Страница:
– Садись, – сказал Нируц. – Я налью тебе воды.
Они сели на подушки по разные стороны маленького помоста, устланного покрывалом. Прислужник поставил кувшин и миску.
– Так что случилось, Малук? – спросил Нируц.
Севела жадно отпил из стакана, пальцем собрал пот над верхней губой и сказал:
– Я ворвался, как безумный. Ты, верно, занят, Нируц. Мне нужен совет.
– Я ничем не занят, бездельничаю вторую неделю. Я в отпуске, Малук. Рассказывай, Малук, рассказывай.
– Отцу я не стал ничего говорить. – начал Севела и еще раз отпил из стакана. – Но я не знаю, как мне себя там вести. А вот ты, мне кажется, знаешь, как надо вести себя с ними. Отца я не хотел волновать. А больше мне посоветоваться не с кем. Кроме тебя. Прости, что я ворвался.
– Мальчик, прошу тебя, не горячись так! – сказал Нируц. – Где тебе предстоит «вести себя»? И с кем это «с ними»?
– Я получил повестку от городского инспектора! – понизив голос, сказал Севела.
– Вот как? И от какого инспектора? – поинтересовался Нируц. – От санитарного инспектора? От инспектора по иешивам и Schola?
– Все куда серьезнее, адон Тум! Я получил повестку от инспектора Внутренней службы!
– О, это персона! – уважительно сказал Нируц и отщипнул от грозди крупную ягоду. – То-то, я смотрю, ты очумел и таращишь глаза…
– Послушай, я не расположен шутить вовсе! Может быть, для тебя визит в инспекцию Службы – дело привычное. Может быть, ты каждую неделю заходишь туда поиграть в кости с инспекторами и побеседовать о результатах последних ауспиций. По всему видно, что у тебя широкий круг знакомств. А я обычный коммерциант, я не нарушал романских законов, и не могу представить, зачем им понадобился!
– Пожалуйста, успокойся, – попросил Нируц, оттянул вырез туники и подул на грудь. – Ты коммерциант, ты не нарушал законов. И тебе нечего бояться.
– Тогда зачем меня вызывают, Нируц? Почему меня?
– Думаю, что инспектор сам скажет тебе. Если только ты не струсишь и не сбежишь с отцовским обозом в Газу. А коли сбежишь, о тебе могут просто забыть. У них, верно, полно важных дел, они и отпишутся: вызываемый, мол, нынче в длительной отлучке или болен. А то и пришлют повторную повестку. Но, думаю, тебе стоит пойти к романскому инспектору.
– Легко тебе говорить, – Севела насупился. – Тебя-то инспектор не вызывал.
– Ох, кто только меня ни вызывал, – беспечно протянул Нируц и взял еще ягоду. – И куда только меня ни вызывали. Мальчик, поверь, по всем повесткам нужно приходить готовно и бестрепетно. А что до этого ведомства, так молва его демонизирует. Что взять с людей? Им, чуть что, мерещатся ужасы и облыжные обвинения, пытки и соглядатаи.
Нируц сцепил пальцы на затылке и потянулся.
– Внутренняя служба это не санитарный департамент, Нируц, – сказал Севела.
– А ты думаешь, что, стоит войти туда, как тебе вырвут ногти? Покажут двадцать доносов про то, как ты замыслил украсть общественную уборную, что на улице Фавста Отважного?
Севела поджал губы.
– Все не так, Севела, мальчик, – сказал Нируц. – Я бывал в присутствиях Внутренней службы. В санитарном департаменте куда веселее. И вызывают-то тебя, дурачка… чтобы зарегистрировать твою диплому. А? Почему нет? Или для того, чтобы получить совет образованного коммерцианта относительно… намерения городского казначейства закупить в Антиохии двадцать возов зерна для поддержки вольноотпущенников. И нечего тебе волноваться.
Севела стал успокаиваться. Собственно, он начал успокаиваться с того момента, как Нируц открыл ему дверь. Один вид этого человека, теперь вальяжно сидящего напротив, действовал на Севелу успокаивающе.
«Он прав, мало ли причин вызвать меня? Таких, как я, с романской дипломой, в Эфраиме немного, да. А я прибежал, ворвался – стыдно».
– Действительно, все может быть очень просто. Ты прав, – смущенно сказал Севела и тоже взял ягоду. – Извини, я вел себя глупо.
– Пустое… Когда тебе назначено?
– В повестке сказано «до заката».
– Так иди. Не надо бояться городского инспектора. Он должностное лицо, у него к тебе дело. Прямо сейчас и ступай. А после расскажешь мне. Я не думаю, что тебя задержат там больше чем на час. Не та ты персона, адон Малук, чтобы городской инспектор беседовал с тобой дольше. Встретимся вечером у Финикийца. Хорошо?
– Хорошо, – Севела кивнул. – Вечером. Спасибо, Нируц.
Подул свежий ветерок…
Он попрощался, оделся и вышел на Стромынку. Шел легкий снежок, вокруг не было ни души. Дорохов остановил грязный «каблук» и за пятерку доехал до Полянки. Ложиться он уже не стал. Собрал подарки, проверил билеты, навел порядок (не любил возвращаться в неприбранную комнату). Потом заварил крепкий чай, вернулся в комнату с кружкой, сел в кресло и стал читать «Ожог». Книгу дал Вова Гаривас. Ксерокопия была плохого качества, делали ее на очень старом аппарате. (Дорохову вдруг вспомнилось слово «линотип».) Копировали на один бесконечный рулон, а потом резали на листы. Поэтому толстая кипа выглядела неаккуратной, разлохмаченной. Но читалась – взахлеб. Абсолютно несоветская книга. Немудрено, что усатого плейбоя лишили советского гражданства. Перебьется без гражданства, раз пишет такие книги.
Вечер накануне удался на славу. Ребята собрались-таки у Дорохова.
Сеня сказал: «Конечно, мужики. Вам, наверное, у меня надоело. Давайте соберемся у Мишки. Только договор – разгрузим хозяина. Я принесу бухло. Никон с Тёмой – еду. А с Мишки одна только территория».
Никон шумно вдвинулся в прихожую, достал из спортивной сумки банку с разделанной селедкой. Сначала хотели сделать селедку под шубой, а потом махнули рукой и подали просто так, с лучком и маслом. Потом, когда уже все собрались, сварили картошку, посыпали укропом.
Бравик привел с собой Галку Пасечникову. Галка, темноволосая красавица, питала странную слабость к Бравику. Нет-нет, это был не роман. Романов в Галкиной жизни было достаточно, для романа Бравик Галке не годился. Бравик нравился ей «по-человечески». Она однажды сказала Тёме и Никону: «Это единственный мужик среди вас, „ковбоев Мальборо“. А вы все – трепачи и хулиганье».
