Суси Валерий. Все не так

Суси Валерий

Все не так

   Валерий Суси
   Все не так
   Не так? Ну, а если попробовать по-другому? Если начать не так, как всегда, не - Е2 Е4, а - В2 Е3, например? Или внезапными шпорами вздыбить коня и броситься нерасчетливо на грозную неподвижность неприятеля? Как Марк Антоний...
   Право первого хода неизменно предоставляется мне. Каждый раз. Небрежная и лживая фора. Иллюзия самостоятельного выбора.
   Игрок неотступный мой напротив отвечает ходом на ход без промедления. Играет, забавляясь, изящно комбинируя и подбрасывая мудреные задачки, загоняя частенько в угол, но обязательно оставляя (с издевкой?) неприметное отверстие, желанный (или мучительный?) выход...
   Ищи, пожалуйста, его... Напрягайся, изгибайся, тащи и не жалуйся... Не жалуюсь. Просто иногда не выдерживаю и смахиваю фигурки на пол.
   Все, больше не играю.
   Железнодорожный состав подтолкнуло не сильно, ладошкой, и он покатился уютно перестукивая на Восток, в Россию.
   В Россию... В Москву... Туда, где меня не было шесть лет...
   Костистый рослый швед в походной одежде с расчетливостью домашней хозяйки укладывал вещи. Пугающий размерами рюкзак он закинул наверх без натуги. Обстоятельно уложил две сумки в ящик под лежаком. Светлые скандинавские кудри вихрились, будто своей энергией помогая ему побыстрей справится с необходимыми заботами пассажира. Воспитанность (или что?) северянина не позволяла ему замечать соседа (итальянец или француз в этой ситуации первым делом стали бы знакомиться). Для шведа же было просто немыслимо покуситься на мою свободу. Потому, покончив с делами, он уселся напротив с довольно заторможенным видом.
   - Вы говорите по-фински или по-русски? - спросил я, не зная тогда еще, что он швед и что зовут его Карл и что кроме шведского он знает английский, но не знает русского (какая досада!) и даже финского.
   А когда это выяснилось, я почувствовал себя человеком, у которого только что украли кошелек.
   Если исходить из того, что каждый в течении своей жизни обязан сделать свой вклад в общество и если при этом опираться на положение, что вклад этот должен составлять по крайней мере двадцать пять лет, то я могу быть спокоен. Свой долг обществу отдал. Что с того, что отдал долг тому обществу, которого больше не существует и о котором осталась уничижительная память? Заслуженно, конечно, заслуженно, но разве это что-то меняет? Во всяком случае для меня? Разве я скопидомничал, когда запрашивались мои силенки, какие-никакие способности, навыки и уменья?
   Отдал то, на что меня могло хватить в той жизни, в тех условиях и при тех обстоятельствах. Это немного. Но это столько, сколько было возможно. В той жизни...
   Теперь мог бы быть спокоен. Но я не спокоен...
   Хороший токарь, к примеру, всегда имеет возможность продемонстрировать свою квалификацию. И везде... В любом месте, в любой стране, где найдется хотя бы один-единственный токарный станок. Чем похвастать человеку, который всю жизнь ломал голову над чем-то абстрактным и никогда не умел произвести на свет полезный овеществленный продукт?
   Интеллектуальный товар не унесешь в кармане. Он невидимка. Он представляет ценность лишь для тех, кто обладает свойством видеть в пустом пространстве и кого не удивит мое признание, что моя главная профессия - быть путешественником. А может быть - странником. Впрочем, по некоторым представлениям (не лишенных оснований) это тоже, что бездельник.
   Я не мог завести со шведом дорожный нечаянный разговор, который невозможно сравнить ни с чем, который способен возникнуть только в купе, только со случайным попутчиком и страсть к которому быть может и составляет необъяснимую суть непоседливой души путешественника. Такой разговор не мог получиться сейчас, потому что на шведа уже не было никаких надежд, а я был в состоянии вспомнить из английского лишь десяток-другой слов.
   Оттого и почувствовал себя человеком, у которого только что украли кошелек.
   На попытку пообщаться швед отреагировал со всей культурностью западноевропейца, в которой русскому соореинтироваться также трудно, как в шведских фиордах. Что за этой необременительной улыбкой? Доброжелательность или презрение к дикарю? Понравилось, однако, что знакомясь, он смело припомнил имя неудачливого короля Карла Двенадцатого, не отворачивая глаз и открыто улыбаясь.
