Богдан Иванович Сушинский
Саблями крещенные

Часть первая
Коронный карлик

   Четко определенная цель – вот то единственное, что способно удерживать нас в этом мире, даже когда уже ничто в нем не удерживает.
Автор

1

   Это были ступени в никуда.
   С трудом преодолев последнюю из них, король Владислав IV взошел на крошечную гранитную площадку, настолько отшлифованно скользкую, что, казалось, на ней просто невозможно будет удержаться, и замер. Теперь он почти упирался лицом в стремительно уходящую ввысь узкую стелу, в красновато-коричневых, словно забрызганных кровью, зеркалах которой багряно отражались лучи предзакатного солнца, едва заметные очертания туч и его собственный силуэт.
   Король всмотрелся в пурпурно-лиловые прожилки стелы, в причудливые изгибы едва заметных трещин; в гранитную вязь этих, всяк на свой лад искрящихся, слюдяных зернышек, навечно впрессованных в тело скалы…
   Он знал, что если несколько минут постоять вот так, напряженно всматриваясь в стелу, все эти линии и изгибы начнут превращаться в химерное сплетение таинственных линий, профилей и знаков, по которым еще древние волхвы полян, словно по линиям божественной ладони, читали судьбы своего племени, его вождей, их грозных и тайных замыслов.
   Не зря же Скала Волхвов считалась местом погибельно таинственным, предками освященным и ими же проклятым. Еще во времена Стефана Батория, которого отец Владислава, король Сигизмунд III, с завистливой ненавистью называл «последним язычником польского трона», здесь правила свои обряды какая-то секта лесных мазовецких язычников. Пытались мазовчане предаваться своей ереси и при Сигизмунде, но боголюбивый католик-иезуит приказал всех оставшихся сектантов без лишней огласки изловить и здесь же, у подножия Скалы Волхвов, сжечь.
   Однако искоренить эту пошесть ему тоже не удалось. Чтобы отвести от себя преследования, волхвы подобрали сектантов-смертников, готовых пожертвовать собой ради общего дела и святой веры. Они-то и были «изловлены» и преданы огню, после чего королю доложили, что секта истреблена. На самом же деле она отошла в еще более дремучие леса по ту сторону Вислы или же продолжала святотатствовать где-то в предгорьях Карпат.
   Впрочем, Владислав IV не думал сейчас ни об отце и ни о волхвах-язычниках. Почти затаив дыхание, он стоял перед «кровоточащей раной земли польской», как именовалась в одной из летописей эта пресыщенная видениями скала, и не ощущал ничего, кроме первородного, почти утробного страха перед ней, перед крутизной подступающего к самым его ногам обрыва; перед… отступничеством, которое он совершил, нарушив запрет епископата, не позволяющий кому бы то ни было из католиков восходить на скалу.
   Мельком осмотревшись, он вдруг ощутил головокружение, и к страху перед таинственностью Скалы Волхвов и церковным запретом добавилась обычная, с детства известная Владиславу муторная боязнь всякой высоты.
   – Вам помочь, Ваше Величество?! – услышал он резкий, испуганный голос оставшегося внизу личного секретаря и телохранителя князя Ржевусского.
   – Нельзя помочь тому, от кого ежечасно ждет помощи вся Польша, – негромко, ничуть не заботясь о том, чтобы слова его долетели до слуха князя, проговорил король.
   Широко разбросав руки, словно ухватился за края похожей на лезвие широкого полянского меча, стелы, почти припав к ней челом, он молча уставился в багряную гладь камня. В круговерти представших перед ним вещих теней, Владислав IV четко улавливал дымы походных костров, лавину атакующей конницы, усеянное тысячами изрубленных людей поле битвы; огромное, от горизонта до горизонта, кладбище со множеством высоких каменных крестов…
   Весь этот мир из прошлого и будущего непонятно почему возникал перед ним и непонятно куда исчезал, не пробуждая ни мысли, ни хотя бы догадки; не оставляя в душе ничего, кроме все того же, охватившего его на последней ступени «лестницы в никуда», страха.