Галкин отец был кагэбэшником, служил в разведке. Галка все детство прожила в Перу и Аргентине, у нее была огромная коллекция пластинок с танго и самбой. Сначала, конечно, никто из них танго танцевать не умел, но Галка терпеливо учила, и кое-что у некоторых стало получаться.
Пасечникова принесла пластинки, Дорохов достал с антресолей старый стереопроигрыватель «Аккорд-стерео». Магнитофон «Сатурн-202 стерео» под черной пластмассовой крышкой на защелках стоял у стены. Но Дорохову не хотелось ставить бобины, перематывать, находить любимые песни, а утром разбирать завалы катушек. Обойдемся сегодня пластинками, решил он. Тем более, что особенной музыки гостям и не требовалось. Не было сегодня нужды ни в «Крим», ни в «Джефферсон эйрплэйн». Пластинками обойдемся – «АББА» есть, «Тич-Ин» есть, подумал Дорохов, под Галкины самбы-румбы попляшем. Он подсоединил к «Аккорду» колонки от «Сатурна».
Никон привел Пашку Гулидова по прозвищу Фельдмаршал. Тот был младше Никона на три года. Они подружились в стройотряде, на Курилах. Это только называлось «стройотряд», на самом деле они там вкалывали на рыбзаводе, пластовали кету по шестнадцать часов в сутки. Никон рассказывал про «красную икру ведрами». Ложкой, рассказывал, черпали из ведра, мазали на хлеб и водку заедали… С тех пор громила видеть не мог красную икру и красную рыбу. Пашка Фельдмаршал окончил музыкальную школу по классу виолончели. Никон звал его Инспектором Гулом и Паганини. Пришел Сеня, принес пять бутылок «Варцихе». Через десять минут в дверь позвонили Гена Сергеев с Борей Полетаевым. Они принесли газировку «Байкал» и были рады, что им выпала недорогая позиция. Проездом из Сокольников заглянула Нинка Зильберман. Позвонила из метро и томно сказала: «Мишунь, я на Пиросмани собралась, в музей народов Востока. Не составишь компанию?» Дорохов ответил Нинке, что соскучился по ней, что сейчас подтянутся мужики, и Галка здесь, и чтобы Нинка не ходила к народам Востока, поздно уже, закроются сейчас все музеи, а тотчас бежала к Дорохову. Нинка согласилась, и Дорохов поручил ей купить полкило масла. Последним пришел Тёма Белов. Перед тем как войти в квартиру, он пропустил вперед худощавую шатенку с серьезным лицом. Шатенка была красивая, изящная и немножко высокомерная.
– Кравцова Вера Сергеевна, – представил даму Тёма. – Доктор-стоматолог.
Девушка слегка поджала губы (Дорохов сообразил, что Тёма несколько перебирает в атаке на доктора-стоматолога) и поздоровалась.
– Я не Вера Сергеевна. Просто Вера. Без отчества. Или у вас положено по отчеству? Артем сказал, что у вас тут очень… светски.
– Вера, проходите, – Дорохов широко улыбнулся. – У нас можно как угодно. Хоть по позывным. Позвольте пальто.
И, оттеснив замешкавшегося Тёму, он ловко принял у девушки пальто с беличьим воротником.
Тёма недовольно поглядел на Дорохова и протянул полиэтиэленовый пакетик с малосольными огурцами.
– Деликатес, старик, – величественно сказал он. – Взял такси, заехал на Черемушкинский рынок. Держи.
– Такси. Черемушкинский рынок. – Дорохов развел руками и взял кулек. – К чему этот шик?
Вера уже прошла в комнату. Тёма ткнул Дорохова кулаком под ребро, бросил ему на руки куртку и тихо прошипел:
– Чего лезешь? Я разве не сумею принять у барышни пальто?
И суетливо юркнул вслед за Верой Сергеевной.
Дорохов ухмыльнулся, повесил на крючки Тёмину куртку и пальто с беличьим воротником.
«Что-то мне подсказывает, что Тёме ничего не обломится, – подумал он. – Отчего-то мне кажется, что тут наш живчик не отобедает».
В общем, это был, конечно, не «салон». Галка, Нинка Зильберман, докторица Вера Сергеевна. «Салон» – это когда только мужики. Но все равно получилось хорошо. Перед тем как накрыть на стол, пропустили по паре стопок «Варцихе», Дорохов поставил пластинку группы «Мэйвуд», песенку про Пассадену. Сразу стало празднично. Никон с Бравиком сели на диван. Тёма, галантно придерживая Веру за локоть, подводил ее к гостям, церемонно знакомил. Дорохов заметил, что Боря Полетаев смотрит на доктора-стоматолога. Изящная шатенка как будто почувствовала взгляд и подняла глаза. Полетаев смутился, погасил сигарету в пепельнице, встал со стула, неловко кивнул, сказал:
– Добрый вечер. Борис.
Вера Кравцова протянула ему руку. Боря окончательно растерялся, взял ее кисть двумя руками и замер.
– Старик, ты не заснул? – несколько беспокойно сказал Тёма. – Отпусти Веру, я как раз хотел показать ей фотографии. Вера, мы в Звенигород ездили осенью. Грибы, рыбалка. Фотографии получились роскошные. Мишка, где твой альбом?
– Извините, – пробормотал Боря и отдернул руки.
– Я потом посмотрю фотографии, – сказала Вера. – Там, наверное, на кухне надо помочь. Миша, фартук какой-нибудь у вас найдется?
Она ушла на кухню, к Пасечниковой и Нинке. Через пару минут Вера уже чистила картошку над мойкой. Чистила картошку – и никакого вам высокомерия. Фартука не нашлось, она завязала на талии рукава стройотрядовской куртки. Никон оставил Бравика и подносил Вере одну рюмку за другой. Она брала рюмку, осторожно нюхала коньяк и лихо выпивала. Через пару часов, когда компания развеселилась вовсю, Вера призналась Дорохову, что прежде коньяка не пила. Она раскраснелась, глаза заблестели, отчего вся ее сдержанность улетучилась, а красота и изящество стали еще очевиднее. И когда Галка поставила одну из своих пластинок, оказалось, что Вера умеет танцевать танго. В партнеры она выбрала не шустрого Тёму, а стеснительного Полетаева. Широкоплечий мешковатый Боря бледнел и смущался, но тоненькая Вера творила с ним чудеса – Полетаев почти попадал в такт. Когда сделали перерыв в танцах, Фельдмаршал вдруг заявил, что сейчас сыграет пьесу для виолончели, замечательная пьеса, называется «Звездочет». А еще он может сыграть на виолончели «Лестницу в небо». Но Пашку погнали на кухню следить за варящейся картошкой. А Никон с Тёмой написали Галкиной помадой на Пашкином инструменте: «Гварнери дель Джезу Инкорпорейтед. Please! No Stairway To Heaven».
