Страница:
Конечно, в темной ночи Валентина Алмазова не было звезд, и то, что он хотя бы на время принял за них кремлевские пятиконечные, а сомнительный злодейский притон за родной дом, наполняло его душу мучительным стыдом.
Но все проходит.
Валентин Алмазов никогда не испытывал болезненного наслаждения слабых людей, любуясь собственными страданиями, своим прекраснодушием и подлостью противников. Надо было стряхнуть сей прах с ног своих как можно скорее; он написал письмо Хрущеву, в котором называл вещи своими именами, и просил разрешить ему выезд за границу.
Ответа долго не было. Прошел месяц, другой, и Валентин Алмазов уже думал, что письмо его останется без ответа, как это всегда бывает, когда обращаешься к твердокаменным советским бюрократам без фимиама и гимнов, а резким словом правды.
Но ответ всё же пришел.
Очарованный чуть поблекшим, но всё же прекрасным августовским вечером, Валентин Алма-зов записывал на итальянском языке то, что нашептывали ему первые желтые листья, плывшие за окном в золотистой лазури заката. Есть какая-то особая сладостная грусть в еле слышном шелесте вестников осени, которую ждешь с тревогой и ожиданием. Когда неумолимый маляр белит виски, весной уже ничего не ожидаешь, как бывало в юные дни, - ни любви, ни пожаров страстей, ни прекрасных катастроф. Зато осенью всегда ждешь новых разочарований, сознавая их печальную неизбежность. И когда всё новые и новые иллюзии рассеиваются в терпком осеннем воздухе и шелестят, как сухие листья, кружащиеся стайками у обочины дороги, уже не так больно, как в дни первых крушений, - без плача и стенаний хоронишь их в тайниках сердца, ставшего всеохватно просторным, выносливым; и будто не так уж сильно жалят злые осенние мухи; и обо всем этом пишешь непременно стихами, такими хмельными, что от них кружится голова.
Валентин Алмазов писал итальянскую рапсодию на мотивы своих любимых поэтов Джакомо Леопарди и Джованни Папини. И было даже что-то вещее в том, что его лирические размышления о "Трагической повседневности" совпали с его собственной трагической повседневностью, внезапно вторгшейся в его комнату в лице двух полицейских, старшего дворника, всегда служащего в полиции, и еще какой-то носатой бабы, которая, как сообщил старший полицейский, является представительницей "общественности", долженствующей в будущем заменить органы власти в "народном" государстве.
Вид у них был смущенный. Старший полицейский начал виноватым голосом:
- Извините, Валентин Иванович, но мы вас побеспокоим потому, что начальник отделения милиции имеет к вам особый разговор и просит вас приехать. Дело срочное.
- Какие у меня могут быть дела с полицией? Я ведь не вор, не хулиган, - сказал Алмазов.
- К сожалению, мне это неизвестно. Начальник мне ничего не сказал. Но ведь милиция - орган государственной власти, и вы обязаны поехать.
Валентин Алмазов сразу понял, что быть беде.
Жена его тоже это поняла.
- Я пойду с тобой, - сказала она.
- Да, пожалуйста, - разрешил полицейский.
У подъезда ждала машина, синяя, с красной полосой вокруг кузова. В отличие от сталинских "черных воронов", народ прозвал эти машины чумовозками.
В милиции его провожатые тотчас же скрылись. У дверей комнаты, куда привели Алмазова, стоял другой полицейский, менее вежливый, - на вопросы не отвечал. Конечно, никаких разговоров с начальником милиции не было. Через десять минут Валентина Алмазова вывели во двор, - там его ждала санитарная машина. Женщина-врач (специальные полицейские врачи-конвоиры) спросила:
- Вы - Валентин Алмазов? По распоряжению главного городского психиатра вас должны обследовать.
- Сволочи! - тихо сказал Алмазов жене. - Полицейские сволочи даже врачей превращают в полицейских. Но не волнуйся, - такие приемы показывают, что они уже боятся. Обманом завлекли. Коммунистические бандиты не уйдут от народной мести.
И пошел к машине. Двое дюжих вышибал в белых халатах смотрели на него тупо воловьими глазами.
Шел дождь.
Странно, час тому назад небо было голубое, а сейчас дождевые струи назойливо стучали в крышу и стекла машины; сопели вышибалы; низкие тучи плыли по небу; они напоминали Алмазову бегемотов, которых он в детстве видел в зоопарке; город казался незнакомым, чужим, враждебным.
Алмазова привезли на пересыльный пункт, - оттуда круглые сутки отправляли с сопровожда-ющими санитарами больных, лечившихся в московских психиатрических больницах, по месту жительства. В двух маленьких комнатах в деревянном бараке скопилось множество мужчин и женщин. Под низким дощатым потолком плавал дым от махорки и дешевых папирос. Было грязно, наплевано. Из двери уборной, почти не закрывавшейся, несло нестерпимой вонью; засиженная мухами лампочка без абажура бросала зловещие тени на людей; жена Алмазова тихо плакала, дежурный врач - женщина средних лет, утомленная, со страдальческим выражением лица, - говорила, глядя куда-то вдаль, мимо Алмазова:
- Сегодня уже поздно... Доктор Янушкевич уехал. Он будет только завтра в десять часов утра. Что с вами случилось? Скандалили с соседями? Нет? У вас отдельная квартира? Это ваша жена?.. Ах, вот оно что. Ну, конечно... Не вы первый, не вы последний... Такова судьба всех бунтарей... Хорошо еще, что только сумасшедший дом. Моего мужа расстреляли... Недавно приходил ко мне секретарь райкома, утешал, сказал, что партия не забудет моего мужа... Так они всем говорят... Меня удивляет... неужто они думают, что мы, вдовы и сироты, сотни тысяч вдов и сирот, забудем эти благодеяния партии?
Алмазов слушал молча. Его не удивила бесстрашная откровенность усталой женщины. В последнее время всюду - в трамваях, поездах и особенно в бесконечных очередях - люди всех возрастов не скрывали своего враждебно-иронического отношения к советской власти, к ее мнимым достижениям; и здесь следует отметить то морально-политическое единство народа, о котором так много и пышно разглагольствуют партийные функционеры, печать и радио: люди единодушно поносили советских вождей, особенно Хрущева, и особенно с тех пор, как опять исчезли продукты первой необходимости. И чем беднее по виду был человек, тем злее проклинал он очереди, нехватку всего решительно, издевался над мнимыми успехами советской экономики, проклинал дороговизну, ничтожную зарплату, безрукость руководителей, их пустые обещания, которые никогда не выполняются.
- Идите отдыхайте, - сказала женщина, - не отчаивайтесь, ведь вам еще многое придется пережить... Не вздумайте только протестовать - ну, голодовку объявлять или заявления писать, - ведь у нас на это никакого внимания не обращают. Даже на турок и греков подействовали голодовки Назыма Хикмета и Глезоса, - а у нас вы только подвергнетесь издевательствам и "ичего не добьетесь. Ведь это не люди, а истуканы, палачи...
