Страница:
Светлана Георгиевна Гончаренко
Частная коллекция ошибок
Глава 1
1
– Что мне делать? Я погибла!
Вера Герасимовна, несмотря на почтенные семьдесят два года, сохранила отменный слух. Она была готова поклясться, что слышала именно эти слова. Особенно она ручалась за последние два. То, что говорилось прежде, заглушалось не только тяжелой, как шкаф, дверью мастерской Самоварова, но и собственными мыслями Веры Герасимовны. Мысли были невеселые, их угомонили лишь слова «Я погибла!», очень странные и грозные. Так звон будильника разгоняет утренний сон.
Некоторое время Вера Герасимовна переминалась у двери. Что теперь делать? Уйти? Постучать? Заглянуть? С одной стороны, неделикатно подслушивать чужую беседу, даже если дверь закрыта плохо и голоса невнятным ручейком просачиваются в коридор. С другой стороны, Вера Герасимовна шла к Самоварову со своей личной бедой, так что оказалась тут совершенно законно. А ко всему прочему, раз кто-то гибнет, может понадобиться помощь. Нет, уходить никак нельзя!
Осознав свою моральную правоту, Вера Герасимовна успокоилась. Она прильнула к левой, намертво прикрытой створке самоваровской двери и попробовала метнуть взгляд в узенькую щель. Сделать это надо было так, чтобы не обнаружить себя даже случайной тенью.
Увидеть не удалось ничего. Лишь ослепительный луч света, каким мастерская Самоварова обычно заливалась к вечеру, вонзился в зрачок. Из внутреннего уголка любопытного глаза больно брызнула слеза, и Вера Герасимовна прекратила визуальные наблюдения. Зато чуткое свое ухо (правое; это все-таки слышало лучше) она вплотную прижала к щели, так что аметист правой ее сережки заискрился в солнечном луче.
– А если взять и просто плюнуть? – спросил в глубине мастерской голос Самоварова. – Если вообще ничего не делать?
– Не получится. Это конец! – ответил другой голос, низкий, женский.
Послышалось несколько стонов, причем стонал не Самоваров. Затем глубоко и жалобно высморкались.
Вера Герасимовна не верила своим ушам. В мастерской рыдала и гибла Ольга Иннокентьевна Тюменцева, директор Нетского музея – того самого, где Вера Герасимовна служила в гардеробе, а Николай Самоваров был реставратором мебели и прочих предметов декоративно-прикладного искусства. В здании этого музея, толстостенном, по-казенному угрюмом и по-старинному уютном, и происходил сейчас странный разговор за дверью.
Впрочем, разговор совсем затих. До Веры Герасимовны доносились лишь Ольгины всхлипы да тихий скрежет какого-то самоваровского инструмента. «Коля как парень тактичный, уткнулся в работу, чтоб не смущать даму», – резонно заключила Вера Герасимовна.
Ничего ей теперь не оставалось, как самой догадаться, из-за чего разгорелся сыр-бор. Она задумалась. Директора чаще всего гибнут, если жестоко проворуются. Это Вера Герасимовна знала точно, поскольку жила давно и многое повидала. Однако Ольга Тюменцева славилась твердокаменной честностью в музейных делах. Значит, что-то личное, женское?
В голове Веры Герасимовны моментально возникло и разветвилось несколько подходящих сюжетов. Житейский опыт намертво сросся в них с мотивами дневных сериалов. Первым делом пришло на ум самое простое – Ольгу бросил муж, доктор геологии, известный знаток минералов. От этого человека можно ждать чего угодно: он суров, вечно погружен в себя и невероятно сдержан. Вера Герасимовна никогда не слышала звука его голоса. Правда, Ольгу минералог обожал – иначе какой муж позволил бы назвать сыновей Евстигнеем и Поликарпом? Однако известно, что молоденькие вертихвостки то и дело сбивают с панталыку стареющих мужчин. Могли сбить и минералога, и вот теперь несчастная Ольга…
Нет, вряд ли измена минералога стала для Ольги роковым концом чего бы то ни было. Уход мужа от нестарой эффектной женщины, опытного руководителя, кандидата искусствоведения – вещь поправимая. Может, Ольга сама влюбилась до смерти? Не в Самоварова ли? Вздор! Гибель-то тут при чем? Но вдруг любовник не Самоваров, а коварный стриптизер, нагло обирающий зрелых бизнес-леди?
Таких стриптизеров Вера Герасимовна часто видела в сериалах. Они умели в любых условиях молниеносно раздеваться до трусов и обольстительно расхаживать, раздувая лоснистые груди. Если Ольга потеряла голову… И что? Интересно, каким образом стриптизер ее обобрал? Вынес из квартиры мягкую мебель? И многотонную коллекцию мужниных колчеданов? Не годится! Правда, если Ольга забеременела, когда муж выезжал на Алтай копаться в своих любимых горных породах… Или обнаружилась вдруг дочь, брошенная когда-то несовершеннолетней Ольгой и теперь в свою очередь забеременевшая… Или обе они забеременели от одного и того же стриптизера…
Версии Веры Герасимовны становились все чудовищнее. Неизвестно, как далеко зашла бы она в своих предположениях, если бы совсем рядом кто-то не кашлянул. Она обернулась.
– Что-то любопытное, да? – спросил Никита Леонидович Климентов, склонив голову набок и покачиваясь на высоких каблуках дизайнерских ботинок.
Руки он заложил в карманы долгополого редингота, тоже дизайнерского. Шея Никиты Леонидовича, слишком тонкая для мужчины его возраста и положения, скрывалась в складках пестрого шарфика. Впрочем, эта прозрачная золотисто-изумрудная тряпица должна называться как-то по-другому, более изысканно. Например, фуляр.
Вера Герасимовна всегда побаивалась таких вот странно одетых мужчин, которые смотрят на мир сквозь ярко-желтые или помидорно-красные стекла стильных очков. Эти люди казались ей непредсказуемыми, как инопланетяне. Поэтому она смутилась и ответила не сразу.
Никита Леонидович открыл рот, чтобы еще разок съязвить, но тут щель самоваровской двери расширилась. Хозяин мастерской выглянул в коридор.
– Что тут у вас стряслось? – поинтересовался он.
– Мне, Коля, с тобой поговорить надо, – торопливо начала Вера Герасимовна. – Конфиденциально. По серьезному вопросу.
– Через полчаса. Сейчас я очень занят, извините, – отрезал Самоваров.
Дверь он придерживал так, что ни Вера Герасимовна, ни Климентов не могли даже заглянуть в мастерскую, не то что влезть в нее.
– Но, Коля, это важно, – заупрямилась Вера Герасимовна.
