Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Тагир Киреев
Метро 2033. Белый барс
«Кто воспитывает дочерей, делая это благородно и терпеливо, для того они станут защитой от адского наказания»[1].
Пророк Мухаммад(да благословит его Всевышний и приветствует)
«Каждая мелочь с благодарностью возносит Господа. Однако вы [люди и джинны, имеете право выбора и ограничены в отдельных характеристиках и возможностях (к примеру, не знаете языков животных и растений), а потому] не понимаете [и не сможете понять] их прославления [как именно они восхваляют Творца]. [В границах земного и межгалактических пространств ни наука, ни что другое не поможет вам в этом, иначе вы получите существенную подсказку в столь ответственном экзамене, как жизнь.]».
«аль-Исра’»Семнадцатая сура Священного Писания / Аят 44Толкование Шамиля Аляутдинова
«Если Сатана играет кем-либо из вас во сне, то никому об этом не рассказывайте»…
Пророк Мухаммад(да благословит его Всевышний и приветствует)
© Д.А. Глуховский, 2013
© Киреев Т., 2013
© ООО «Издательство АСТ», 2013
Пролог
– Как тебя зовут?
Волновой эффект дурман-травы становился все слабее и слабее. Кромешная пелена, такая приятная и теплая, обволакивавшая тело, постепенно рассеивалась и отпускала разум, собираясь мелкими комками где-то в районе желудка. Когда в голове зашумело, мужчина отчетливо услышал щелчки пальцев. Правое ухо. Затем, левое. И снова правое. Теперь звук равномерно поступал в сознание. После этого проявилась картинка. Лицо незнакомого человека в круглых очках постепенно обретало четкость. Вместе с тем возрастало и чувство дискомфорта – слышимое с видимым никак не могло собраться в единое целое, поэтому пришлось напрячься, чтобы звук щелкающих пальцев синхронизировался с их движением, а слова, произносимые незнакомцем, не отставали от его губ.
Пришедшего в сознание мужчину сразу затошнило. Поддавшись рвотному рефлексу, он лишь наблюдал за потоком блевотины, устремившейся из его рта в железную посудину, стоявшую рядом с кроватью. Судя по высохшим рисункам из желчи, застывших на посуде, такое происходило с ним не в первый раз.
– Ты помнишь, как тебя зовут? – повторил свой вопрос человек в круглых очках.
Мужчина, лежавший на кровати, отвернулся, борясь с очередным приступом тошноты и мерзким привкусом во рту, зажмурился и скользнул языком по высохшим губам, смачивая слюной надрывы, которые делали его речь невнятной и обрывистой.
– Не надо спрашивать меня об этом каждый раз, как я прихожу в сознание. Единственное, что я помню, – это как вы входите и выходите. Входите, а затем снова выходите.
– Прости, – незнакомец немного помолчал, а затем приподнял узорчатое одеяло, которым был укрыт мужчина, и оглядел его с ног до головы. Все тело было покрыто жутко раздувшимися волдырями, которые, лопаясь, выплескивали зловонную жижу цвета сукровицы с зеленью. Растекалась по ногам, рукам, груди, животу мужчины, она быстро впитывалась в простыни. – Пить хочешь?
Мужчина отрицательно дернул головой:
– Не хочу больше блевать…
– Хорошо. Давай я тебя умою.
Вот уже несколько дней человек в очках ухаживал за своим старым знакомым, омывая его тело медовой водой, постепенно избавляя от клочьев отмершей кожи и чистя раны. Лекарь не знал, что случилось с мужчиной, – последствия ли это пребывания на поверхности, или новая хворь, а потому аккуратно, раз за разом проделывал уже знакомую процедуру.
Сначала он омывал мужчине лицо, изувеченное до неузнаваемости: часть правой щеки разодрана до потемневшего основания зубов, вместо морщин – косые растрескавшиеся алые линии вместо глаз – обглоданные рытвины с потухшими зрачками, на носу – кровяной засохший нарост, часть волос на голове отсутствует. Затем выжимал небольшие струйки воды из махровой тряпки, чтобы те аккуратно стекли по шее, потому что прикоснуться к ней не представлялось никакой возможности – изувеченный сразу же испытывал острую боль, после чего переходил на плечи и грудь. Не боясь испачкаться, аккуратно протирал руки и мыл каждую кисть, чтобы инфекция не попала в глаза, когда изувеченный касался пальцами своего лица. Затем живот и все, что ниже. Когда дело доходило до ног, лекарь менял воду, споласкивал махровую тряпку и брался за них. Особенно тяжело давалось омовение ступней – пальцы ног были словно выкручены, выдернуты и переломаны, и от каждого прикосновения изувеченный сжимал зубы, преодолевая боль.
Когда омовение заканчивалось, лекарь выносил грязную воду из юрты, а затем умытый и переодетый в чистое возвращался с небольшим молитвенным ковриком, намазлыком, стелил его по направлению в сторону Мекки, где, как он надеялся, все еще была расположена Кааба[2], и долго молился.
– Именем Аллаха, милость Которого вечна и безгранична. Истинное восхваление принадлежит только Аллаху, Господу миров, милость Которого вечна и безгранична, Владыке Судного Дня. Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи. Направь нас на правильный путь. Путь тех, которым он был дарован. Не тех, на которых Ты разгневался, и не тех, которые сошли с него. Амин[3].
Обычно в это время, слушая молитву, изувеченный засыпал, но в этот раз стоило лекарю закончить молиться, он спросил:
– Зачем ты это делаешь?
– Зачем молюсь? – лекарь встал с коврика и подошел к изувеченному.
– Нет, вообще все это? Зачем ты ухаживаешь за мной? Ты мой родственник?
