Тарасов К.. Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

   XIX
   Утром в восьмом часу я был разбужен мрачнейшим Федотычем. "Командир вас зовет, ваше благородие, - говорил он мне. - Злится больно". - "А с чего он злится? - спрашивал я, во весь рот зевая. - Голова болит со вчерашнего или что там?" - "Да кабы голова, - говорил фельдфебель. - Сбежал, враг его побери, этот, пленник-то привязанный". - "То есть как сбежал? - спрашивал я, поднимаясь. - Куда же он мог сбежать?" - "А бес его знает куда. Только пришли утром в сарай - пусто, ни веревочки. Все сено тесаками перепороли думали, прячется. И след простыл. Словно черти его уволокли. Вы уже не сердитесь, Петр Петрович, пришлось сказать, что по вашему приказу караул снят, а то уже совсем был готов солдатика того растерзать". - "Ну, и правильно, - сказал я. - Так и было. Скрывать не собираюсь. Сбежал. Экий, однако, хват. А ничего не натворил?" - "Слава богу, обошлось, - отвечал фельдфебель. - Вот уж было бы беды".
   Я оделся, умылся, и мы поехали к командиру.
   Подполковник Оноприенко, заложив руки за спину, нервно ходил возле крыльца.
   - Что же это вы, Петр Петрович, господин штабс-капитан, натворили? сказал он мне зло. - Как вам, опытнейшему офицеру, на ум пришло пленного без караула оставить? Сбежал мятежник, да-с, изволил бежать.
   - Трудно поверить, - сказал я, изображая горе и недоумение. - Ведь спеленали веревками - шевельнуться не мог.
   - Дитенка нашли! - взорвался командир. - Спеленали! Вот вам и пеленание. Позор! Всею батареею одного - одного! - пленника не смогли удержать. Как прикажете объяснить, кого наказывать?
   - Тут я, безусловно, виноват, Виктор Михайлович, - сказал я и добавил твердо: - Наказания достоин, господин подполковник, и прошу о нем.
   - Прошу, прошу. Что мне с просьбы. Ну, зачем, зачем было караульного отпускать! И стоял бы пусть.
   - Так связали намертво, Виктор Михайлович. И ворота были на замке.
   - На замке! - хмыкнул подполковник. - А что ему ворота, он ведь не в коляске выезжал. Через крышу ушел. Видно, не обошлось без сообщника. Был бы караул - и приятеля рядом посадили.
   - Как знать, - робко возразил я. - А коли закололи бы солдатика? Они на все способны.
   - Караулил бы по уставу - не закололи бы, - сказал, но без уверенности, командир. - Ну, пойдемте в дом, господин штабс-капитан.
   Мы вошли и, затратив полчаса на составление записки, объясняющей побег, решили предать случай забвению.
   Настроение мое было приятное, но для полной радости требовалось снять чувство вины за легкомысленное свидетельство о самоубийстве Северина. Володковичи, по моему мнению, не могли верить в самоубийство - повода Северин не имел. Съезжу-ка к ним, решил я. Появиться в усадьбе я вправе, а по правилам приличий и должен - сочувствие привезти.
   Скоро я рысил по знакомой с позавчерашнего дня дороге в усадьбу Володковичей. Становился погожий день бабьего лета. Воздух, после ночи прохладный, приятно освежал грудь. Я ни о чем не думал; красивые пейзажи открывались мне и радовали, как некогда в детстве: то стерня бежала мимо, то зеленело на буграх маленькое поле льна, то заросшая уже пожухлой травой уходила далеко вдаль лощина. Полевая дорога перешла в лесную - дернистую, перекрещенную корнями. И слева и справа ель сплетала кроны с сосной, рядом рябина тянула к небу свои ветви; папоротник и черничник прикрывали землю узорным ковром; вдруг открывалась круглая поляна, а дальше лежал поваленный бурей великан; вдруг угрожала накренившаяся над дорогой сухостоина; вода блестела в маленьком роднике; вдруг спугнутая шагом Орлика пролетела по воздуху белка, сорока уносилась в глубь леса; и на каждом дереве кто-то жил, пел, стучал, насвистывал...