Алмазов сел на лавочку. Ему казалось, что всё это происходит во сне. Новая картина из дантовского ада.
Стоявший немного поодаль необычайно худой, - почти скелет, - лысый, неопределенного возраста мужчина, безбородый, как евнух, всё время ухмылялся, поджав тонкие лиловые губы, потом украдкой подошел вплотную к Алмазову и, слегка наклонив голову, заговорил доверительно шопотом:
- Я слышал - вы писатель... Очень интересно познакомиться. Как же вы умудрились уцелеть, если рисковали писать правду?
И в течение какой-нибудь минуты молчания бурей пронеслась в воображении Валентина Алмазова его писательская карьера. Странная, как и вся его жизнь. Он пытался быть советским писателем. Но из этого ничего не получилось. Он буквально приходил в отчаяние, читая рукописи того времени. До того все эти писания были надуманными, притянутыми, беспомощными, бесспорно значительно хуже, чем у средних бумагомарателей. Теперь ему ясно было, что всё это было закономерно. Не все могут продавать даже свое тело предпочитают умереть с голоду, утопиться. Но продавать свою душу гораздо труднее. Валентин Алмазов не помнит, когда он перестал быть батраком на литературной ниве. Но он отлично помнит то невыразимое наслажде-ние, которое он испытал, когда стал писать правду, - с тех пор прошло почти четверть века. Он понимал, что нельзя показать рукописи даже товарищам, это было бы в сталинские времена равносильно самоубийству. Шли годы, и вот настал час, когда терять уже было нечего. Надо было напомнить миру, что есть еще на свете русский - но не советский - народ, есть честные писате-ли, - и звать на бой за свободу, разоблачать новых фашистов, душегубов, звонить в набат. Ведь на Западе знают очень мало. Приезжим показывают всё ту же екатерининскую деревню; и даже такие честные писатели, как Колдуэлл и Стейнбек, склонны верить в легенду о советской демокра-тии. Неужели Стейнбек искренне говорит, что не заметил угнетения в Советском Союзе, что писатель здесь может писать то, что он хочет? Неужели он даже не читал многочисленных заметок в прессе о злосчастной судьбе Бориса Пастернака, Александра Есенина? Да... надо раскрыть глаза миру. Надо привести Стейнбека и других деятелей западной культуры в этот заплеванный сарай - пусть он посидит в этом аду с Валентином Алмазовым и убедится воочию, как советский писатель может писать то, что ему хочется. Он тогда узнает, что любые слова правды о советской жизни полицейские называют клеветой. А не задумался ли Джон Стейнбек над тем, что из его двенадцати книг переведены в Советском Союзе только две? И почему? Читатели с наслаждением прочли бы все его книги. Но... А ведь Стейнбек не пишет о советской жизни. Если бы он, не дай Бог, родился в Советском Союзе, он бы не мог напечатать ни одной строки и вернее всего был бы уничтожен сталинскими опричниками или сидел бы сейчас рядом с Валентином Алмазовым в этом аду. Так-то, мистер Стейнбек. Надеюсь, вы на меня не обидитесь за то, что я приглашаю вас в заплеванный сумасшедший дом, - другого места нет теперь в России для честного писателя.
Между тем лысый незнакомец говорил своим шелестящим голосом:
- Любопытная страна Россия - вся ее история исчерпывается формулировкой: сначала за здравие, а потом за упокой. От Петра Великого шаганула семимильно, создала величайшую в мире дворянскую питерскую культуру, горную цепь с самыми высокими вершинами - божественного Достоевского, глубочайшего мыслителя Василия Васильевича Розанова, - и прыгнула в пучину небытия. Была великая Россия, а стала какой-то недотыкомкой из Сологубовского "Мелкого беса". Между прочим, величайшая книга, тоже пророческая, как "Опавшие листья", как "Гряду-щий хам". Ныне и завладели Русью сии мелкие бесы; еще Достоевский их изобразил с гениальным пророчеством, именно мелких - ведь в его "Бесах" нет ни одного крупного, сильного, нет даже тени Люцифера; помните-с младого Верховенского, его чистосердечное признание: мы-де какие социалисты, мы - мошенники. Покатилась в пропасть жизнь российская, и литература - тоже: серый, неказистый мужичонка Шолохов, грошевые лебедевы-кумачи и прочая мелюзга. И вместо гордого Санкт-Петербурга - нищий Ленинград. Помилуйте, по какому праву? Великому городу было присвоено имя его великого основателя, поднявшего Россию на дыбы, а за что же, позвольте спросить, Ленину? За то, что он поставил ее на колени? Но вы не сумеете ответить на этот вопрос. А я ответил. Умнейший человек Столыпин - истинный птенец гнезда Петрова - об этом хорошо сказал, обращаясь к революционерам: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия". Но для чего, спрашивается, им нужны потрясения? Очень просто. Все эти "пролетарии", которым в конечном счете наплевать на Россию и на весь культурный мир, на самую идею европеизма, хотят хоть чем-нибудь возвеличится. Идейки у них убогие - ничего нет более убогого и скудоумного в истории мировой и общественной мысли, - так вот, давайте, товарищи, хлопнем дверью, - ничего, если крыша провалится, а заодно придушит жильцов, - и вот хлопают: эти "пролетарии" успели уничтожить несколько миллионов лучших русских людей, а теперь продают и раздаривают Россию направо и налево. А почему? Надо же и Хрущеву заработать себе бессмертие. Он больше ни о чем не думает. А ведь он самый мягкий из них, глуповат, но хватка - хватка мертвая! А такие пуще смерти боятся правды, - а вы вздумали правду говорить. Нельзя, нельзя, вы воистину безумец. Я - другое дело. Разрешите вам представиться. Профессия у меня неопределенная. То-есть был я всем, как истинно-русское перекати-поле. Инженером, преподавателем, лектором общества научных и политических знаний, журнали-стом, ктитором, - и нигде не мог ужиться. Если поверите, - мне пятьдесят семь лет, а можно и не поверить - мне кажется, что прожил я целый век, так много всего было в моей жизни, а выгляжу я на сорок. Даже иные особы опасного женского пола одобряют. Видите вот эту сдобную сестренку? Она меня будет сопровождать в Ростов-на-Дону. Это мой родной город. Чудесный был город когда-то, веселый, богатый. Меня уже туда сопровождают семнадцатый раз, - комната там у меня имеется - законная жилплощадь, невелика, правда, восемь метров, однако для советс-кого существования пригодна. Но я к оседлости, семейственности, партийности, вообще к любому виду постоянства мало пригоден. Можете себе представить, ни разу не женился, даже фиктивно, а предложений было много, и скажу вам - лестные предложения, даже одна врачиха влюбилась, хотела меня во что бы то ни стало одомашнить, как сибирского кота своего; обстановочка у нее была уютная, шифоньеры, трельяжи, канапе, но я ни к мягкой мебели, ни к мягким бабочкам, ни к сибирским котам тяготения не имею, извольте видеть; и еще меньше к домашнему хозяйству - никак не выношу этой категории материалистической диалектики, даже чемодана