Тарасов Александр. Испить чашу

он: или взять полковника Вороньковича, или взять Стася Решку: где Стась
сробеет, пан Воронькович бровью не поведет. Ну и что? О пустом думалось, не
в том пряталась суть. Отважилась! Не побоялась! - вот на какую вину
указывала бессонная пытливая мысль. Панна небесная, что ж это такое,
прозревал Юрий, не каждый шляхтич посмеет некстати над ним пошутить, а
посмеет - так выйдем-ка, пан, на сабельки, кажется мне, по тебе земля
плачет. А тут кто? Пан Юрий зубами скрипел, и от скрипа шевелилась, обретая
самостоятельную подвижность, черная клякса в сердечной ложбинке. Плетью
надо по шкуре, решил Юрий: "Гэть, чертова баба, вперед сторонись, если
жизнь не приелась!"
Но черно было за узким окном, ничуть не брезжило светом, стояла
глубина ночи, самый глухой ее час, и пан Юрий, конечно, заленился вставать,
выводить коня, рассудив, что и днем успеется доброе дело - никуда Эвка не
исчезнет.
Он выбрался к ней в десятом часу; Стась Решка набивался сопровождать -
Юрий отправил его к пану Михалу сговориться о вечерней поездке к
Метельским.
Скоро Юрий стоял у Эвкиной хаты. Это была обычная мужицкая хата под
замшелой соломенной крышей. Юрий с интересом оглядывался. Куры бродили по
двору, наискосок от дома стоял хлев - там хрюкала свинья; за хлевом
зеленели гряды, а за ними глубокой полосой - кто пахал? кто сеял? -
светлела рожь. Прояснение, что Эвка хозяйствует на мужицкий лад - сама
жнет, готовит кабану, таскает хворост, - отрезвило Юрия. Меж тем он прошел
к хате, толкнул дверь и вошел в избу. Пряный дух сена стоял в избе. "Эвка"!
- позвал Юрий. Никто не отозвался. Юрий присел на лавку и, привыкнув к
сумраку, осмотрелся. На стенах и под потолком висели пучками травы.
Остальное все: корыто, горшки, синяя постилка на кровати, сама кровать,
сундук, грубый старый стол - все было мужицкое и говорило против той
особенной силы, какая утверждалась за Эвкой слухами. Оказалась в избе вещь
и вовсе неожиданная - распятье в углу. Увиделась бы сова - Юрий менее бы
поразился. Тихо было, убого... Неожиданно проскрипела дверь, и в избу вошла
девка неопределимых лет с жалобной застывшей улыбкой на маложизненном лице.
Увидев Юрия, она немо испугалась и, вдавливаясь спиной в печь, а затем в
стену, словно отыскивала спасительную дыру, допятилась до кута, где защитно
сложила на груди руки и зажмурилась. Непонятный ее ужас злил Юрия своей
беспричинностью. Он пожал плечами, вздохнул и вышел во двор, подавленный
видом дурковатой девки и соображением: Эвкина ли это дочь? - которое или
удлиняло возраст шептуньи чуть ли не до старушечьих лет, загадочно не имея
подтверждений в ее внешности, или уводило лихим грешком в малолетство.
За порогом попалась ему под ноги рябая курица, он пуганул ее сапогом -
курица с паническим криком кинулась прочь. И другие куры вместе с петухом,
мгновенно спятив в страхе возможного насилия, заметались, надрывая тишину
ошалелым мерзким кудахтаньем. Юрий уже с радостью, что не застал Эвку и не
пустил в ход плеть, прыгнул в седло и, желая развеселиться с товарищами,
поскакал к пану Михалу.
