Суйковский Богуслав. Листья коки

   — Не знаю, ваша честь. Этого Атауальпу чтят высоко. Для них король — почти бог. Но законный король, в их, разумеется, понимании. Признают ли они монарха, назначенного нами? Вероятно, существуют какие-то церемонии, вероятно, жрецы должны…
   — Жрецы сделают все, что понадобится! — с неожиданной злобой бросил Писарро. — Когда этой дряни примерят железный башмак, или пальцы им зажмут в тиски, или же будут кормить соленым мясом три дня, не давая ни глотка воды, они покорятся. Даже наш преподобный… — Он оборвал фразу, метнув быстрый взгляд на секретаря, который тоже как-никак был священником, и закончил со значительным видом: — Не это самое важное. Посмотри на золото! Несут его. Это правда. Но откуда его берут? Я их заставлю показать золотые рудники. Какие богатства, наверное, там! Пусть мне придется согнать туда всех язычников и замучить их до смерти, — я получу эти богатства. Получу! Наместник вновь открытых земель! Какой смысл имеет титул, если нет золота!
   Секретарь понимающе склонил голову. Он глядел на груды золота с показным равнодушием, лишь па щеках у него появился слабый румянец.
   — Верная мысль. Действительно, нужно найти источник этой реки сокровищ. Мы избежали бы долгой, изнурительной борьбы и окончательно подчинили бы себе их короля. Мудрое намерение. Но удастся ли его осуществить? Выдадут ли краснокожие свою тайну? Как мне говорил Фелипилльо, они считают золото святыней, слезами бога Солнца.
   — Ну, так мы заставим этого бога долго и горько плакать. Пусть только Фелипилльо выведает, кто из инков Знает, где находятся рудники, а уж я выколочу из них остальное. Хе-хе, даже камень можно заставить говорить. В конце концов я считаю, что, когда мы уберем царька, все будут достаточно напуганы.
   Пикадо бросил взгляд на двери, за которыми находилась стража, и понизил голос.
   — Так, видимо, и будет. Осудить его и уничтожить необходимо. Но, ваша честь…
   — Что такое? Выкладывай все!
   — Речь идет о виде казни. Хм, сожжение на костре — страшная смерть и притягательное зрелище. Но — я говорю сейчас о наших солдатах, а не об индейцах — не слишком ли связан этот род наказания, хм, с деятельностью святой инквизиции? Светская власть вешает, рубит головы, четвертует, однако не прибегает к сожжению. Не кажется ли вам, что наши люди, даже самые недалекие, могут подумать, что короля индейцев приговорила к смерти и казни инквизиция, и что, выходит, церковь и здесь более могущественна, нежели светская власть? А это может вызвать, хм, некоторые осложнения… Ведь преподобный падре Вальверде уже утверждал, что золото из языческих храмов должно целиком поступать в церковную казну.
   Он незаметным движением ноги подвинул к себе резной светильник из храма. Писарро злобно отбросил его назад в общую кучу.
   — Золото из храмов? Здесь его половина! Даже больше! А до главных храмов мы еще и не добрались. Хороши разговорчики. Но ничего не выйдет. Церковь будет получать десятину и ни грана больше! Ты, Пикадо, прав. Все твои слова — истинная правда. Но как нам поступить? Преподобный Вальверде приговорил к смерти этого язычника? Хорошо! Но ты, Пикадо, крестишь его, а тогда я, как наместник, назначу Атауальпе более легкую казнь. И его просто-напросто удушат гарротой⁴.
   На сухой, аскетической физиономии секретаря промелькнула слабая улыбка. Руки дрогнули, словно ему захотелось удовлетворенно потереть их. Однако священник лишь послушно склонил голову.
   — Это очень своевременный шаг, ваша милость. Я тотчас же побеседую с этим язычником. Мне необходим переводчик…
   Последнее слово он подчеркнул и оборвал фразу, так и не закончив ее. Писарро, который как раз вытянул из груды золота самый большой самородок и внимательно сравнивал его цвет с цветом других слитков, поднял голову.