   Вскоре мне увиделся развилок и крест, срубленный из толстых брусьев. Лесник ли его поставил, подумал я, или крестьяне вкопали отпугивать нечисть? Вот и душа Северина, подумал я, прилетит сюда в звездную ночь погрустить; увидит ее одинокий путник, и оборвется его сердце.
   И вдруг мне открылась возможная причина убийства Северина. Я даже опешил - настолько она была возможна. Его убили с целью грабежа, подумал я. Вот и отгадка. Отец вручил ему деньги, он покинул дом, шел парком - и здесь некто выстрелил ему в грудь. Затем убийца отволок тело в беседку, вложил в руку пистолет и скрылся. Так вот, решил я, если Северин от отца деньги получил и с родными распрощался, то каким-то таким образом совершено преступление. Тогда свидетельство надо переписать. А розыск убийцы меня не касается. Это Володковичей интерес.
   С такой мыслью я въехал в ворота усадьбы.
   XX
   В гостиной, где лежал Северин, было несколько людей, но никого из Володковичей. Встретившаяся мне служанка объяснила, что пан Володкович в парке, а брат и сестра находятся в своих комнатах на втором этаже.
   Я пошел в парк. Главная аллея, по которой слуги несли в дом самоубийцу или убитого (кого все-таки?), была пуста. Я вышел к прудам. По-прежнему плавали тут лебеди, солнце отблескивало в воде, так же спокойно покрывала круглый пруд ряска, а ивы ничуть не опустили свои ветви к воде. Был человек, нет его - какое до этого дело природе, вздохнул я, новые придут, все забудется и сотрется. Я стал обходить пруды по узкой тропе. В десяти шагах от нее я заметил замаскированный кустами сарай, и скорее не сарай, а будку. Хозяйство птичника, подумал я и направился проверить свое предположение. Оно оказалось верным: мешок зерна, ковши на длинных палках, сеть с мелкими ячейками, косы для косьбы водорослей - таковы были хранившиеся здесь предметы.
   Завершив круг, я некоторое время постоял на пороге беседки, рассчитывая место, на котором Северин должен был стреляться, чтобы упасть так, как мы его застали. Выходило, что он стоял на пороге спиной к пруду. Я счел это за странность.
   Я стал думать, случайно нас пригласили в беседку или нарочно? Меня и Шульмана привел туда Михал, остальных - Людвига. Лебеди, ряска, беседка место, конечно, красивое, не грешно похвалиться. Однако не здесь все завязалось. Мы с Васильковым стояли у корчмы, мимо нас проехали Володковичи - один мрачнее другого. Это было в шестом часу. А спустя пять минут Володкович радушно приглашает офицеров в усадьбу... Он покоряет любезностью командира, панна Людвига очаровательно улыбается, Михал... ну, что, Михал... тоже, верно, потеплел... А с чего бы им радоваться?.. Итак, вот что важно, что все в усадьбе узнали - прибудут офицеры, будет ужин, гуляние по парку... Нас стали ждать, о нас стали думать, на кухне щипали уток и кур, в котел кинули раков, приготовили виват...
   Господина Володковича я нашел в аллее, где росли обнявшиеся ели. Я сказал необходимую фразу о сочувствии офицеров батареи горю его семьи. Несчастный отец принял ее наклоном головы.
   Минуту мы молчали. Я испытывал неудобство задавать любопытные мне вопросы. Он все знает сам, думал я. Что ему от моих слов, от моего вмешательства в семейную их беду. Никакие разговоры, никакие меры сына не воскресят. Друзья сына по отряду должны быть ему неприятны; я как офицер армии, подавляющей восстание, неприятен ему вдвойне. Да он и не рискнет со мной, незнакомым человеком, откровенничать. Однако, в противоположность таким здравым рассуждениям, я сказал:
   - Господин Володкович, вчера нами был схвачен мятежник - знакомый вашего сына, который потрясенно переживал его трагическую смерть. Ночью сегодняшней он бежал.
   Володкович недоуменно посмотрел на меня, и я кратко изложил ему свои сведения, не решившись, однако, сказать, что подозреваю возможность убийства.