– Нет… Не совсем…
– Тогда тем более не понимаю…
– Я хочу помочь тебе, очистить душу…
– Помочь? – изувеченный попытался усмехнуться, но скривился от боли и тяжело вздохнул. – Мое тело все в дырах. Загляни, посмотри – есть ли там душа? Я не вижу…
– Если ты жив, значит, на это есть причины. И, раз уж ты жив, неужели ты не хочешь вспомнить, кто ты и что с тобой стало?
– Я и так знаю…
– Ты серьезно? – лекарь привстал с кровати и внимательно посмотрел на мужчину. – Ты вспомнил, что произошло?
Изувеченный попытался приподнять голову и взглянуть на свое тело. Не вышло.
– Нет… Но явно ничего хорошего…
Лекарь устало стянул с себя очки, потер глаза, а затем снова уставился на изувеченного.
– Как ты себя чувствуешь? Не против, если я покажу кое-что?
– Валяй, – скорчился тот.
– Хорошо. Одну минуту…
Лекарь поднялся с кровати, оттянул ткань, закрепленную над основанием входа, и вышел из юрты. В раскрывшейся щели изувеченный разглядел незнакомые очертания поселения и даже услышал птичью трель, но стоило ткани вернуться в основное положение, он тут же о них забыл. Теперь его взгляд цеплялся за все, что казалось ему приятным, красивым, что отвлекало от нескончаемой и занудной боли. Изнутри юрту затягивали выцветшие ковры, но они были малоинтересны. В этот раз он застопорился на покрывале.
Былое богатство этого покрывала – краеугольные узоры, линии, вышитые золотыми нитями по зеленому шерстяному полотну, изумрудная бахрома, окаймляющая его края, – померкло уже давно, но вызывало какое-то странное чувство. Хоть оно и было почти насквозь пропитано вонючей желчью, от него, пробиваясь через смрад, все еще исходил приятный молочный запах, запах ребенка. Такой знакомый и такой далекий.
Интересно, чье это покрывало?
Когда мужчина в очках вернулся в юрту, изувеченный медленно повернул голову в его сторону. Мешковатые брюки и рубашка в полоску висели на вошедшем, как на вешалке, и лишь спортивная кофта с тюльпаном и надписью латиницей на груди, накинутая поверх, казалось, пришлась впору. В руках он держал тетрадь с красной обложкой, какую-то ее часть. Поймав на себе взгляд изувеченного, лекарь тут же произнес:
– Было в твоем рюкзаке, когда мы тебя нашли. Знаешь, что это?
– Понятия не имею.
– Предположения?
Изувеченный поджал губы, размышляя над ответом:
– Туалетная бумага, судя по внешнему виду? И, похоже, что часть ее я уже использовал.
– Мне нравится, что чувство юмора не покидает тебя, – вздохнул лекарь. – Это дневник. Точнее, его половина. И я надеюсь, что записи помогут тебе кое-что вспомнить.
– Ты наверняка уже от корки до корки перечитал его. Так, может, просто расскажешь мне, в чем суть?
– Я бы с удовольствием, но не все они связаны между собой. А некоторые и вовсе вызывают целый ряд вопросов. Так что, позволь, я все же начну?
Когда лекарь оказался совсем рядом, он уселся на край кровати, затем аккуратно положил тетрадь себе на колени, слегка наклонился и посмотрел на изувеченного – его глаза застыли в одной точке, расположенной чуть правее незнакомца, и не позволяли себе ни толики лишнего движения.
Приняв этот взгляд как демонстрацию смирения и согласия, лекарь развернул страницу и принялся читать.
К тому моменту я уже и забыл, что такое слезы. Морщины под моими глазами давно были похожи на высушенные русла рек, а в тот день, они наполнились соленой водой до краев и ручьями текли до самой моей бороды.
Как это было прекрасно! О, поверьте мне, нет в этом мире ничего прекраснее звонкого плача маленького ребенка, которому Всевышний только что подарил новую жизнь. Он был похож на сладостную песню, которая отражалась о выгнутые стены станции и стремительно разносилась по пустынным туннелям, мрак которых уже давно не слышал ничего, кроме боли, адских мук и вечно грызущего людей голода. Я помню, как он волнительно переплетался с мелодичным азаном – призывом на молитву тех, кто еще во что-то верил, бережно воспетым голосом муэдзина[4] из поселения гарибов[5].
Как же долго этот плач мог не утопать во тьме. Каждую пылинку, каждый миллиметр станции, все то пространство, что он способен был охватить, он наполнял своим уверенным желанием жить. И мне сразу вспомнилось рождение моего сына. Крохотного, беззащитного, розовощекого с круглым животиком и «краником» под ним. Помню, тогда этот «краник» много значил для меня – сын, продолжатель рода, достойное вложение в старость. А потом все изменилось. Как же быстро поменялись наши мечты! И слезы снова текли по моим щекам.
Несколько секунд все казалось мне таким спокойным и безмятежным. Мысли о голоде, опасности и тварях отошли на второй план, и вместо них появилось маленькое, светлое пятно радости, возвышающееся к небесам. Но оно, как и все наше бытие, уперлось в потолок станции и резко вернулось обратно – в самые глубины моего сердца. Родись этот ребенок на несколько десятилетий ранее, возможно, этим чувствам не было бы предела, но сейчас, когда только некоторым из наших детей удается встретить бледный рассвет, они практически не имеют ценности. Увы, но на то он и Конец Света, чтобы все возможное, даже человеческие чувства, погрузилось во тьму.
У Гарибов были свои причины довериться мне. Они верили, что я мог быть им полезен. Когда я пересек границу султаната вместе с мусафирами[6], до их хана каким-то образом дошла информация о том, кем я был. И он предложил мне кров взамен скитаниям. Я был одним из тех людей, кто никак не мог насытиться знаниями. Из всех находок на поверхности меня интересовали только книги. Людям, вроде меня, достаточно было только услышать что-нибудь интересное, и это тут же оседало в наших головах.