Вечер удался на славу. Докторица Вера нашла в холодильнике две банки скумбрии в масле и молниеносно приготовила паштет с луком и майонезом. Она вообще оказалась хозяйственной, эта докторица, за три минуты сделала паштет, живенько, буквально из ничего, настрогала салат. Несколько картофелин разрезала пополам, запекла в духовке и подала с расплавленным пошехонским сыром – объедение. И выпивалось в тот вечер замечательно, и даже под гитару попели, как в турпоходе или в Звенигороде. Фельдмаршал играл, пели любимую песню Дорохова: «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи». Еще пели: «Все бы ладно, и все бы ничего, да с замком никак не сладить». И это: «Трамваи подорожали – вот и едем в подводе. А те, кто нас провожали, – их осталось по двое…». Тёмка, Гена и Дорохов любили петь на стихи одного малоизвестного поэта, Алексея Путалова. Его не печатали, но в каэспэшных кругах стихи Путалова знали. Тёма с Фельдмаршалом спели:
С соседями по коммуналке Дорохов ладил. Его гости не шумели, места общего пользования он убирал без напоминаний. И потом, в его комнату вел отдельный ход с черной лестницы, была у коммуналки такая архитектурная особенность. Когда к Дорохову приходили друзья, соседи этого почти не слышали.
Дорохов очень любил свою коммуналку. Жилплощадь у него была роскошная, чего там. Пять лет назад, когда куковал в общаге на Юго-Западной, в самых сладких снах ему не виделось, что будет жить на Полянке. В малонаселенной квартире, в просторной комнате с эркером и отдельным входом. Ясное дело, если б не отец, так не было бы этой роскоши.
Дорохов с Ленкой поженились на четвертом курсе. Если Ленкины родичи и мечтали об иногороднем зяте, то здорово это скрывали. Дорохов сразу им сказал, что они с Ленкой будут снимать. Ленкина мамаша, Софья Дмитриевна, сообщила: Михаил, вы входите в хорошую семью. Надо приноравливаться к ее порядку, в старину, знаете ли, такое называлось «примак». Вобла пересушенная, «приноравливаться» он к ней должен! Да он ни на миг не допускал, что будет жить у Ленкиных родичей! Что Софья Дмитриевна, крыса манерная, что свекр, отставной козы барабанщик, генерал-майор инженерных войск. Я, важно сказал тесть, испытываю большое беспокойство – сможете ли вы, Миша, обеспечить Елене тот уровень комфорта, который она имела благодаря нам с Софьей Дмитриевной?
Чего там, сумели они расположить к себе будущего зятя. «Снимать, только снимать!» – думал Дорохов, когда они с Ленкой вышли после чаепития. Ничего, однокомнатную где-нибудь в Чертаново или Бирюлево можно снять рублей за восемьдесят. Он, кстати, приглядел уже квартиру. Нормальная «хрущоба» на Балаклавке, на втором этаже. Темноватая, правда. Но зато до метро всего четыре остановки. Родители с первого курса подкидывали по сотне в месяц, стипендию он получал повышенную. Подработать можно, перекрутимся. И потом, Ленка – она же как танк. Если ей чего-то хотелось, остановить ее никто не мог. Ни родичи, ни законы природы, ни жилищный вопрос. А тогда ей захотелось Дорохова. Господи, как они трахались в общаге! Ленка только в комнату входила, как сразу все с себя стаскивала. Через часок Дорохов заваривал кипятильником цейлонский чай, они торопливо жевали пирожки с ливером, курили. Потом Ленка говорила: «О господи. Опять тебя хочу. Кошмар какой-то. Ну давай, давай, сигаретку гаси, гаси быстренько, иди сюда».
Серега Еремин, сосед, покорно высиживал в читалке по полдня, когда Ленка приезжала. Серега классный парень. Умница, чистоплотный до одури. Занимался «сэ-нэ» – боевой разновидностью дзюдо.
«У тебя гости сегодня? – деликатно спрашивал Еремин. – Ты не торопись никуда, у меня все равно сегодня тренировка. А потом я пойду в читалку».
И стали бы снимать, но отец все решил иначе. Он приехал на совещание в министерстве, остановился в «Национале».
Отец раз пять в год бывал в Москве. Дорохов приезжал к нему в «Националь» или в «Москву», они шли в ресторан. Или отец заказывал завтрак в номер. В студенчестве Дорохову нечасто удавалось пошиковать, жил, как все, покупал в деканате «единый», парадные джинсы «Супер Райфл» берег, на занятия ходил в польских. Родители присылали ровно столько, сколько было нужно для питания и «прожитья». В конце лета Дорохов на пару недель мог съездить в Гурзуф или в Прибалтику. Но на это он сам зарабатывал, в стройотрядах. Отец сказал ему еще на первом курсе: никаких подработок, никаких погрузок-разгрузок, в дворники не вздумай наняться или, там, в сторожа. Это все чушь, дурацкая романтика, этого не нужно. Сейчас твоя задача – учиться. (Тот редкий случай, когда папа выразился без занудства.) Ну, погорбатишься ты несколько ночей, сказал он, ну, на ресторан заработаешь или на магнитофон. Магнитофон у тебя, кстати, есть. Да, деньги какие-то будут. Но это же так. Прочного заработка это не даст. Не будешь высыпаться, успевать, появятся «хвосты». Конечно, я учился в другое время. Тогда, знаешь, пожрал два раза в день – и счастлив. У нас общага была на Литейном, восемь человек в комнате, выживали складчиной. Да, я представляю себе соблазны московского студента. Ты сейчас сосредоточься на главном – на учебе. Сносную жизнь мы с мамой тебе обеспечим.
Так вот, отец приехал, за ужином Дорохов сказал ему, что они с Ленкой женятся. Удивительно, но отец встретил новость спокойно, фактически одобрительно.
«Что ж, – сказал отец. – Ты не мальчишка уже. Скоро диплом. Если интересует мое мнение: я не возражаю. Думаю, и мама в принципе не будет против. Хотел бы, конечно, познакомиться с невесткой. Это можно, я надеюсь?»
На следующий вечер они ужинали втроем. Ленка отцу понравилась. Отец выпил рюмку коньяка (повод нешутошный, объявление о помолвке). Назавтра отец поехал к Ленкиным, в Реутов. И когда Дорохов увиделся с Софьей Дмитриевной спустя два дня, будущую тещу было не узнать. «Мы с Юрием Александровичем все обсудили», «Юрий Александрович так здраво смотрит на жизнь», «как считает Юрий Александрович». Короче, выяснилось, что у Ленкиных достраивается кооператив, а отец без лишних слов внес половину. В феврале шестнадцатиэтажный дом в Новогиреево сдали, и Дорохов с Ленкой въехали в пахнущее сырым цементом и обойным клеем двухкомнатное великолепие. А до февраля перекантовались. Месяц все-таки прожили у Ленкиных родичей. Софья Дмитриевна была совершеннейший ангел, а генерал-майор инженерных войск про уровень комфорта больше не заикался. На него произвела неизгладимое впечатление гранитно-мраморная интонация отца – «Кооператив?! А-а-тлично! У нас с супругой кое-что отложено. Я думаю, мы так поступим. От нашей семьи – пять тысяч рублей». Два месяца жили на даче Сениных родителей, в Перхушково. Это только слово одно, что дача – настоящий дом, с газом, с водопроводом.