у меня нет, только, вот видите, этот выцветший, потрепанный, видавший виды буро-желтый портфель. И можете себе представить, удивительная судьба у этого портфеля, почти такая же, как у меня, его владельца (чуть было не сказал - законного, но какой же там законный?): достался он мне прямо фантастически по какому-то не менее фантастическому наследству. Понимаете, был я в трактир-чике на окраине, - такая уютная забегаловка, где, главным образом, выпивали отставные полковники. Хороший, скажу я вам, народ, - и выпить может, сколько душе угодно, и болтать может бесконечно, хоть до утра, - а что еще нужно российскому интеллигенту? Вот таким манером мы и судьбу свою проболтали за рюмкой водки, а ее и тяпнули у нас под носом. Так можете себе представить, прихожу я как-то ночью, изрядно на взводе, - один отставной так меня угостил, что я и не помнил, как на свою жилплощадь попал, - ну, просыпаюсь в полдень, гляжу - портфель этот самый лежит на столе. И можете себе представить, в портфельчике этом тогда он был именно портфельчиком, объем и вообще, так сказать, комплекция была примерно вдвое меньшей, - так вот, в портфельчике этом, который, как видите, стал портфелищем, я обнаружил поллитра особой московской, можете себе представить, нераскупоренной, и, как вы сами понима-ете, не замедлил опохмелиться. Затем приступил к дальнейшему исследованию и обнаружил пухлую записную книжицу с интересными и поучительными сентенциями, вроде нижеследую-щих: "Пей - дело разумей. А не уразумев дело, снова пей смело. Еще успеешь, уразумеешь". Прельстительная мудрость сентенции этой, можете себе представить, на всю жизнь мне в память врезалась и стала как бы моей путеводной звездой в дальнейшей жизни. Это - в смысле житейского поведения. А в смысле философском, так сказать, пролегоменами стали для меня мудрейшие слова из этой же книжицы: "Время - что посуда. Можно ее наполнить коньяком финьшампань, для услаждения души, а также мочей для анализа в поликлинике на предмет выяснения, страдаешь ли подагрой, раб Божий. Так вот тебе завет мой, раб ленивый и лукавый: наполняй не очень объемистую посудину, отпущенную тебе хозяином времени, не мочей, не отсиживанием за столом и просиживанием штанов в поликлинике, - не о теле бренном пекись, а о бессмертной душе твоей, - а также памятуй, что у рабов Божьих душа обретает бессмертие, наполняя скудный сосуд времени блужданиями по прекрасной планете, поисками неопределенной планиды, - и Боже упаси - пускать где-нибудь глубоко корень, ибо вся прелесть жизни - в перемене мест. Новый город это - как новая мебель. Старый город - это как опостылевшая жена. То же относится к занятиям. Меняй занятия, как постельное белье, хотя бы раз в два месяца..." Ну вот, значит, стала эта записная книжица моим евангелием. Было в портфельчике еще вафельное полотенце сомнительной чистоты, но чистота - понятие относительное и весьма сомнительное, так же, как гигиена, здоровье и советская власть. И я, будучи инженером по водоснабжению и канализации, - простите, зовут меня Дормидонт Ферапонтович Фиолетов, - что имя, что фамилия - замечательны! - бросил водопровод, канализацию и запер комнату; обстановка у меня была несложная, - железная койка со скрипом, стол шаткий со скрипом, стул венский со скрипом, алюминиевая кружка, оловянная ложка, еще два вафельных полотенца, две смены белья и Библия, которую мне подарила соседка, восьмидесятилетняя старушка, накануне кончины; наследников у нее не было. С тех пор я стал каждый день читать Библию, самую, скажу я вам с уверенностью, опасную и соблазительную книгу на свете. Не удивляюсь, что "товарищи" догадались и запретили ее распространение, а то ведь, знаете, начитаешься библейской мудрости и хохотать будешь, как оглашенный, над всеми мировыми революциями. И всё тебе нипочем станет, все эти священные реликвии, там, знаете, родина, жена, дети, долг, - всё суета сует и томление духа, можете себе представить, брось всё и иди за Мной, и тогда души не потеряешь, а будешь сидеть дома и душу потеряешь. Полюбил я особо Екклесиаста, а судить стал обо всем, как царь Соломон; и за Христом пошел бы охотно, если б Он только легкий путь указал, а то извольте радоваться - Голгофа. Не желаю-с, желаю наслаждаться жизнью, как сказал один философ... Взял я, значит, портфельчик, вложил белье, вафельные полотенца и Библию, - он, сами понимаете, вроде забеременел, - и отправился на вокзал. Вижу, идет поезд в город Раздольный - курортная, знаете ли, жемчужина, - давай, думаю, катну в Раздольный; взял, поехал. Приехал. Ну, надо чем-то заняться, а главное - прописаться; не прописывают там на постоянное жительство. А мне, говорю, зачем постоянное? Мне, говорю, и временное подходит. Если, говорят, будет требование местной организации, заинтересованной в вашей деятельности, можно прописать на шесть месяцев без права на площадь. Пошел я по улицам этого прекрасного города. Знаете, советским духом там и не пахнет, город праздничный. Пальмы, бананы, олеандры, магнолии. И предлагают мне, - тоже в забегаловке, один серьезный субъект, - поступить лектором в местное Общество политических знаний, - в общем, читать лекции о переустройстве курорта для блага граждан, о новой технике, космонавтах, Кара-Кумах и еще чего-то. А мне всё едино, - канализацией я решительно уже не мог заниматься. В общем, я трепался года два в этом чудном городе, - болтология повсюду в нашей стране заменяет жизнь и труд, - потом сократили меня, вычеркнули мою штатную единицу; и я тогда случайно познакомился с одним москвичом, поехал к нему в гости, и черт меня дернул написать в ЦК партии письмо, - некий проект прекращения разводов, которые дискредитируют нашу социалистическую державу, поскольку неимоверное их количест-во переходит в весьма сомнительное качество советской семьи. Помилуйте, до революции в России было за год не больше пятисот разводов, а нынче - миллион. Это не шутка. Статистика явно не в нашу пользу. Я и выдвинул проект, значит: всем, кто развелся, уменьшить зарплату на десять процентов; кто два раза - на двадцать, и так дальше, без права занимать ответственные должности, ибо разводящийся, да еще многократно, явно не может воспитывать кадры в комму-нистическом духе. Кроме того, - взыскания по партийной линии, а также издавать ежегодно сборник "Сомнительные супруги". Было это лет десять назад. Я, как говорится, для смеха написал это письмо. Мало ли идиотских проектов о так называемом коммунистическом воспитании серьезно обсуждают в тысячах комиссий, - как будто человека можно воспитывать в коммунис-тическом духе! Это всё равно что матерого волка сделать вегетарианцем, да я вам скажу, что можно скорее волка превратить в овцу, чем советского башибузука в Человека. Ведь не осталось у нас ничего святого, - можете себе представить, - не страна, а форменный бордель; и