Вечер того дня прогуляли у Метельских; музыки не было, играли в фанты,
пели, смущали девок и родительскую строгость школярскими загадками. "Пусть
паненки ответят, - спрашивал Стась Решка, - как называется самый стыдливый
орган человеческого тела?" Наступала неловкая тишина. Пану Метельскому
требовались анатомические уточнения: "Какое пан Стась имеет в данном случае
в виду тело - рыцарское или по Евиной линии?" Стась в ответ разводил руки в
порицающем любопытство жесте - мол, что же, и ответ подсказать? Пани
Метельская покрывалась пятнами морковного цвета, девки смущенно глядели
одна на другую - что им думалось, бог знает, но, верно, все такое, что
вслух произнести не годилось, потому что молчали, - и немалое все
испытывали удивление, слыша белоснежного целомудрия ответ: "Самый стыдливый
орган тела человеческого - глаз!" Но пан Метельский не мог стерпеть
обманутого ожидания: "Это как глаз! Глупость, пан!" - "Не глупость, а так
господом богом нашим устроено, - отвечал Стась. - Как что увидит человек
дурное или стыдное для души, глаза сразу закрываются, чтобы не видеть". -
"А-а, в таком толковании", - уступал пан Метельский, сохраняя, как все
видели, какое-то собственное мнение. К Метельским ездили еще, через три
дня, и в это посещение славно повеселились: паненки настояли позвать
музыкантов.
В воскресенье поехали в костел, - отец захотел похвастаться Юрием
перед народом. После костела отправились к пану Лукашу, где заночевали;
только вернулись от него, как явился пан Петр Кротович с сыном, а следом
крестный Юрия - вновь полуночничали... Эвка из памяти высеялась, как в
прореху. За все дни только однажды и вспомнилась, да и не вспомнилась бы -
услышалось в разговоре имя. Рассказывали, как Эвка залечила рваную рану.
Кто-то на охоте порвал вену, кровь бьет струей, подставили большой рог -
под самый верх крови... Призвали шептунью, она побубнила, пальцами над
раной повела - в пять минут все загоилось, в белую нитку шрам. Но когда
рассказчиком было добавлено, что это бесовская наука, Юрий возразил, что
бесы лечению христианина помогать не могут, это противно их природе, а если
пан говорит правду и рана на свидетельских глазах затянулась, то тут другая
выучка, может быть, от святого Мартина, который опекает наше здоровье и
которому все аптекари и доктора ставят свечи, в чем пан сам сможет
убедиться, если будет в Вильно и войдет в фарный костел в положенный
святому Мартину день. Сказалось доброе слово, но черное пятно с сердечной
ткани ничуть не сошло, поскольку отец одобрительно закивал на такую
справедливость защиты - но за что Юрию ее защищать?
Наконец выдался спокойный денек, и Матей соблазнил пойти на Волму с
бреднем. Что рыба - не рыбы захотелось, нашлось бы кого послать ради рыбы;
приманила та давняя радость, когда крепкий еще Матей брал Юрия тянуть сеть
против течения, и они брели, перекрыв русло, исчезая с головой в прибрежных
ямах, до синевы коченея и выводя на золотую песчаную отмель добытое серебро
лещей, а потом грелись на траве, и светлая прекрасная тайна проглядывала из
близкого времени.
По дороге повстречалась им виденная Юрием у шептухи девка с прежней
неподвижностью лица, только вместо ужаса сейчас в голубых ее глазах
блестела радость какой-то спасительной мысли.
- Это кто, Эвкина дочь? - спросил Юрий, вспоминая свое удивление.
- Откуда! - отвечал Матей, направив девке короткий кивок. -
Приютилась... Кому нужна в сблаженном уме... Василя Кривого дочка, -
пояснил он наконец происхождение. - В полоне вместе с Эвкой была... И пан
Адам ее жалеет...