А когда через год с Ленкой разводились, отец опять разобрался. Дорохов решительно сказал: «Пап, я хочу разводиться. Не сложилось». Отец вздохнул: «Ну что ж. Не очень это хорошо, конечно. Но я, знаешь, в студенческие браки не верю. А тебе будет наука. Чтобы быть мужем, надо что-то из себя представлять. И не морщись, пожалуйста. Тут одного мужского естества мало. Надо профессией владеть, цели перед собой ставить, видеть перспективы. Тогда и жена будет уважать, и в себе будешь достоинство чувствовать».
Отец вновь поехал к Софье Дмитриевне и ее генералу, и сказал: «Не получилось у ребят. Сейчас им нужно расстаться по-людски. Давайте вспомним, с чего начинали. В кооперативе Михаилу принадлежит половина. Это, я думаю, обсуждению не подлежит. Надо обдумать хороший размен».
Дорохов бы так не смог. Он бы развел интеллигентские сопли и оказался в пятиэтажке, в десятиметровой комнате, с видом на Кольцевую автодорогу. Или вообще где-нибудь в Балашихе.
«Наши условия такие, – сказал Ленкиным отец. – Или однокомнатная в дальнем районе, или хорошая комната в центре».
Софь Дмитна принялась вякать про то, как провинциального юношу взяли в приличную семью.
«Бросьте, – равнодушно сказал отец. – Без нас вы бы этот кооператив не потянули. И говорить тут не о чем. Хотите – сами этим занимайтесь, хотите – займусь я. Комната не меньше пятнадцати метров, в пределах Садового кольца. И не будем спорить, потому что спорить тут не о чем».
Софь Дмитна поджала губы. Через три месяца разменяла квартиру на однокомнатную в Филях и комнату на Полянке – вариант просто блестящий, теще повезло. «Молодые» ее знакомых, выпускники Института Стран Азии и Африки, перед длительной командировкой в Лаос срочно съезжались с ветхой бабушкой. Пара отправилась в Лаос, бабушка переехала в Новогиреево (Дорохов видел бабушку, понимал, что она в Новогиреево не задержится, очень скоро отправится по месту окончательной прописки), Дорохов поселился на Полянке, Ленка вернулась к родичам. А «однушку» в Филях стали сдавать за те же фатальные восемьдесят рублей.
Такова была история дороховского воцарения на Полянке. Редко кому из знакомых Дорохова еще до окончания института посчастливилось получить такую роскошную жилплощадь. Вова Гаривас снимал, Никон и Бравик жили с родителями.
А Дорохов теперь был сам по себе, да еще на Полянке, и эркер, и отдельный вход, и все это на пятом курсе. Да, папам надо ставить памятники. Или одну двадцатиметровую стеллу из гранита, на Смоленской площади, и надпись позолотой: «Всем папам иногородних студентов – благодарная Россия».
Ближе к полуночи на кухню вышла Марина Анатольевна, милейший человек, медсестра из поликлиники на Арбате. Приветливая, интеллигентная, всегда усталая и очень «трудящая», как говорил про нее Гаривас. Она поздно ложилась спать, Дорохов стрелял у нее сигареты, когда за полночь кончались свои. У Марины Анатольевны жила деликатная пожилая овчарка Муся – огромная седая псина. Летом Муся целыми днями сидела на стуле, положив передние массивные лапы на подоконник. Муся была достопримечательностью Полянки. Большая серая собака, грустно глядящая на прохожих из открытого окна.
– Здрасьте, Марин Анатольна! – пробасил Никон. – Не очень шумим?
– Нормально, ребята, – добродушно откликнулась соседка. – Развлекайтесь. Дело молодое.
Она поставила чайник на плиту, прислонилась спиной к стене и закурила «Опал».
Никон встал с подоконника, предложил:
– Марин Анатольна, коньячку, а? Рюмочку?
– Лишнее, – отрицательно качнула головой соседка. – Давление поднимется. Какая погода назавтра, Володя? Не слышал прогноз?
– Зима, елки-палки! – сказал Никон. – Снег, холод. Так себе прогноз.
– Марина, пойдем к нам, – пригласил Дорохов. – Мы там песни поем, коньячок.
– Спасибо, Мишунь. Поздно, у меня завтра прием утренний, чайку попью и лягу. Слушайте, ребята, у Муськи понос. Что ей дать, а?
– Мужики! – требовательно произнес Дорохов. – Никон, Бравик! Беда с собакой, понос! Тяжелый недуг. Чем лечить? Быстро говорите!
– Фталазол, – негромко сказал Бравик. – Две таблетки.
– Да ладно? – Никон поднял бровь. – Ты чо – ветеринар?
– Какая разница? – проскрипел Бравик. – Млекопитающее. Тот же обмен, тот же химизм. Сульфаниламид, действует в просвете кишечника. Дайте собаке две таблетки, Марина Анатольевна.
– Все поняла, Григорий Израилевич, – Марина Анатольевна погасила окурок в консервной банке. – Растолку в порошок, и дам с водой.
– Марин, у нас там торт, хорошие люди. Коньяк замечательный, грузинский, – сказал Дорохов и приобнял соседку за плечи.
– Развлекайтесь, молодежь, – отмахнулась Марина Анатольевна. – Мишунь, ты междугородние оплатил? Ты не тяни с этим, а то Бобышев вонь поднимет.
Они сели на подушки по разные стороны маленького помоста, устланного покрывалом. Прислужник поставил кувшин и миску.
– Так что случилось, Малук? – спросил Нируц.
Севела жадно отпил из стакана, пальцем собрал пот над верхней губой и сказал:
– Я ворвался, как безумный. Ты, верно, занят, Нируц. Мне нужен совет.
– Я ничем не занят, бездельничаю вторую неделю. Я в отпуске, Малук. Рассказывай, Малук, рассказывай.
– Отцу я не стал ничего говорить. – начал Севела и еще раз отпил из стакана. – Но я не знаю, как мне себя там вести. А вот ты, мне кажется, знаешь, как надо вести себя с ними. Отца я не хотел волновать. А больше мне посоветоваться не с кем. Кроме тебя. Прости, что я ворвался.
– Мальчик, прошу тебя, не горячись так! – сказал Нируц. – Где тебе предстоит «вести себя»? И с кем это «с ними»?