   Господин Володкович долго вглядывался мне в глаза и наконец предложил:
   - Салитесь!.. Я не знаю, что вы за человек, - сказал он. - Вы владеете знаниями, передача которых властям может окончиться для нас Пермью или Тобольском. Поэтому я вас прошу войти в мое положение. Все, что я мог сделать для Северина, я сделал: вырастил, воспитал, отправил в столичный университет. И там он жил не в нужде, поверьте. Будь он со мной, я следил бы и за его духовным становлением, удерживая от крайностей, от дерзких мыслей, но там на него влияло землячество: вольнодумные беседы, желание изменить образ жизни людей - это болезнь студентов; на пять лет они вместе, они равны, им кажется - все могут быть равны. Я надеюсь, вы поймете, что над такими процессами отец, живущий в медвежьем углу, не властен.
   Я молча согласился.
   - А как зимою началось восстание, - продолжал Володкович, - и нет, уже позже, в марте, Северин прислал письмо. "Назревают великие события, - писал в письме, - считаю, отец, что и Михал должен откликнуться. Благослови его, и пусть приезжает в Вильно. И денег ему следует иметь рублей триста на необходимые покупки". Это значит, - пояснил Володкович, - на оружие. Я и Михала не пустил, да он и сам был против такой поездки, слава богу, у него иные взгляды, и денег не послал. А послал по указанному адресу просьбу оставить гиблое дело, вернуться в университет, учиться, служить Родине мирным трудом. И с того дня по вчерашний от него нам ни ответа, ни привета не поступало.
   - Сколько бессонных ночей было в эти месяцы, - сказал Володкович. Гадаешь в темноте: жив? убит? в каземате сидит? обнимемся ли когда вновь? Ну вот, два дня назад и обнялись. Отвоевался мой сынок, добрел до родного дома, чтобы на моих глазах застрелиться. Уж лучше бы погиб в бою. Хоть и плохо так говорить, но все было бы лучше. Говорит: "Я уеду, отец, мне деньги нужны". Я дал Северину тысячу рублей. Мы попрощались с ним около семи часов. Зачем стрелял в себя? Где ходил три часа?
   - А вот вы подымались звать Северина? - спросил я.
   - Никуда я не подымался, - ответил Володкович. - Ни к чему. Я своими глазами видел, как он из усадьбы ушел. Это для Лужина говорилось. Я не понимаю, и как мне понять, что его толкнуло...
   - А деньги?
   - Что деньги? - переспросил Володкович.
   - Вы дали ему деньги? Где они?
   - Деньги! - тоскливо сказал Володкович. - Что мне в них? Но вы правы, надо сказать, пусть посмотрят.
   - Вот мы с вами поговорили, - сказал Володкович, - мне стало легче. Странно, в тяжкую минуту хочется говорить, другого человека приобщить к своему горю. И, право, легче, - повторил Володкович. - Вы, верно, добрый человек, и я вас прошу, ведь у меня еще двое детей...
   - Не беспокойтесь, - ответил я. - О нашем разговоре никто не узнает.
   XXI
   На втором этаже было четыре комнаты: две - окнами в парк, две - на главный двор. Напротив лестницы в простенке между дверями висела картина в позолоченном багете, изображавшая бой шляхты с татарами. Всем татарам волею художника была придана отвратительная внешность, противники их, мало того что были прекрасны, все отличались богатырской силой - разваливали басурман надвое. Впрочем, и среди шляхты трое или четверо упали с коней, пронзенные стрелами, и в красивых позах умирали. Я вспомнил нашу кадетскую столовую, где за два года изучил до малейших деталей сражения наших войск с французами, шведами и освобождение князем Пожарским Москвы. Под воздействием трех этих картин я долгое время находился в уверенности, что войска других стран намного отличаются в худшую сторону от наших ростом, силой, благообразием и храбростью. Но будучи в пятьдесят девятом году в Париже, я обнаружил, разглядывая батальные полотна, что отталкивающим обликом и слабостью духа художник наделил наши полки, французов же наоборот представил отменными удальцами. "Такова сила искусства, - объяснил мне, потешаясь над моим возмущением, хозяин картин. - Кисть художника служит национальной гордости. Желаемое выдается за действительное".