мне над всем этим посмеяться захотелось... Ну, вызвали меня в ЦК, какая-то упитанная баба со мной стала говорить, а я смотрю, извините, на ее декольте, груди выглядывают дебелые, пахнет духами, и говорю ей: - Знаете, дамочка, мне бы с вами не в скучном кабинете, а в интимной обстановке поговорить, - и так выразительно смотрю на ее декольте. А она рассердилась, куда-то позвонила. Пришел мильтон, а она толстым задом вертит - уходит, а мильтон мне говорит: - Пожалуйста, гражданин, я вас провожу по назначению. - Позвольте, говорю, я не за назначением пришел. - Ничего, гражданин, не волнуйтесь. Вы в ЦК пришли, а не в пивную. Тут знают, где кому место. И отвезли меня на Канатчикову дачу. И пошел я с тех пор колесить. Теперь я уже девятый раз там лечусь. Она стала для меня как бы домом родным, куда я возвращаюсь отдохнуть, о душе подумать. Все меня там знают, и я всех. Чудесная жизнь. Трепись хоть круглые сутки. Плохо только, что время от времени выписывают. Самые интересные люди там собираются. А где еще найдешь теперь интересного человека в России? На воле и поговорить не с кем - уши вянут, как послуша-ешь какого-нибудь советского мудреца... Вы, видимо, замешкались, а вам самое время... Есенин-сынок уже третий раз отдыхает, всё приглашают его. А я уж сам. У меня теперь и специальность есть, - я специалист по бессмертию Хрущева. Каждый год пишу ему послания, как скорее обрести ему бессмертие. Вы, конечно, об этом всерьез не говорите, а то и вам пришьют навязчи-вую идею и запишут в сумасшедшие. А я нарочно прикидываюсь, - говорю все, что думаю, - сумасшедший, инвалид первой группы - семьдесят два рубля получаю в месяц; не каждый у нас такие деньги зарабатывает, даже тяжелым трудом; деньги коплю, - ведь на воле я живу редко, а здесь всё бесплатно - коммунизм! Сиживал и в других больницах: у Соловьева, Ганушкина, на Матросской тишине, был и у Гронарева, но здесь, на Канатчиковой даче, больше интересных людей, можно и с женским полом побаловаться. Не боятся разоблачений бабочки. Кто поверит психу? И знаете, я только так разрешил для себя любовный вопрос. Иначе невозможно. Вы скажете, что я эгоист? Возможно. То-есть, безусловно. Помните замечательную книгу Джордана Мередита "Эгоист"? Его герой, так же как я, мучился из-за выбора и все-таки выбрал женщину - ведь он англичанин, ему необходим счастливый конец, а я - русский - для меня обязателен несчастный исход. Но рассуждение очень верное, понимаете, он правильно схватил самую суть проблемы. Вот как он сформулировал: его главным врагом был мир (масса), который смешивает нас всех в одну кучу, который запятнал уже заранее ту, которую мы выбрали, и мы никогда не сможем ее полностью очистить от соприкосновения с грязной толпой. Здорово сказано! А я вообще распространяю эту теорию на всё: не только на поиски невесты, - без нее еще можно прожить, - я вместо невесты душу человека, свою душу ищу - идею, мечту, Прекрасную Даму, - и чувствую, что всё это "товарищи" запачкали, загадили зловонным дыханием темной массы, толпы, которая, как справедливо заметил еще Флобер, всегда плохо пахнет. Они хотят, чтобы от моей Прекрасной Дамы пахло трудовым потом, а меня тошнит при одной мысли об этом. Все идеалы загрязнены этой саранчой-массой, и ничего не выйдет, - Фиолетов вдруг рассвирепел, повысил голос чуть ли не до крика, надел на голову пилотку из заглавного листа "Крокодила", подмигнул Алмазову, - да, сударь, ничего не выйдет, пока мы не уничтожим массу, и прежде всего китайцев. Китайцы - это образ безличия. Они все на одно лицо. Самая страшная масса из всех масс. Они могут затоптать всю Европу и даже перелететь через океан. Сделать мост из живых тел - пять тысяч километров могут отлично вымостить двадцать пять миллионов человек, - а их семьсот. Мир для спасения Человека необходимо индивидуализировать, освободить от косной массы, бездушной - ведь у нее есть только желудок. Толпа тянет человечество назад в первобыт-ное состояние, к стаду человекообразных обезьян. А когда останутся только личности, можно будет создать аристократическое всемирное общество личностей. Много не нужно - миллионов десять. Вот тогда будет жизнь по потребностям - человеческим, а не пайковым, как это планиру-ют коммунисты. Не будет солдат, полицейских, чинуш - разве для Личности нужна тюрьма, суды, чиновная сволочь? - Фиолетов нагнулся к самому уху сидевшего рядом Алмазова, - а уж я постараюсь, чтобы они все стали бессмертными, понимаете, пусть наши женщины будут только любовницами, вакханками, а не няньками, матерями, тещами, - подходяще? - Он опять подмиг-нул Алмазову. Глаза у него были красные, сердитые. - Вот мое мнение... три кита - личность, бессмертие, безмассовость. Закурим?
- Я не курю, - сказал Алмазов.
- Значит, я зря старался?
- Нет... что вы, очень интересно.
- Может быть, напишете обо мне. Надеюсь, вы не социалистический реалист... Вот, действи-тельно, опиум для дураков. Кончилась литература, искусство. Нечего читать, нечего писать... Я читал на днях, что какой-то институт провел опрос, и самые читабельные книги оказались "Преступление и наказание" и "Мадам Бовари". И вообразил, что эти авторы - Достоевский и Флобер - жили бы при советской власти. Пришел бы к редактору Флобер, а тот его сразу бы социалисти-ческо-реалистическим обухом по голове: - Друг мой, это нетипично, нереалистично: замечатель-ный врач, верный муж, труженик, любит жену, семью, а она имеет каких-то ловеласов. Зачем вы ищете уродливые явления в действительности, да еще не противопоставляете ничего положитель-ного? Опишите героический труд доктора Бовари, а ее - ну, пусть разок согрешит и покается, даже закается, что больше не будет... Потом приходит Федор Михайлович. Ну, с тем дело хуже: - Что вы натворили? Молодой человек, да еще юрист, мыслящий юноша, станет убивать какую-то процентщицу? Да это клевета на нашу молодежь. И эта Соня. Не могла найти себе работу... Нет, нет... всё это никуда не годится. Да... - А теперь вынуждены хвалить: как же, мы тоже не лыком шиты, понимаем, что такое шедевр... "Товарищи" даже не понимают, что такое искусство, литература... Не понимают, что только нетипичные характеры в нетипичных обстоятельствах могут быть героями книг. Найдите мне хоть один типично-стандартный характер в мировых шедеврах. Может быть, Анна Каренина? Или Безухов? Или Иван Карамазов? Или Гамлет? Да перечислять можно до утра... Искусство начинается там, где нарушается норма, покой, типич-ность. Только идиоты могут говорить, что писатель должен описывать героический труд, счастливую жизнь. Уж не говорю о том, что нет ни героического труда, ни счастливой жизни, - допустим, что они есть, - что же тут описывать? Тут еще может какой-нибудь работник месткома что-то сказать в отчете, но писателю абсолютно делать нечего... Ну да что говорить, пойду стрелять папиросу...