– Я получил повестку от городского инспектора! – понизив голос, сказал Севела.
– Вот как? И от какого инспектора? – поинтересовался Нируц. – От санитарного инспектора? От инспектора по иешивам и Schola?
– Все куда серьезнее, адон Тум! Я получил повестку от инспектора Внутренней службы!
– О, это персона! – уважительно сказал Нируц и отщипнул от грозди крупную ягоду. – То-то, я смотрю, ты очумел и таращишь глаза…
– Послушай, я не расположен шутить вовсе! Может быть, для тебя визит в инспекцию Службы – дело привычное. Может быть, ты каждую неделю заходишь туда поиграть в кости с инспекторами и побеседовать о результатах последних ауспиций. По всему видно, что у тебя широкий круг знакомств. А я обычный коммерциант, я не нарушал романских законов, и не могу представить, зачем им понадобился!
– Пожалуйста, успокойся, – попросил Нируц, оттянул вырез туники и подул на грудь. – Ты коммерциант, ты не нарушал законов. И тебе нечего бояться.
– Тогда зачем меня вызывают, Нируц? Почему меня?
– Думаю, что инспектор сам скажет тебе. Если только ты не струсишь и не сбежишь с отцовским обозом в Газу. А коли сбежишь, о тебе могут просто забыть. У них, верно, полно важных дел, они и отпишутся: вызываемый, мол, нынче в длительной отлучке или болен. А то и пришлют повторную повестку. Но, думаю, тебе стоит пойти к романскому инспектору.
– Легко тебе говорить, – Севела насупился. – Тебя-то инспектор не вызывал.
– Ох, кто только меня ни вызывал, – беспечно протянул Нируц и взял еще ягоду. – И куда только меня ни вызывали. Мальчик, поверь, по всем повесткам нужно приходить готовно и бестрепетно. А что до этого ведомства, так молва его демонизирует. Что взять с людей? Им, чуть что, мерещатся ужасы и облыжные обвинения, пытки и соглядатаи.
Нируц сцепил пальцы на затылке и потянулся.
– Внутренняя служба это не санитарный департамент, Нируц, – сказал Севела.
– А ты думаешь, что, стоит войти туда, как тебе вырвут ногти? Покажут двадцать доносов про то, как ты замыслил украсть общественную уборную, что на улице Фавста Отважного?
Севела поджал губы.
– Все не так, Севела, мальчик, – сказал Нируц. – Я бывал в присутствиях Внутренней службы. В санитарном департаменте куда веселее. И вызывают-то тебя, дурачка… чтобы зарегистрировать твою диплому. А? Почему нет? Или для того, чтобы получить совет образованного коммерцианта относительно… намерения городского казначейства закупить в Антиохии двадцать возов зерна для поддержки вольноотпущенников. И нечего тебе волноваться.
Севела стал успокаиваться. Собственно, он начал успокаиваться с того момента, как Нируц открыл ему дверь. Один вид этого человека, теперь вальяжно сидящего напротив, действовал на Севелу успокаивающе.
«Он прав, мало ли причин вызвать меня? Таких, как я, с романской дипломой, в Эфраиме немного, да. А я прибежал, ворвался – стыдно».
– Действительно, все может быть очень просто. Ты прав, – смущенно сказал Севела и тоже взял ягоду. – Извини, я вел себя глупо.
– Пустое… Когда тебе назначено?
– В повестке сказано «до заката».
– Так иди. Не надо бояться городского инспектора. Он должностное лицо, у него к тебе дело. Прямо сейчас и ступай. А после расскажешь мне. Я не думаю, что тебя задержат там больше чем на час. Не та ты персона, адон Малук, чтобы городской инспектор беседовал с тобой дольше. Встретимся вечером у Финикийца. Хорошо?
– Хорошо, – Севела кивнул. – Вечером. Спасибо, Нируц.
Подул свежий ветерок…
* * *
Двадцать седьмого, в последнюю ночь перед отлетом, Дорохов с Димоном просидели до трех часов. Печь набирала нужную температуру, потом выбивало пробки. Димон, тихо матерясь, шел в темноте в прихожую, опрокидывал стулья, сдвигал в сторону зеркало на стене, придавливал толстую белую кнопку на щитке. Они опять включали печь. В три часа Дорохов вспомнил, что еще не собрался. Он сказал: «Все, хватит. Хорош, Димон. Я уже ни черта не соображаю».Он попрощался, оделся и вышел на Стромынку. Шел легкий снежок, вокруг не было ни души. Дорохов остановил грязный «каблук» и за пятерку доехал до Полянки. Ложиться он уже не стал. Собрал подарки, проверил билеты, навел порядок (не любил возвращаться в неприбранную комнату). Потом заварил крепкий чай, вернулся в комнату с кружкой, сел в кресло и стал читать «Ожог». Книгу дал Вова Гаривас. Ксерокопия была плохого качества, делали ее на очень старом аппарате. (Дорохову вдруг вспомнилось слово «линотип».) Копировали на один бесконечный рулон, а потом резали на листы. Поэтому толстая кипа выглядела неаккуратной, разлохмаченной. Но читалась – взахлеб. Абсолютно несоветская книга. Немудрено, что усатого плейбоя лишили советского гражданства. Перебьется без гражданства, раз пишет такие книги.
Вечер накануне удался на славу. Ребята собрались-таки у Дорохова.
Сеня сказал: «Конечно, мужики. Вам, наверное, у меня надоело. Давайте соберемся у Мишки. Только договор – разгрузим хозяина. Я принесу бухло. Никон с Тёмой – еду. А с Мишки одна только территория».
Никон шумно вдвинулся в прихожую, достал из спортивной сумки банку с разделанной селедкой. Сначала хотели сделать селедку под шубой, а потом махнули рукой и подали просто так, с лучком и маслом. Потом, когда уже все собрались, сварили картошку, посыпали укропом.
Бравик привел с собой Галку Пасечникову. Галка, темноволосая красавица, питала странную слабость к Бравику. Нет-нет, это был не роман. Романов в Галкиной жизни было достаточно, для романа Бравик Галке не годился. Бравик нравился ей «по-человечески». Она однажды сказала Тёме и Никону: «Это единственный мужик среди вас, „ковбоев Мальборо“. А вы все – трепачи и хулиганье».
Галкин отец был кагэбэшником, служил в разведке. Галка все детство прожила в Перу и Аргентине, у нее была огромная коллекция пластинок с танго и самбой. Сначала, конечно, никто из них танго танцевать не умел, но Галка терпеливо учила, и кое-что у некоторых стало получаться.