Она уже поняла, что в мастерскую ее не пустят. Это значило, что оценить, насколько глубоко Ольгино горе, то есть насколько у директорши распухли глаза и нос, не выйдет. Тогда Вера Герасимовна уставилась на Самоварова. По выражению его желтого лица она попыталась угадать, беременна Ольга или, наоборот, брошена мужем. Но реставратор мебели был невозмутим, как игрок в покер. Он проводил глазами непрошеных гостей, пока те не скрылись в сумерках коридора, и плотно закрыл дверь.
– Вера Герасимовна и Климентов приходили, – сообщил он Ольге. – Непонятно, чего им надо.
– Они подслушивали, – догадалась Ольга. – И пусть! Я все равно погибла.
Она очень хотела внушить эту мысль своему собеседнику. Уже три раза она принималась плакать, но Самоваров никак не поддавался панике.
– Не делай из мухи слона! Ну, были у тебя грешки – кто об этом узнает? – говорил он. – Слава богу, нынешние коллекционеры свои сокровища напоказ не выставляют. Вспомни: пока жена Рыболовлева не подняла скандала при разводе, никто даже не подозревал, что он живопись собирает. Твой банкир тоже не кричит о своем добре на всех углах. И не показывает никому. Поди разбери, подлинный у него Коровин[1] или нет? Документы в порядке, и дело с концом.
– Не только Коровин. Еще Каменев[2]… – вздохнула Ольга.
Ее синие с поволокой глаза снова налились тяжелыми слезами. В молодости она очень напоминала красавиц купчих Кустодиева[3]. Зная это, она всегда одевалась в синие и лиловые шелка и выкладывала на плечо толстую золото-бронзовую косу. Теперь Ольге было за сорок, и сходство уходило – или просто Кустодиев не писал купчих подобного возраста. Нынешняя Ольга была уже не так бела и румяна. Коса ее превратилась в строгий узел на затылке, щеки чуть повисли, брови поредели, но синие шелка были пока в силе, а на плечах всегда красовалась роскошная шаль.
Чего-чего, а шалей Ольга накопила пропасть. Надевала она их под настроение и случай. Карминные павловские розы означали ликование (выигран грант, намечается премия), белая с серебром считалась новогодней, оренбургская паутинка годилась для деловых планерок. Сегодня полные Ольгины плечи покрывала шаль трагическая – сизая, как полночь; плыли по ней зловещие аспидно-черные разводы, и тяжело свисала траурная бахрома.
– Подумаешь, Коровин в коллекции какого-то провинциального банкира сомнительный. Вот невидаль! Я верю, картина скверная, но реветь из-за этого? – спокойно продолжил Самоваров. – Брось! Коровин был плодовит, как кролик. Имел он право в бешеной текучке своей жизни написать пару-тройку плохих вещей? Неудачи бывают у всякого. А Каменев? Тот вообще пил горькую! Наверняка был в запое, когда писал твою картину. И написал-таки, и продал, каналья. То, что обе эти дряни попали в коллекцию Галашина, – чистое совпадение. А мировые шедевры давно в музеях висят.
– Нет, ты не понимаешь! – вскричала Ольга, заламывая белые крупитчатые руки. – Я вела эту коллекцию. Я обеспечивала экспертное сопровождение. Вещи для Галашина я ездила смотреть и подбирать в Москву! В Питер, в Прагу, в Вену! Каждый месяц как эксперт я от него получала… Да не важно сколько! Плюс комиссионные…
– И в чем проблема?
– А в том, что я купилась на все это! Я втянулась! Я перестала бояться, перестраховываться. Я стала жадной и неразборчивой. Я знала вкусы Галашина и всегда старалась подсунуть что-то лакомое.
– Фальшак?
– И ты туда же! О, я была уверена, что нет. Вернее, почти уверена… Это вещи с безупречным провенансом[4]. Да, из анонимных частных коллекций, но сами по себе бесспорные, поверь!
– Если бесспорные, к чему продавцам темнить? Кто эти анонимы? – спросил Самоваров.
– В основном потомки эмигрантов первой волны. Люди в Европе, знаешь ли, не любят афишировать, что разорились, что дела идут хуже, и приходится все распродавать. Аристократы горды. Это так понятно! Плохо другое: то, что я делала, стоило дорого, очень дорого…
– И на здоровье! Галашин ни хрена не смыслит в живописи. Он рад своим картинкам, как дитя. Чего ты так переполошилась?
– Слишком много Коровиных, – мрачно изрекла Ольга. – Позавчера мне прислали один бельгийский каталог, и вдруг я увидела наше «Утро в Гурзуфе»… То есть не наше, а подлинное. Мне стало плохо. А на следующей странице «Дама с гитарой», точно такая же, как у Галашина. Один к одному!
– И что?
– Но Коровин никогда не делал копий!
– Так, может, это не у тебя фальшивки, а как раз в Бельгии?
– В коллекции князя Белосельского-Белозерского?
– Да, скверно, – согласился Самоваров. – Но… Представим самое страшное: каталог попадет к Галашину. И что? Бедняга будет смотреть в него как баран. Языков он не знает и не поймет ни черта. Лучше скажи, где ты раздобыла для него этих Коровиных?
– Я работала с одним московским дилером, очень надежным, очень авторитетным…
– Тогда мой совет: откажись от его услуг. Бельгийский каталог сегодня же сожги на помойке, и никто ничего не узнает. Ни-ког-да! Какие в нашей глуши знатоки?
Услышав эти бодрые слова, Ольга хлебнула воздуху полногубым ртом и вдруг зарыдала, скрестив руки на груди. Слез на этот раз не пролилось ни капли. Гримаса горя на розовом кустодиевском лице выглядела до того неестественно и страшно, что Самоваров опешил.
– Оля, да что с тобой? Я что-то не так сказал? – засуетился он. – Сейчас валерьянку найду, где-то в столе была. А пока вот водички попей, в чайнике осталась кипяченая.
Воду из чайника Ольга отвергла. Зато она протянула Самоварову что-то вроде открытки, и рука ее тряслась, как в ознобе.
– Что это за бумажка? – спросил Самоваров.
– Моя погибель, – торжественно ответила Ольга.
Ольгина погибель выглядела до смешного безобидно. Это было рассчитанное на две персоны приглашение на концерт Нетского камерного оркестра. Ничего пугающего не обещали – Бах, Перселл, Рамо, Вивальди. Концерт послезавтра. Солист Евгений Парвицкий.
– Парвицкий? Неужели тот самый? – удивился Самоваров.
– А ты не видишь?