Пропустив вниманием за нехваткой трезвого времени среди праздников
побывки разные здешние события, случившиеся в четыре года его отсутствия,
Юрий тут пустился в надлежащие расспросы. Само по себе помешательство
простой девки, испытавшей тяжесть стрелецкого сластолюбия, сопровожденное
убийством отца в трех шагах от места забавы, мало затронуло бы Юрия. Знал
он хорошо казацкие и солдатские привычки, самому доводилось видеть деревни
в десять дворов, где жительствовали одни бабы, а мужики были вырублены
остановившейся на полчаса ротой для тишины короткого удовольствия. И
помрачнее картины пришлось наблюдать - ничем не удивишь... Но в соединении
с Эвкой и, более того, с отцом это обычное дело войны обретало некоторое
разъяснительное значение - Юрий насторожился. Матей, приученный к
однословию шляхетской воли и ответной краткости, был и теперь скуп на
слова. Но Юрию и требовались сухие параграфы. Какие выбрать глаголы,
эпитеты и сравнения к Матеевому тезису "пришли солдаты" или "был загон
коней в триста", он знал хорошо - порядок несчастья и смерти везде
действовал одинаково, разве только для Дымов в силу болотной затерянности
он был поменьше, чем для местечек и сел, в тихое время богатевших при
большаках. Эта удаленность от главных дорог, отпугивающая глубина извечной
жижи под ненадежной толщины ковром клюквенника, шаткие размываемые гати
часто утешали Юрия в его мыслях о родном уголке, когда на глазах
превращались в могильники плохо закрытые от военной зоркости деревни. Но и
в норе не убережешься в наш век при такой густой облаве на жизни...
Когда стали в городах московские полки, пан Адам вослед за умными,
чтобы уберечь двор от мужицкого погрома, дал присягу на верность государю
Алексею Михайловичу, подкрепленную для сидевшего в Минске воеводы Арсеньева
тяжеловатым кошельком с червонного отблеска содержанием. Перед тем
прокатился здесь с очистительной целью на шляхетских отнятых конях, с
непросыхающей шляхетской кровью на самодельных и ворованных палашах
мужицкий отряд Алексиевича. Отсидели ту грозу в болотах, где померла старая
экономка, укушенная в шею змеей. Потом заявилась хваткая ватага от
полковника Поклонского - брать пана Адама в полк. Но от тех отбились с
помощью Мацкевича и пана Кротовича. Потом прощупывали повет, не забыв и
Дымы, вилы сбродных хлопов под атаманством сотника Дениса Мурашки,
пресекавшего любую жизнь шляхетского рождения. Поддержали его многие
игуменские мужики, и выбил Мурашка из уезда царский отряд прапорщика
Лихачева, отнимавший в деревнях хлеб для царского войска. Был при сотнике в
отборной десятке брат дымовского дегтяря, многие годы пропадавший
неизвестно где, может, у казаков, и научившийся у них всему, что пан бог не
любит. Вот тогда сидели на болотной кочке два месяца в июльские ливни. Кабы
не Эвка, все подохли бы неспешной голодной смертью безо всякого мужицкого
принуждения.
"Да!" - протяжным вздохом подкрепил тут рассказ Матей, и вздох этот
означал увиденное в пережитом времени утро, трясучую дрожь тела от мокрых,
ледяного холода одежд, от избытка воды, пропитавшей насквозь каждый комок
под ногами, повисшей студеными каплями на жесткой болотной траве,
поднявшейся заслонами стойкого, как несчастье, тумана. И в этом тумане
медленно возникала молочным смутным столбом одинокая фигура, и близилась,
близилась, держа в руках спасительный узелок с сухарями и застывшей по
форме горшка овсянкой...
А потом отчаялась шляхта терпеть врозь свое избиение, сговорились
съехаться и двумя хоругвями Минского и Ошмянского поветов встретили
мужицкий полк Мурашки у деревни Прусовичи. И пан Адам там был, и я при пане
Адаме. Да, Прусовичи... тоже отмечены кровью, не пробился Мурашка, да и
никто не ушел. Было при нем три сотни мужиков, всех и посекли насмерть, а
самого сотника шляхта на куски искрошила, помня свое страдание в торфяных
берегах. И отчего так, почему так люди безжалостны? Неужто одной силой
держится жизнь и приводится в покой страхом смерти?.. Тут стало Юрию
непонятно: то ли жалеет Матей проклятого сотника, то ли гордится им, то ли
вообще на церковный лад порицает любую жестокость, но забыл он спросить,
занятый своей важной целью.