   Наконец все исчезло. Перед ним – обычная холодная поверхность, омертвевшая гладь камня. Еще какое-то время король озадаченно осматривал скалу, понимая, что судьба и в этот раз обманула его, так и не позволив увидеть что-либо из того, что ему предначертано, и познать что-либо из того, что до сих пор было скрыто от него Высшими Силами.
   «Коронованный неудачник».
   «Коронованное Ничто».
   «Тень Стефана Батория… на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Речи Посполитой».
   «Ржавые шведские ножны для затупленного меча Польши…»
   Да, Владислав IV запоминал все эти оскорбительные прозвища и всевозможные определения. Не потому, что желал отомстить каждому произносящему их, хотя и такое не раз случалось: мстил, причем довольно жестоко, потому, что усматривал в них некую глубинную лють, позволявшую использовать ярлыки врагов, как раскаленное железо, которым выжигал собственную нерешительность и никчемность.
   «Тень Стефана Батория… на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Польши». И это обо мне, Владиславе IV?! Неблагодарные, проклятые Богом твари…»
   Самое страшное, чего он мог ожидать от своей судьбы – так это уйти из мира сего осмеянной тенью Великого Батория. Всего лишь жалкой тенью. Не оскорбительность молвы устрашала и угнетала короля, а ее дьявольская несправедливость.
   Все началось с отца. За годы своего бездарного правления фанатик-иезуит Сигизмунд III умудрился подорвать все те основы Великой Польши, которые были заложены Баторием; развеять прахом всю ее мощь, свести на нет все мирные договоры и все его реформы.
   Это он, Сигизмунд, затеял и проиграл войну за шведский престол; он своей неуместной Брестской унией перессорил поляков с казаками и вообще с большей частью украинцев. Он, вступив в неравный союз с Филиппом II Испанским, нарушил «образцовый мир» с Турцией, с которой, благодаря этому миру, Польша не воевала почти целое столетие.
   Это бездарный правитель Сигизмунд уступил значительную часть той территории и той славы, которые Баторий силой оружия вырвал у царя московитов Ивана Грозного и, при посредничестве папы римского, закрепил Запольским миром.
   Владислав IV делал отчаянные попытки исправить положение. Но как же трудно осуществлять это, когда тебя считают не только жалкой тенью Стефана Батория, но и не менее жалким последователем Сигизмунда!
   – Ваше Величество! – вновь окликнул его секретарь. – В Заречье прибыл коронный канцлер князь Оссолинский.
   – Он уже… прибыл? – недоверчиво спросил король, и лишь теперь, как бы очнувшись от видений и раздумий, оглянулся.
   Ротмистр Ржевусский стоял на склоне горы, не дойдя всего несколько ступеней до площадки. Поймав на себе взгляд короля, он вдруг опустился на левое колено. Возможно, только для того, чтобы побороть страх перед высотой и почувствовать себя увереннее. Многие чувствуют себя уверенно лишь до тех пор, пока стоят перед королем, причем стоят на коленях. Владиславу это тоже было известно.
   – Он уже знает, что я здесь?
   – Нет, Ваше Величество.
   – И не должен знать этого.
   – Конечно. Он ждет вас в Заречье. В замке графа. Вам помочь спуститься?
   – Я скажу когда… Велите готовить карету.

2

   Свет луны проникал через открытое окно замка со стороны реки и отражался в другом окне, ведущем в сторону леса.
   Оголенные, они лежали под двумя лунами, озаренные их серебристым сиянием и очарованные таинственной, почти космической тишиной этой дивной, наполненной музыкой звезд ночи.
   – А ведь на земле таких ночей не бывает. Там они невозможны. – Шелковистые волосы Лили покрыли разгоряченную грудь д’Артаньяна, а вздрагивающая, излучающая нежное тепло рука девушки неспешно блуждала по изгибам его шеи.
   – Может, и бывают, баронесса, но только на земле об этом не догадываются.
   – И никому еще там, на нашей грешной земле, не светило две луны, а в окна спальни не заглядывало два мира.
   – Или же они попросту отучились видеть все это.
   – Отучились видеть? Вот оно что… – ощущал он у себя на сердце теплое дыхание девушки. – Вы правы, граф. Конечно же вы правы.