Знали ли вы о том, что сердце женщины бьется быстрее сердца мужчины? Или что мед хорошо усваивается в организме только потому, что он уже переварен пчелами? А что к шестидесяти годам глаз человека успевает воспринять такое количество света, какое образуется при ядерном взрыве? И что самое бескровное оружие – это водородная бомба, потому что в радиусе двадцати километров от места взрыва не остается никакой крови, только радиоактивный пепел?
Что большинство из нас знало о гарибах? Сосланные на станцию Аметьево еще султаном, казалось, они не испытывали к нам особой любви. Как, впрочем, и мы к ним. Но между нашим султаном и их ханом была договоренность. За каждого дефектного (я видел этот документ, и там было именно это слово – «дефектного»), принимаемого их стороной, гарибы получали продовольствие и защиту. Стоит ли говорить о том, что до того момента примеров, обратных этому, и вовсе не было.
И вот в небольшой юрте новорожденную окружили сразу несколько людей, управлявших станциями, которых пригласили на именины. На их лицах читалась невероятная радость, ведь родившаяся девочка не имела никаких внешних дефектов. Она был чиста и энергична. А ее глаза! О, эти глаза переливались всеми оттенками изумруда и были такими ясными, словно девочка понимала все, что происходило вокруг. Предводитель гарибов хан Хафиз сразу определил ее в касту детей, которым суждено было поддерживать дружественную связь с нами – нормальными людьми. И в этом я должен был ему помочь. А чтобы гарантировать ее безопасность, он наделил ее приданным, которое могло спасти остатки нашего человечества.
Дитя держало свою мать за некое подобие руки и одаряло ее таким взглядом, словно вздувшиеся и потемневшие части кожи – это нечто родное, нечто естественное. Каждый из представителей гарибов считал своим долгом навестить счастливую пару, а затем с великой гордостью отправиться по своим делам, мысленно и вслух благодаря Аллаха за этот дар. И, что родители, ослепленные своим счастьем, что остальные, поглощенные радостью за них, не заметили ничего странного в поведении ребенка, который вдруг залился горькими слезами.
Не заметил этого и я…
Вот вам еще один интересный факт: почти сорок процентов всего, что приключилось с вами вчера, вы уже забыли навсегда. Но тот день я буду помнить до конца своих дней. От первой и до последней минуты.
То, что сделали эти семеро, забыть невозможно…
– Что-нибудь вспоминаешь?
– Нет…
– Тогда, продолжим. Записи сделаны на арабском, но тут почти все переведено. Это твоих рук дело?
– Я не знаю арабского.
– Хм… Что ж, – и взгляд лекаря снова упал на текст.
Когда я услышал крики, то подумал, что это очередное нашествие кяльбов[7], и бросился в укрытие. Станция Аметьево находилась на поверхности и, несмотря на все способы защиты, время от времени тварям снаружи удавалось сюда пробраться. Гарибы умели делать что-то такое, чего кяльбы боялись. Мне же оставалось только прятаться. И лишь оказавшись в укрытии, я понял, что это совсем не кяльбы.
Вспышка. Что-то маленькое, но невероятно шустрое вонзилось в грудь гариба, только что тащившего волоком по плитке своего раненного товарища. Снова вспышка. Яркий, но столь краткий свет вырвал из темноты злобную ухмылку воина, чья голова была покрыта капюшоном мантии. Еще одна вспышка, и шустрое нечто с легкостью пробилось сквозь твердую лобовую кость, проделав в голове гариба неровное отверстие. Ноги в тряпичной обуви одна за другой перешагнули через тело, которое теперь осталось на этом посту навсегда, с пробитой головой и грудью. Бездушное и бессердечное.
Я выглядывал из укрытия, когда это было возможно, и поочередно старался разглядеть каждого из этих семерых. Мне было очень страшно. К сожалению, в моем арсенале не было ничего, что могло бы хоть как-то помочь несчастным гарибам. Пули с поразительной легкостью впивались в их грубые тела и с невероятной жесткостью прибивали их к станционной платформе. И этот запах. Запах чего-то сожженного. Запах услады для падальщиков.
Вспышки сверкали по всей станции, выхватывая из мрака застывшие от ужаса лица гарибов. Они на доли секунды освещали разбитые по платформе палатки изнутри, и уже навсегда тушили искры жизни во взглядах невинных мутантов. Эти семеро спланировали каждую деталь нападения. Дело оставалось за малым – добить тех, кто уже не мог защищаться, и найти то, ради чего они пришли.
Я видел, как один из гарибов оттолкнул свою жену в сторону и бросился к нападавшему. Он ловко уворачивался от огненных вспышек, пока одна из них не вонзилась в женщину, рухнувшую позади. Запнувшись на секунду в принятии решения – двигаться дальше или броситься помогать жене, – мужчина совершил ошибку. Третья вспышка сделала выбор за него и прибила гариба к земле так же, как и остальных…
Серые, потухшие глаза изувеченного на мгновение накрыли рваные веки.
– Можем не продолжать, – переживая за него, промолвил лекарь.
– Нет-нет, – прохрипел мужчина. – Давай уж, дочитывай…
И лекарь продолжил.
И теперь представьте, насколько сильным был их ужас, что они вырывали эти толстенные пласты сооружений из основания станции, швыряли их на уже распластанные тела и выпрыгивали наружу, не жалея рук, ломая ноги, разбивая головы, испуская дух на обломках асфальта под звуки нечеловеческого чавканья. Они не боялись расшибиться, прыгая с высоты станции прямо на дорогу, не боялись сразу же оказаться разорванными голодными тварями. Ужас погибнуть от рук этих семерых был куда сильнее.
Поистине оружие семерых пресекало любую попытку самозащиты, превращая и без того изуродованные радиацией тела в еще более омерзительную картину. Семеро практически не прикасались к гарибам – достаточно было взмаха руки, вспышки, и тех становилось все меньше и меньше. Уже через несколько минут багровые реки омывали несколько десятков бездыханных тел, прикованных к платформе.