   — Переводчик? Ах, Фелипилльо? Конечно, это прохвост, но другого у нас нет.
   — Я сам усердно изучаю речь этих дикарей, ваша милость, — скромно отозвался Пикадо. — Однако это трудный язык. Но я уже понимаю его настолько, чтобы с недоверием относиться к Фелипилльо: он не всегда верно переводит наши распоряжения. Я заметил, но это, быть может, не так уж важно…
   — Говори!
   — Я заметил, что индейцы слишком низко кланяются ему, а некоторые даже падают ниц, словно перед повелителем. Мне кажется, что он называет себя их властелином, которому мы, испанцы, покровительствуем. И к тому же он вымогатель.
   Писарро рассмеялся.
   — Вот ловкач! Юн прошел неплохую школу, имел достойный пример в Панаме. Но я его приструню. Посмотрите-ка на этого хама! Власти ему захотелось! Пикадо, ты должен быстрее изучить язык этих дикарей!
   Он недоверчиво взглянул на секретаря, который стоял, скромно потупив взор. Быть единственным, неконтролируемым переводчиком — это действительно открывает почти неограниченные возможности. Может быть, у его уважаемого секретаря что-то свое на уме? Ничего, подожди, братец!
   — Но одного переводчика недостаточно. Надо, чтобы еще кто-нибудь быстро изучил язык. Хм, например, дон Родриго Моралес…
   Он произнес имя одного из тех немногих своих сподвижников, в честности которых не сомневался. Секретарь, вероятно, понял смысл этого распоряжения, но отозвался спокойно, возведя глаза к небу:
   — Ведь дон Родриго уже мертв.
   — Правда. Я забыл об этом. Отслужите, падре, мессу за упокой его души. Плохо, что он мне вспомнился таким образом. Вероятно, душа его мучается в чистилище…
   — Я позволю себе напомнить, что убийцы дона Родриго еще не разысканы и не наказаны.
   — Но мы повесили десять первых попавшихся индейцев для острастки. А теперь следствие ведет сеньор Альмагро. В его усердии сомневаться не приходится. Он любил дона Родриго и так допрашивает индейцев, что их крики слышны даже здесь.
   — Упорство этих язычников больше походит на кощунственную ересь, — вздохнул Пикадо, направляясь к дверям.
   — Подожди! Я еще не кончил. Если не дон Родриго, то кто же может стать переводчиком? Божья матерь Севильская, неужели же больше никому я не могу здесь доверять? Дон Педро де Кандиа? Честный, однако стар. Такого уже не обучишь. Молодой Диего де Альмагро? Ха-ха-ха, уж не его ли выбрать? Мадонна и все святые! Похоже, что из самого ада наслали нам сюда этих ублюдков дьявола и блудницы! Чтоб их паршивые души…
   — Сегодня воскресенье, ваша честь, — вставил Пикадо.
   — Чтоб и тебя вместе с ними поглотило пекло! Воскресенье! Заботы те же, что и в будний день. Хорошо. Мой брат Хуан станет переводчиком. Пусть учится у тех индианок, с которыми он грешит, или хоть у самого дьявола, но он должен научиться, и побыстрее!
   Секретарь тихо удалился из зала, а Писарро еще долго стоял неподвижно, нахмурив брови. Хуан — его брат, это правда. По крайней мере мать ручалась за это. Однако он заносчив, капризничает, ломается, у него свои прихоти. Не может никак насытиться ни золотом, ни бабами… Ведь у него и так целый гарем, а он берет все новых и новых… Солдатами хочет командовать, он уже намекал, что не прочь стать правителем какой-нибудь большой провинции. А золота ему всегда мало… Наряжается, во всем подражает придворным, а что самое главное — слишком быстро поддается их влиянию.
   Пикадо, не спеша возвращавшийся к себе, думал о том же.