А как вернулись в уезд, говорил Матей, узналось везде про гибель
Мурашки, тогда понеслись стыть в болотных туманах его помогатые, но
мало-помалу они оттуда вылезли, и каждого в меру вины наказали - кого
петлей, кого кнутом, а последних уже и не наказывали - надоело, да и пахать
кому-то ж надо, а просто лениво расшибут кулаком нос - и живи, холера с
тобой.
А прежде по твердому слову патриарха Никона дворянская конница громила
за грехи униатства Кутеинский монастырь. Монахи - кто были побиты, кто
похудее да расторопнее - бежал, на ходу возвращаясь в "греческую" веру, а
монастырскую печатню повезли на подводах в Новый Иерусалим. Под гул
патриаршего дела совершились и меньшими лицами доступные грехи. Так,
похватали многих людей для вывоза боярские дети. И до Дымов докатились эти
расходящиеся, как по озеру, круги; пришел сюда отрядик от боярина Морозова
за такого рода добычей для оскудевшей на челядь вотчины. Но трудно было
тогда застать врасплох всю деревню. Лишь поднимали галдеж дальние
сторожевые галки с сороками, как все неслись в лес, где в тайных ямах
хранилось домовое добро. Пустая изба с нечаянно забытым горшком оставалась
для вымещения злобы... Все-таки полтора десятка людей морозовцы повязали.
Среди них и эту блаженную, наказанную насилием за свежесть щек и отчаянное
отцовское сопротивление. И еще была там одна девка, необычно красивая на
лицо, - Марусенька. Ее берегли на подарок боярину или для продажи. И
несколько шло мужиков, и подростки. А Эвка попалась в этот гурт уже по
дороге...
- А отец? Что отец делал? - чуть не крикнул от нетерпения пан Юрий,
следивший в рассказе свою линию и видя ее в тупике.
Что отец... Пан Адам отъезжал на те дни по воеводскому вызову для
подтверждения нерушимой верности целованию. А вернулся - как молотом его
хватило. Заметался, собирая отряд для отбития собственности. Но уже три дня
прошло. Кто увел? Куда? Все же отыскались следы дымовского полона. До
Березино дошли по тем следам. Только не потребовалась кровавая стычка -
никого из наших уже не было в Березино, а дворяне клятвенно заверили пана
Адама, что и знать не могут, где они есть, - сбежали. Вернули только
Марусеньку в удушенном виде и не хотели за нее отвечать, потому что
удушилась своей рукой, и еще был убит стрелец, стороживший пленных, ножом в
живот, - квиты.
Но что было? Как ушли?.. В Березино загнали их в пустую конюшню.
Вечером офицеры взяли Марусеньку для осмотра достоинств, а напившись, не
утерпели полакомиться. Через часок она вернулась в растерзанном виде, а еще
через час, неприметно сплетя шнур из окровавленной своей сорочки, повисла
тихо в темном углу. Тогда вроде бы Эвка загадочным шепотом сквозь щель в
стыке ворот уговорила солдата выпустить ее для открытия ему важной тайны.
Он выпустил и за углом конюшни вместо обещанной сладости узнал, каким
невыносимым огнем запекает кишки холодная сталь отточенного ножа. Мимо
этого солдата, все еще сучившего ногами в сопротивлении смерти, все они и
прошли, крестясь, чтобы не завопил, не привлек воплем товарищей и не
закрылась стежка в темноту близкого леса.