Пришельцы не жалели никого.
Маленький мальчик с раскосыми глазами и сильно выдающимся вперед лбом, выбежавший на поиски своих родителей, при виде людей в черных мантиях, помчался обратно, туда, где, как ему казалось, он смог бы быть в безопасности. Белая сорочка, скрывавшая его уродства аж до самых пят, вот-вот могла окраситься в алый цвет. Но он все бежал и бежал, перебирая маленькими ножками по холодному полу, делая это неуклюже из-за подола сорочки, пока чья-то большая и сильная рука не схватила его за макушку. После резкого движения в ушах обоих прозвучала мелодия нескольких хрустнувших шейных позвонков. Вот что связывало в тот момент и убийц, и их жертв – музыка смерти. Только для одних она означала победу, а для других – полное поражение. Буквально в ту же секунду эта же рука выхватила из-за пояса оружие и остановила еще одного гариба короткой вспышкой.
Человек вернул оружие на место и приказал другому воину обыскать все помещения, палатки и прочие подобия укрытий, в которых мог бы скрываться ребенок. Он скинул с головы капюшон и присел на корточки посреди мертвых тел. Я не мог разглядеть лица – золотая маска, испещренная арабскими символами, скрывала его. Страх мешал мне заглянуть ему в глаза. Я и подумать не мог, что его и без того черное сердце возьмет на себя еще больший грех. Он чувствовал меня. Чувствовал, что я наблюдал за ним, и за тем, что творили его люди на станции. И это вызывало лишь улыбку на его лице.
Он размеренно следил за тем, как его люди добивали оставшихся в живых гарибов и обыскивали Аметьево. В одной из палаток, в той, где совсем недавно гарибы радовались великому счастью и столь возвышенному событию, они не нашли ничего, кроме трупа женщины, уткнувшейся лицом в пол.
А затем раздался рык.
Громогласный рык зверя, который приближался к станции.
Боже, как я тогда испугался! Ибо не знал, что в этом рыке – спасение.
Оглядываясь по сторонам, воин сообщил, что ребенка нигде нет, а затем выхватил свое оружие и выпустил несколько неугомонных вспышек вверх, чтобы прогнать рычащее существо.
Минуту спустя запахло жареным мясом, и я понял, что станцию подожгли.
Они покидали Аметьево так, словно всего этого кошмара и не было вовсе. Словно под мантиями находились не люди, а демоны с черными сердцами. Демоны, которые выглядели как люди, говорили как люди, смеялись как люди, пили зараженную воду и даже умирали как люди, но сами несли смерть как твари, даже худшим из которых не приходило в голову убивать себе подобных. Тонкие нити нескольких десятков голосов, взрослых и детских, сплетенных в один болезненный клубок, потихоньку расплетались. Стоны прекращались один за другим. Вскоре оборвался на высокой ноте последний из них. И когда все закончилось, станция погрузилась в кромешную тишину. Казалось, даже крысы затихли, опасаясь за свои хвосты. Только языки пламени шепотом напевали погребальную песню в считанные минуты уничтоженному племени.
Я выскочил из своего укрытия прямо на платформу. Стараясь не задевать тела отмучавшихся гарибов, пытался добраться до ребенка, пока этого не сделал огонь или твари с поверхности. Они обязательно почувствовали бы смрад, доносящийся со станции, и прошлись бы по ней ничуть не хуже, чем это сделали эти семеро. Я пробрался в палатку, оттянул тело лежащей женщины в надежде обнаружить розовое, улыбающееся чудо, барахтающееся на мягкой подстилке. Но ее не было… Латики нигде не было…
Изувеченный не понимал своего состояния. Лицо лекаря стало пропадать, скрываясь за мутными кругами, фиолетовыми и черными. И вдруг страдальца пронзила ледяная вспышка – глаза вылезли из орбит, грудную клетку словно скрутило, тело стало деревянным, непослушным, внутренности трещали по швам, боль становилась невыносимой – его словно рвали на кусочки изнутри. Затем, по языку распространился горький привкус дурман-травы. Не разжевывая, изувеченный пытался проглотить ее вместе с языком, а когда почувствовал влагу на своих губах, то принялся жадно всасывать ее в себя, пока тело не достигло критического напряжения и, перевалив за него, окончательно не расслабилось…
Перед глазами одно за другим, стали возникать воспоминания из недавнего сна. Губы изувеченного скривились в беспомощной гримасе и задрожали. А воспоминания все нарастали и нарастали. Казалось, еще чуть-чуть, и каждый, кто находился за пределами юрты, сможет услышать душераздирающие крики из его головы…
Последнее, что видел изувеченный, – усталое лицо лекаря, который своими тощими руками запихивал ему в глотку горький травянистый шарик, и все отчаянные старания, предпринятые разумом в попытках вернуться в сознание, пошли прахом.
Он провалился в черноту, растворяясь в беззащитном сосуде – своем теле.
И лишь одно имя крутилось в его голове.
Имя девочки.
Латика…
Волновой эффект дурман-травы становился все слабее и слабее. Кромешная пелена, такая приятная и теплая, обволакивавшая тело, постепенно рассеивалась и отпускала разум, собираясь мелкими комками где-то в районе желудка. Когда в голове зашумело, мужчина отчетливо услышал щелчки пальцев. Правое ухо. Затем, левое. И снова правое. Теперь звук равномерно поступал в сознание. После этого проявилась картинка. Лицо незнакомого человека в круглых очках постепенно обретало четкость. Вместе с тем возрастало и чувство дискомфорта – слышимое с видимым никак не могло собраться в единое целое, поэтому пришлось напрячься, чтобы звук щелкающих пальцев синхронизировался с их движением, а слова, произносимые незнакомцем, не отставали от его губ.