   Есть подозрение, что европейцы относятся к истории не так, как русские. Для них события давно минувших дней имеют музейное значение. Для русских - это всегда переживание.
   Убогий мой запас английского был выпит до дна с той же скоростью, с какой на похмельное утро опустошается стакан пива.
   Оставалось приспособиться к этому вынужденному существованию вдвоем в замкнутом молчаливом пространстве, сохраняя атмосферу вежливости при помощи касательных полуулыбок и передачи чистых мыслей на расстоянии.
   Фирменный поезд Москва-Хельсинки отстукивал километры, приближаясь к российско-финской границе.
   Я ехал в Россию. В Москву. К друзьям.
   "И носило меня, как осенний листок, я менял имена, я менял города..."
   Тоненькие прожилки нервов, хрупкие узелочки завибрировали, словно кто-то протянул от них проводок и всунул в электрическую сеть.
   Еще до отъезда решил - алкоголь в этой моей поездке должен занять скромненькое (полулегальное) положеньице где-то на отшибе, на завалящей околице. Ведь предстояло совершить переход из виртуального мира в реальный. Выдумка, воображение, фантазия и подлинное... Какое сомнительное сочетание! А вдруг... Решительно - алкоголь теперь не к месту.
   И я двинул в вагон-ресторан. Сто грамм водки сбросили напряжение и помогли перепорхнуть границу вместе со всеми таможенными заморочками, сумев даже создать иллюзию душевного комфорта.
   В Выборге выскочил на перрон, огляделся и шмыгнул в привокзальный буфет. Четверка парней за стойкой могла бы послужить художнику сюжетом для написания картины - "Бандиты во время отдыха". Устрашающие физиономии наблюдали за мной с холодным от расчетливости любопытством крокодилов, завидящих приблизившееся к водопою парнокопытное. Но я не поперхнулся, шандарахнул стакан водки, запил томатным соком и исчез. Может меня там и вовсе не было?
   Люди появлялись из вагона с тусклыми отметинами на физиономиях. Недосып слабеющей рукой хватал за полу куртки. Как хорошо, что я послушал жену и взял в дорогу хоть одну теплую вещь!
   Еще неделю тому назад москвичи раздевались до маек. А сегодня камень перрона стал похож на мерзлый кусок поверхности из доисторического ледникового периода. Быстрей, быстрей, все молнии, все пуговицы, все щелочки - все захлопнуть, задраить до герметичности подводной лодки!
   Где-то здесь должен находиться человек, приметы которого мне сообщили наспех. Пытаюсь из них сложить образ, как из детских кубиков. Не получается. Как сложить из двух кубиков дом?
   Он сам подходит, привлеченный без сомнения моими, хоть и не роскошными, но по-восточному выразительными усами (оправдать ссылку на восточность, к сожаленью, не могу - загадочная невразумительность).
   Его лицо молодо, но не беспечно. Светлая хорошая улыбка.
   - Валерий? - спросил он уверенно.
   - А Вы - Георгий?
   Четвертая модель жигулей, как видно, была для Гоши средством передвижения, именно. Никак - не роскошью. И это сразу напомнило мое рижское прошлое. Лет пятнадцать машины этой родословной служили мне верой и правдой. От "капельки" до "девятки". Пока не сменилась Эра, стершая в порошок прежние ценности, поставившая жигули в удрученное приниженное положение и подтолкнушая водителей переметнуться на иномарки. Часто на развалюхи с опасной безответственностью, но внушающие свеженькое чувство принадлежности к Европе.
   Появление Гоши - это следствие неистощимой виртуальной выдумки. Изгиб, звено, колечко.
   Я запустил в сеть просьбу откликнуться тех, у кого есть возможность пристроить в дорогостоящей столице литератора с исключительно ограниченными финансовыми возможностями. Так, на всякий случай. Крайние варианты существовали и ими можно было воспользоваться, но всегда проще, если ты живешь один и никого не обременяешь...
   И вот теперь Гоша вез меня в Бабушкинский район, где оказалась пустая квартира освободившаяся всего на неделю, но как раз на ту, которая и вызывала у меня озабоченность. Совпадение? Возможно. Что-то слишком много в жизни совпадений... Так много, что мой атеистический стержень начинает прогибаться и того и глядишь - переломится...
   - Здравствуйте, Сяо! - настроение разухабистое, а потому употребляю вместо имени интернетовский ник.
   Первые полчаса в Москве я задыхался. Гоша раскручивался в потоке машин, приветливо поглядывал в мою сторону и что-то пояснял.