Пожалел пан Юрий несчастную Марусеньку, похвалил добрую отзывчивость
соседей, но твердость Эвкиной руки, обратившая погоню пана Адама в
напрасную трату конских сил и отнявшая у него радость и славу спасителя,
показалась ему излишней, даже как бы с недозволенным посягательством на
чужие права. Пожалел он и отца, но не зная за что, вовсе не за болотные
страдания, или за вынужденную фальшь присяг, или униженность сладкоречия с
московскими чиновными лицами навроде воеводы - все это было необходимостью,
велось по правилам жизни; пожалел он отца за нечто неопределимое, за
какую-то печальную морщину на лице, за отложившуюся тайной грустью в
глубину глаз потерю шанса на счастье. Но молод был пан Юрий, и не
задерживалась в его душе неясная печаль о чужой неудаче. Пришли к реке,
потянули бредень, захлопал хвостом о траву первый язь - и размыла теплая
вода услышанные рассказы до едва различимого очертания.

6

На другой день разрушил тишину послеобеденной дремы топот коня.
Прискакал ополоумевший, слезами омытый пан Михал. Оказалось - на него
напали, раздели, избили. Кто напал? когда? где? как? Посеред белого дня,
панове, сегодня, в солнцепек, на дороге - Пашута с приживалами, все пьяные,
отняли саблю, кунтуш, сапоги содрали, взяли коня, еще и кулаком залепили в
ухо за протесты; гайдука тоже раздели до рубахи и тоже избили. Восемь верст
босиком плелся, мужики, сволочи, глаза таращили, хохотали за спиной. Если
Матулевичи считают его соседом и приятелем, так он просит пойти с ним в
наезд... Пашута был известный буян, но с Михалом, без сомнения, переступил
дозволенную межу: одно дело в ухо залепить, другое - раздеть до
первородного состояния. Совсем показал себя пан Пашута, как нищий швед.
Справедливость требовала крепко воздать, чтобы зарубилось и помнилось на
любой ступени опьянения, что окрестная шляхта ставится над собой на манер
вельможных Сапег, обдирать себя на дорогах никакому Пашуте никогда не
позволит. Сразу стали собираться, выслали людей к Мацкевичу, Кротовичам,
крестному, войскому, к другим соседям. Все отозвались и в вечерние сумерки
прибыли на пана Михала двор. Съехалось только шляхты тринадцать сабель, и
при каждом следовало два-три испытанных на руку медвежьего вида мужика.
Да, наезд, наезд!.. Забылось шляхетское удовольствие за долгой войной,
загасили былую лихость казачьи и мужицкие налеты. Каждый забился в свою
темную норку, только ухо торчит в настороженном ожидании - не крадется ли
мягкой походкой усатый палач в виде стрельца с пищалью или черкаса с
острейшей саблей и ненасытным воровским мешком. Куда наезжать! Уравнялась
шляхта в смирении с местечковыми торгашами, так что - спасибо Пашуте,
пробил плотину на застойном пруду. Но наезд... Требует верного плана
удачный наезд, а план - совета, где каждому можно сказать свое мнение,
возразить, если придет на ум возражение, заспорить, стуча о стол кулаком,
чтобы подпрыгивали к потолку глиняные миски, показать, одним словом, что и
он не обделен разумом, не лыком шит. Для того шляхта расселась радиться;
подавалось для бойкости мысли славное вино и все, что к нему положено.
Старшим в компании по возрасту и положению был войский; обычай и легкость
вина заставляли ждать его слова; он же молчал в гетманской как бы
задумчивости, - после третьего кубка дума его сложилась.
На его взгляд и немалый опыт, сказал войский, наилучшее время для
наезда - рассвет. Нападать к ночи - Пашута и дружки его пьют, начнут
отбиваться, подымут дворню - без осады, стрельбы и рубки не обойдется, зря
потратятся люди. По заре же, когда и свет божий будет нам наруку, и самый
пьяный сон возьмет двор, лишь сторожей придется утишить, собак прирезать,
остальные с лавок не успеют встать.