Пришедшего в сознание мужчину сразу затошнило. Поддавшись рвотному рефлексу, он лишь наблюдал за потоком блевотины, устремившейся из его рта в железную посудину, стоявшую рядом с кроватью. Судя по высохшим рисункам из желчи, застывших на посуде, такое происходило с ним не в первый раз.
– Ты помнишь, как тебя зовут? – повторил свой вопрос человек в круглых очках.
Мужчина, лежавший на кровати, отвернулся, борясь с очередным приступом тошноты и мерзким привкусом во рту, зажмурился и скользнул языком по высохшим губам, смачивая слюной надрывы, которые делали его речь невнятной и обрывистой.
– Не надо спрашивать меня об этом каждый раз, как я прихожу в сознание. Единственное, что я помню, – это как вы входите и выходите. Входите, а затем снова выходите.
– Прости, – незнакомец немного помолчал, а затем приподнял узорчатое одеяло, которым был укрыт мужчина, и оглядел его с ног до головы. Все тело было покрыто жутко раздувшимися волдырями, которые, лопаясь, выплескивали зловонную жижу цвета сукровицы с зеленью. Растекалась по ногам, рукам, груди, животу мужчины, она быстро впитывалась в простыни. – Пить хочешь?
Мужчина отрицательно дернул головой:
– Не хочу больше блевать…
– Хорошо. Давай я тебя умою.
Вот уже несколько дней человек в очках ухаживал за своим старым знакомым, омывая его тело медовой водой, постепенно избавляя от клочьев отмершей кожи и чистя раны. Лекарь не знал, что случилось с мужчиной, – последствия ли это пребывания на поверхности, или новая хворь, а потому аккуратно, раз за разом проделывал уже знакомую процедуру.
Сначала он омывал мужчине лицо, изувеченное до неузнаваемости: часть правой щеки разодрана до потемневшего основания зубов, вместо морщин – косые растрескавшиеся алые линии вместо глаз – обглоданные рытвины с потухшими зрачками, на носу – кровяной засохший нарост, часть волос на голове отсутствует. Затем выжимал небольшие струйки воды из махровой тряпки, чтобы те аккуратно стекли по шее, потому что прикоснуться к ней не представлялось никакой возможности – изувеченный сразу же испытывал острую боль, после чего переходил на плечи и грудь. Не боясь испачкаться, аккуратно протирал руки и мыл каждую кисть, чтобы инфекция не попала в глаза, когда изувеченный касался пальцами своего лица. Затем живот и все, что ниже. Когда дело доходило до ног, лекарь менял воду, споласкивал махровую тряпку и брался за них. Особенно тяжело давалось омовение ступней – пальцы ног были словно выкручены, выдернуты и переломаны, и от каждого прикосновения изувеченный сжимал зубы, преодолевая боль.
Когда омовение заканчивалось, лекарь выносил грязную воду из юрты, а затем умытый и переодетый в чистое возвращался с небольшим молитвенным ковриком, намазлыком, стелил его по направлению в сторону Мекки, где, как он надеялся, все еще была расположена Кааба[2], и долго молился.
– Именем Аллаха, милость Которого вечна и безгранична. Истинное восхваление принадлежит только Аллаху, Господу миров, милость Которого вечна и безгранична, Владыке Судного Дня. Тебе поклоняемся и у Тебя просим помощи. Направь нас на правильный путь. Путь тех, которым он был дарован. Не тех, на которых Ты разгневался, и не тех, которые сошли с него. Амин[3].
Обычно в это время, слушая молитву, изувеченный засыпал, но в этот раз стоило лекарю закончить молиться, он спросил:
– Зачем ты это делаешь?
– Зачем молюсь? – лекарь встал с коврика и подошел к изувеченному.
– Нет, вообще все это? Зачем ты ухаживаешь за мной? Ты мой родственник?
– Нет… Не совсем…
– Тогда тем более не понимаю…
– Я хочу помочь тебе, очистить душу…
– Помочь? – изувеченный попытался усмехнуться, но скривился от боли и тяжело вздохнул. – Мое тело все в дырах. Загляни, посмотри – есть ли там душа? Я не вижу…
– Если ты жив, значит, на это есть причины. И, раз уж ты жив, неужели ты не хочешь вспомнить, кто ты и что с тобой стало?
– Я и так знаю…
– Ты серьезно? – лекарь привстал с кровати и внимательно посмотрел на мужчину. – Ты вспомнил, что произошло?
Изувеченный попытался приподнять голову и взглянуть на свое тело. Не вышло.
– Нет… Но явно ничего хорошего…
Лекарь устало стянул с себя очки, потер глаза, а затем снова уставился на изувеченного.
– Как ты себя чувствуешь? Не против, если я покажу кое-что?
– Валяй, – скорчился тот.
– Хорошо. Одну минуту…
Лекарь поднялся с кровати, оттянул ткань, закрепленную над основанием входа, и вышел из юрты. В раскрывшейся щели изувеченный разглядел незнакомые очертания поселения и даже услышал птичью трель, но стоило ткани вернуться в основное положение, он тут же о них забыл. Теперь его взгляд цеплялся за все, что казалось ему приятным, красивым, что отвлекало от нескончаемой и занудной боли. Изнутри юрту затягивали выцветшие ковры, но они были малоинтересны. В этот раз он застопорился на покрывале.
Былое богатство этого покрывала – краеугольные узоры, линии, вышитые золотыми нитями по зеленому шерстяному полотну, изумрудная бахрома, окаймляющая его края, – померкло уже давно, но вызывало какое-то странное чувство. Хоть оно и было почти насквозь пропитано вонючей желчью, от него, пробиваясь через смрад, все еще исходил приятный молочный запах, запах ребенка. Такой знакомый и такой далекий.
Интересно, чье это покрывало?