   А я судорожно, наваливаясь всем телом, напрягая мышцы ног и рук, заталкивал (как пианино) в свою голову мысль о том, что за окошком московские улицы... Нечто банальное и сентиментальное передовым отрядом, без сопротивления проникло и оккупировало мозг. Кажется, я произнес несколько маловразумительных фраз, встреченных тем не менее понятливыми глазами. Но это не дело... Потому и кликнул на помощь веселую разудалость...
   Никогда не надо вешать нос. Но нос вешается, невзирая на знания и жизненный опыт. Потому что никогда не получается следовать испытанным правилам.
   Оказалось, Сяо живет в другом конце Москвы, в Чертаново. Оказалось, Гоша едет как раз в ту сторону. Оказалось, Сяо вовсе не китаец... Шучу, понятное дело.
   Жена, друзья, коллеги по работе, знакомые называют Сяо без выдумки Вячеславом. И он не обижается. Впрочем, это его имя.
   Каждый народ имеет собирательный биологический образ.
   Вячеслав идеально представляет славянина, не испорченного примесями, не изуродованного послереволюционной разрухой, не ослабленного стихийными бедствиями, не покалеченного послевоенным недоедом.
   Лицо русского интеллигента девятнадцатого века.
   Водку наливаем из старинной бутыли, напоминающей зажиточного купца первой гильдии. Мне следовало бы хранить в уме память об оставленном на промозглом перроне нетрезвом и шальноватом вагоне-ресторане. Но меня подпирают да поцарапывают со всех сторон ощущения первого дня.
   Встречать Владимира Михайловича в прихожую выхожу с идиотской пьяной улыбкой от уха до уха. Это просто замечательно, что он - писатель. Я признаюсь ему в любви. Я переношу коротким взмахом руки любовь к нему моей жены, одним взмахом - из Финляндии в Москву, сюда, вот на эту кухню. И он понимает, что это не от пьянки расправляющейся со всяким приличным чувством меры. Потому и замечательно, что он писатель.
   А в России я ведь почти и не жил никогда. Вот какая история. Только что родился в Сибири, куда по горькой судьбе занесло мою мать вместе с другими тысячами чухонцев. Сталин умер и наш сибирский след простыл. В Риге оказались. Не Россия уже, как ни крути. Так в Латвии всю жизнь оттарабанил. Всю жизнь... Ну, положим - не всю. Большую ее часть. Пока не вытолкнуло в Финляндию. Да, да! Очень похоже на то, что жизнь как самолет, я лечу себе, ничего не подозревая, а меня подхватывают со спины и выталкивают пиночком в зад... прямо в зияющее отверстие... Спасибо, с парашютом.
   Год назад спанталыкнула идейка. Чтоб не заделаться российским гражданином? В Латвии мне выдали документ-не документ, но свидетельство, что я не гражданин этого безмятежного государства. С ним меня и диверсанули к финнам. А тут подошел последний срок этой нелепой бумаженции.
   Самое простое (да и разумное с практической точки зрения, имея ввиду пересечения границ в будущем) было получить еще разок иезуитский листочек, придуманный ловкими латышскими юристами. Согласен. Понимаю. Это действительно так.
   Это то, что я даже не попытался сделать. Постарайтесь меня правильно понять, прежде чем крутить пальцем у виска.
   Зато сходил в российское консульство.
   Находить различия между приснопамятным Советским Союзом и остальным миром уже поднаскучило. Потому вкраплю в батальное полотно развала СССР только одно - в стране Советов человека не любили вслух; на Западе его не любят молча, улыбаясь.
   "Без прописки мы Вас не можем взять на работу", - объясняли в отделе кадров, - "Без справки с места работы мы не можем Вас прописать", приговаривали в милиции. И все это на фоне одной бесконечной очереди, петляющей от Калиниграда до Сахалина, ныряющей в Камчатские сопки и Амурские волны и продолжающей свой безумный ход обратно, на Запад, неизменно и победоносно.
   У классиков люди рождались, брились и умирали. Да простят мне классики дерзость - люди рождались, брились и умирали... в очереди!
   Очередь - знак качества советской власти. В Хельсинки, в российском консульстве - обидная и оскорбительная очередь. Из злорадства, которое тебя же только самого и душит (никого больше) можно сначала заглянуть в посольства по соседству. В испанское там или во французское. Да все равно. Очередей нигде нет. Кроме российского консульства.