Портрет скрипача в самом деле украшал приглашение. Фотография была великолепная, от знаменитого фотомастера, и, хотя музыкант на ней крепко зажмурился, а его рот далеко съехал в сторону, не узнать звезду с мировым именем было нельзя.
– Парвицкий тоже собирает Серебряный век, – еле слышно сообщила Ольга.
– Ну и пусть его! Ты так мрачно об этом говоришь, будто Парвицкий ест младенцев. Ты что, с ним знакома?
– Нет, зато этот осел Галашин знаком. Они недавно встретились в Москве на какой-то благотворительной тусовке, и Галашин стал расписывать свою коллекцию. У Парвицкого побежали слюнки. Он пообещал, если будет в Нетске, заехать и посмотреть. И вот послезавтра Парвицкий сюда прилетает. Галашин тоже на всех парах мчится домой из Питера. Специально! Похвастаться! Это конец.
Самоваров выдавил из себя улыбку:
– Не паникуй раньше времени! Сама говорила, что твои Коровины выглядят вполне прилично.
– И Каменев… – всхлипнула Ольга.
– Каменева вообще сюда не путай! Он до Серебряного века не дожил – значит, скрипачу дела до него нет. Остальное поправимо. Думаю, все будет так: Парвицкий заглянет к банкиру на четверть часа, покрутится, наговорит комплиментов и мигом умчится.
– С чего ты взял, что мигом? И умчится?
– Да у него в Нетске один-единственный концерт! Он мечется по миру, как конь. Вот смотри, тут, на приглашении, черным по белому написано, что он дает двести концертов в год. Что к нам он летит из Брно через Казань, а потом через Иркутск хватит прямиком в Осаку. В таком темпе детали разглядеть нереально.
– Ты забыл о каталоге! О коллекции князя Белосельского-Белозерского! Она сейчас выставлена на продажу в Бельгии.
Самоваров начал сердиться:
– До чего ты мнительная! Где Бельгия, а где мы. Неужели ты считаешь, что Парвицкий видел этот компромат? Как я понял, каталог выпустила не слишком заметная галерея, да и вещи у князя второго ряда.
– Зато у Парвицкого глаз-алмаз!
Тут Самоварову крыть было нечем. Он снова посмотрел на фотографию. Там скрипач сощурил оба глаза; алмазы ли это, судить было невозможно.
Ольга воспользовалась паузой и снова запричитала:
– Я погибла! Я опозорена! Парвицкий увидит фальшивого Коровина! Он скажет об этом Галашину! А самое страшное, он тащит с собой Козлова.
– Какого еще Козлова? Саксофониста?
– Если бы! Это другой Козлов, известный Виктор Дмитриевич. Старый-престарый искусствовед, бывший хранитель Третьяковки и самый главный специалист по Коровину. Он едет специально, чтобы увидеть коллекцию Галашина. Теперь ты видишь, что я погибла?
Самоваров присел рядом с Ольгой. Его утешительный задор иссяк: точно, дело пахло керосином. Он в последний раз попробовал убедить себя и Ольгу, что все не так страшно:
– Ты говоришь, искусствовед этот очень старый? Да может, его еще артрит скрутит! Или колика какая-нибудь, и он не решится лететь в такую даль.
– Уже решился! Галашин звонил полчаса назад. Обрадовал…
– Тогда я пас.
Ольга только что собиралась гибнуть безвозвратно, но тут вся вспыхнула от возмущения:
– Я не узнаю тебя, Коля! И ты можешь так спокойно мне это говорить? Ты? Ты был моей последней надеждой. Я была уверена, что ты придумаешь что-то необыкновенное – у тебя всегда получались такие штуки. Я знаю, ты способен на поступок. И вдруг такое равнодушие, такой пофигизм!
– Я очень тебе сочувствую.
– Не очень, а вяло! И вдобавок умываешь руки. Ты не предлагаешь никакой помощи, никакого выхода. Друзья так не поступают.
Самоваров вздохнул:
– Рассуди здраво, что тут можно сделать? Теоретически тебя спасет одно: стечение обстоятельств.
– Каких?
– Абсолютно невероятных. Например, скрипач вместе с экспертом вдруг возьмут и пролетят мимо Нетска. А что? Парвицкий рванет из Казани прямо в Иркутск и далее по своему безумному маршруту.
– Это возможно?
– Возможно, если метеоусловия будут ужасные – ветры, грозы, непроглядные туманы. В Нетске такого не предвидится и вообще никогда не бывает.
– Да, погода отличная, – согласилась Ольга, с ненавистью глядя в окно на ясный закат.
Клены, позолоченные солнцем и осенью, стояли смирно. Ни один листок на них не шевелился, так что вся картинка за самоваровским окном напоминала неподвижный фон на рабочем столе компьютера. Никаких признаков надвигающейся бури!
– И последний шанс: москвичи к нам все-таки прилетают, зато из дома Галашина исчезают сомнительные картины, – продолжил свои фантазии Самоваров.
– Исчезают? Каким образом? – оживилась Ольга.
– Обыкновенно. Они могут сгореть или утонуть. Их может облить кислотой или изрезать мясницким ножом какой-нибудь душевнобольной. Наконец, их могут украсть.
Пока Самоваров расписывал эти безобразия, Ольга сидела, зябко кутаясь в свою мученическую шаль. По ее лицу, как облака по неспокойному небу, бежали, сменяя друг друга, красные и бледные пятна. Вдруг она вскочила с дивана:
– Коля, помоги! Ты настоящий мужчина. Я знаю, ты способен на поступок!
– Про поступок я уже слышал, только не до такой степени я настоящий. Ты что, хочешь, чтобы я влез к Галашину в дом и стащил эти две картины?
– Не две, а три.
– Тем более. Я что, больной? Опомнись! Это пахнет серьезным тюремным сроком.
– Хорошо, не надо красть. Может, порезать их мясницким ножом?
Вера Герасимовна, несмотря на почтенные семьдесят два года, сохранила отменный слух. Она была готова поклясться, что слышала именно эти слова. Особенно она ручалась за последние два. То, что говорилось прежде, заглушалось не только тяжелой, как шкаф, дверью мастерской Самоварова, но и собственными мыслями Веры Герасимовны. Мысли были невеселые, их угомонили лишь слова «Я погибла!», очень странные и грозные. Так звон будильника разгоняет утренний сон.
Некоторое время Вера Герасимовна переминалась у двери. Что теперь делать? Уйти? Постучать? Заглянуть? С одной стороны, неделикатно подслушивать чужую беседу, даже если дверь закрыта плохо и голоса невнятным ручейком просачиваются в коридор. С другой стороны, Вера Герасимовна шла к Самоварову со своей личной бедой, так что оказалась тут совершенно законно. А ко всему прочему, раз кто-то гибнет, может понадобиться помощь. Нет, уходить никак нельзя!