Когда мужчина в очках вернулся в юрту, изувеченный медленно повернул голову в его сторону. Мешковатые брюки и рубашка в полоску висели на вошедшем, как на вешалке, и лишь спортивная кофта с тюльпаном и надписью латиницей на груди, накинутая поверх, казалось, пришлась впору. В руках он держал тетрадь с красной обложкой, какую-то ее часть. Поймав на себе взгляд изувеченного, лекарь тут же произнес:
– Было в твоем рюкзаке, когда мы тебя нашли. Знаешь, что это?
– Понятия не имею.
– Предположения?
Изувеченный поджал губы, размышляя над ответом:
– Туалетная бумага, судя по внешнему виду? И, похоже, что часть ее я уже использовал.
– Мне нравится, что чувство юмора не покидает тебя, – вздохнул лекарь. – Это дневник. Точнее, его половина. И я надеюсь, что записи помогут тебе кое-что вспомнить.
– Ты наверняка уже от корки до корки перечитал его. Так, может, просто расскажешь мне, в чем суть?
– Я бы с удовольствием, но не все они связаны между собой. А некоторые и вовсе вызывают целый ряд вопросов. Так что, позволь, я все же начну?
Когда лекарь оказался совсем рядом, он уселся на край кровати, затем аккуратно положил тетрадь себе на колени, слегка наклонился и посмотрел на изувеченного – его глаза застыли в одной точке, расположенной чуть правее незнакомца, и не позволяли себе ни толики лишнего движения.
Приняв этот взгляд как демонстрацию смирения и согласия, лекарь развернул страницу и принялся читать.
* * *
Казалось, что эта жизнь никогда не кончится. И в данной обстановке – это был вовсе не плюс. Кто-то наверняка потратил уйму времени, чтобы придать ей смысл, найти ответы, понять хоть что-то. Но тщетно. Единственный способ выбраться отсюда – умереть. А все, что могло помочь выжить, было явной насмешкой, издевательством над всеми нами. И если солнце и заглядывало в чью-то жизнь, то теперь это было лишним явлением, отмершим, ненужным. Как аппендикс в теле человека. Ведь какой смысл освещать своими лучами бирюзовые моря и сапфировые океаны, изумрудные чащи лесов и золотые пески пустынь, если этим никто не мог любоваться? Какой во всем этом смысл?К тому моменту я уже и забыл, что такое слезы. Морщины под моими глазами давно были похожи на высушенные русла рек, а в тот день, они наполнились соленой водой до краев и ручьями текли до самой моей бороды.
Как это было прекрасно! О, поверьте мне, нет в этом мире ничего прекраснее звонкого плача маленького ребенка, которому Всевышний только что подарил новую жизнь. Он был похож на сладостную песню, которая отражалась о выгнутые стены станции и стремительно разносилась по пустынным туннелям, мрак которых уже давно не слышал ничего, кроме боли, адских мук и вечно грызущего людей голода. Я помню, как он волнительно переплетался с мелодичным азаном – призывом на молитву тех, кто еще во что-то верил, бережно воспетым голосом муэдзина[4] из поселения гарибов[5].
Как же долго этот плач мог не утопать во тьме. Каждую пылинку, каждый миллиметр станции, все то пространство, что он способен был охватить, он наполнял своим уверенным желанием жить. И мне сразу вспомнилось рождение моего сына. Крохотного, беззащитного, розовощекого с круглым животиком и «краником» под ним. Помню, тогда этот «краник» много значил для меня – сын, продолжатель рода, достойное вложение в старость. А потом все изменилось. Как же быстро поменялись наши мечты! И слезы снова текли по моим щекам.
Несколько секунд все казалось мне таким спокойным и безмятежным. Мысли о голоде, опасности и тварях отошли на второй план, и вместо них появилось маленькое, светлое пятно радости, возвышающееся к небесам. Но оно, как и все наше бытие, уперлось в потолок станции и резко вернулось обратно – в самые глубины моего сердца. Родись этот ребенок на несколько десятилетий ранее, возможно, этим чувствам не было бы предела, но сейчас, когда только некоторым из наших детей удается встретить бледный рассвет, они практически не имеют ценности. Увы, но на то он и Конец Света, чтобы все возможное, даже человеческие чувства, погрузилось во тьму.
У Гарибов были свои причины довериться мне. Они верили, что я мог быть им полезен. Когда я пересек границу султаната вместе с мусафирами[6], до их хана каким-то образом дошла информация о том, кем я был. И он предложил мне кров взамен скитаниям. Я был одним из тех людей, кто никак не мог насытиться знаниями. Из всех находок на поверхности меня интересовали только книги. Людям, вроде меня, достаточно было только услышать что-нибудь интересное, и это тут же оседало в наших головах.
Знали ли вы о том, что сердце женщины бьется быстрее сердца мужчины? Или что мед хорошо усваивается в организме только потому, что он уже переварен пчелами? А что к шестидесяти годам глаз человека успевает воспринять такое количество света, какое образуется при ядерном взрыве? И что самое бескровное оружие – это водородная бомба, потому что в радиусе двадцати километров от места взрыва не остается никакой крови, только радиоактивный пепел?
Что большинство из нас знало о гарибах? Сосланные на станцию Аметьево еще султаном, казалось, они не испытывали к нам особой любви. Как, впрочем, и мы к ним. Но между нашим султаном и их ханом была договоренность. За каждого дефектного (я видел этот документ, и там было именно это слово – «дефектного»), принимаемого их стороной, гарибы получали продовольствие и защиту. Стоит ли говорить о том, что до того момента примеров, обратных этому, и вовсе не было.