   Советским пахнуло, пахнуло крепенько, смачненько, серьезно. Инстинкт начал было меня разворачивать, морду в сторону, на свежий воздух... Нет, тормознул. Тормознул и извлек полузабытую терпеливость, словно старую майку. Напялил на себя. Как шапочку на дрожащую голову беркута...
   Молоденького беркутенка, залупастенького сажают на конский волосочек, протянутый в углу юрты. Ни жив, ни мертв, что при казни египетской. А каждый проходящий еще и ковырнет качалочку, доводя муку до крайности. И вот, когда птица достигает непомерного эмоционального истощения, опытная рука - хвать ее и на локоть, на твердь покойную. И шапочку на голову.
   Через месяц беркут Ваш со всеми потрохами. Без руки Вашей СИЛЬНОЙ никуда!
   По закону, по праву рождения я как будто и могу стать российским гражданином. Но кроме закона хватает там еще всяких-разных закавык, параграфов да примечаний. Пояснял ответственный сотрудник консульства. Не сказал прямо и без обиняков:"Нет!" Дипломат все-же. Но вот равнодушные цементные глаза его и ленивые жесты...
   Третий вариант - лицо без гражданства. Паршивый никудышный вариант. Без комментариев.
   Он мне и достался.
   Владимир Михайлович из солнечной породы людей, теплый. Писатель, профессор астрономии, голос движется плотной сочной массой, оказывая оздоровительное (и даже отрезвляющее) действие.
   Наверно, он надеялся провести интеллектуальный вечер с гостем из Финляндии... Солидно, интеллигентно.
   Утро с того и начало, что пристыдило меня, гоняя совесть по тесной кухоньке из угла в угол. Я кутался в одеяло, сна не было, мутило не очень, но горло за ночь подсохло основательно, как сухарик в духовке.
   Сначала звякнул чайником, словно задел неосторожно пограничную проволоку с жестяными банками и оглянулся с ужасом на часы. Потом вынужденно, тут уж без вариантов, пропустил воду в унитазе, пробурлившей с неожиданной энергией минигидростанции.
   В ответ из комнаты пошевелились хозяева. В другой комнате тишина - там дети. Пацану уже восемнадцать, студент. Дочери - двенадцать, моей ровесница.
   - Не спится на новом месте? - улыбается Вячеслав.
   - А не поехать ли нам Москву смотреть?
   - Поехали.
   Мой приятель даже не поглядывает в сторону настенных часов. Он такой же ненормальный, как я.
   К финским маркам российская столица относится с пренебрежением (курица не птица - Финляндия не заграница)? С трудом отыскался на Тверской единственный обменник, где мои деньги узаконились и вручена была взамен пачка непривычных рублей. Принимал их дрожащей рукой, успел домерзнуть до температуры, требующейся от покойника при въезде в морг.
   Напрасно-безнадежно шарил глазами по небу, рассчитывая обнаружить, если не признак, то хоть бы намек самый замудреный на изменение погоды. Выяснилось позже, что такого остервенелого холода за последние сто пятьдесят лет в Москве не наблюдалось. Как в ту первую неделю мая...
   Центр города преобразился и оевропеился, не отрекаясь однако от своего полуазиатского происхождения и русскости с православной доверчивостью.
   В сквере нашлась скамеечка, которую пронзил насквозь солнечный луч, припечатал и в таком положении удерживал. Я утянул приятеля туда. Обман, конечно. Вместо тепла - жмурки одни.
   - Откровенно и честно говорю - дайте на бутылку пива!
   Пенсионер. Обвислые паруса щек свидетельствуют о наступлении полного штиля в его жизни. Пивко или винцо по случаю. Одежонка куплена давно. До Горбачева.
   В тридцать три года ни с того ни с сего меня стала смешить жизнь. Перестал воспринимать ее всерьез. Развелся, поувольнялся отовсюду, знакомства пообрывал... С облегчением продавал из дому все, на что находились охотники, а деньги пропивал с малознакомыми собутыльниками арестантской внешности. Вещи потеряли для меня всякий смысл.
   Ранний неопохмеленный палец тыкался упрямо в кассетник:"Ах, все не так, все не так, все не так, как надо...", - хрипел Высоцкий...
   Забулдыга Игорь не в состоянии был дотащиться до своей комнаты в общей квартире. Дистанция не сумасшедшая - один квартал, но для него неподъемная. Что он, гад, притворялся - установилось потом.