   Какое-то время я постоял у патриотического произведения, сравнивая татарское и шляхетское оружие, а в особенности конскую сбрую, показанную с хорошим знанием.
   В стороне проскрипела дверь. Я обернулся и увидел Михала. Мы поздоровались.
   - Я к вам, - сказал я и повторил то, что сказал ранее господину Володковичу.
   Молодой человек пришел в сильный испуг.
   - Господин штабс-капитан, - пролепетал он, - я вас молю, не используйте это нам во вред. И почему, почему мы должны отвечать за чужие дела?.. Я не беспокоюсь о себе, но отец, Людвига...
   - Вы излишне боитесь, - сказал я. - И не надо об этом. А вы вот что скажите: сколько денег дал Северину ваш отец?
   - Отец не совещался с нами насчет суммы, - ответил Михал. - Вернее всего, немного.
   - Видите ли, Михал, - сказал я. - Если Северин взял деньги, то он не должен был стреляться, а уж коли застрелился, то и деньги целы.
   - Какое это имеет значение? - спросил Михал. - Я не понимаю.
   - Огромное. Мне не хотелось говорить вашему отцу - ему и без того тяжело, но вам я могу сказать. Вот мое рассуждение: отец дал деньги Северин покончил с собой - денег при нем нет - значит, их некто взял...
   - Слуги? - сказал Михал. - Нет. При всем множестве недостатков наши слуги - честный народ. Но это легко проверить.
   - Желательно проверить. Если денег в одежде Северина нет, то следует думать, что ваш брат убит. И второе. Как получилось, что вы, назначив свидание на Шведском холме, забылись явиться?
   - Вам и это известно, - вздохнул Михал. - Ну что ж, я вам отвечу. Утром пришли двое мужчин, представились как друзья Северина и завели речь о деньгах. А тут Лужин меня зовет. Вот и условились попозже встретиться. А потом мне стоило больших просьб выклянчить у отца триста рублей. В связи с этим и опаздывал. Приезжаю, гляжу, человека хоронят - того, что утром приходил. А второго, пристав сказал, живым схватили...
   Михал замолчал, услышав шаги на лестнице. Появился слуга и сказал:
   - Паныч, вас зовет отец.
   - Обождите меня, - попросил Михал. - Побудьте здесь, вот моя комната пройдите. Я скоро вернусь.
   Еще слышался перестук его каблуков по ступеням, как отворилась дверь, возле которой мы беседовали, и на этаж вышла Людвига.
   - Я слышала ваш разговор, - сказала она. - О, не подумайте, что я подслушивала, это произошло случайно. Он всегда был равнодушен к Северину. Они и денег пожалели. Им бесполезно говорить...
   Ну, влип, с досадой подумал я.
   - Мой брат боролся против вас, - говорила Людвига. - Я за него молилась, я просила молиться ксендза. В этом доме только мы были друзьями. Остались друзьями навек! Я не верю, что он ушел. Я не могу надеть траур. Господи, я готова отдать жизнь, чтобы хоть год, хоть один день побыть вместе... Еще день назад он был здесь, и было весело, и наш дом казался мне прелестным. А сейчас - место скорби... Отзвуки шагов брата... последних шагов... и страстное ожидание увидеть его тень... хотя бы тень... Вчера взяла стакан и вижу на дне отражение - Северин... Нам следовало остановить его, удержать, оставить дома, упросить, а получилось, что мы безразличны... это обидно для страдающего сердца... Ангел-защитник спасал брата в бою пуля обходила его. Но и что? Легко ли ему было? Надо уходить, убегать на чужбину, в безызвестность, из тех мест, где прошло детство и где нам, несмелым, негордым, благоприятствует судьба... Мы остаемся благоденствовать, а он должен мыкаться по свету, не имея крова и очага... Об этом не говорили - это чувствовалось, окутывало всех, как туман; дышалось тяжело, все были печальны... Он спешил уйти, потому что хотел остаться... Да, теперь я это понимаю... Но поздно... Вы сказали - Северин убит. Молчите! Молчите! - остановила меня Людвига, видя мое желание возразить. - Брат был волевой, деятельный, серьезный, он был герой. Ночами я не смыкаю глаз. Вы можете думать, что я не владею собой, что мной движет несчастье, нервное потрясение, женская чувствительность... (Она не ошибалась, я думал именно так.) Нет, нет, только боль и любовь. Вы что-то знаете, чего мы не знаем. Скажите, кто, кто отнял его у нас?