Но все проходит.
Валентин Алмазов никогда не испытывал болезненного наслаждения слабых людей, любуясь собственными страданиями, своим прекраснодушием и подлостью противников. Надо было стряхнуть сей прах с ног своих как можно скорее; он написал письмо Хрущеву, в котором называл вещи своими именами, и просил разрешить ему выезд за границу.
Ответа долго не было. Прошел месяц, другой, и Валентин Алмазов уже думал, что письмо его останется без ответа, как это всегда бывает, когда обращаешься к твердокаменным советским бюрократам без фимиама и гимнов, а резким словом правды.
Но ответ всё же пришел.
Очарованный чуть поблекшим, но всё же прекрасным августовским вечером, Валентин Алма-зов записывал на итальянском языке то, что нашептывали ему первые желтые листья, плывшие за окном в золотистой лазури заката. Есть какая-то особая сладостная грусть в еле слышном шелесте вестников осени, которую ждешь с тревогой и ожиданием. Когда неумолимый маляр белит виски, весной уже ничего не ожидаешь, как бывало в юные дни, - ни любви, ни пожаров страстей, ни прекрасных катастроф. Зато осенью всегда ждешь новых разочарований, сознавая их печальную неизбежность. И когда всё новые и новые иллюзии рассеиваются в терпком осеннем воздухе и шелестят, как сухие листья, кружащиеся стайками у обочины дороги, уже не так больно, как в дни первых крушений, - без плача и стенаний хоронишь их в тайниках сердца, ставшего всеохватно просторным, выносливым; и будто не так уж сильно жалят злые осенние мухи; и обо всем этом пишешь непременно стихами, такими хмельными, что от них кружится голова.
Валентин Алмазов писал итальянскую рапсодию на мотивы своих любимых поэтов Джакомо Леопарди и Джованни Папини. И было даже что-то вещее в том, что его лирические размышления о "Трагической повседневности" совпали с его собственной трагической повседневностью, внезапно вторгшейся в его комнату в лице двух полицейских, старшего дворника, всегда служащего в полиции, и еще какой-то носатой бабы, которая, как сообщил старший полицейский, является представительницей "общественности", долженствующей в будущем заменить органы власти в "народном" государстве.
Вид у них был смущенный. Старший полицейский начал виноватым голосом:
- Извините, Валентин Иванович, но мы вас побеспокоим потому, что начальник отделения милиции имеет к вам особый разговор и просит вас приехать. Дело срочное.
- Какие у меня могут быть дела с полицией? Я ведь не вор, не хулиган, - сказал Алмазов.
- К сожалению, мне это неизвестно. Начальник мне ничего не сказал. Но ведь милиция - орган государственной власти, и вы обязаны поехать.
Валентин Алмазов сразу понял, что быть беде.
Жена его тоже это поняла.
- Я пойду с тобой, - сказала она.
- Да, пожалуйста, - разрешил полицейский.
У подъезда ждала машина, синяя, с красной полосой вокруг кузова. В отличие от сталинских "черных воронов", народ прозвал эти машины чумовозками.
В милиции его провожатые тотчас же скрылись. У дверей комнаты, куда привели Алмазова, стоял другой полицейский, менее вежливый, - на вопросы не отвечал. Конечно, никаких разговоров с начальником милиции не было. Через десять минут Валентина Алмазова вывели во двор, - там его ждала санитарная машина. Женщина-врач (специальные полицейские врачи-конвоиры) спросила:
- Вы - Валентин Алмазов? По распоряжению главного городского психиатра вас должны обследовать.
- Сволочи! - тихо сказал Алмазов жене. - Полицейские сволочи даже врачей превращают в полицейских. Но не волнуйся, - такие приемы показывают, что они уже боятся. Обманом завлекли. Коммунистические бандиты не уйдут от народной мести.
И пошел к машине. Двое дюжих вышибал в белых халатах смотрели на него тупо воловьими глазами.
Шел дождь.
Странно, час тому назад небо было голубое, а сейчас дождевые струи назойливо стучали в крышу и стекла машины; сопели вышибалы; низкие тучи плыли по небу; они напоминали Алмазову бегемотов, которых он в детстве видел в зоопарке; город казался незнакомым, чужим, враждебным.
Алмазова привезли на пересыльный пункт, - оттуда круглые сутки отправляли с сопровожда-ющими санитарами больных, лечившихся в московских психиатрических больницах, по месту жительства. В двух маленьких комнатах в деревянном бараке скопилось множество мужчин и женщин. Под низким дощатым потолком плавал дым от махорки и дешевых папирос. Было грязно, наплевано. Из двери уборной, почти не закрывавшейся, несло нестерпимой вонью; засиженная мухами лампочка без абажура бросала зловещие тени на людей; жена Алмазова тихо плакала, дежурный врач - женщина средних лет, утомленная, со страдальческим выражением лица, - говорила, глядя куда-то вдаль, мимо Алмазова:
- Сегодня уже поздно... Доктор Янушкевич уехал. Он будет только завтра в десять часов утра. Что с вами случилось? Скандалили с соседями? Нет? У вас отдельная квартира? Это ваша жена?.. Ах, вот оно что. Ну, конечно... Не вы первый, не вы последний... Такова судьба всех бунтарей... Хорошо еще, что только сумасшедший дом. Моего мужа расстреляли... Недавно приходил ко мне секретарь райкома, утешал, сказал, что партия не забудет моего мужа... Так они всем говорят... Меня удивляет... неужто они думают, что мы, вдовы и сироты, сотни тысяч вдов и сирот, забудем эти благодеяния партии?
Алмазов слушал молча. Его не удивила бесстрашная откровенность усталой женщины. В последнее время всюду - в трамваях, поездах и особенно в бесконечных очередях - люди всех возрастов не скрывали своего враждебно-иронического отношения к советской власти, к ее мнимым достижениям; и здесь следует отметить то морально-политическое единство народа, о котором так много и пышно разглагольствуют партийные функционеры, печать и радио: люди единодушно поносили советских вождей, особенно Хрущева, и особенно с тех пор, как опять исчезли продукты первой необходимости. И чем беднее по виду был человек, тем злее проклинал он очереди, нехватку всего решительно, издевался над мнимыми успехами советской экономики, проклинал дороговизну, ничтожную зарплату, безрукость руководителей, их пустые обещания, которые никогда не выполняются.