Осознав свою моральную правоту, Вера Герасимовна успокоилась. Она прильнула к левой, намертво прикрытой створке самоваровской двери и попробовала метнуть взгляд в узенькую щель. Сделать это надо было так, чтобы не обнаружить себя даже случайной тенью.
Увидеть не удалось ничего. Лишь ослепительный луч света, каким мастерская Самоварова обычно заливалась к вечеру, вонзился в зрачок. Из внутреннего уголка любопытного глаза больно брызнула слеза, и Вера Герасимовна прекратила визуальные наблюдения. Зато чуткое свое ухо (правое; это все-таки слышало лучше) она вплотную прижала к щели, так что аметист правой ее сережки заискрился в солнечном луче.
– А если взять и просто плюнуть? – спросил в глубине мастерской голос Самоварова. – Если вообще ничего не делать?
– Не получится. Это конец! – ответил другой голос, низкий, женский.
Послышалось несколько стонов, причем стонал не Самоваров. Затем глубоко и жалобно высморкались.
Вера Герасимовна не верила своим ушам. В мастерской рыдала и гибла Ольга Иннокентьевна Тюменцева, директор Нетского музея – того самого, где Вера Герасимовна служила в гардеробе, а Николай Самоваров был реставратором мебели и прочих предметов декоративно-прикладного искусства. В здании этого музея, толстостенном, по-казенному угрюмом и по-старинному уютном, и происходил сейчас странный разговор за дверью.
Впрочем, разговор совсем затих. До Веры Герасимовны доносились лишь Ольгины всхлипы да тихий скрежет какого-то самоваровского инструмента. «Коля как парень тактичный, уткнулся в работу, чтоб не смущать даму», – резонно заключила Вера Герасимовна.
Ничего ей теперь не оставалось, как самой догадаться, из-за чего разгорелся сыр-бор. Она задумалась. Директора чаще всего гибнут, если жестоко проворуются. Это Вера Герасимовна знала точно, поскольку жила давно и многое повидала. Однако Ольга Тюменцева славилась твердокаменной честностью в музейных делах. Значит, что-то личное, женское?
В голове Веры Герасимовны моментально возникло и разветвилось несколько подходящих сюжетов. Житейский опыт намертво сросся в них с мотивами дневных сериалов. Первым делом пришло на ум самое простое – Ольгу бросил муж, доктор геологии, известный знаток минералов. От этого человека можно ждать чего угодно: он суров, вечно погружен в себя и невероятно сдержан. Вера Герасимовна никогда не слышала звука его голоса. Правда, Ольгу минералог обожал – иначе какой муж позволил бы назвать сыновей Евстигнеем и Поликарпом? Однако известно, что молоденькие вертихвостки то и дело сбивают с панталыку стареющих мужчин. Могли сбить и минералога, и вот теперь несчастная Ольга…
Нет, вряд ли измена минералога стала для Ольги роковым концом чего бы то ни было. Уход мужа от нестарой эффектной женщины, опытного руководителя, кандидата искусствоведения – вещь поправимая. Может, Ольга сама влюбилась до смерти? Не в Самоварова ли? Вздор! Гибель-то тут при чем? Но вдруг любовник не Самоваров, а коварный стриптизер, нагло обирающий зрелых бизнес-леди?
Таких стриптизеров Вера Герасимовна часто видела в сериалах. Они умели в любых условиях молниеносно раздеваться до трусов и обольстительно расхаживать, раздувая лоснистые груди. Если Ольга потеряла голову… И что? Интересно, каким образом стриптизер ее обобрал? Вынес из квартиры мягкую мебель? И многотонную коллекцию мужниных колчеданов? Не годится! Правда, если Ольга забеременела, когда муж выезжал на Алтай копаться в своих любимых горных породах… Или обнаружилась вдруг дочь, брошенная когда-то несовершеннолетней Ольгой и теперь в свою очередь забеременевшая… Или обе они забеременели от одного и того же стриптизера…
Версии Веры Герасимовны становились все чудовищнее. Неизвестно, как далеко зашла бы она в своих предположениях, если бы совсем рядом кто-то не кашлянул. Она обернулась.
– Что-то любопытное, да? – спросил Никита Леонидович Климентов, склонив голову набок и покачиваясь на высоких каблуках дизайнерских ботинок.
Руки он заложил в карманы долгополого редингота, тоже дизайнерского. Шея Никиты Леонидовича, слишком тонкая для мужчины его возраста и положения, скрывалась в складках пестрого шарфика. Впрочем, эта прозрачная золотисто-изумрудная тряпица должна называться как-то по-другому, более изысканно. Например, фуляр.
Вера Герасимовна всегда побаивалась таких вот странно одетых мужчин, которые смотрят на мир сквозь ярко-желтые или помидорно-красные стекла стильных очков. Эти люди казались ей непредсказуемыми, как инопланетяне. Поэтому она смутилась и ответила не сразу.
Никита Леонидович открыл рот, чтобы еще разок съязвить, но тут щель самоваровской двери расширилась. Хозяин мастерской выглянул в коридор.
– Что тут у вас стряслось? – поинтересовался он.
– Мне, Коля, с тобой поговорить надо, – торопливо начала Вера Герасимовна. – Конфиденциально. По серьезному вопросу.
– Через полчаса. Сейчас я очень занят, извините, – отрезал Самоваров.
Дверь он придерживал так, что ни Вера Герасимовна, ни Климентов не могли даже заглянуть в мастерскую, не то что влезть в нее.
– Но, Коля, это важно, – заупрямилась Вера Герасимовна.
Она уже поняла, что в мастерскую ее не пустят. Это значило, что оценить, насколько глубоко Ольгино горе, то есть насколько у директорши распухли глаза и нос, не выйдет. Тогда Вера Герасимовна уставилась на Самоварова. По выражению его желтого лица она попыталась угадать, беременна Ольга или, наоборот, брошена мужем. Но реставратор мебели был невозмутим, как игрок в покер. Он проводил глазами непрошеных гостей, пока те не скрылись в сумерках коридора, и плотно закрыл дверь.
– Вера Герасимовна и Климентов приходили, – сообщил он Ольге. – Непонятно, чего им надо.
– Они подслушивали, – догадалась Ольга. – И пусть! Я все равно погибла.
Она очень хотела внушить эту мысль своему собеседнику. Уже три раза она принималась плакать, но Самоваров никак не поддавался панике.