   Хуан Писарро (ему бы только выпить да побольше новых девок) не будет учиться с достаточным усердием. А если его еще научить жевать коку? Например, сказать, что от этого возрастает мужская сила? Тогда можно делать с ним все, что захочешь. Пусть будет переводчиком. Может быть, с ним лучше удастся поладить, чем с другими. Пока же он не научится языку краснокожих, надо следить за тем, что говорит Фелипилльо. А, может, важнее как раз то, о чем он умалчивает, чего не переводит.

Глава двадцать девятая

   Все обитатели Гуамачуто, важного пункта на главной дороге в Куско, разбежались, склады опустели, дворец давно умершего сапа-инки Виракочи, по обычаю остававшийся необитаемым и чтимым, был сожжен. Испанские дозоры захватили в окрестностях двух крестьян, у которых Фелипилльо узнал, что с западных гор пришел большой отряд воинов, все еще верных Уаскару, и жителям было приказано спасаться от белых, предварительно опустошив склады. Согласно показаниям крестьян, отряд той же дорогой отправился на юг, и повсюду населению отдавались подобные распоряжения.
   Писарро, подробно расспросив Синчи обо всех дорогах, о поселениях и расстояниях, принял решение временно оставить главный тракт и податься к востоку, на Уануко, а оттуда в долину Умбамбы.
   Хотя Синчи снова оказался в хорошо знакомых местах, он так и не смог побывать в Кахатамбо.
   Через день после выхода из Уануко, когда Писарро с основными силами остановился в большом селении, а для двора назначенного им сапа-инки, брата Атауальпы, Тупака-Уальпы, отвел одинокое, удобное для охраны тамбо, Синчи выбрал подходящий момент и, упав на колени перед молодым властелином, изложил ему свою просьбу.
   Он просил, чтобы сын Солнца дал ему кипу, а также свою бляху с тайными знаками, освободил Синчи от службы и позволил отправиться на поиски Илльи. Это недалеко: за горами. Может, она уже возвратилась в селение, может, он хотя бы услышит что-либо о ней. Он, Синчи, не способен больше бегать, запоминать поручения, не может есть и спать. Не может жить без нее. Потому что хоть это всего-навсего простая девушка, но такова, видимо, воля богов…
   — Ты же христианин! — резко прервал его Тупак-Уальпа.
   — Да, сын Солнца. Белый велел зачем-то лить мне на лоб воду и говорил какие-то непонятные слова. А перед этим Фелипилльо сказал, что, если я ослушаюсь, меня утопят.
   — Белый велел, — медленно повторил инка. — А теперь белый велит тебе быть проводником, указывать дорогу, и ты повинуешься.
   — Ты прав, сын Солнца.
   — И, однако, ты собираешься уйти. Разве белые тебя отпустят?
   — Нет, сын Солнца. Я не спрашиваю… Они повесили бы..
   — Да, повесили бы. Как повесили уже многих… Почему же ты идешь ко мне со своей просьбой?
   — Ты властвуешь над всем Тауантинсуйю, сын Солнца.
   Тупак-Уальпа сорвался с места и в бешенстве заметался по небольшому помещению убогого сельского тамбо. Писарро стремился создать вокруг своего ставленника атмосферу торжественности. Он даже приказал временную его резиденцию украсить коврами наска, золотыми лампами, отделанной золотом домашней утварью и красивыми, фантастических форм вазами из страны аймара. И все же убожество помещения ничем нельзя было скрыть.
   Синчи, все еще коленопреклоненный, украдкой наблюдал за новым властелином.
   Тупак-Уальпа был на год моложе Атауальпы, при жизни брата не вмешивался в управление государством, увлекался только охотой и ратными делами. Эти пристрастия развили в нем силу, ловкость и терпение. Он владел собою не хуже, чем верховный жрец.