Пасечникова принесла пластинки, Дорохов достал с антресолей старый стереопроигрыватель «Аккорд-стерео». Магнитофон «Сатурн-202 стерео» под черной пластмассовой крышкой на защелках стоял у стены. Но Дорохову не хотелось ставить бобины, перематывать, находить любимые песни, а утром разбирать завалы катушек. Обойдемся сегодня пластинками, решил он. Тем более, что особенной музыки гостям и не требовалось. Не было сегодня нужды ни в «Крим», ни в «Джефферсон эйрплэйн». Пластинками обойдемся – «АББА» есть, «Тич-Ин» есть, подумал Дорохов, под Галкины самбы-румбы попляшем. Он подсоединил к «Аккорду» колонки от «Сатурна».
Никон привел Пашку Гулидова по прозвищу Фельдмаршал. Тот был младше Никона на три года. Они подружились в стройотряде, на Курилах. Это только называлось «стройотряд», на самом деле они там вкалывали на рыбзаводе, пластовали кету по шестнадцать часов в сутки. Никон рассказывал про «красную икру ведрами». Ложкой, рассказывал, черпали из ведра, мазали на хлеб и водку заедали… С тех пор громила видеть не мог красную икру и красную рыбу. Пашка Фельдмаршал окончил музыкальную школу по классу виолончели. Никон звал его Инспектором Гулом и Паганини. Пришел Сеня, принес пять бутылок «Варцихе». Через десять минут в дверь позвонили Гена Сергеев с Борей Полетаевым. Они принесли газировку «Байкал» и были рады, что им выпала недорогая позиция. Проездом из Сокольников заглянула Нинка Зильберман. Позвонила из метро и томно сказала: «Мишунь, я на Пиросмани собралась, в музей народов Востока. Не составишь компанию?» Дорохов ответил Нинке, что соскучился по ней, что сейчас подтянутся мужики, и Галка здесь, и чтобы Нинка не ходила к народам Востока, поздно уже, закроются сейчас все музеи, а тотчас бежала к Дорохову. Нинка согласилась, и Дорохов поручил ей купить полкило масла. Последним пришел Тёма Белов. Перед тем как войти в квартиру, он пропустил вперед худощавую шатенку с серьезным лицом. Шатенка была красивая, изящная и немножко высокомерная.
– Кравцова Вера Сергеевна, – представил даму Тёма. – Доктор-стоматолог.
Девушка слегка поджала губы (Дорохов сообразил, что Тёма несколько перебирает в атаке на доктора-стоматолога) и поздоровалась.
– Я не Вера Сергеевна. Просто Вера. Без отчества. Или у вас положено по отчеству? Артем сказал, что у вас тут очень… светски.
– Вера, проходите, – Дорохов широко улыбнулся. – У нас можно как угодно. Хоть по позывным. Позвольте пальто.
И, оттеснив замешкавшегося Тёму, он ловко принял у девушки пальто с беличьим воротником.
Тёма недовольно поглядел на Дорохова и протянул полиэтиэленовый пакетик с малосольными огурцами.
– Деликатес, старик, – величественно сказал он. – Взял такси, заехал на Черемушкинский рынок. Держи.
– Такси. Черемушкинский рынок. – Дорохов развел руками и взял кулек. – К чему этот шик?
Вера уже прошла в комнату. Тёма ткнул Дорохова кулаком под ребро, бросил ему на руки куртку и тихо прошипел:
– Чего лезешь? Я разве не сумею принять у барышни пальто?
И суетливо юркнул вслед за Верой Сергеевной.
Дорохов ухмыльнулся, повесил на крючки Тёмину куртку и пальто с беличьим воротником.
«Что-то мне подсказывает, что Тёме ничего не обломится, – подумал он. – Отчего-то мне кажется, что тут наш живчик не отобедает».
В общем, это был, конечно, не «салон». Галка, Нинка Зильберман, докторица Вера Сергеевна. «Салон» – это когда только мужики. Но все равно получилось хорошо. Перед тем как накрыть на стол, пропустили по паре стопок «Варцихе», Дорохов поставил пластинку группы «Мэйвуд», песенку про Пассадену. Сразу стало празднично. Никон с Бравиком сели на диван. Тёма, галантно придерживая Веру за локоть, подводил ее к гостям, церемонно знакомил. Дорохов заметил, что Боря Полетаев смотрит на доктора-стоматолога. Изящная шатенка как будто почувствовала взгляд и подняла глаза. Полетаев смутился, погасил сигарету в пепельнице, встал со стула, неловко кивнул, сказал:
– Добрый вечер. Борис.
Вера Кравцова протянула ему руку. Боря окончательно растерялся, взял ее кисть двумя руками и замер.
– Старик, ты не заснул? – несколько беспокойно сказал Тёма. – Отпусти Веру, я как раз хотел показать ей фотографии. Вера, мы в Звенигород ездили осенью. Грибы, рыбалка. Фотографии получились роскошные. Мишка, где твой альбом?
– Извините, – пробормотал Боря и отдернул руки.
– Я потом посмотрю фотографии, – сказала Вера. – Там, наверное, на кухне надо помочь. Миша, фартук какой-нибудь у вас найдется?
Она ушла на кухню, к Пасечниковой и Нинке. Через пару минут Вера уже чистила картошку над мойкой. Чистила картошку – и никакого вам высокомерия. Фартука не нашлось, она завязала на талии рукава стройотрядовской куртки. Никон оставил Бравика и подносил Вере одну рюмку за другой. Она брала рюмку, осторожно нюхала коньяк и лихо выпивала. Через пару часов, когда компания развеселилась вовсю, Вера призналась Дорохову, что прежде коньяка не пила. Она раскраснелась, глаза заблестели, отчего вся ее сдержанность улетучилась, а красота и изящество стали еще очевиднее. И когда Галка поставила одну из своих пластинок, оказалось, что Вера умеет танцевать танго. В партнеры она выбрала не шустрого Тёму, а стеснительного Полетаева. Широкоплечий мешковатый Боря бледнел и смущался, но тоненькая Вера творила с ним чудеса – Полетаев почти попадал в такт. Когда сделали перерыв в танцах, Фельдмаршал вдруг заявил, что сейчас сыграет пьесу для виолончели, замечательная пьеса, называется «Звездочет». А еще он может сыграть на виолончели «Лестницу в небо». Но Пашку погнали на кухню следить за варящейся картошкой. А Никон с Тёмой написали Галкиной помадой на Пашкином инструменте: «Гварнери дель Джезу Инкорпорейтед. Please! No Stairway To Heaven».
