам, германцу, придется стрелять в своих же, германцев?
   – Видите ли, сударь, я, в некотором роде… психолог. – Розданов непонимающе покачал головой, мол, при чем здесь это? – Психолог войны, если хотите. Мне уже несколько раз приходилось консультировать по вопросам психологии противника высоких чинов из разведки и контрразведки. Имен не называю, не положено…
   – То есть, по профессии вы психолог, а не военный, я верно все понимаю?
   – Скорее, профессиональный военный, увлеченный психологией. А еще точнее, профессиональный психолог войны.
   – Так вот, «психолог войны», вы должны были бы помнить, что рядом с вами не просто русский, а бывший белогвардейский офицер. А это значит, что он уже успел вдоволь навоеваться против своих же, русских, во время Гражданской войны; а главное, приучен к мысли, что существуют «русские свои» и «русские чужие». Так вот, армия, против которой я сейчас воюю, это армия «чужих русских», в борьбе с которой армия германцев воспринимается мною исключительно как армия союзников.
   Штубер хотел что-то ответить, но запнулся на полуслове: он вдруг явственно услышал топот многих копыт и зычный голос командира.
   «Неужели кавалерия?! – не поверил своему слуху оберштурмфюрер. – Не может быть! Впрочем, почему не может быть?»
   Вместе с Роздановым они метнулись к углу огражденного подворья. А еще через минуту из села вырвалось до полусотни всадников на рослых, истинно кавалерийских конях. На полном аллюре они неслись мимо сарая в сторону Днестра, в сторону укрепрайона.
   Впрочем, Штубера и Розданова не очень-то интересовало, куда именно направляется это конное подразделение. Поражал сам факт, что здесь вдруг появились кавалеристы, которые словно бы возникли откуда-то из другого времени, другой эпохи – эпохи Гражданской войны, материализуясь из воспоминаний бывшего белогвардейского поручика Розданова. Всадники рассыпались по луговой равнине и атакующей лавой устремились к лесу.
   – Они что, там, в красных штабах, совсем обезумели?! – не удержался поручик, когда, не обращая внимания на стоявших у сарая красноармейцев, до полусотни всадников втянулось в лесную дорогу, уводящую за изгиб долины. – На крутых склонах Днестра хотят противопоставить германской авиации, артиллерии и танкам свою сабельно-карабинную кавалерию?
   – Именно это красные и намереваются делать. Я вспомнил, что, согласно агентурным данным, доты будут прикрывать кавалерийские полуэскадроны^[3].
   – Вы это серьезно?!
   – Я никогда не принадлежал к людям, которых считают шутниками, поручик, тем более, когда речь идет о военной тактике врага.
   – Представляю себе эту сцену: по крутым склонам Днестра, от дота к доту, с шашками наголо носятся лихие кавалеристы, представляя собой идеальные мишени для всех видов оружия противника, начиная от авиации и заканчивая шмайсерами и румынскими карабинами.
   Словно подтверждая слова Розданова, со стороны реки появилось звено немецких самолетов. Заметив кавалерийский отряд, пилоты снизили свои машины и устроили своеобразную карусель, упражняясь в прицельном бомбометании и расстреле движущихся наземных целей из пулеметов. Причем оба офицера были удивлены, обнаружив, что за все то время, пока продолжался налет, в небе не появилось ни одного советского самолета, а земля не отозвалась ни одним выстрелом зенитки.
   Проводя разворот над сараем, возле которого находились диверсанты, пилот одного из самолетов тоже прошелся по ним пулеметной очередью, да так, что пули легли буквально в полуметре от Штубера, который в отличие от Розданова так и остался стоять.
   – Что, оберштурмфюрер, уверены, что «своя» пуля не тронет? – несколько уязвленно поинтересовался Розданов, поднимаясь из зарослей лопухов.
   – Просто привыкаю к обстрелу, к фронтовой обстановке, – спокойно объяснил Штубер, глядя вслед улетающему самолету.
   – Как думаете, когда германские подразделения достигнут этой деревни?
   – Как только сломают оборону Могилевско-Ямпольского укрепрайона. А сделать это не так-то просто. Во-первых, здесь мощные, скальные доты. Во-вторых, Советы все еще держат оборону на том, правом, берегу Днестра. Хотя вся остальная часть Молдавии уже под контролем вермахта и румын.
   – Значит, я так понимаю, что вскоре, вместе с коммунистами, мы окажемся в котле.
   – Не исключено. И тут уж нам, двум опытным диверсантам, будет где разгуляться.
   «Увидим, как ты “разгуляешься”, когда действительно окажешься в двойном котле: своих и красных», – заметил про себя поручик, окидывая оберштурмфюрера уничтожающим взглядом.

6

   …Подождав, пока Гейнхард Гейдрих и Вальтер Шелленберг усядутся друг против друга за приставной столик, Гиммлер еще несколько мгновений внимательно рассматривал их, стоя посреди огромного кабинета, и только потом уже занял свое место за массивным дубовым, покрытым черным бархатом столом, на левом конце которого красовался металлический, очень напоминающий пушечное ядро глобус.
   Упершись худощавыми, смуглыми кистями рук в крышку стола, рейхсфюрер СС с силой оттолкнулся от нее, зацепился затылком за спинку кресла и, передернув поросшей короткими рыжеватыми усиками верхней губой, процедил:
   – Только что у меня состоялась встреча с фюрером.
   Гейдрих и Шелленберг переглянулись; теперь они понимали, почему идти на прием пришлось на день раньше. И только сейчас бригадефюрер по-настоящему оценил ту скупую похвалу, которой одарил его Гейдрих в приемной Гиммлера. Услышав о том, что Шелленберг все же успел подготовиться к докладу, он обронил:
   – Вы значительно дальновиднее, Шелленберг, нежели я предполагал. Постарайтесь и впредь оставаться таким же, не полагаясь ни на чью иную интуицию, кроме своей собственной.
   – Я внемлю этому мудрому совету.
   Вот и сейчас, сидя у Гиммлера, шеф РСХА изобразил некое подобие ухмылки. Если бы рейхсфюрер СС заметил ее, она показалась бы ему слишком уж неуместной. Но Шелленберг знал, кому она предназначалась, и воспринял ее как намек на извинения.
   – Во время беседы с фюрером у нас возникло немало вопросов, которые необходимо обсудить с вами, Гейдрих. А вас, Шелленберг, – сразу же разъяснил ситуацию рейхсфюрер СС Гиммлер, – я пригласил потому, что по крайней мере два из них касаются непосредственно вашего управления, а значит, и лично вас.
   – Понимаю, господин рейсхфюрер.
   Гиммлер выдержал многозначительную паузу, словно трагик, настраивающийся на «монолог перед казнью», и продолжал:
   – О том, что фюрер намерен начать войну против России, вам уже известно.
   Хотя Гиммлер все еще продолжал расстреливать их своими свинцовыми стеклами, Шелленберг воздержался от реакции на его слова, предпочитая дождаться, когда ответит шеф РСХА. И тот ответил так, как и должен был отвечать чиновник от разведки:
   – Всего лишь в очень общих чертах. Без дат, направлений основных ударов и прочих деталей.
   И в ответе этом прозвучало и предупреждение: ничего лишнего, чего знать им не положено, они не знают, и откровенная провокация, с расчетом на то, что Гиммлер наконец-то посвятит их в те детали предстоящей кампании, которые им, как генералам службы имперской безопасности, все же надлежит знать. Хотя бы во имя имперской безопасности.