   Их широкая квадратная кровать размеренно покачивалась, подвешенная четырьмя цепями к потолку. Д’Артаньяну никогда еще не приходилось блаженствовать в таком ложе, напоминающем то ли огромную колыбель, то ли плывущий посреди ночного океана корабль.
   Они не раскачивали этот корабль-колыбель; его мерные движения были подчинены каким-то неземным законам и вызывались к жизни той же волей, которая приводила в движение летевшие по небу звезды, пылающие грозовые тучи, возносила на небосвод луну и солнце.
   Замок стоял посреди обрамленного крепостными стенами плато, и из окна его видна была лишь часть огромного, освещенного мерцающим звездным светом неба. Оно раскачивалось вместе с их «кораблем», унося все дальше и дальше в глубины Вселенной, как когда-то уносило челны викингов.
   – Об одном лишь молю Бога: чтобы никогда не наступало утро, – полусонно прошептала Лили. – Вы ведь тоже боитесь его? Тоже молите небо, чтобы оно ниспослало нам вечную ночь?
   – И вечную вас, Лили.
   – Когда вы впервые появились в пансионе маркизы Дельпомас, я с ужасом подумала, что имею дело с обычным обольстителем. Даже не предполагала, что у нас все может сложиться настолько серьезно.
   – Видит это небо, с двумя лунами в поднебесье, что до встречи с вами я был именно тем, о ком вы подумали с ужасом.
   – Нет, вы действительно коварный обольститель, – бисером рассыпался по лунной дорожке завораживающий смех Лили. И сразу же таинственно заскрежетала стальная дверь сторожевой башни, расположенной рядом с их залом.
   – Все спокойно, баронесса?! – донесся голос начальника охраны Отто Кобурга.
   – Мы пока еще не в осаде, лейтенант.
   – Пока еще нет, – бесстрастно согласился начальник охраны, – хотя в окрестностях замка бродит целая орда врагов.
   – Вам не страшно в этом замке, Лили? – спросил д’Артаньян, когда дверь за Кобургом со страшным скрипом закрылась.
   – Не скрою, иногда страшно. И в то же время… романтично. Он весь наполнен духами предков Вайнцгардтов. Разве вы не ощущаете этого?
   – Кажется, начинаю ощущать…
   Д’Артаньян прислушался к тишине зала и к пульсирующему дыханию Вселенной. Она права: весь замок, вся эта ночь находится во власти духов. Они здесь, они присутствуют при их поцелуях, завидуют их нежности.
   – Иногда мне кажется, что замок – тоже живое существо, со своей памятью, своей душой.
   – Очевидно, так оно и есть.
   – В таком случае, он слышит нас.
   – Не опасайтесь, замок – наш союзник.
   По ту сторону реки, в небольшой полузатопленной рощице, пророчествовала, глядя на лунное небо, неожиданно прозревшая в своем птичьем инстинкте сова. Голос ее, как голос любой провидицы, был проникнут отчаянной тоской одиночества и безнадежности.
   Прямо в окно, у которого лежали Шарль и Лили, неслась, рассыпаясь на мелкие созвездия, огромная комета, и двое влюбленных прижались друг к другу в таком мистическом страхе, словно вместе с небесной гостьей должна была догореть если не вся их жизнь, то уж, во всяком случае, их любовь.
   – А ведь знаете, именно в этой постели я и была зачата, – неожиданно прошептала Лили.
   – Невероятно, – улыбнулся д’Артаньян, осторожно снял голову баронессы со своей груди и, положив рядом с плечом, наклонился над ней.
   – Это действительно кажется невероятным, а потому – святая правда.
   – Но ведь здесь – не Саксония, насколько я смыслю в существующем переделе мира. Вы же всегда считали себя саксонкой.
   – И продолжаю считать. Но так уж сложилось. Мои родители обвенчались в ближайшем городке и первые два года совместной жизни провели здесь, в замке Вайнцгардт. Поэтому-то я и была зачата на нашем Божественном Ложе.
   – И мать призналась вам в этом?
   – Что вы! Она была слишком нерешительной для того, чтобы откровенничать со мной на подобные темы. А я – слишком маленькой, чтобы провоцировать ее на подобные откровения. Она умерла очень рано.