   - Людвига, - сказал я отеческим тоном. - Не волнуйтесь. Вы неправильно поняли мои слова. Друзья Северина утверждают, что ваш брат убит, - сказал я, сознавая, что говорить об этом не следовало. Я смягчил грубость последней фразы, добавив: - Наверное, они неправы. Но если им на минуту поверить, то возникает мысль, что на вашего брата напали ради денег, напал тот, кто знал дом, привычки и правила семьи, местность. Кто-то из живущих в доме, - сказал я.
   - В доме! - повторила Людвига и лишилась чувств. Глаза ее закатились, она зашаталась, ноги у нее подкосились, и девушка рухнула на пол.
   Я совершенно растерялся, стал нелепо метаться по этажу, вбегать в комнаты - воды не было; несколько раз воззвал: "Людвига! Людвига!" - и бросился вниз. На половине лестницы я сообразил, что слуг звать нельзя, что будет переполох; я проклинал свою разговорчивость и любопытство; но что-то следовало делать, и я кинулся обратно.
   Людвига приподнималась с пола. Я ей помог. Она стояла пошатываясь, прижав к лицу ладони. Затем она на меня взглянула, вскрикнула: "Как вы смели!" - и резко отшатнулась, при этом ударившись спиной о стену. Даже картина, на которой шляхта уничтожала татар, дрогнула. Людвига жалобно простонала и повалилась на меня, а я, не придумав другого выхода, опустил ее на пол.
   Тут, как назло, заскрипели ступени, появился Михал и увидал эту безобразную сцену.
   - Вы и ей не удержались рассказать? - спросил он хмуро. - Ах, господин штабс-капитан, по вашей милости отец еле дышит - в постель пришлось уложить; вот и сестрицу свалили. Этак вы нас быстрее замучаете, чем Сибирь. А деньги, я хочу сказать, в кармане оставались - проверили, никто не брал.
   Спотыкаясь на ступенях, я сбежал вниз, чуть не сбил с ног Красинского, стрелой вылетел из дома, вскочил в седло и вонзил в Орлика шпоры. "К черту! К черту! - говорил я себе. - Упаси меня бог от самоубийц, их сестер и братьев".
   Все пять верст я промчал галопом, изморил коня и вошел в избу разбитый и злой.
   XXII
   Федор и мельник мирно завтракали за столом, центром которого, как Земля в системе Птоломея, служил пузатенький кувшин. "Пьешь?" - спросил я Федора. "Ваше благородие, отчего же нельзя? Праздник вчера был, в порядок надо прийти". - "Каков же ты вчера был? Лежал, верно, под забором, - укорил я его. - Хорош у меня денщик. Только я за порог - ты за стакан". - "Ваше благородие, что ж тут, капля, - не смутился Федор. - Для пользы же самочувствия". - "И в строй пойдешь сивухой дышать?" - "Не впервой", ответил Федор. "Нашел чем хвалиться, - сказал я. - Стыдился бы. Ну ладно, налейте мне".
   Мельник вскочил, схватил с полки кружку и поставил на стол. Федор налил из кувшинчика мутную водку.
   - Во имя Пречистой Девы! - сказал Федор.
   - Во имя Девы! - повторил хозяин.
   - О нет! - воскликнул я, вспоминая обмороки панны Людвиги. - Только не за Деву.
   Водка была омерзительная, гаже я никогда не пробовал, но состояние мое сразу переменилось к лучшему.
   Ну вот, конец приключениям, подумал я. Займусь делами. Днем отобедаем у Купросова - уж там никто не застрелится. Потом с лекарем в шахматы поиграем, а завтра в путь. Да и верно, чего лезть в чужую жизнь, на то исправник есть.