– Не делай из мухи слона! Ну, были у тебя грешки – кто об этом узнает? – говорил он. – Слава богу, нынешние коллекционеры свои сокровища напоказ не выставляют. Вспомни: пока жена Рыболовлева не подняла скандала при разводе, никто даже не подозревал, что он живопись собирает. Твой банкир тоже не кричит о своем добре на всех углах. И не показывает никому. Поди разбери, подлинный у него Коровин[1] или нет? Документы в порядке, и дело с концом.
– Не только Коровин. Еще Каменев[2]… – вздохнула Ольга.
Ее синие с поволокой глаза снова налились тяжелыми слезами. В молодости она очень напоминала красавиц купчих Кустодиева[3]. Зная это, она всегда одевалась в синие и лиловые шелка и выкладывала на плечо толстую золото-бронзовую косу. Теперь Ольге было за сорок, и сходство уходило – или просто Кустодиев не писал купчих подобного возраста. Нынешняя Ольга была уже не так бела и румяна. Коса ее превратилась в строгий узел на затылке, щеки чуть повисли, брови поредели, но синие шелка были пока в силе, а на плечах всегда красовалась роскошная шаль.
Чего-чего, а шалей Ольга накопила пропасть. Надевала она их под настроение и случай. Карминные павловские розы означали ликование (выигран грант, намечается премия), белая с серебром считалась новогодней, оренбургская паутинка годилась для деловых планерок. Сегодня полные Ольгины плечи покрывала шаль трагическая – сизая, как полночь; плыли по ней зловещие аспидно-черные разводы, и тяжело свисала траурная бахрома.
– Подумаешь, Коровин в коллекции какого-то провинциального банкира сомнительный. Вот невидаль! Я верю, картина скверная, но реветь из-за этого? – спокойно продолжил Самоваров. – Брось! Коровин был плодовит, как кролик. Имел он право в бешеной текучке своей жизни написать пару-тройку плохих вещей? Неудачи бывают у всякого. А Каменев? Тот вообще пил горькую! Наверняка был в запое, когда писал твою картину. И написал-таки, и продал, каналья. То, что обе эти дряни попали в коллекцию Галашина, – чистое совпадение. А мировые шедевры давно в музеях висят.
– Нет, ты не понимаешь! – вскричала Ольга, заламывая белые крупитчатые руки. – Я вела эту коллекцию. Я обеспечивала экспертное сопровождение. Вещи для Галашина я ездила смотреть и подбирать в Москву! В Питер, в Прагу, в Вену! Каждый месяц как эксперт я от него получала… Да не важно сколько! Плюс комиссионные…
– И в чем проблема?
– А в том, что я купилась на все это! Я втянулась! Я перестала бояться, перестраховываться. Я стала жадной и неразборчивой. Я знала вкусы Галашина и всегда старалась подсунуть что-то лакомое.
– Фальшак?
– И ты туда же! О, я была уверена, что нет. Вернее, почти уверена… Это вещи с безупречным провенансом[4]. Да, из анонимных частных коллекций, но сами по себе бесспорные, поверь!
– Если бесспорные, к чему продавцам темнить? Кто эти анонимы? – спросил Самоваров.
– В основном потомки эмигрантов первой волны. Люди в Европе, знаешь ли, не любят афишировать, что разорились, что дела идут хуже, и приходится все распродавать. Аристократы горды. Это так понятно! Плохо другое: то, что я делала, стоило дорого, очень дорого…
– И на здоровье! Галашин ни хрена не смыслит в живописи. Он рад своим картинкам, как дитя. Чего ты так переполошилась?
– Слишком много Коровиных, – мрачно изрекла Ольга. – Позавчера мне прислали один бельгийский каталог, и вдруг я увидела наше «Утро в Гурзуфе»… То есть не наше, а подлинное. Мне стало плохо. А на следующей странице «Дама с гитарой», точно такая же, как у Галашина. Один к одному!
– И что?
– Но Коровин никогда не делал копий!
– Так, может, это не у тебя фальшивки, а как раз в Бельгии?
– В коллекции князя Белосельского-Белозерского?
– Да, скверно, – согласился Самоваров. – Но… Представим самое страшное: каталог попадет к Галашину. И что? Бедняга будет смотреть в него как баран. Языков он не знает и не поймет ни черта. Лучше скажи, где ты раздобыла для него этих Коровиных?
– Я работала с одним московским дилером, очень надежным, очень авторитетным…
– Тогда мой совет: откажись от его услуг. Бельгийский каталог сегодня же сожги на помойке, и никто ничего не узнает. Ни-ког-да! Какие в нашей глуши знатоки?
Услышав эти бодрые слова, Ольга хлебнула воздуху полногубым ртом и вдруг зарыдала, скрестив руки на груди. Слез на этот раз не пролилось ни капли. Гримаса горя на розовом кустодиевском лице выглядела до того неестественно и страшно, что Самоваров опешил.
– Оля, да что с тобой? Я что-то не так сказал? – засуетился он. – Сейчас валерьянку найду, где-то в столе была. А пока вот водички попей, в чайнике осталась кипяченая.
Воду из чайника Ольга отвергла. Зато она протянула Самоварову что-то вроде открытки, и рука ее тряслась, как в ознобе.
– Что это за бумажка? – спросил Самоваров.
– Моя погибель, – торжественно ответила Ольга.
Ольгина погибель выглядела до смешного безобидно. Это было рассчитанное на две персоны приглашение на концерт Нетского камерного оркестра. Ничего пугающего не обещали – Бах, Перселл, Рамо, Вивальди. Концерт послезавтра. Солист Евгений Парвицкий.
– Парвицкий? Неужели тот самый? – удивился Самоваров.
– А ты не видишь?
Портрет скрипача в самом деле украшал приглашение. Фотография была великолепная, от знаменитого фотомастера, и, хотя музыкант на ней крепко зажмурился, а его рот далеко съехал в сторону, не узнать звезду с мировым именем было нельзя.
– Парвицкий тоже собирает Серебряный век, – еле слышно сообщила Ольга.
– Ну и пусть его! Ты так мрачно об этом говоришь, будто Парвицкий ест младенцев. Ты что, с ним знакома?
– Нет, зато этот осел Галашин знаком. Они недавно встретились в Москве на какой-то благотворительной тусовке, и Галашин стал расписывать свою коллекцию. У Парвицкого побежали слюнки. Он пообещал, если будет в Нетске, заехать и посмотреть. И вот послезавтра Парвицкий сюда прилетает. Галашин тоже на всех парах мчится домой из Питера. Специально! Похвастаться! Это конец.
Самоваров выдавил из себя улыбку:
– Не паникуй раньше времени! Сама говорила, что твои Коровины выглядят вполне прилично.
– И Каменев… – всхлипнула Ольга.