   Я продал немецкий столовый сервиз на двенадцать персон, и покупатель попался совестливый - заплатил почти честную цену. По такому случаю отвел забулдыгу в ближайший (через сквер) обувной магазин и купил ему самые простые туфли. Но они не протекали в отличие от тех, что хлюпали на его ногах. А была осень и уже в той стадии беременности, когда в любой момент готова была разродиться первым снегом.
   Потом купили армянского коньяку. В душе еще не иссякло тяжное влечение к изящному и благородному...
   Через два дня опять перешли на бормотуху, а наутро третьего проснулся и осознал с усмешкой, что Игоря нет... Что нет немецкого же кофейного сервиза, не успевшего еще выпорхнуть из моих беззаботных рук; нет фарфоровой вазы, подаренной сослуживцами на тридцатилетие; нет шестнадцатитомника Горького, о котором не пожалел с самого начала и нет четырех томов Байрона (что резануло сильно).
   В углу стояли, жадно открыв рты, оставленные Игорем, отслужившие свое башмаки...
   Я вышел в утреннюю ноябрьскую неприютность. Ветер прибирал прическу вместо парикмахера и не пытался прощупывать карманы. Бесполезно.
   - Откровенно и честно говорю - дайте на бутылку пива! - обратился к прохожему.
   - Возьми, батя, - протянул десятку.
   - Да куда? Это много!
   - Бери, бери...
   В блокноте страничка записей, сделанная до поездки. Не план - памятка. План бы лучше, но для этого нужно быть предсказуемым и уметь помещаться в схему.
   В Медведково живет (двадцать первый год уж!) старинный мой и любимый приятель. Иногда, помолчав дружески с полчаса (не тяготясь, значит, присутствием другого) заговаривали одновременно с одних слов и об одном же. Помню ресторан "Будапешт", банкетный зал, за отмеренным столом высчитанное количество гостей (не деревенская свадьба и не грузинская), натянутое лицо друга, наивную улыбку невесты и штучно-торжественный голос диктора Центрального телевидения Балашова:"А теперь слово предоставляется лучшему другу жениха - Валерию, специально прибывшему из Риги, чтоб поздравить молодых".
   Удивлялся: как возможно бросить родную Ригу? Представить не мог. Но действительность переломилась пополам, столетние деревья повылетали с корнями. Что я посреди этой бури?
   Позвоню ему непременно. Не уверен, что свидимся... Но позвоню непременно.
   Короткая вот жизнь. А все равно - сколько всего успевает набраться-накопиться! И лишнего не выбросить. Нет его, лишнего, на самом деле... Вот всплывает что-то до ужаса нестерпимое, улика постыдная, доказательство хладнокровное и не сентиментальное... Лишнее? Хорошо бы, если б... Может и хорошо... Но не лишнее все это и неспроста.
   Друг мой долго и тяжело (мучительно, иногда) шел к своей истине. Начав лет тридцать тому назад с дыхательных упражнений йоги, он прибрел в конце концов в русский православный храм с золотоносным сиянием икон, смирным церковным хором и обещанием вечной жизни.
   Со мной не так, но спокойно и безъяростно. У меня нет претензий к верующим. Странно, что попадаются верующие (не впервой) с претензией ко мне.
   Но я позвоню... Завтра.
   А сегодня мы стоим возле дверей, ведущих из виртуального мира в реальный (у папы Карло было наоборот).
   В квартире безостановочное движение, от которого в разные стороны расходятся плавные импульсы добра. Пятеро детей и собака. Не маленькая. От собаки идут те же импульсы, что и от остальных членов семейства.
   Клянусь! Я уловил эти импульсы еще в Хельсинки...
   В центр стола ставится горячая картошка с мясом, две стройные бутылки водки вытягиваются пока строго, как часовые. Знаем мы таких часовых... Им только доверься...
   Мы с Сергеем не говорим много слов. Сотня писем эскадроном промчалась уже по виртуальным полям и равнинам. Теперь неспешно и вкусно пьем водку, смотрим в глаза друг другу и я думаю о том, что не в меру сентиментален. А она есть мера?
   Сергей пишет увлекательные детективы и фантастику. Но мечтает об ином. Не могу, не имею права сказать больше - чужая тайна...
   К ночи оказываемся в квартире на Бабушкинской. Пригодилась... Хмель не убойный, потому обнаруживаем пучеглазого (не с голодухи ли?) черного кота.
   - Тебе же доверили кормежку животного оказывается, - говорит Вячеслав, заглядывая в бумажку-инструкцию, занимающую красноречивое положение на журнальном столике.