   - Что, хозяин, - спросил я, - вы исправника боитесь?
   - Кто ж его не боится, - отвечал старик. - Исправник - царь, что скажет, то и правда.
   - А Володкович его боится?
   - По теперешним временам и он должен бояться. Исправник скажет: помогал мятежникам - иди, докажи, что не помогал. И мстительный, гад. Тут недалеко околица Заполье есть, разорил полностью, чего-то наврал, написал, приехали казаки, разорили дома, кого разогнали, кого увели к черту на кулички. А ничего дурного те люди не делали - всем известно. Сам Володкович нельзя сказать что злобный; делай, что он скажет, и будет хорошо. А вот его отец, это значит, дед Северина, еще на моей памяти было, - тот любил расправу.
   - А Северин чем их лучше?
   - Он среди них понимающий. Других людей хамами не считал. Но жизнь такая: хорошим людям бог мало отмеряет жить, негодникам - долго...
   В этот момент до нас донесся бешеный топот коня, кто-то мчался, словно от смерти убегал, и стало ясно, что мчится он к нам.
   Мельник поднялся к окну.
   - Красинский! - сказал он вслух.
   - А-а! - тоскливо протянул я, предчувствуя неприятность.
   Стало слышно, как всадник осадил коня, соскочил на землю и бегом бежит в дом.
   Господи, да не умерла ль она, подумал я, пугаясь.
   Дверь распахнулась, в избу свирепо вошел Красинский.
   - Вы... вы... вы - подлец! - выкрикнул он, заикаясь от злобы. - Вы оскорбили мою невесту... Холопские сплетни, как сорока, носите...
   - О чем вы кричите? - спросил я. - Успокойтесь поначалу.
   Приглашение успокоиться привело Красинского в исступленную ярость.
   - Я спокоен, сударь, - закричал он, наливаясь кровью. - Вы отлично понимаете. Я бы мог простить. Но вы унизили Людвигу, назвали убийцами всех...
   - Вы что-то путаете, - возразил я.
   - Это вы путаете, господин как-вас-там. И наглости есть пределы, я их укажу.
   - Убирайтесь вон, - сказал я. - Иначе я скажу денщику вас выгнать.
   - Я вас убью! - завопил Красинский, шагнул к столу и швырнул мне прямо в лицо тряпичную перчатку, почему-то влажную.
   Затем он повернулся на каблуках, выскочил из избы и, крича: "Ждите секундантов" - умчался.
   - Ваше благородие, - вскочил Федор. - Да я сейчас в рот ему вобью эту гадость, - он схватился за саблю. - Да он ее сам сожрет. - И мой денщик кинулся к дверям.
   - Назад! - закричал я. - Не сметь!
   - Как не сметь? Петр Петрович, да вы что? - негодующе говорил денщик, притопывая от нетерпения. - Вам в лицо, георгиевскому кавалеру, тряпки швырять. Да я его к хвосту привяжу и по стерне. Что ж, так и оставим?
   - Это мое дело! - мрачно сказал я. - А ты заруби на носу: ничего не видел, не слышал, и слова никому не пророни. Как рыба. А вы, - сказал я мельнику, - тоже не вздумайте говорить.
   Лицо мое горело. Мне хотелось остаться наедине. Я послал Федора прогулять коня. Хозяин поспешил уйти вместе с ним. Я поднялся и зашагал из угла в угол. Если бы идиот Красинский ограничился криками, то вызов его был бы мне просто смешон. Но швырок перчаткой... в лицо, как холопу... Привыкли, сволочи, оскорблять мужиков. Сходило с рук... Ну, не спущу. Попомнишь, негодяй, эту перчатку, свирепея думал я. По-иному закричишь, как насажу на клинок...
   Мысленно проколов Красинского не менее десяти раз, я успокоился и стал вычислять, когда прибудут секунданты. А их надо было найти, объяснить, убедить, и не каждый осмелится... Я решил, что появятся секунданты часа через полтора, самое раннее. Взяв лошадь Федора, я поехал к корчмарю, которого определил себе как самое осведомленное лицо из здешнего населения.