Вечер удался на славу. Докторица Вера нашла в холодильнике две банки скумбрии в масле и молниеносно приготовила паштет с луком и майонезом. Она вообще оказалась хозяйственной, эта докторица, за три минуты сделала паштет, живенько, буквально из ничего, настрогала салат. Несколько картофелин разрезала пополам, запекла в духовке и подала с расплавленным пошехонским сыром – объедение. И выпивалось в тот вечер замечательно, и даже под гитару попели, как в турпоходе или в Звенигороде. Фельдмаршал играл, пели любимую песню Дорохова: «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи». Еще пели: «Все бы ладно, и все бы ничего, да с замком никак не сладить». И это: «Трамваи подорожали – вот и едем в подводе. А те, кто нас провожали, – их осталось по двое…». Тёмка, Гена и Дорохов любили петь на стихи одного малоизвестного поэта, Алексея Путалова. Его не печатали, но в каэспэшных кругах стихи Путалова знали. Тёма с Фельдмаршалом спели:
Никон с Сеней и Бравиком ушли на кухню и говорили там о докторских делах. У Бравика и Никона смежная с Сеней специальность. Они «почечные хирурги», а Сеня – «почечный терапевт», нефролог. Бравик, Гена и Никон однокурсниками и теперь вместе работали в шестьдесят четвертой больнице. Дорохов слышал от них, что отделение это особенное, очень престижное, руководит им авторитетный человек, Самуил Наумович Шехберг. Дорохов как-то раз его видел, когда заезжал на работу к Никону. Кряжистый смуглый дядька с мудрыми карими глазами. Седоватый, колоритный, как Чингачгук. Дорохов тогда решил, что обязательно спишет с Шехберга кого-нибудь из джбрим. А может даже и самого папашу.
Когда мы все совсем уедем,
Отключим счетчик, телефон…
Мы отведем кота соседям,
Закурим, сядем, выйдем вон,
Пройдем досмотры и отчалим
К иным местам и временам,
Напишем письма, отскучаем,
Привыкнем к запахам и снам,
Мы сможем, выдержим, сумеем —
Усердно, постоянно, днесь…
Мы лишь тогда уразумеем:
Здесь все останется, как есть.
Здесь будут вьюги, будут мчаться
Такси, как призраки карет.
Здесь станет осенью качаться
Лес на Николиной Горе…
С соседями по коммуналке Дорохов ладил. Его гости не шумели, места общего пользования он убирал без напоминаний. И потом, в его комнату вел отдельный ход с черной лестницы, была у коммуналки такая архитектурная особенность. Когда к Дорохову приходили друзья, соседи этого почти не слышали.
Дорохов очень любил свою коммуналку. Жилплощадь у него была роскошная, чего там. Пять лет назад, когда куковал в общаге на Юго-Западной, в самых сладких снах ему не виделось, что будет жить на Полянке. В малонаселенной квартире, в просторной комнате с эркером и отдельным входом. Ясное дело, если б не отец, так не было бы этой роскоши.
Дорохов с Ленкой поженились на четвертом курсе. Если Ленкины родичи и мечтали об иногороднем зяте, то здорово это скрывали. Дорохов сразу им сказал, что они с Ленкой будут снимать. Ленкина мамаша, Софья Дмитриевна, сообщила: Михаил, вы входите в хорошую семью. Надо приноравливаться к ее порядку, в старину, знаете ли, такое называлось «примак». Вобла пересушенная, «приноравливаться» он к ней должен! Да он ни на миг не допускал, что будет жить у Ленкиных родичей! Что Софья Дмитриевна, крыса манерная, что свекр, отставной козы барабанщик, генерал-майор инженерных войск. Я, важно сказал тесть, испытываю большое беспокойство – сможете ли вы, Миша, обеспечить Елене тот уровень комфорта, который она имела благодаря нам с Софьей Дмитриевной?
Чего там, сумели они расположить к себе будущего зятя. «Снимать, только снимать!» – думал Дорохов, когда они с Ленкой вышли после чаепития. Ничего, однокомнатную где-нибудь в Чертаново или Бирюлево можно снять рублей за восемьдесят. Он, кстати, приглядел уже квартиру. Нормальная «хрущоба» на Балаклавке, на втором этаже. Темноватая, правда. Но зато до метро всего четыре остановки. Родители с первого курса подкидывали по сотне в месяц, стипендию он получал повышенную. Подработать можно, перекрутимся. И потом, Ленка – она же как танк. Если ей чего-то хотелось, остановить ее никто не мог. Ни родичи, ни законы природы, ни жилищный вопрос. А тогда ей захотелось Дорохова. Господи, как они трахались в общаге! Ленка только в комнату входила, как сразу все с себя стаскивала. Через часок Дорохов заваривал кипятильником цейлонский чай, они торопливо жевали пирожки с ливером, курили. Потом Ленка говорила: «О господи. Опять тебя хочу. Кошмар какой-то. Ну давай, давай, сигаретку гаси, гаси быстренько, иди сюда».
Серега Еремин, сосед, покорно высиживал в читалке по полдня, когда Ленка приезжала. Серега классный парень. Умница, чистоплотный до одури. Занимался «сэ-нэ» – боевой разновидностью дзюдо.
«У тебя гости сегодня? – деликатно спрашивал Еремин. – Ты не торопись никуда, у меня все равно сегодня тренировка. А потом я пойду в читалку».
И стали бы снимать, но отец все решил иначе. Он приехал на совещание в министерстве, остановился в «Национале».
Отец раз пять в год бывал в Москве. Дорохов приезжал к нему в «Националь» или в «Москву», они шли в ресторан. Или отец заказывал завтрак в номер. В студенчестве Дорохову нечасто удавалось пошиковать, жил, как все, покупал в деканате «единый», парадные джинсы «Супер Райфл» берег, на занятия ходил в польских. Родители присылали ровно столько, сколько было нужно для питания и «прожитья». В конце лета Дорохов на пару недель мог съездить в Гурзуф или в Прибалтику. Но на это он сам зарабатывал, в стройотрядах. Отец сказал ему еще на первом курсе: никаких подработок, никаких погрузок-разгрузок, в дворники не вздумай наняться или, там, в сторожа. Это все чушь, дурацкая романтика, этого не нужно. Сейчас твоя задача – учиться. (Тот редкий случай, когда папа выразился без занудства.) Ну, погорбатишься ты несколько ночей, сказал он, ну, на ресторан заработаешь или на магнитофон. Магнитофон у тебя, кстати, есть. Да, деньги какие-то будут. Но это же так. Прочного заработка это не даст. Не будешь высыпаться, успевать, появятся «хвосты». Конечно, я учился в другое время. Тогда, знаешь, пожрал два раза в день – и счастлив. У нас общага была на Литейном, восемь человек в комнате, выживали складчиной. Да, я представляю себе соблазны московского студента. Ты сейчас сосредоточься на главном – на учебе. Сносную жизнь мы с мамой тебе обеспечим.
Так вот, отец приехал, за ужином Дорохов сказал ему, что они с Ленкой женятся. Удивительно, но отец встретил новость спокойно, фактически одобрительно.