   Когда Писарро после публичной, торжественной казни Атауальпы провозгласил Тупака-Уальпу сапа-инкой, тот отнесся к своему избранию с таким же спокойствием, с каким взирал на смерть брата. Так же спокойно он позволил наложить себе на голову льяуту и прикрепить золотой застежкой священные перья птицы коренкенке. Одно из них было сломано, испанцы соединили его части тонкой проволокой, о чем с негодованием перешептывались жрецы, но Тупак-Уальпа делал вид, будто ничего не видит и не знает.
   Он спокойно принимал придворных, избираемых и назначаемых Писарро. Ни для кого не было секретом, что здесь главную роль играл Фелипилльо, который называл испанцам, кого хотел, или тех, кто лучше ему платил. И, конечно же, никого из прежних придворных Атауальпы, присутствовавших при встрече парламентеров-испанцев с инками накануне грандиозной резни, не оказалось в числе назначенных Фелипилльо. Если кто-то из них и уцелел в день шестнадцатого ноября, то впоследствии наверняка был в чем-нибудь обвинен всемогущим переводчиком и кончил свою жизнь на виселице.
   Воля нового властелина проявилась только в одном — в выборе женщин.
   После резни, учиненной испанцами шестнадцатого ноября, большой лагерь индейцев стоял на месте в полном бездействии, а вместе с ним и двор, вернее, та его часть, которая тогда не сопровождала Атауальпу. Власть инков, сотни лет подряд отучавшая покоренные народы и даже собственных камайоков от всякой инициативы, обнаружила в час испытаний свою слабую сторону. Сын Солнца был жив. Это подтвердили уцелевшие после бойни свидетели. Сын Солнца пошел вслед за белыми в их лагерь. А значит, надо ждать приказа сына Солнца. Никто не посмел принять какое-либо иное решение.
   Правда, Чаркас, жрец храма, посвященного Виракоче — наивысшему божеству, которого не разрешалось изображать ни в виде человека, ни в виде символа, — явно враждебный уильяк-уму, открыто говорил, что если белые сорвали повязку с чела Атауальпы, то теперь он уже не сапа-инка. Что его нужно считать умершим, жен, наложниц и прислугу умертвить, выбрать по указанию великого Виракочи нового властелина и начать войну не на жизнь, а на смерть с белыми захватчиками. Однако его не послушали. Слишком много было в лагере жрецов, которые хорошо понимали, что если бы великий дух Виракоча высказался устами жреца Чаркаса, тот назначил бы нового сапа-инку по своему усмотрению и стал бы при нем первым человеком. В конце концов избрали самый легкий путь — выжидали.
   И уже на другой день явился в лагерь отряд белых и индеец в одежде белого человека показал собравшимся придворным и вождям известный всем перстень сапа-инки. Находящийся при индейце придворный, который во время резни был около властелина, сообщил коротко, что сын Солнца посылает этот перстень в знак того, что белые поступают так, а не иначе, по воле и с ведома сапа-инки.
   Приказы, которые переводчик выкрикивал голосом, срывавшимся от нескрываемой радости, оказались странными. Войска должны отойти в уну Анкачс и там бороться со сторонниками Уаскара. Тут остается только двор. Все женщины отправятся в крепость под его, Фелипилльо, надзором, который по приказу великого вождя белых теперь является их господином.
   Этот же щенок-переводчик уже на следующий день шатался по лагерю, где был расположен двор, по домам, в которых испанцы держали Атауальпу и его приближенных, и хотя его никто не расспрашивал, улыбаясь до ушей, рассказывал, что творится в крепости. Как белые делят между собой женщин, как проигрывают их в кости и как глупо себя ведут, хотя они такие могущественные. Сам их вождь взял себе всего лишь одну из служанок, потому что она молода и красива, а деву Солнца благородной крови, которая неделю назад была женою Атауальпы, он уступил простому солдату.
   Пленниц столько, что у каждого белого их по нескольку, а один из них даже обменял молодую и прекрасную невольницу из рода инков на печень серны.