   XXIII
   Так же, как и позавчера, корчмарь при моем приближении выбежал к воротам, с таким же низким поклоном поздоровался, столько же детских лиц наблюдали за нами в окно. Я сказал, что хочу с ним побеседовать и что разговор наш будет секретный.
   - И что секретного пан офицер хочет мне сказать? - спросил корчмарь.
   - Сказать ничего не хочу, - ответил я. - Хочу получить некоторые сведения. Если они окажутся интересными, я заплачу.
   Корчмарь испытал взглядом искренность моего обещания и, удовлетворившись, навострил слух.
   - Где-то тут живет шляхтич Николай Красинский, - сказал я. - Он богат, беден, умен, глуп, добр - кто он?
   - Если пан начальник спрашивает о женихе дочери господина Володковича, так я о нем ничего не знаю, - ответил корчмарь. - Что можно сказать о человеке, с которым не говорил и даже ни разу не выпил? Я знаю только то, что болтают о нем люди. Если пану начальнику это интересно, так я расскажу?
   Я согласился.
   - Говорят, что отца у него нет, отец умер, а его мать - богачка, и он сам тоже богач, только еще молодой. А богаты они так, что пан Володкович перед ними такой же бедный, как я перед Володковичем, а я беден, как церковная крыса. А сколько у него в голове ума, - продолжал корчмарь, знают только на небе, а на земле это для всех секрет. Вы меня понимаете?
   - Почему же дочь Володковича стала его невестой?
   - На этот вопрос я не могу ответить. Я не мудрый, нет. Я скажу вам правду - женская душа отличается от мужской, там все наоборот. Я не могу понять, как моя жена вышла за меня замуж, зачем всех этих детей она подарила мне, а не другому, более достойному, чем я. Как бедная девушка становится невестой богатого жениха, я не понимаю.
   - Разве бедная? - уточнил я.
   - В сравнении, - ответил корчмарь. - Если их положить на чаши весов, то Красинский будет вот здесь внизу, а дочь Володковича вон там вверху.
   - У Володковича сын застрелился, - сказал я.
   - Да, говорят, - ответил корчмарь.
   - А правда, он участвовал в мятеже?
   - Я мирный человек, я нигде не участвовал, - сказал корчмарь, - я там не был, своими глазами не видел, так говорят. Но если верить всему, что говорят, то ничему нельзя верить.
   - А исправник об этом знал?
   - Исправник тоже живой человек, - ответил корчмарь, - а у пана Володковича достаточно денег, чтобы исправник любил их семью. Это не я так думаю, так пьяницы говорят. Вы меня понимаете?
   - А что они говорят о Северине?
   Корчмарь пожал плечами:
   - Разве мужик понимает пана? Разве мог кто подумать, что старший сын Володковича застрелится? Да он сам любого мог застрелить. Но кто может знать, что зреет в молодой голове? Я не слышал, чтобы нормальный человек пускал в себя пулю... Не знаю, куда он ее пустил...
   - В сердце, - сказал я.
   - Ну вот, в сердце. Наверное, напился. Так люди говорят, - заключил корчмарь.
   - А когда об этом говорили? Вчера?
   - Вчера, вчера. У них был праздник. У них праздник, а у меня - ужас. Их праздник - мой страшный день. Надо все прятать: свиней в сарай, и корову в сарай, и кур, и сено, и солому - все на замок. Вон вчера подрались, поразбивали головы. Ну, хорошо, разбивайте, так зачем ломать мой забор. И вы думаете, так было раньше? Нет. Это после свободы. Что в первую очередь делает свободный мужик? Пьет. Панские мужики пили меньше. И болтали меньше. Вы меня понимаете?
   Туманная форма ответов меня не очень удовлетворяла, но говорить свое мнение откровенно корчмарь не стал бы и под ножом; и занятие его требовало лояльности: все слышать и никому не вредить. Возможно, только исправнику он отвечал по-иному. Впрочем, его мимика и жесты отличались содержанием, и будь я глухим, объяснили бы мне все не хуже слов.