   – Простите, Лили. Мне тоже не следовало… провоцировать вас.
   – И все же вам любопытно: откуда я знаю об этом? Каким образом открылась мне сия греховная тайна?
   – В общем-то, да.
   – Чувствую. Да-да, чувствую. Какое-то предчувствие, какой-то внутренний голос подсказывают, что зачатие мое происходило именно здесь, на этом ложе.
   Д’Артаньян сдержанно, снисходительно рассмеялся. Ему так же не хотелось обидеть Лили, как не хотят обидеть неосторожным недоверием расфантазировавшегося ребенка.
   – Разве такое невозможно чувствовать? – все же обиделась Лили. – Тем более что они действительно спали на нашем ложе. Это единственная комната, которая была отведена им.
   – Тогда – конечно, тогда можно не сомневаться, – вновь едва заметно улыбнулся д’Артаньян. Признавая ее правоту, он не знал теперь, какие же почести отдавать этому ложу.
   – Так что мне совершенно не страшно, если то же самое произойдет здесь и со мной. Если я вдруг зачну.
   – Но, баронесса!..
   – Не пугайтесь, мой храбрый мушкетер. Мой женский, материнский крест никоим образом вас не обременит.
   – Но это в самом деле слишком серьезно.
   – Я уже все решила для себя и ясно осознаю: мне совершенно не страшно.
   – Жизнь не кончается этой ночью, Лили. Вы понимаете меня?
   – Возможно, что и понимаю, Шарль, – прижалась к нему девушка, обхватывая руками шею. И в то же мгновение д’Артаньян ощутил жар ее пылающих ног. – И все же вам лучше самому объяснить, почему вы решили выразиться именно так, граф.
   – Только потому, что обязан напомнить вам о коротком девичьем веке.
   – Наверное, я обязана была удовлетвориться таким ответом. Тем не менее зачем вы сказали это, д’Артаньян?! – почти с горечью воскликнула она. – В такие ночи подобные слова не произносят.
   «Вам-то откуда знать? – хотелось поинтересоваться д’Артаньяну. Теперь он понял, что происходит: он слишком взрослый, слишком многоопытен, чтобы ощущать ту же пьянящую сладостность ночи, которую ощущает сейчас баронесса Лили. – Ты слишком трезв и рассудителен для этой ночи, освещенной двумя ослепительными лунами девичьей груди, мушкетер. Непростительно трезв и столь же непростительно рассудителен».
   И это было последнее, что, пока еще трезвое и разумное, пришло ему в голову в эту всепоглощающую ночь любви.

3

   Осторожно ступая, ротмистр медленно спускался вниз. Любой неуверенный шаг грозил тем, что остаток пути он мог скатиться, пересчитывая ступени ребрами и позвоночником. Глядя на него, Владислав на минутку представил себе, с каким трудом и страхом придется преодолевать это расстояние ему самому.
   Но ведь Стефан Баторий поднимался сюда множество раз. Говорят, что он тайно появлялся у Скалы перед каждым походом, перед тем, как принять любое важное решение. Что влекло его сюда? Вера в магическую силу Скалы Волхвов? Возрождающийся здесь дух великих предков? Провидческая сила гадания на каменных линиях судьбы? Знать бы…
   В том-то и дело: Владислав IV потому ни разу и не наведывался сюда, что здесь часто бывал Стефан Баторий. Увековеченный молвой как «тень Батория», он панически побаивался прибегать к чему-либо такому, что позволило бы его недоброжелателям хоть на мгновение заподозрить своего короля в подражании Стефану. Иногда Владиславу казалось: само подозрение в том, что он собирается повторить какой-либо дипломатический шаг Батория, вызывала у некоторых шляхтичей – особенно из рода Замойских [1], мстительную ненависть к нему. Видимо, им не давали покоя лавры опального сандомирского воеводы Зебржидовского, осмелившегося на невиданный по тем временам шаг – объявить, что он не только не подчиняется королю Сигизмунду, но и считает Польшу «королевством, не имеющим короля» [2].