Войскому, уважив седины, одобрительно и благодарно покланялись, и тут
же каждый выложил, а лучше сказать, прокричал свой взгляд, потому что
загалдели все разом, не желая уступкой очереди уронить честь собственного
ума. Шумели же о том, как действовать: кто кричал - сейчас выезжать; в
ответ кричали - рано сейчас, до Пашуты десять верст - за час доскачем;
другой предлагал купно ехать, тут же возражали, что, наоборот, врозь надо
ехать, чтоб не было гудения земли; кто-то волновался, что с Пашутой делать;
одни говорили: высечь в две плети, другие говорили: нельзя плетьми -
шляхтич, надо повесить или двор сжечь. Выкричавшись, решили выбраться в
путь раздельными группами и ждать солнца вблизи двора.
Пану Юрию поручили вести авангард, в который помимо него вошли Стась
Решка, младший Кротович и семь мужиков. Не доезжая полверсты до Пашутиной
усадьбы, остановились в лесу и здесь прокоротали остаток ночи, греясь
вином. Когда с восхода потянулись по небу розовые отсветы и в редеющем
сумраке стала проясняться вблизи, а затем в глубину местность, авангард
прокрался туманными низинами, кустами, по росистой траве к огороже двора,
перемахнул через тын и кинулся глушить прикладами сторожей, открывать
ворота, занимать сени. Входная дверь, однако, была на запоре. Меж тем
разъярилась стая дворовых псов, самые свирепые бросились к чужакам рвать
ноги - псов этих тотчас зарубили. Но бешеный брех срывал рассчитанную
внезапность наезда - двор просыпался. Юрий приказал выбивать дверь бревном:
на третьем ударе засовы сломались, дверь распахнулась, бревно полетело в
сени, нападавшие же по крику Юрия раздались в стороны от дверного проема. И
поступили правильно - из сеней ударили пистолетным залпом. Пули жикнули и
впились в столбы коновязи, а за порог выскочил с чумной пьяной храбростью
полуодетый Пашута. "Бей, панове! За мной!" - утробным с перепоя криком звал
он кого-то, махая саблей. Но не суждено ему было в это утро биться: Юрий
подставил ему ногу, он рухнул подрубленным кабаном, и сабля Стася Решки
приникла острием к широкой его спине. Тут въехал в ворота весь отряд.
Приятелям Пашуты ничего не осталось, как сдаться.
- Э-э, да что-то я этих панов ни разу не встречал в нашем повете, -
раздумчиво сказал кто-то из шляхты. - Это, я думаю, злодеи, надо, панове,
их повесить.
Пленники, услыхав такое мрачное предложение и чувствуя, что оно легко
и сразу может осуществиться, заспешили объяснять, что пан ошибается, пусть
упасет пана бог от такой ошибки, они - шляхтичи старых фамилий и славных
гербов - "Могила", "Остоя", "Лебедь", "Слеповрон". Войский стал
выспрашивать подробнее: кто? откуда? что привело их в повет и на данный
двор? И все, что выспросил, пошло бедолагам во вред: все они оказались
бродягами из раздробившихся до нищеты семейств и беглецами из побитых
полков. Жалостью к ним, кроме Стася Решки, никто не проникся; им стали
вязать руки и погнали в хлев.
Пашута за короткое время разбирательства протрезвел, а протрезвев,
вспомнил, что сейчас по святому закону наезда начнется разгром и
опустошение двора.
- Пан Михал! Панове! - закричал он раскаянным слезливым голосом. -
Прошу, пан Михал, милосердно простить. Пьян был, ум отрубило проклятое
вино. Пашуту вы знаете: если кому сделал зло, так потом втрое добра
сделает. Пусть пан Михал все, что хочет, берет, хоть все забирает, чтобы
моя совесть была чиста!
- И вас, панове, прошу не сердиться, - нес Пашуту хозяйственный страх.
- Старые соседи, друг друга с колыски знаем...
И кричал прятавшейся челяди:
- Яська, коли парсюка! Гусей в печь! Живо, чтоб вас...
И о мужиках, взятых в наезд, не забыл:
- Эй, хлопам бочку пива.