– Каменева вообще сюда не путай! Он до Серебряного века не дожил – значит, скрипачу дела до него нет. Остальное поправимо. Думаю, все будет так: Парвицкий заглянет к банкиру на четверть часа, покрутится, наговорит комплиментов и мигом умчится.
– С чего ты взял, что мигом? И умчится?
– Да у него в Нетске один-единственный концерт! Он мечется по миру, как конь. Вот смотри, тут, на приглашении, черным по белому написано, что он дает двести концертов в год. Что к нам он летит из Брно через Казань, а потом через Иркутск хватит прямиком в Осаку. В таком темпе детали разглядеть нереально.
– Ты забыл о каталоге! О коллекции князя Белосельского-Белозерского! Она сейчас выставлена на продажу в Бельгии.
Самоваров начал сердиться:
– До чего ты мнительная! Где Бельгия, а где мы. Неужели ты считаешь, что Парвицкий видел этот компромат? Как я понял, каталог выпустила не слишком заметная галерея, да и вещи у князя второго ряда.
– Зато у Парвицкого глаз-алмаз!
Тут Самоварову крыть было нечем. Он снова посмотрел на фотографию. Там скрипач сощурил оба глаза; алмазы ли это, судить было невозможно.
Ольга воспользовалась паузой и снова запричитала:
– Я погибла! Я опозорена! Парвицкий увидит фальшивого Коровина! Он скажет об этом Галашину! А самое страшное, он тащит с собой Козлова.
– Какого еще Козлова? Саксофониста?
– Если бы! Это другой Козлов, известный Виктор Дмитриевич. Старый-престарый искусствовед, бывший хранитель Третьяковки и самый главный специалист по Коровину. Он едет специально, чтобы увидеть коллекцию Галашина. Теперь ты видишь, что я погибла?
Самоваров присел рядом с Ольгой. Его утешительный задор иссяк: точно, дело пахло керосином. Он в последний раз попробовал убедить себя и Ольгу, что все не так страшно:
– Ты говоришь, искусствовед этот очень старый? Да может, его еще артрит скрутит! Или колика какая-нибудь, и он не решится лететь в такую даль.
– Уже решился! Галашин звонил полчаса назад. Обрадовал…
– Тогда я пас.
Ольга только что собиралась гибнуть безвозвратно, но тут вся вспыхнула от возмущения:
– Я не узнаю тебя, Коля! И ты можешь так спокойно мне это говорить? Ты? Ты был моей последней надеждой. Я была уверена, что ты придумаешь что-то необыкновенное – у тебя всегда получались такие штуки. Я знаю, ты способен на поступок. И вдруг такое равнодушие, такой пофигизм!
– Я очень тебе сочувствую.
– Не очень, а вяло! И вдобавок умываешь руки. Ты не предлагаешь никакой помощи, никакого выхода. Друзья так не поступают.
Самоваров вздохнул:
– Рассуди здраво, что тут можно сделать? Теоретически тебя спасет одно: стечение обстоятельств.
– Каких?
– Абсолютно невероятных. Например, скрипач вместе с экспертом вдруг возьмут и пролетят мимо Нетска. А что? Парвицкий рванет из Казани прямо в Иркутск и далее по своему безумному маршруту.
– Это возможно?
– Возможно, если метеоусловия будут ужасные – ветры, грозы, непроглядные туманы. В Нетске такого не предвидится и вообще никогда не бывает.
– Да, погода отличная, – согласилась Ольга, с ненавистью глядя в окно на ясный закат.
Клены, позолоченные солнцем и осенью, стояли смирно. Ни один листок на них не шевелился, так что вся картинка за самоваровским окном напоминала неподвижный фон на рабочем столе компьютера. Никаких признаков надвигающейся бури!
– И последний шанс: москвичи к нам все-таки прилетают, зато из дома Галашина исчезают сомнительные картины, – продолжил свои фантазии Самоваров.
– Исчезают? Каким образом? – оживилась Ольга.
– Обыкновенно. Они могут сгореть или утонуть. Их может облить кислотой или изрезать мясницким ножом какой-нибудь душевнобольной. Наконец, их могут украсть.
Пока Самоваров расписывал эти безобразия, Ольга сидела, зябко кутаясь в свою мученическую шаль. По ее лицу, как облака по неспокойному небу, бежали, сменяя друг друга, красные и бледные пятна. Вдруг она вскочила с дивана:
– Коля, помоги! Ты настоящий мужчина. Я знаю, ты способен на поступок!
– Про поступок я уже слышал, только не до такой степени я настоящий. Ты что, хочешь, чтобы я влез к Галашину в дом и стащил эти две картины?
– Не две, а три.
– Тем более. Я что, больной? Опомнись! Это пахнет серьезным тюремным сроком.
– Хорошо, не надо красть. Может, порезать их мясницким ножом?
2
Накануне дня, когда должно произойти что-то важное, некоторые теряют сон и не находят себе места. Другим нравится предвкушать.
– Завтра будет наш вечер, – сказала Варя и блаженно закрыла глаза. – Только бы дождь пошел, как мы хотели.
– Пойдет как миленький, – пообещал Артем. Он ткнул пальцем в золотые небеса, сиявшие за окном: – Видишь эти перья?
– Какие перья?
Артем усмехнулся чуть свысока. Наконец он хоть чем-то сразил эту девчонку!
– Перистые облака. Значит, близко непогода, – пояснил он. – Это клочья, которые оторвались от циклона. Видела фотки со спутников? На них циклон на воронку похож или на клубок…
– Ясно! Это еще в школе проходили, – перебила Варя и закрыла ему рот теплой ладошкой.
Она всегда все понимала с полуслова. Она все запоминала и все знала, так что Артем рядом с ней чувствовал себя неуклюжим тугодумом. Она легко выкручивалась из любых передряг. Она на ходу придумывала разные каверзы, вертела людьми как хотела, и никто не мог поверить, что милая девочка с трогательной французской косичкой заварила всю эту кашу. У нее такой ясный взгляд! К тому же ей всего девятнадцать лет.
Артем влюбился в нее моментально – наверное, потому, что она так захотела. Она умела делать и это. Артем считал, что все, кто видел ее хоть мельком, мечтают ее заполучить. Он не хотел ее упустить и в тот же день снял квартирку на Театральном бульваре. Через неделю Варя пришла к нему на эту квартирку. Просто попить чаю пришла, но с нею была большая сумка на колесиках. В сумке оказалась не только зубная щетка и ночная сорочка (сорочки как раз не было!), но и новое платье, четыре пары туфель на тоненьких каблуках, много кружевного белья, джинсы и даже осенняя шапочка.