   Похоже, что статус «бескоролевья» очень уж понравился всем этим Жолкевским, Острожским, Любомирским, Потоцким, Сапегам…
   Чтобы как-то отвлечься от горьких раздумий, король вновь попытался найти успокоение в окрестных пейзажах.
   Справа от Скалы Волхвов открывались подступающие к суровым стенам речного каньона, окаймленные лесом и изгибом реки заливные луга, которыми король мог любоваться отсюда, словно с высоты птичьего полета. Слева, за глубоким ущельем, желтела поросшая ельником гряда высоких холмов. А прямо под нижним ярусом скалы, который и стал первой ступенью этой «лестницы, ведущей в никуда», отливало голубизной небольшое озерцо, черпающее силы из трех соединенных друг с другом родничков.
   Овал поросшей мхом плиты, лежащей в основе этого яруса, указывал на почти невидимую теперь потайную тропу – единственный путь, который приводил к этому святому месту язычников через густые заросли сосняка и растерзанные, заполненные водой овраги.
   Владислав IV еще раз осмотрел окрестности Скалы Волхвов и вдруг поймал себя на том, что совершенно не ощущает боязни высоты. Страх неожиданно прошел, уступив место то ли еще неосознанной и ни на что конкретно не направленной решимости, то ли столь знакомой обреченности. В любом случае, это сразу же приободрило короля.
   Стефан Баторий приезжал сюда, – мысленно вернулся он к великому предшественнику, – поднимался на Скалу Волхвов и каждый раз почти около часа простаивал на ней – сначала лицом к Стене Духов, затем – к Пути Предков, как называли ведущую сюда тропу. Что он думал при этом? Какие помыслы овладевали им, какие страсти рождались в его душе? Теперь этого не знал и не мог знать уже никто. Как никто не узнает истинных помыслов, с которыми поднимался сюда он, Владислав IV.
   Тем более что лишь немногие поверят в то, что он вообще наведывался к Скале Волхвов. Для всех оставшихся в Варшаве приближенных он отбыл в Краков. Для тех же, кто запомнит, какой крюк решил проделать король, отправляясь в свою краковскую резиденцию, он навестил графа Оржевского в его небольшом замке в Заречье, где граф залечивал рану, полученную в стычке с казаками во время недавнего усмирительного похода на Украину.
   Правда, в Заречье томится отозванный уже с пути коронный канцлер Оссолинский. Но уж он-то будет помалкивать.
   В конце Пути Предков короля поджидала карета. Но с куда большим нетерпением ждала своего короля раскинувшаяся на все четыре стороны от Скалы Волхвов Польша.
   Впрочем, Польша ждала не его. С замиранием сердца и с молитвами, обращенными ко всем сущим на небе богам, она ждала появления нового Батория.
   Нового талантливого полководца и мудрого правителя, нового Стефана Батория – вот кого ждала сейчас его истерзанная Польша!
   Опустившись перед Стеной Духов на колени, Владислав IV униженно плакал.

4

   Они стояли на вершине холма, и невысокие кроны деревьев, плотно подпираемые густым, еще не опавшим кустарником, скрывали их от глаз испанцев.
   – Нам повезло, – самодовольно проговорил полковник д’Орден, не отрываясь от подзорной трубы. – На редкость повезло. Сейчас они откроют огонь по деревеньке и посту наших пехотинцев, а затем, под прикрытием орудий, начнут высаживать десант.
   Д’Орден говорил все это таким тоном, словно весь план высадки испанского десанта, как и вообще вся эта совершенно не известная раньше тактика ведения «прибрежной войны», разработаны лично им.
   Этот высокий худощавый полковник, которому уже давно перевалило за пятьдесят, впервые познакомился с Сирко и Гяуром еще в те времена, когда возглавлял эскорт, сопровождавший украинских полковников до порта Кале после их переговоров с принцем де Конде; к тому же он немного владел польским. Все это и учел главнокомандующий, решая, кого из офицеров своего штаба следует прикомандировать к корпусу казаков.
   – Теперь в этом уже можно не сомневаться, – согласился Сирко, выслушав сказанное д’Орденом в неспешном переводе князя Гяура. – Прекрасная тактика. Любопытная. В принципе, все неплохо придумано.