- Идите отдыхайте, - сказала женщина, - не отчаивайтесь, ведь вам еще многое придется пережить... Не вздумайте только протестовать - ну, голодовку объявлять или заявления писать, - ведь у нас на это никакого внимания не обращают. Даже на турок и греков подействовали голодовки Назыма Хикмета и Глезоса, - а у нас вы только подвергнетесь издевательствам и "ичего не добьетесь. Ведь это не люди, а истуканы, палачи...
Алмазов сел на лавочку. Ему казалось, что всё это происходит во сне. Новая картина из дантовского ада.
Стоявший немного поодаль необычайно худой, - почти скелет, - лысый, неопределенного возраста мужчина, безбородый, как евнух, всё время ухмылялся, поджав тонкие лиловые губы, потом украдкой подошел вплотную к Алмазову и, слегка наклонив голову, заговорил доверительно шопотом:
- Я слышал - вы писатель... Очень интересно познакомиться. Как же вы умудрились уцелеть, если рисковали писать правду?
И в течение какой-нибудь минуты молчания бурей пронеслась в воображении Валентина Алмазова его писательская карьера. Странная, как и вся его жизнь. Он пытался быть советским писателем. Но из этого ничего не получилось. Он буквально приходил в отчаяние, читая рукописи того времени. До того все эти писания были надуманными, притянутыми, беспомощными, бесспорно значительно хуже, чем у средних бумагомарателей. Теперь ему ясно было, что всё это было закономерно. Не все могут продавать даже свое тело предпочитают умереть с голоду, утопиться. Но продавать свою душу гораздо труднее. Валентин Алмазов не помнит, когда он перестал быть батраком на литературной ниве. Но он отлично помнит то невыразимое наслажде-ние, которое он испытал, когда стал писать правду, - с тех пор прошло почти четверть века. Он понимал, что нельзя показать рукописи даже товарищам, это было бы в сталинские времена равносильно самоубийству. Шли годы, и вот настал час, когда терять уже было нечего. Надо было напомнить миру, что есть еще на свете русский - но не советский - народ, есть честные писате-ли, - и звать на бой за свободу, разоблачать новых фашистов, душегубов, звонить в набат. Ведь на Западе знают очень мало. Приезжим показывают всё ту же екатерининскую деревню; и даже такие честные писатели, как Колдуэлл и Стейнбек, склонны верить в легенду о советской демокра-тии. Неужели Стейнбек искренне говорит, что не заметил угнетения в Советском Союзе, что писатель здесь может писать то, что он хочет? Неужели он даже не читал многочисленных заметок в прессе о злосчастной судьбе Бориса Пастернака, Александра Есенина? Да... надо раскрыть глаза миру. Надо привести Стейнбека и других деятелей западной культуры в этот заплеванный сарай - пусть он посидит в этом аду с Валентином Алмазовым и убедится воочию, как советский писатель может писать то, что ему хочется. Он тогда узнает, что любые слова правды о советской жизни полицейские называют клеветой. А не задумался ли Джон Стейнбек над тем, что из его двенадцати книг переведены в Советском Союзе только две? И почему? Читатели с наслаждением прочли бы все его книги. Но... А ведь Стейнбек не пишет о советской жизни. Если бы он, не дай Бог, родился в Советском Союзе, он бы не мог напечатать ни одной строки и вернее всего был бы уничтожен сталинскими опричниками или сидел бы сейчас рядом с Валентином Алмазовым в этом аду. Так-то, мистер Стейнбек. Надеюсь, вы на меня не обидитесь за то, что я приглашаю вас в заплеванный сумасшедший дом, - другого места нет теперь в России для честного писателя.
Между тем лысый незнакомец говорил своим шелестящим голосом:
- Любопытная страна Россия - вся ее история исчерпывается формулировкой: сначала за здравие, а потом за упокой. От Петра Великого шаганула семимильно, создала величайшую в мире дворянскую питерскую культуру, горную цепь с самыми высокими вершинами - божественного Достоевского, глубочайшего мыслителя Василия Васильевича Розанова, - и прыгнула в пучину небытия. Была великая Россия, а стала какой-то недотыкомкой из Сологубовского "Мелкого беса". Между прочим, величайшая книга, тоже пророческая, как "Опавшие листья", как "Гряду-щий хам". Ныне и завладели Русью сии мелкие бесы; еще Достоевский их изобразил с гениальным пророчеством, именно мелких - ведь в его "Бесах" нет ни одного крупного, сильного, нет даже тени Люцифера; помните-с младого Верховенского, его чистосердечное признание: мы-де какие социалисты, мы - мошенники. Покатилась в пропасть жизнь российская, и литература - тоже: серый, неказистый мужичонка Шолохов, грошевые лебедевы-кумачи и прочая мелюзга. И вместо гордого Санкт-Петербурга - нищий Ленинград. Помилуйте, по какому праву? Великому городу было присвоено имя его великого основателя, поднявшего Россию на дыбы, а за что же, позвольте спросить, Ленину? За то, что он поставил ее на колени? Но вы не сумеете ответить на этот вопрос. А я ответил. Умнейший человек Столыпин - истинный птенец гнезда Петрова - об этом хорошо сказал, обращаясь к революционерам: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия". Но для чего, спрашивается, им нужны потрясения? Очень просто. Все эти "пролетарии", которым в конечном счете наплевать на Россию и на весь культурный мир, на самую идею европеизма, хотят хоть чем-нибудь возвеличится. Идейки у них убогие - ничего нет более убогого и скудоумного в истории мировой и общественной мысли, - так вот, давайте, товарищи, хлопнем дверью, - ничего, если крыша провалится, а заодно придушит жильцов, - и вот хлопают: эти "пролетарии" успели уничтожить несколько миллионов лучших русских людей, а теперь продают и раздаривают Россию направо и налево. А почему? Надо же и Хрущеву заработать себе бессмертие. Он больше ни о чем не думает. А ведь он самый мягкий из них, глуповат, но хватка - хватка мертвая! А такие пуще смерти боятся правды, - а вы вздумали правду говорить. Нельзя, нельзя, вы воистину безумец. Я - другое дело. Разрешите вам представиться. Профессия у меня неопределенная. То-есть был я всем, как истинно-русское перекати-поле. Инженером, преподавателем, лектором общества научных и политических знаний, журнали-стом, ктитором, - и нигде не мог ужиться. Если поверите, - мне пятьдесят семь лет, а можно и не поверить - мне кажется, что прожил я целый век, так много всего было в моей жизни, а выгляжу я на сорок. Даже иные особы опасного женского пола одобряют. Видите вот эту сдобную сестренку? Она меня будет сопровождать в Ростов-на-Дону. Это мой родной город. Чудесный был город когда-то, веселый, богатый. Меня уже туда сопровождают семнадцатый раз, - комната там у меня имеется - законная жилплощадь, невелика, правда, восемь метров, однако для советс-кого существования пригодна. Но