   Когда белые назначили Тупака-Уальпу сапа-инкой и отобрали для него придворных, к нему пришел однажды сам Писарро и приказал переводчику спросить, есть ли у новою властелина какие-либо пожелания относительно женщин. Белые охотно пойдут ему навстречу. Может быть, собрать население всей окрестности, чтобы он мог посмотреть девушек, или привести сюда дев Солнца из какого-нибудь ближайшего храма? Выбирать женщин — это привилегия властелина. Пусть же новый сапа-инка воспользуется ею. Белый господин разрешает это.
   — Это белый господин разрешает, — переводил Фелипилльо, злорадно усмехаясь и подчеркивая слово «это».
   Он не забыл о том, что Тупак-Уальпа находился при брате в день прибытия испанских парламентеров, не забыл презрительного к себе отношения и всю ненависть к Атауальпе перенес теперь на нового властителя.
   Но как раз в этот момент Тупак-Уальпа впервые проявил свою волю. Он отказался от предложения коротко, но решительно. Он воин, в стране еще длится война со сторонниками Уаскара, а во время борьбы воин не должен думать о женщинах.
   — Он не хочет женщин, которых белые запятнали своим прикосновением, — переводил Фелипилльо, изображая негодование. — Он очень дерзко отзывается о белых и требует проявлять почтение к девам Солнца. И еще он говорит, что возьмет себе тех женщин, которых пожелает, а не тех, которых дадут ему белые.
   Священник-секретарь Пикадо, присутствовавший при беседе, испытующе взглянул на переводчика, но тотчас же опустил взгляд и удалился вслед за взбешенным Писарро…
   «…Ты властелин Тауантинсуйю, сын Солнца», — сказал минуту назад бегун. Тупак-Уальпа с внезапным волнением повторил про себя эти слова. Накануне проходили через большое селение. В присутствии «властелина Тауантинсуйю» испанцы разграбили местный храм, посвященный Луне, убили жреца, потому что украшения в храме были из серебра («Наверно, краснокожий мерзавец припрятал золото», — подумали они), прикончили кураку, здешнего правителя, за то, что он защищал дочь, угнали всех девушек и женщин, как обычных невольниц, чтобы предаться распутству.
   Перебили лам. Разграбили склады, убили часки, который нес кипу на юг, потому что он, как и велит закон, отказался отдать им связку узелкового письма, а также пересказать устное послание, которое ему поручили доставить. Своих огромных коней испанцы пасут на кукурузных полях и палками избивают рыдающих от отчаяния крестьян, пытающихся протестовать. Они разбивают каменные стены, поддерживающие террасы с возделанной землей, и пашни оползают со склонов гор. А в последний раз Фелипилльо, человек о двух языках, как всегда презрительно и высокомерно, мимоходом бросил ему, сапа-инке: «Белые на своих больших ламах отправятся в главный храм дев Солнца. Они привезут их сюда как наложниц, только не для тебя, а себе на утеху».
   А Синчи сказал: «Ты властелин Тауантинсуйю». И при Этом он вовсе не насмехался над инкой, а говорил с искренней верой. Для него тот, кто носит на голове повязку с перьями священной птицы, действительно властелин.
   Тупак-Уальпа остановился и некоторое время смотрел на коленопреклоненного бегуна. Этот человек живет среди белых, он наблюдал резню в Кахамарке, он видит бесчинства белых и беспомощность плененного сапа-инки, но приходит к нему с просьбой, не заботясь даже о том, что это способно взбесить завоевателей. А чего же иного можно ожидать от людей, живущих в своих айлью или в далеких городах, жующих листья коки и покорна исполняющих приказы? Кипу со знаком сапа-инки для них по-прежнему свят. Им не понять, что может существовать сапа-инка — бессильный пленник.
   — У тебя есть запас коки на дорогу? — внезапно спросил он.