   Полковник произносил эти слова, размышляя вовсе не о том, что происходило сейчас на берегу, у небольшого рыбацкого поселка неподалеку от Дюнкерка. Ему виделся… Крым. Чудились каменистый береговой излом в окрестностях Кафы, песчаные отмели Козлова [3]
   Полковник оторвался от подзорной трубы и осуждающе взглянул на Сирко, давая понять, что совершенно не разделяет его восхищения. Д’Орден не забывал, что перед ним офицеры-наемники, которые за ту же плату могли так же храбро воевать и на стороне испанцев. Разве совсем недавно их собратья не геройствовали на стороне австрийцев?
   – Вы согласны с ним? – обратился полковник к Гяуру.
   – Доводы слишком убедительны, – указал тот рукой на три дрейфующих у побережья корабля, от каждого из которых уже отчаливали баркасы.
   – Можете передать свое восхищение испанскому командору, господа, – почти обиженно ухмыльнулся полковник д’Орден, вновь поднося к глазам подзорную трубу.
   – При первом же случае, – вежливо заверил его князь.
   Паруса кораблей вспыхивали пунцовым пламенем предзакатной зари, отблески которого озаряли свинцово-зеленую гладь моря. Еще не прозвучало ни одного выстрела, однако грозно враставшие в горизонт абрисы разбросанных по заливу флагманского галеона испанцев фрегата и брига [4] уже самим присутствием своим накаляли штилевую тишь прибрежного моря, порождая тревожные предчувствия у каждого, кто наблюдал сейчас эту картину.
   – Сколько орудий может быть на галеоне, полковник? – спросил Сирко у д’Ордена, считая, что тот уже достаточно успокоился, чтобы не ревновать его и Гяура к испанцам. Полковник сам дал определение класса кораблей рейдерной эскадры, и теперь к нему обращались, как к знатоку.
   – Думаю, не менее шестидесяти. Судя по тому, что у него четыре мачты.
   – Достойный противник.
   Словно подтверждая его слова, галеон огласил побережье и поселок на двадцать дворов таким мощным залпом своих орудий, будто сокрушал неприступную крепость. Флагмана сразу же поддержал фрегат. Предоставив ему расправляться с небольшим, наспех возведенным фортом – бревенчатой оградой, земляной насыпью и окопами, фрегат усеял ядрами подступающую к форту окраину поселка, преграждая путь к нему подкреплению и не давая гарнизону возможности отступить.
   Бриг в это время медленно приближался к берегу, как бы прикрывая своими бортами несколько баркасов с десантом. Его капитан вел себя так, словно бы и сам собирался высаживать солдат прямо с борта, на мелководье. Этого он, естественно, не сделал, зато прицельно ударил из орудий прямо по форту, поддерживая уже высадившихся на берег пехотинцев жидковатым огненным валом и готовясь, в случае неудачи, первым принять их на борт.
   – Пора бросать в бой казаков, – нервно напомнил д’Орден, когда восточнее и западнее форта, гарнизон которого составляла лишь поредевшая рота, начали высаживаться первые десятки «прибрежных корсаров», как теперь их называли во Фламандии [5], – иначе им придется не оборонять форт, а штурмовать его.
   Залпы всех трех кораблей слились теперь воедино, и холм, на котором находился форт, словно бы взлетел на воздух. Султаны взрывов уничтожали все, над чем успели потрудиться здесь не только люди, но и природа.
   – В этом уже нет необходимости, – спокойно обронил Сирко, попыхивая короткой трубкой с прямым вишневым мундштуком. Прищурившись, он по-ястребиному всматривался в даль, совершенно забыв при этом о подзорной трубе. – Гарнизон успешно отходит к лесу.
   – Это бегут всего лишь несколько солдат. Кучка трусов. Остальные сражаются. Им не дадут возможности отойти. Смотрите, над фортом все еще развевается французский флаг!
   – Разве что флаг, – невозмутимо согласился Сирко. Даже у Гяура закралось подозрение, что сейчас казачьему полковнику совершенно безразлично, что произойдет с оборонявшимися на этом небольшом приморском взгорье воинами.