И видя, что шляхта заколебалась в мстительной твердости, выдвинул
несокрушимую основу соседского примирения:
- Каюсь, каюсь, панове, и вот - на коленях - прошу в дом выпить и грех
забыть, чтоб он в вине утонул.
Когда шляхтич просит - грешно отказать, все повалили в дом. Пока слуги
суматошливо уставляли стол флягами, штофами, жбанами, шляхта потребовала и
проследила, чтобы пану Михалу было возвращено снятое и дано отступное. От
Пашутиных кунтуша, сапог, сабли пан Михал отказался, но десять золотых
взял, после чего оба расцеловались в знак вечной дружбы, и Пашута заметно
повеселел.
Вознаграждая себя за бессонную ночь, шляхта задалась целью все съесть
и выпить: множество кур и гусей, какие, не случись наезда, встретили бы
следующую весну, пошли под нож; яичницу из полутораста яиц лихие гости
разобрали широкими кинжалами не с меньшей быстротой, чем перед тем куски
сочной свеженины; копченые вырезки, окорока, колбасы, хранившиеся с зимы,
исчезали, едва коснувшись стола, словно проваливались в бездонную яму. Да,
наезд - а в наезде вволю надо гулять, чтобы в памяти сохранился.
Подобрев от Пашутиных вин, кур и мяса, простили и приняли за стол
неудачливых его приживал. Только успели они выпить благодарственную чарку
во здравие храброго рыцарства, сидевшего за столом, как осенила Пашуту
обидная мысль, что приятели его, взятые для увеселения одинокой жизни,
повели себя в грозный час не по-дружески и не по-шляхетски: не милости
просить, а стоять должны были за своего добродетеля насмерть и сгинуть как
положено шляхте ради его и собственной чести. И зайдясь расчетливым гневом,
он вскричал: "Гэть, чтоб вас земля не носила, заячьи души!" Все сочли
размышление Пашуты справедливым - пьешь с хозяином, так защищай его, как
себя. Четверку вынесло из-за стола и выдуло за ворота.
Но и нападавшим следовало польстить, понимал Пашута: ничего так не
дорого шляхтичу - ни золото, ни жена, ни райское счастье, - как похвала его
славы.
- Да, наша шляхта не то, что приблудная! - сказал Пашута, всех сразу
возвышая. - Каюсь, Панове, сглазили меня проклятые лотры.
Но и по отдельности льстил. "Ловок, ловок сынок твой! - говорил
старшему Матулевичу. - Такие молодцы родину и спасут!" Но по взглядам
Пашуты Юрию открылось, что тот мысленно всем своим храбрым и ловким гостям
желает сдохнуть в ближайшую после наезда неделю. "Злись, пан, злись, -
весело думал Юрий, - злись да терпи, выступишь против - лоб развалю".
Уверенность, что завтра везде будет рассказано, как он распластал Пашуту на
мусоре перед порогом, что расскажут обязательно и Метельским, прибавила ему
веселья...
Днем несколько часов подремали, кто где прилег, вечером опять губили
Пашутину живность, дочерпывали винный запас. Набрав сил, загорелись обычным
спором: казаки, царь, король, Сапеги - кто кого осилит? От невозможности
доказать единственную правильность своей правды и ошибочность всех других
многие стали злобно стучать сапогами, и сабли при бедрах встали как-то
нехорошо, высунув над столом гадючьего изгиба рукояти. Войский, заботясь о
мире, утешал каждого одним и тем же приемом: "Ты, брат, прав... но и ты,
брат, прав... лучше, Панове, поцеловаться..." И лез целоваться. Но и
многократное звонкое целование не устанавливало тишины. Тогда войский,
отчаявшись, выхватил саблю и рубанул поперек стола, раздваивая ложки,
колбасы и глиняное блюдо с курами. "Что раньше: яйцо или курица, панове?" -
вскричал войский чуть ли не с ненавистью. "Откуда можете знать?" -
продолжил он таким же надрывным тоном, и все уважительно замолчали,