   — Немного есть, сын Солнца. Однако… однако я пользуюсь ею только в исключительных случаях, очень редко.
   Значит, это не серый, неразумный простолюдин. Однако он верит в своего сапа-инку и чтит его. Кажется, великий прадед Тупак-Юпанки сказал, что народ не может уразуметь понятие «государство», но хорошо понимает, что такое единовластие. Он объединяет в своем понимании и то и другое вместе: сапа-инка для него живое воплощение государства. Преемники Тупака-Юпанки продолжали воспитывать народ в тех же традициях: сапа-инка — это государство. Его слово — все, без этого слова ничто свершиться не может. Народу следует жевать листья коки и верить.
   А между тем он, сапа-инка Тупак-Уальпа, бессильный пленник в руках белых завоевателей, они приказывают якобы от его имени, а он — словно мумия, которую жрецы наряжают по праздникам и за которую сами произносят речи, он — словно живая мумия. Заставили его отдать приказ, чтобы им несли золото, даже из храмов. А сейчас они поехали в главный храм дев Солнца.
   Бессилен ли он? Белые в это уже уверовали. Они слишком самонадеянны и глупы. Именно сейчас надо действовать. Пока народ еще видит в нем властелина, а белые — беспомощную живую мумию.
   Он быстро повернулся к Синчи.
   — Кем ты был при дворе моего брата Атауальпы?
   — Владыка мира Атауальпа соблаговолил назначить меня часки-камайоком, сын Солнца.
   — Ты инка или курака?
   — Нет, сын Солнца, я был простым часки.
   — За что, однако, ты удостоился такой высокой чести?
   — Владыка мира Атауальпа изволил признать моей заслугой то, что я удержал копье…
   Тупак-Уальпа вспомнил сцену на охоте под Уануко. Копье в руке Уаскара.
   — Я помню тебя. Ты спас жизнь моему брату.
   Синчи молча отвесил поклон почти до земли. Тупак-Уальпа внимательно к нему присматривался. Потом снова принялся его расспрашивать:
   — Ты спас моего брата под Уануко. А в Кахамарке ты видел, как он погиб?
   — Бог Инти не поразил мои глаза слепотой, и я вынужден был смотреть, сын Солнца.
   Он прошептал это едва слышно, охваченный глубоким волнением.
   — Что ты думал, ты и другие, глядя на смерть сапа-инки от рук белых пришельцев?
   На этот раз он услышал ответ только через некоторое время, ответ робкий и нерешительный.
   — Сын Солнца отправился к своим великим предкам, к богу Инти, потому что такова была его воля.
   — А как ты думаешь, он мог бы бороться с белыми?
   — Сын Солнца все может! Он мог призвать весь народ на борьбу, мог собрать все войска, мог отдать приказ отравить колодцы, чичу и сору; по его приказу убивали бы белых бодрствующими и спящими, в пути и за столом, по его приказу пустили бы ночью в их лагерь самых ядовитых змей…
   Тупак-Уальпа больше не колебался. Он быстрым движением поднял полог, проверил, нет ли кого-нибудь в соседней комнате, и, наклонившись к Синчи, понизил голос до шепота.
   — Я выслушал тебя. Можешь ночью покинуть лагерь. Но я повелеваю тебе отказаться пока от поисков своей девушки. Прежде всего ты направишься через перевал к храму дев Солнца в Акору. Ты знаешь дорогу?
   — Я знаю там каждую тропку, сын Солнца.
   — Хорошо. Сегодня утром белые на своих больших ламах поехали туда, чтобы похитить дев Солнца. Им придется добираться кружным путем по дороге. Ты отправишься напрямик через горы, чтобы поспеть в Акору до их прихода.
   — Я опережу их, сын Солнца.
   — Ты отдашь главной мамаконе этот знак и скажешь: девы Солнца не должны попасть в руки белых. Пусть лучше дева Солнца станет мумией, нежели наложницей белых.