Это означало, что Варя тоже полюбила. Они нашли друг друга. Артем знал: такая любовь бывает одна на миллион.
Квартирка им попалась крошечная, но Варя была от нее в восторге – она выросла в спальном районе и никогда еще не жила в центре. Теперь она поселилась в знаменитом старинном доме, и здесь ей нравилось все: высокие окна, благородное эхо в подъезде, толстые перила и чугунные завитки парадной лестницы. Ее забавляла старая шершавая ванна, смешили полосатые обои. Ей не было здесь тесно, хотя единственная комната квартиры была больше вытянута в высоту, чем в длину или ширину, так что подоконник считался мебелью. На нем можно было сидеть и даже лежать вдвоем.
Варя не умела готовить, и на то, что кухня темновата, ей было плевать. Артему тоже. Стряпней они не занимались – они сходили с ума друг от друга. Хозяйских шкафов, стульев, этажерки они даже не замечали. Только вечно неубранную, вечно дразнящую смятыми душистыми простынями тахту Варя велела передвинуть к окну. Она любила смотреть на небо.
Сейчас на небо смотрели оба. Закат таял и линял, стекая к горизонту, но громадные облачные перья, которые обещали Артему дождь, еще сияли. Они были такими пестрыми, будто ребенок вкривь и вкось намалевал их цветными карандашами.
– Ты меня любишь? – спросил вдруг Артем тусклым голосом.
Этот особый его голос Варя хорошо знала. Он предвещал скорую любовную бурю, справиться с которой можно только вдвоем. Варя поморщилась: вечно Артем говорит глупости и невпопад. Но делает он все правильно! Она любила, чтобы ее любили. Без памяти любили, безумно. Часто. Много. Артем такой и был – неутомимый.
В этой квартирке они встречались каждый вечер, часов в шесть. Позже, к ночи, Варя оставалась одна, а Артем уходил. Куда он уходил, она не знала. Такой он был простодушный парень, весь на ладони, а тут молчал и только хмурился. Да Варя и не лезла с расспросами. Она догадывалась, что за его упорным молчанием скрывается что-то самое обычное, может, даже неприятное: состоятельная жена, с которой невыгодно разводиться, вздорные богатые родители или работа, которую не вполне одобряет закон. Что-то такое, что надоело Артему до смерти, о чем говорить неловко, но от чего сладко отдохнуть в этой маленькой квартирке.
Пусть! Варе все равно, ей и так хорошо. Она живет в центре. У нее молодой друг. Он красивый и с деньгами. Он бог в постели. Он от нее без ума. У него железные мышцы, а на бедре, там, где рядом бьется большая жила (Варя знала, что если ее перерезать, человек умирает за две минуты), красивая татуировка – черный дракончик.
Артем откинулся на влажную подушку. Глаза у него слабо и бессмысленно прикрылись, как у потерявшего сознание (он, негодяй, засыпал сразу же после секса!). Варя собралась надуться, но вдруг услышала, как что-то стукнулось о стекло. Грубо стукнулось, извне.
Она повернулась к окну и расхохоталась как сумасшедшая: за стеклом покачивалась на канатах замызганная деревянная люлька. Из люльки прямо на Варю пялились два маляра в грязных робах и шапочках. В руках маляры держали какие-то шланги и трубки – то, что заменяет теперь традиционные кисти и валики. Лица у тружеников были совершенно ошалелые и отливали нечистой зеленью. Варя тут же сообразила, что это не зелень, а табачный цвет, каким дом выкрашен снаружи. Кажется, сейчас идет какой-то ремонт?
Варя весело толкнула Артема:
– Смотри, у нас гости!
Артем дрогнул веками и губами, но не проснулся. Тогда Варя вскочила на подоконник и приняла перед незваными зрителями самую неприличную и соблазнительную позу, на какую была способна. Поскольку Варя была совершенно голая, лица маляров окончательно позеленели, а глаза вылезли из орбит. Люльку качнуло так опасно, что она едва не расшибла вдребезги оконное стекло. В ответ Варя показала язык и сделала рожки.
Это странным образом вывело маляров из ступора. Они зашевелились, замахали шлангами, закричали что-то, и люлька стала криво, рывками, спускаться вниз, увозя бедолаг. Довольная Варя спрыгнула с подоконника на тахту и принялась тормошить Артема.
– Ты прозевал самое интересное! Они это будут помнить всю жизнь! – кричала она, давясь от смеха. – Чуть с ума не сошли, идиоты!
– Кто? – промямлил Артем.
Он еле ворочал непослушным языком, но глаза уже открыл. В блаженный любовный сон он проваливался быстро, но дремал всегда недолго, минут пять.
– Тут только что были маляры, которые красят стены, – сообщила Варя.
– Какие маляры? Где? – удивился Артем и посмотрел по сторонам.
Варя кивнула на совершенно пустынное, расписанное облаками небо за окном. Артем ничего не понял, но на всякий случай прикрылся простыней. Вопросов он задавать не стал – выглядеть в Вариных глазах тупицей не хотелось.
– Маляры в своем деревянном ящике спускались сверху, – терпеливо пояснила Варя. – На тросах. С седьмого этажа, я думаю. Их чуть кондрашка не хватила, когда они нас с тобой застукали!
Артем подумал, что для кондрашки хватило бы и одной Вари. Он сам иногда терял дар речи, когда она была рядом. Даже одетая. А уж когда совсем нагишом… Она тонкая и гибкая, как ласка. Крашеная медовая блондинка, отчего ее карие глаза так и горят на маленьком личике. Все лето она пропадала на пляже, и было теперь что-то невыразимо бесстыдное и сладко раздражающее в ее смуглом теле с молочно-белой грудью и белоснежными ягодицами. Довести маляра до инфаркта ей ничего не стоит. Только чему она радуется? Зачем ей маляры?
– Завтра будет наш вечер, – сказала Варя и блаженно закрыла глаза. – Только бы дождь пошел, как мы хотели.
– Пойдет как миленький, – пообещал Артем. Он ткнул пальцем в золотые небеса, сиявшие за окном: – Видишь эти перья?
– Какие перья?
Артем усмехнулся чуть свысока. Наконец он хоть чем-то сразил эту девчонку!
– Перистые облака. Значит, близко непогода, – пояснил он. – Это клочья, которые оторвались от циклона. Видела фотки со спутников? На них циклон на воронку похож или на клубок…
– Ясно! Это еще в школе проходили, – перебила Варя и закрыла ему рот теплой ладошкой.