И вот в небольшой юрте новорожденную окружили сразу несколько людей, управлявших станциями, которых пригласили на именины. На их лицах читалась невероятная радость, ведь родившаяся девочка не имела никаких внешних дефектов. Она был чиста и энергична. А ее глаза! О, эти глаза переливались всеми оттенками изумруда и были такими ясными, словно девочка понимала все, что происходило вокруг. Предводитель гарибов хан Хафиз сразу определил ее в касту детей, которым суждено было поддерживать дружественную связь с нами – нормальными людьми. И в этом я должен был ему помочь. А чтобы гарантировать ее безопасность, он наделил ее приданным, которое могло спасти остатки нашего человечества.
Дитя держало свою мать за некое подобие руки и одаряло ее таким взглядом, словно вздувшиеся и потемневшие части кожи – это нечто родное, нечто естественное. Каждый из представителей гарибов считал своим долгом навестить счастливую пару, а затем с великой гордостью отправиться по своим делам, мысленно и вслух благодаря Аллаха за этот дар. И, что родители, ослепленные своим счастьем, что остальные, поглощенные радостью за них, не заметили ничего странного в поведении ребенка, который вдруг залился горькими слезами.
Не заметил этого и я…
Вот вам еще один интересный факт: почти сорок процентов всего, что приключилось с вами вчера, вы уже забыли навсегда. Но тот день я буду помнить до конца своих дней. От первой и до последней минуты.
То, что сделали эти семеро, забыть невозможно…
* * *
Глаза изувеченного были прикованы к лицу лекаря, а когда тот остановился и повернул голову, его взгляд, скользнув мимо, застыл на покрывале.– Что-нибудь вспоминаешь?
– Нет…
– Тогда, продолжим. Записи сделаны на арабском, но тут почти все переведено. Это твоих рук дело?
– Я не знаю арабского.
– Хм… Что ж, – и взгляд лекаря снова упал на текст.
* * *
Эти семеро взяли на себя огромный грех. Но, судя по всему, для них это было приемлемой ношей. Сдается мне, в черные сердца этих людей поместилось бы больше зла, чем добра в любое другое, обычное, красное. Ведь Конец Света зародил уродство не столько в человеческих лицах, сколько в человеческих сердцах, готовых на все ради достижения своей цели. Они приблизились к территории гарибов настолько быстро, что, когда мы почуяли беду, треть из мутантов уже была мертва.Когда я услышал крики, то подумал, что это очередное нашествие кяльбов[7], и бросился в укрытие. Станция Аметьево находилась на поверхности и, несмотря на все способы защиты, время от времени тварям снаружи удавалось сюда пробраться. Гарибы умели делать что-то такое, чего кяльбы боялись. Мне же оставалось только прятаться. И лишь оказавшись в укрытии, я понял, что это совсем не кяльбы.
Вспышка. Что-то маленькое, но невероятно шустрое вонзилось в грудь гариба, только что тащившего волоком по плитке своего раненного товарища. Снова вспышка. Яркий, но столь краткий свет вырвал из темноты злобную ухмылку воина, чья голова была покрыта капюшоном мантии. Еще одна вспышка, и шустрое нечто с легкостью пробилось сквозь твердую лобовую кость, проделав в голове гариба неровное отверстие. Ноги в тряпичной обуви одна за другой перешагнули через тело, которое теперь осталось на этом посту навсегда, с пробитой головой и грудью. Бездушное и бессердечное.
Я выглядывал из укрытия, когда это было возможно, и поочередно старался разглядеть каждого из этих семерых. Мне было очень страшно. К сожалению, в моем арсенале не было ничего, что могло бы хоть как-то помочь несчастным гарибам. Пули с поразительной легкостью впивались в их грубые тела и с невероятной жесткостью прибивали их к станционной платформе. И этот запах. Запах чего-то сожженного. Запах услады для падальщиков.
Вспышки сверкали по всей станции, выхватывая из мрака застывшие от ужаса лица гарибов. Они на доли секунды освещали разбитые по платформе палатки изнутри, и уже навсегда тушили искры жизни во взглядах невинных мутантов. Эти семеро спланировали каждую деталь нападения. Дело оставалось за малым – добить тех, кто уже не мог защищаться, и найти то, ради чего они пришли.
Я видел, как один из гарибов оттолкнул свою жену в сторону и бросился к нападавшему. Он ловко уворачивался от огненных вспышек, пока одна из них не вонзилась в женщину, рухнувшую позади. Запнувшись на секунду в принятии решения – двигаться дальше или броситься помогать жене, – мужчина совершил ошибку. Третья вспышка сделала выбор за него и прибила гариба к земле так же, как и остальных…
* * *
Лекарь перевернул страницу и снова остановился.Серые, потухшие глаза изувеченного на мгновение накрыли рваные веки.
– Можем не продолжать, – переживая за него, промолвил лекарь.
– Нет-нет, – прохрипел мужчина. – Давай уж, дочитывай…
И лекарь продолжил.
* * *
Гарибов обуял ужас, когда они поняли, что их станция – это смертельная ловушка, в которую они сами себя загнали. Гигантская стеклянная кишка – вот какой она показалась мне, когда я впервые увидел Аметьево. К ребрам застекленной конструкции, выведенной на поверхность, просматриваемой со всех сторон и не представлявшей из себя даже подобия укрытия, гарибы крепили стальные листы и подпирали их арматурой. А витражные окна наглухо забивали досками и заваливали любым крупногабаритным хламом.И теперь представьте, насколько сильным был их ужас, что они вырывали эти толстенные пласты сооружений из основания станции, швыряли их на уже распластанные тела и выпрыгивали наружу, не жалея рук, ломая ноги, разбивая головы, испуская дух на обломках асфальта под звуки нечеловеческого чавканья. Они не боялись расшибиться, прыгая с высоты станции прямо на дорогу, не боялись сразу же оказаться разорванными голодными тварями. Ужас погибнуть от рук этих семерых был куда сильнее.
Поистине оружие семерых пресекало любую попытку самозащиты, превращая и без того изуродованные радиацией тела в еще более омерзительную картину. Семеро практически не прикасались к гарибам – достаточно было взмаха руки, вспышки, и тех становилось все меньше и меньше. Уже через несколько минут багровые реки омывали несколько десятков бездыханных тел, прикованных к платформе.