я к оседлости, семейственности, партийности, вообще к любому виду постоянства мало пригоден. Можете себе представить, ни разу не женился, даже фиктивно, а предложений было много, и скажу вам - лестные предложения, даже одна врачиха влюбилась, хотела меня во что бы то ни стало одомашнить, как сибирского кота своего; обстановочка у нее была уютная, шифоньеры, трельяжи, канапе, но я ни к мягкой мебели, ни к мягким бабочкам, ни к сибирским котам тяготения не имею, извольте видеть; и еще меньше к домашнему хозяйству - никак не выношу этой категории материалистической диалектики, даже чемодана у меня нет, только, вот видите, этот выцветший, потрепанный, видавший виды буро-желтый портфель. И можете себе представить, удивительная судьба у этого портфеля, почти такая же, как у меня, его владельца (чуть было не сказал - законного, но какой же там законный?): достался он мне прямо фантастически по какому-то не менее фантастическому наследству. Понимаете, был я в трактир-чике на окраине, - такая уютная забегаловка, где, главным образом, выпивали отставные полковники. Хороший, скажу я вам, народ, - и выпить может, сколько душе угодно, и болтать может бесконечно, хоть до утра, - а что еще нужно российскому интеллигенту? Вот таким манером мы и судьбу свою проболтали за рюмкой водки, а ее и тяпнули у нас под носом. Так можете себе представить, прихожу я как-то ночью, изрядно на взводе, - один отставной так меня угостил, что я и не помнил, как на свою жилплощадь попал, - ну, просыпаюсь в полдень, гляжу - портфель этот самый лежит на столе. И можете себе представить, в портфельчике этом тогда он был именно портфельчиком, объем и вообще, так сказать, комплекция была примерно вдвое меньшей, - так вот, в портфельчике этом, который, как видите, стал портфелищем, я обнаружил поллитра особой московской, можете себе представить, нераскупоренной, и, как вы сами понима-ете, не замедлил опохмелиться. Затем приступил к дальнейшему исследованию и обнаружил пухлую записную книжицу с интересными и поучительными сентенциями, вроде нижеследую-щих: "Пей - дело разумей. А не уразумев дело, снова пей смело. Еще успеешь, уразумеешь". Прельстительная мудрость сентенции этой, можете себе представить, на всю жизнь мне в память врезалась и стала как бы моей путеводной звездой в дальнейшей жизни. Это - в смысле житейского поведения. А в смысле философском, так сказать, пролегоменами стали для меня мудрейшие слова из этой же книжицы: "Время - что посуда. Можно ее наполнить коньяком финьшампань, для услаждения души, а также мочей для анализа в поликлинике на предмет выяснения, страдаешь ли подагрой, раб Божий. Так вот тебе завет мой, раб ленивый и лукавый: наполняй не очень объемистую посудину, отпущенную тебе хозяином времени, не мочей, не отсиживанием за столом и просиживанием штанов в поликлинике, - не о теле бренном пекись, а о бессмертной душе твоей, - а также памятуй, что у рабов Божьих душа обретает бессмертие, наполняя скудный сосуд времени блужданиями по прекрасной планете, поисками неопределенной планиды, - и Боже упаси - пускать где-нибудь глубоко корень, ибо вся прелесть жизни - в перемене мест. Новый город это - как новая мебель. Старый город - это как опостылевшая жена. То же относится к занятиям. Меняй занятия, как постельное белье, хотя бы раз в два месяца..." Ну вот, значит, стала эта записная книжица моим евангелием. Было в портфельчике еще вафельное полотенце сомнительной чистоты, но чистота - понятие относительное и весьма сомнительное, так же, как гигиена, здоровье и советская власть. И я, будучи инженером по водоснабжению и канализации, - простите, зовут меня Дормидонт Ферапонтович Фиолетов, - что имя, что фамилия - замечательны! - бросил водопровод, канализацию и запер комнату; обстановка у меня была несложная, - железная койка со скрипом, стол шаткий со скрипом, стул венский со скрипом, алюминиевая кружка, оловянная ложка, еще два вафельных полотенца, две смены белья и Библия, которую мне подарила соседка, восьмидесятилетняя старушка, накануне кончины; наследников у нее не было. С тех пор я стал каждый день читать Библию, самую, скажу я вам с уверенностью, опасную и соблазительную книгу на свете. Не удивляюсь, что "товарищи" догадались и запретили ее распространение, а то ведь, знаете, начитаешься библейской мудрости и хохотать будешь, как оглашенный, над всеми мировыми революциями. И всё тебе нипочем станет, все эти священные реликвии, там, знаете, родина, жена, дети, долг, - всё суета сует и томление духа, можете себе представить, брось всё и иди за Мной, и тогда души не потеряешь, а будешь сидеть дома и душу потеряешь. Полюбил я особо Екклесиаста, а судить стал обо всем, как царь Соломон; и за Христом пошел бы охотно, если б Он только легкий путь указал, а то извольте радоваться - Голгофа. Не желаю-с, желаю наслаждаться жизнью, как сказал один философ... Взял я, значит, портфельчик, вложил белье, вафельные полотенца и Библию, - он, сами понимаете, вроде забеременел, - и отправился на вокзал. Вижу, идет поезд в город Раздольный - курортная, знаете ли, жемчужина, - давай, думаю, катну в Раздольный; взял, поехал. Приехал. Ну, надо чем-то заняться, а главное - прописаться; не прописывают там на постоянное жительство. А мне, говорю, зачем постоянное? Мне, говорю, и временное подходит. Если, говорят, будет требование местной организации, заинтересованной в вашей деятельности, можно прописать на шесть месяцев без права на площадь. Пошел я по улицам этого прекрасного города. Знаете, советским духом там и не пахнет, город праздничный. Пальмы, бананы, олеандры, магнолии. И предлагают мне, - тоже в забегаловке, один серьезный субъект, - поступить лектором в местное Общество политических знаний, - в общем, читать лекции о переустройстве курорта для блага граждан, о новой технике, космонавтах, Кара-Кумах и еще чего-то. А мне всё едино, - канализацией я решительно уже не мог заниматься. В общем, я трепался года два в этом чудном городе, - болтология повсюду в нашей стране заменяет жизнь и труд, - потом сократили меня, вычеркнули мою штатную единицу; и я тогда случайно познакомился с одним москвичом, поехал к нему в гости, и черт меня дернул написать в ЦК партии письмо, - некий проект прекращения разводов, которые дискредитируют нашу социалистическую державу, поскольку неимоверное их количест-во переходит в весьма сомнительное качество советской семьи. Помилуйте, до революции в России было за год не больше пятисот разводов, а нынче - миллион. Это не шутка. Статистика явно не в нашу пользу. Я и выдвинул проект, значит: всем, кто развелся, уменьшить зарплату на десять процентов; кто два раза - на