   — Я скажу главной мамаконе: девы Солнца не должны попасть в руки белых. Лучше пусть дева Солнца превратится в мумию, нежели в наложницу белых.
   — Хорошо. Акора — это крепость. Покажешь этот знак начальнику охраны и скажешь: у белых есть кипу, который повелевает во всем им подчиниться. Но они вынудили нас дать им этот кипу, он недействителен. Белые должны войти в Акору, но не должны оттуда выйти. Часки перестанут бегать мимо Акоры. И о том, что там произойдет, никто не узнает.
   — Я повторю это, сын Солнца.
   — Ты сразу же возвращайся ко мне. Расскажешь, как там дела.
   — Властелин мира, я… я должен найти девушку по имени Иллья.
   Тупак-Уальпа на мгновение заколебался. Но ответил твердо:
   — Ты мне понадобишься здесь. Свою девушку будешь разыскивать потом, когда мы покончим с белыми. Тогда ты получишь дворец, достойный моего самого верного камайока, и будешь счастливо жить в нем со своей девушкой. Теперь же жуй коку и не думай о ней.
   Синчи низко поклонился, но ничего не ответил.
   Тупак-Уальпа уже отвернулся, но успел бросить через плечо:
   — Найди самого лучшего поэта-аравака. Пусть сейчас же придет и декламирует мне «Апу-Ольянтай». Он должен также знать «Усеа Панкау». Я хочу послушать о нашем великом прошлом.
   — Я найду и пришлю его, сын Солнца, — прошептал Синчи через силу, словно что-то сдавило ему горло.

Глава тридцатая

   Кафекила, с полуночи несшая службу возле священного огня, медленно приблизилась к открытым дверям храма. Хотя небо было усыпано звездами, луна не всходила и землю окутывал непроглядный мрак. Ни один, даже самый слабый проблеск на востоке еще не предвещал рассвета.
   Девушка оглянулась на огонь, убедилась, что он горит ровно и ничто ему не грозит, потом оперлась о резной каменный косяк двери и стала всматриваться в ночь.
   Храм Солнца, в котором она служила, стоял на вершине холма, в предместье небольшого городка. Здесь даже мощные крепостные стены не заслоняли вида на далекие, нисходящие к востоку цепи гор. За ними начинались горячие, душные густые заросли, о которых рассказывают столько легенд и сказок и где течет огромная загадочная река Укаяли. Никто не знает, куда она течет, что за люди там обитают, где кончается мир. Жрецы строго-настрого запретили далеко плавать по этой реке, так как горцам из племен аймара и кечуа или всемогущим инкам было не по себе на ее знойных равнинах. Если кого-нибудь назначали в долину Укаяли даже на высокий пост, это считалось тяжкой немилостью.
   Кафекила, дочь кураки из долины Уальяго, презрительно усмехнулась. Эти глупцы любят только свои горы и нагорья с их скудной растительностью, свои снега, лам, древовидные кактусы. Им неведомо очарование буйной, словно обезумевшей под жгучим солнцем природы. Они не понимают прелести огромных бабочек или птиц колибри, они не способны оценить даже красоту цветов, распустившихся под палящими лучами солнца.
   Она же, Кафекила, терпеть не может снега, мороза, ветра и нагорий. Вот скоро ее отпустят из храма, и она тотчас же вернется на родину. К полноводной, могучей, любимой реке. Ей было лет восемь, когда на нее обратил внимание инка, наместник Чинчасуйю, и когда решили, что она станет девой Солнца. Семь лет уже она в этом храме и, собственно, могла бы вернуться домой. Если только… если только сын Солнца не соблаговолит, оказавшись здесь проездом, задержать на ней свой милостивый взор и выбрать ее в жены. Тогда она получила бы дворец, содержание, прислугу — до поры, до времени. Когда же умрет сапа-инка и прибежит с этой вестью часки, жрецы принесут богу Солнца жертвы, и она, вдова властелина, должна будет броситься в пропасть.