Пришельцы не жалели никого.
Маленький мальчик с раскосыми глазами и сильно выдающимся вперед лбом, выбежавший на поиски своих родителей, при виде людей в черных мантиях, помчался обратно, туда, где, как ему казалось, он смог бы быть в безопасности. Белая сорочка, скрывавшая его уродства аж до самых пят, вот-вот могла окраситься в алый цвет. Но он все бежал и бежал, перебирая маленькими ножками по холодному полу, делая это неуклюже из-за подола сорочки, пока чья-то большая и сильная рука не схватила его за макушку. После резкого движения в ушах обоих прозвучала мелодия нескольких хрустнувших шейных позвонков. Вот что связывало в тот момент и убийц, и их жертв – музыка смерти. Только для одних она означала победу, а для других – полное поражение. Буквально в ту же секунду эта же рука выхватила из-за пояса оружие и остановила еще одного гариба короткой вспышкой.
Человек вернул оружие на место и приказал другому воину обыскать все помещения, палатки и прочие подобия укрытий, в которых мог бы скрываться ребенок. Он скинул с головы капюшон и присел на корточки посреди мертвых тел. Я не мог разглядеть лица – золотая маска, испещренная арабскими символами, скрывала его. Страх мешал мне заглянуть ему в глаза. Я и подумать не мог, что его и без того черное сердце возьмет на себя еще больший грех. Он чувствовал меня. Чувствовал, что я наблюдал за ним, и за тем, что творили его люди на станции. И это вызывало лишь улыбку на его лице.
Он размеренно следил за тем, как его люди добивали оставшихся в живых гарибов и обыскивали Аметьево. В одной из палаток, в той, где совсем недавно гарибы радовались великому счастью и столь возвышенному событию, они не нашли ничего, кроме трупа женщины, уткнувшейся лицом в пол.
А затем раздался рык.
Громогласный рык зверя, который приближался к станции.
Боже, как я тогда испугался! Ибо не знал, что в этом рыке – спасение.
Оглядываясь по сторонам, воин сообщил, что ребенка нигде нет, а затем выхватил свое оружие и выпустил несколько неугомонных вспышек вверх, чтобы прогнать рычащее существо.
Минуту спустя запахло жареным мясом, и я понял, что станцию подожгли.
Они покидали Аметьево так, словно всего этого кошмара и не было вовсе. Словно под мантиями находились не люди, а демоны с черными сердцами. Демоны, которые выглядели как люди, говорили как люди, смеялись как люди, пили зараженную воду и даже умирали как люди, но сами несли смерть как твари, даже худшим из которых не приходило в голову убивать себе подобных. Тонкие нити нескольких десятков голосов, взрослых и детских, сплетенных в один болезненный клубок, потихоньку расплетались. Стоны прекращались один за другим. Вскоре оборвался на высокой ноте последний из них. И когда все закончилось, станция погрузилась в кромешную тишину. Казалось, даже крысы затихли, опасаясь за свои хвосты. Только языки пламени шепотом напевали погребальную песню в считанные минуты уничтоженному племени.
Я выскочил из своего укрытия прямо на платформу. Стараясь не задевать тела отмучавшихся гарибов, пытался добраться до ребенка, пока этого не сделал огонь или твари с поверхности. Они обязательно почувствовали бы смрад, доносящийся со станции, и прошлись бы по ней ничуть не хуже, чем это сделали эти семеро. Я пробрался в палатку, оттянул тело лежащей женщины в надежде обнаружить розовое, улыбающееся чудо, барахтающееся на мягкой подстилке. Но ее не было… Латики нигде не было…
* * *
Лекарь поймал себя на том, что уже пять минут смотрит на шероховатый лист бумаги, на загнутый кем-то уголок страницы. Он разгладил лист рукой, понимая, что, чем ближе он подбирался к концу написанного, тем страшнее ему становилось. Вычитывать мысли хозяина красной тетради и не погружаться в них было невозможно. Он прочувствовал каждое слово, каждое предложение и весь тот ужас, который скрывался за ними. Затем он оторвал глаза от тетради и посмотрел на изувеченного, с которым что-то случилось. Его тело тряслось в неосознанном приступе. Его пальцы стальной хваткой вцепились в край простыни, сжимая полотно. Мягкая ткань, которой он был накрыт, задрожала, словно живая.Изувеченный не понимал своего состояния. Лицо лекаря стало пропадать, скрываясь за мутными кругами, фиолетовыми и черными. И вдруг страдальца пронзила ледяная вспышка – глаза вылезли из орбит, грудную клетку словно скрутило, тело стало деревянным, непослушным, внутренности трещали по швам, боль становилась невыносимой – его словно рвали на кусочки изнутри. Затем, по языку распространился горький привкус дурман-травы. Не разжевывая, изувеченный пытался проглотить ее вместе с языком, а когда почувствовал влагу на своих губах, то принялся жадно всасывать ее в себя, пока тело не достигло критического напряжения и, перевалив за него, окончательно не расслабилось…
Перед глазами одно за другим, стали возникать воспоминания из недавнего сна. Губы изувеченного скривились в беспомощной гримасе и задрожали. А воспоминания все нарастали и нарастали. Казалось, еще чуть-чуть, и каждый, кто находился за пределами юрты, сможет услышать душераздирающие крики из его головы…
Последнее, что видел изувеченный, – усталое лицо лекаря, который своими тощими руками запихивал ему в глотку горький травянистый шарик, и все отчаянные старания, предпринятые разумом в попытках вернуться в сознание, пошли прахом.
Он провалился в черноту, растворяясь в беззащитном сосуде – своем теле.
И лишь одно имя крутилось в его голове.
Имя девочки.
Латика…