Она всегда все понимала с полуслова. Она все запоминала и все знала, так что Артем рядом с ней чувствовал себя неуклюжим тугодумом. Она легко выкручивалась из любых передряг. Она на ходу придумывала разные каверзы, вертела людьми как хотела, и никто не мог поверить, что милая девочка с трогательной французской косичкой заварила всю эту кашу. У нее такой ясный взгляд! К тому же ей всего девятнадцать лет.
Артем влюбился в нее моментально – наверное, потому, что она так захотела. Она умела делать и это. Артем считал, что все, кто видел ее хоть мельком, мечтают ее заполучить. Он не хотел ее упустить и в тот же день снял квартирку на Театральном бульваре. Через неделю Варя пришла к нему на эту квартирку. Просто попить чаю пришла, но с нею была большая сумка на колесиках. В сумке оказалась не только зубная щетка и ночная сорочка (сорочки как раз не было!), но и новое платье, четыре пары туфель на тоненьких каблуках, много кружевного белья, джинсы и даже осенняя шапочка.
Это означало, что Варя тоже полюбила. Они нашли друг друга. Артем знал: такая любовь бывает одна на миллион.
Квартирка им попалась крошечная, но Варя была от нее в восторге – она выросла в спальном районе и никогда еще не жила в центре. Теперь она поселилась в знаменитом старинном доме, и здесь ей нравилось все: высокие окна, благородное эхо в подъезде, толстые перила и чугунные завитки парадной лестницы. Ее забавляла старая шершавая ванна, смешили полосатые обои. Ей не было здесь тесно, хотя единственная комната квартиры была больше вытянута в высоту, чем в длину или ширину, так что подоконник считался мебелью. На нем можно было сидеть и даже лежать вдвоем.
Варя не умела готовить, и на то, что кухня темновата, ей было плевать. Артему тоже. Стряпней они не занимались – они сходили с ума друг от друга. Хозяйских шкафов, стульев, этажерки они даже не замечали. Только вечно неубранную, вечно дразнящую смятыми душистыми простынями тахту Варя велела передвинуть к окну. Она любила смотреть на небо.
Сейчас на небо смотрели оба. Закат таял и линял, стекая к горизонту, но громадные облачные перья, которые обещали Артему дождь, еще сияли. Они были такими пестрыми, будто ребенок вкривь и вкось намалевал их цветными карандашами.
– Ты меня любишь? – спросил вдруг Артем тусклым голосом.
Этот особый его голос Варя хорошо знала. Он предвещал скорую любовную бурю, справиться с которой можно только вдвоем. Варя поморщилась: вечно Артем говорит глупости и невпопад. Но делает он все правильно! Она любила, чтобы ее любили. Без памяти любили, безумно. Часто. Много. Артем такой и был – неутомимый.
В этой квартирке они встречались каждый вечер, часов в шесть. Позже, к ночи, Варя оставалась одна, а Артем уходил. Куда он уходил, она не знала. Такой он был простодушный парень, весь на ладони, а тут молчал и только хмурился. Да Варя и не лезла с расспросами. Она догадывалась, что за его упорным молчанием скрывается что-то самое обычное, может, даже неприятное: состоятельная жена, с которой невыгодно разводиться, вздорные богатые родители или работа, которую не вполне одобряет закон. Что-то такое, что надоело Артему до смерти, о чем говорить неловко, но от чего сладко отдохнуть в этой маленькой квартирке.
Пусть! Варе все равно, ей и так хорошо. Она живет в центре. У нее молодой друг. Он красивый и с деньгами. Он бог в постели. Он от нее без ума. У него железные мышцы, а на бедре, там, где рядом бьется большая жила (Варя знала, что если ее перерезать, человек умирает за две минуты), красивая татуировка – черный дракончик.
Артем откинулся на влажную подушку. Глаза у него слабо и бессмысленно прикрылись, как у потерявшего сознание (он, негодяй, засыпал сразу же после секса!). Варя собралась надуться, но вдруг услышала, как что-то стукнулось о стекло. Грубо стукнулось, извне.
Она повернулась к окну и расхохоталась как сумасшедшая: за стеклом покачивалась на канатах замызганная деревянная люлька. Из люльки прямо на Варю пялились два маляра в грязных робах и шапочках. В руках маляры держали какие-то шланги и трубки – то, что заменяет теперь традиционные кисти и валики. Лица у тружеников были совершенно ошалелые и отливали нечистой зеленью. Варя тут же сообразила, что это не зелень, а табачный цвет, каким дом выкрашен снаружи. Кажется, сейчас идет какой-то ремонт?
Варя весело толкнула Артема:
– Смотри, у нас гости!
Артем дрогнул веками и губами, но не проснулся. Тогда Варя вскочила на подоконник и приняла перед незваными зрителями самую неприличную и соблазнительную позу, на какую была способна. Поскольку Варя была совершенно голая, лица маляров окончательно позеленели, а глаза вылезли из орбит. Люльку качнуло так опасно, что она едва не расшибла вдребезги оконное стекло. В ответ Варя показала язык и сделала рожки.
Это странным образом вывело маляров из ступора. Они зашевелились, замахали шлангами, закричали что-то, и люлька стала криво, рывками, спускаться вниз, увозя бедолаг. Довольная Варя спрыгнула с подоконника на тахту и принялась тормошить Артема.
– Ты прозевал самое интересное! Они это будут помнить всю жизнь! – кричала она, давясь от смеха. – Чуть с ума не сошли, идиоты!
– Кто? – промямлил Артем.
Он еле ворочал непослушным языком, но глаза уже открыл. В блаженный любовный сон он проваливался быстро, но дремал всегда недолго, минут пять.
– Тут только что были маляры, которые красят стены, – сообщила Варя.
– Какие маляры? Где? – удивился Артем и посмотрел по сторонам.
Варя кивнула на совершенно пустынное, расписанное облаками небо за окном. Артем ничего не понял, но на всякий случай прикрылся простыней. Вопросов он задавать не стал – выглядеть в Вариных глазах тупицей не хотелось.
– Маляры в своем деревянном ящике спускались сверху, – терпеливо пояснила Варя. – На тросах. С седьмого этажа, я думаю. Их чуть кондрашка не хватила, когда они нас с тобой застукали!
Артем подумал, что для кондрашки хватило бы и одной Вари. Он сам иногда терял дар речи, когда она была рядом. Даже одетая. А уж когда совсем нагишом… Она тонкая и гибкая, как ласка. Крашеная медовая блондинка, отчего ее карие глаза так и горят на маленьком личике. Все лето она пропадала на пляже, и было теперь что-то невыразимо бесстыдное и сладко раздражающее в ее смуглом теле с молочно-белой грудью и белоснежными ягодицами. Довести маляра до инфаркта ей ничего не стоит. Только чему она радуется? Зачем ей маляры?