«Что ж, – сказал отец. – Ты не мальчишка уже. Скоро диплом. Если интересует мое мнение: я не возражаю. Думаю, и мама в принципе не будет против. Хотел бы, конечно, познакомиться с невесткой. Это можно, я надеюсь?»
На следующий вечер они ужинали втроем. Ленка отцу понравилась. Отец выпил рюмку коньяка (повод нешутошный, объявление о помолвке). Назавтра отец поехал к Ленкиным, в Реутов. И когда Дорохов увиделся с Софьей Дмитриевной спустя два дня, будущую тещу было не узнать. «Мы с Юрием Александровичем все обсудили», «Юрий Александрович так здраво смотрит на жизнь», «как считает Юрий Александрович». Короче, выяснилось, что у Ленкиных достраивается кооператив, а отец без лишних слов внес половину. В феврале шестнадцатиэтажный дом в Новогиреево сдали, и Дорохов с Ленкой въехали в пахнущее сырым цементом и обойным клеем двухкомнатное великолепие. А до февраля перекантовались. Месяц все-таки прожили у Ленкиных родичей. Софья Дмитриевна была совершеннейший ангел, а генерал-майор инженерных войск про уровень комфорта больше не заикался. На него произвела неизгладимое впечатление гранитно-мраморная интонация отца – «Кооператив?! А-а-тлично! У нас с супругой кое-что отложено. Я думаю, мы так поступим. От нашей семьи – пять тысяч рублей». Два месяца жили на даче Сениных родителей, в Перхушково. Это только слово одно, что дача – настоящий дом, с газом, с водопроводом.
А когда через год с Ленкой разводились, отец опять разобрался. Дорохов решительно сказал: «Пап, я хочу разводиться. Не сложилось». Отец вздохнул: «Ну что ж. Не очень это хорошо, конечно. Но я, знаешь, в студенческие браки не верю. А тебе будет наука. Чтобы быть мужем, надо что-то из себя представлять. И не морщись, пожалуйста. Тут одного мужского естества мало. Надо профессией владеть, цели перед собой ставить, видеть перспективы. Тогда и жена будет уважать, и в себе будешь достоинство чувствовать».
Отец вновь поехал к Софье Дмитриевне и ее генералу, и сказал: «Не получилось у ребят. Сейчас им нужно расстаться по-людски. Давайте вспомним, с чего начинали. В кооперативе Михаилу принадлежит половина. Это, я думаю, обсуждению не подлежит. Надо обдумать хороший размен».
Дорохов бы так не смог. Он бы развел интеллигентские сопли и оказался в пятиэтажке, в десятиметровой комнате, с видом на Кольцевую автодорогу. Или вообще где-нибудь в Балашихе.
«Наши условия такие, – сказал Ленкиным отец. – Или однокомнатная в дальнем районе, или хорошая комната в центре».
Софь Дмитна принялась вякать про то, как провинциального юношу взяли в приличную семью.
«Бросьте, – равнодушно сказал отец. – Без нас вы бы этот кооператив не потянули. И говорить тут не о чем. Хотите – сами этим занимайтесь, хотите – займусь я. Комната не меньше пятнадцати метров, в пределах Садового кольца. И не будем спорить, потому что спорить тут не о чем».
Софь Дмитна поджала губы. Через три месяца разменяла квартиру на однокомнатную в Филях и комнату на Полянке – вариант просто блестящий, теще повезло. «Молодые» ее знакомых, выпускники Института Стран Азии и Африки, перед длительной командировкой в Лаос срочно съезжались с ветхой бабушкой. Пара отправилась в Лаос, бабушка переехала в Новогиреево (Дорохов видел бабушку, понимал, что она в Новогиреево не задержится, очень скоро отправится по месту окончательной прописки), Дорохов поселился на Полянке, Ленка вернулась к родичам. А «однушку» в Филях стали сдавать за те же фатальные восемьдесят рублей.
Такова была история дороховского воцарения на Полянке. Редко кому из знакомых Дорохова еще до окончания института посчастливилось получить такую роскошную жилплощадь. Вова Гаривас снимал, Никон и Бравик жили с родителями.
А Дорохов теперь был сам по себе, да еще на Полянке, и эркер, и отдельный вход, и все это на пятом курсе. Да, папам надо ставить памятники. Или одну двадцатиметровую стеллу из гранита, на Смоленской площади, и надпись позолотой: «Всем папам иногородних студентов – благодарная Россия».
Ближе к полуночи на кухню вышла Марина Анатольевна, милейший человек, медсестра из поликлиники на Арбате. Приветливая, интеллигентная, всегда усталая и очень «трудящая», как говорил про нее Гаривас. Она поздно ложилась спать, Дорохов стрелял у нее сигареты, когда за полночь кончались свои. У Марины Анатольевны жила деликатная пожилая овчарка Муся – огромная седая псина. Летом Муся целыми днями сидела на стуле, положив передние массивные лапы на подоконник. Муся была достопримечательностью Полянки. Большая серая собака, грустно глядящая на прохожих из открытого окна.
– Здрасьте, Марин Анатольна! – пробасил Никон. – Не очень шумим?
– Нормально, ребята, – добродушно откликнулась соседка. – Развлекайтесь. Дело молодое.
Она поставила чайник на плиту, прислонилась спиной к стене и закурила «Опал».
Никон встал с подоконника, предложил:
– Марин Анатольна, коньячку, а? Рюмочку?
– Лишнее, – отрицательно качнула головой соседка. – Давление поднимется. Какая погода назавтра, Володя? Не слышал прогноз?
– Зима, елки-палки! – сказал Никон. – Снег, холод. Так себе прогноз.
– Марина, пойдем к нам, – пригласил Дорохов. – Мы там песни поем, коньячок.
– Спасибо, Мишунь. Поздно, у меня завтра прием утренний, чайку попью и лягу. Слушайте, ребята, у Муськи понос. Что ей дать, а?
– Мужики! – требовательно произнес Дорохов. – Никон, Бравик! Беда с собакой, понос! Тяжелый недуг. Чем лечить? Быстро говорите!
– Фталазол, – негромко сказал Бравик. – Две таблетки.
– Да ладно? – Никон поднял бровь. – Ты чо – ветеринар?
– Какая разница? – проскрипел Бравик. – Млекопитающее. Тот же обмен, тот же химизм. Сульфаниламид, действует в просвете кишечника. Дайте собаке две таблетки, Марина Анатольевна.
– Все поняла, Григорий Израилевич, – Марина Анатольевна погасила окурок в консервной банке. – Растолку в порошок, и дам с водой.
– Марин, у нас там торт, хорошие люди. Коньяк замечательный, грузинский, – сказал Дорохов и приобнял соседку за плечи.
– Развлекайтесь, молодежь, – отмахнулась Марина Анатольевна. – Мишунь, ты междугородние оплатил? Ты не тяни с этим, а то Бобышев вонь поднимет.