   И я вспоминаю: верно, про кота говорили.
   Москва проверяет на выносливость, испытывает на физическую силу и на пригодность сопротивляться внешним обстоятельствам. Герой Джека Лондона, размякший от сытой жизни ничего не смог поделать с парнем, вызвавшемся посостязаться "на руках". Уязвленный, бросил все и сбежал на Клондайк. За силой.
   Метро. Перед входом глаза нищих, напоминающих локационные устойства. Сорок минут под землей. С каким-то до нелепости размеренным интервалом через вагон проходят попрошайки. Колоритность некоторых не нуждается в дополнительных согласованиях. Заходит в литературное произведение без пригласительного по одной внешности. Статный мужчина лет сорока. Статность в прямой спине. Живая каштановая крона на голове. Черный костюм заношен до свечения, усиливает трагизм ситуации. Трагизм в том, что этот господин, артистичный и художественный, как будто слеп или близок к слепоте. В поводырях девочка лет семи. На ее груди картонная табличка:"Помогите, люди добрые, собрать денег отцу на операцию". Вагон неустойчив, подергивается, девочка удерживает равновесие, сбивается с шага, хрупкие плечики помнят и продолжают заботиться об узких вытянутых (как на полотнах Модильяни) ладонях, срывающихся иногда и вскарабкивающихся тут же обратно, на плечики.
   Где они живут? Что делают по вечерам? Перед сном? О чем думают, когда просыпаются?
   Подавать нищим или не подавать? Если есть в кармане "лишняя деньга", не влияющая, не подкашивающая, то и вопроса тоже нет. Главное не вычислять дурят тебя или нет. Это не имеет значения.
   Два часа по Тверской. Интервал попрошайничества примерно тот же. Иногда, неназойливо касаются локтя:"Вы не могли бы..."
   К обеду ноги заплетаются, как у измученного раба на солнечно-тростниковой плантации. И приходит твердое решение покончить с табаком.
   Где ты, мой Клондайк?
   О плантации. Зашел на днях из любопытства в магазин африканских товаров. В Хельсинки уже. Роскошный широкополый пробковый шлем. А-ля плантатор! Приманивает чем-то. И недорого. Удобный от солнца, не весит ничего. Я б его надел... Но что подумают обо мне соседи, знакомые, друзья? Как будут воспринимать меня африканцы, которых в Хельсинки уже - диаспора? Расист, подумают.
   Поглядываю в записную книжку. Знакомых в Москве не так уж много, но дней на Москву еще меньше...
   "Здравствуйте", - говорю в трубку, - "Нельзя ли пригласить к телефону Сергея? Тараскина".
   "Да что Вы, милый человек! Вот уж семь лет, как Сергей помер. Позвоните вечером, Катя Вам больше расскажет".
   Значит, "Смирновскую" мы с ним глушили на "Анне Каренине" за год или за два до его смерти...
   Недельный тур на пароме "Анна Каренина". Санкт-Петербург - Киль и обратно. Подбил меня рижский знакомец - новый тип предпринимателя из вчерашних таксистов, с которым обстоятельства рыночной экономики запрягли в пару, чтоб посмотреть на результат. Будет ли толк?
   Задел слух - на судне будут снимать кино. Режиссер Себастьян. Мосфильм. Слух просуществовал недолго. Часа через три Колян, спутник мой денежный и я, успев отхватить места в ресторане, приметили в дверях Сергея Никоненко. Он безрадостно оглядывал забитый под завязку зал. Впрочем, этот момент мог и не запомниться, так как длился считанные секунды. В следующее мгновенье Колян уже держал известного актера под руку и подводил к нашему столику, уволакивая по пути стул, наверняка оказавшийся свободным лишь потому, что не все в зале могли соревноваться с бывшим таксистом в ушлости.
   Никоненко по-простецки поблагодарил и стал рассказывать о предстоящей съемке. Как сейчас помню название фильма - "Золотой фаллос". Кинопрокат тогда рушился вместе со всей страной. Возможно, поэтому позже я так ничего больше и не слышал об этом фильме. А заняты в нем были помимо Никоненко - и Джигарханян, и Леонид Куравлев...
   Кино - кино, а про водочку мы тоже не забывали. Хорошо сидели! Все бы хорошо... Пока не вздумалось Коляну броситься в пошлятину. Без умысла. По грубым представлениям дровосека, взявшегося за художественную резьбу.
   - Впервые в жизни сижу рядом с великим человеком, - выложил он, с позорным совершенно пафосом, фразу.