двадцать, и так дальше, без права занимать ответственные должности, ибо разводящийся, да еще многократно, явно не может воспитывать кадры в комму-нистическом духе. Кроме того, - взыскания по партийной линии, а также издавать ежегодно сборник "Сомнительные супруги". Было это лет десять назад. Я, как говорится, для смеха написал это письмо. Мало ли идиотских проектов о так называемом коммунистическом воспитании серьезно обсуждают в тысячах комиссий, - как будто человека можно воспитывать в коммунис-тическом духе! Это всё равно что матерого волка сделать вегетарианцем, да я вам скажу, что можно скорее волка превратить в овцу, чем советского башибузука в Человека. Ведь не осталось у нас ничего святого, - можете себе представить, - не страна, а форменный бордель; и мне над всем этим посмеяться захотелось... Ну, вызвали меня в ЦК, какая-то упитанная баба со мной стала говорить, а я смотрю, извините, на ее декольте, груди выглядывают дебелые, пахнет духами, и говорю ей: - Знаете, дамочка, мне бы с вами не в скучном кабинете, а в интимной обстановке поговорить, - и так выразительно смотрю на ее декольте. А она рассердилась, куда-то позвонила. Пришел мильтон, а она толстым задом вертит - уходит, а мильтон мне говорит: - Пожалуйста, гражданин, я вас провожу по назначению. - Позвольте, говорю, я не за назначением пришел. - Ничего, гражданин, не волнуйтесь. Вы в ЦК пришли, а не в пивную. Тут знают, где кому место. И отвезли меня на Канатчикову дачу. И пошел я с тех пор колесить. Теперь я уже девятый раз там лечусь. Она стала для меня как бы домом родным, куда я возвращаюсь отдохнуть, о душе подумать. Все меня там знают, и я всех. Чудесная жизнь. Трепись хоть круглые сутки. Плохо только, что время от времени выписывают. Самые интересные люди там собираются. А где еще найдешь теперь интересного человека в России? На воле и поговорить не с кем - уши вянут, как послуша-ешь какого-нибудь советского мудреца... Вы, видимо, замешкались, а вам самое время... Есенин-сынок уже третий раз отдыхает, всё приглашают его. А я уж сам. У меня теперь и специальность есть, - я специалист по бессмертию Хрущева. Каждый год пишу ему послания, как скорее обрести ему бессмертие. Вы, конечно, об этом всерьез не говорите, а то и вам пришьют навязчи-вую идею и запишут в сумасшедшие. А я нарочно прикидываюсь, - говорю все, что думаю, - сумасшедший, инвалид первой группы - семьдесят два рубля получаю в месяц; не каждый у нас такие деньги зарабатывает, даже тяжелым трудом; деньги коплю, - ведь на воле я живу редко, а здесь всё бесплатно - коммунизм! Сиживал и в других больницах: у Соловьева, Ганушкина, на Матросской тишине, был и у Гронарева, но здесь, на Канатчиковой даче, больше интересных людей, можно и с женским полом побаловаться. Не боятся разоблачений бабочки. Кто поверит психу? И знаете, я только так разрешил для себя любовный вопрос. Иначе невозможно. Вы скажете, что я эгоист? Возможно. То-есть, безусловно. Помните замечательную книгу Джордана Мередита "Эгоист"? Его герой, так же как я, мучился из-за выбора и все-таки выбрал женщину - ведь он англичанин, ему необходим счастливый конец, а я - русский - для меня обязателен несчастный исход. Но рассуждение очень верное, понимаете, он правильно схватил самую суть проблемы. Вот как он сформулировал: его главным врагом был мир (масса), который смешивает нас всех в одну кучу, который запятнал уже заранее ту, которую мы выбрали, и мы никогда не сможем ее полностью очистить от соприкосновения с грязной толпой. Здорово сказано! А я вообще распространяю эту теорию на всё: не только на поиски невесты, - без нее еще можно прожить, - я вместо невесты душу человека, свою душу ищу - идею, мечту, Прекрасную Даму, - и чувствую, что всё это "товарищи" запачкали, загадили зловонным дыханием темной массы, толпы, которая, как справедливо заметил еще Флобер, всегда плохо пахнет. Они хотят, чтобы от моей Прекрасной Дамы пахло трудовым потом, а меня тошнит при одной мысли об этом. Все идеалы загрязнены этой саранчой-массой, и ничего не выйдет, - Фиолетов вдруг рассвирепел, повысил голос чуть ли не до крика, надел на голову пилотку из заглавного листа "Крокодила", подмигнул Алмазову, - да, сударь, ничего не выйдет, пока мы не уничтожим массу, и прежде всего китайцев. Китайцы - это образ безличия. Они все на одно лицо. Самая страшная масса из всех масс. Они могут затоптать всю Европу и даже перелететь через океан. Сделать мост из живых тел - пять тысяч километров могут отлично вымостить двадцать пять миллионов человек, - а их семьсот. Мир для спасения Человека необходимо индивидуализировать, освободить от косной массы, бездушной - ведь у нее есть только желудок. Толпа тянет человечество назад в первобыт-ное состояние, к стаду человекообразных обезьян. А когда останутся только личности, можно будет создать аристократическое всемирное общество личностей. Много не нужно - миллионов десять. Вот тогда будет жизнь по потребностям - человеческим, а не пайковым, как это планиру-ют коммунисты. Не будет солдат, полицейских, чинуш - разве для Личности нужна тюрьма, суды, чиновная сволочь? - Фиолетов нагнулся к самому уху сидевшего рядом Алмазова, - а уж я постараюсь, чтобы они все стали бессмертными, понимаете, пусть наши женщины будут только любовницами, вакханками, а не няньками, матерями, тещами, - подходяще? - Он опять подмиг-нул Алмазову. Глаза у него были красные, сердитые. - Вот мое мнение... три кита - личность, бессмертие, безмассовость. Закурим?
- Я не курю, - сказал Алмазов.
- Значит, я зря старался?
- Нет... что вы, очень интересно.
- Может быть, напишете обо мне. Надеюсь, вы не социалистический реалист... Вот, действи-тельно, опиум для дураков. Кончилась литература, искусство. Нечего читать, нечего писать... Я читал на днях, что какой-то институт провел опрос, и самые читабельные книги оказались "Преступление и наказание" и "Мадам Бовари". И вообразил, что эти авторы - Достоевский и Флобер - жили бы при советской власти. Пришел бы к редактору Флобер, а тот его сразу бы социалисти-ческо-реалистическим обухом по голове: - Друг мой, это нетипично, нереалистично: замечатель-ный врач, верный муж, труженик, любит жену, семью, а она имеет каких-то ловеласов. Зачем вы ищете уродливые явления в действительности, да еще не противопоставляете ничего положитель-ного? Опишите героический труд доктора Бовари, а ее - ну, пусть разок согрешит и покается, даже закается, что больше не будет... Потом приходит Федор Михайлович. Ну, с тем дело хуже: - Что вы натворили? Молодой человек, да еще юрист, мыслящий юноша, станет убивать какую-то процентщицу? Да это клевета на нашу молодежь. И эта Соня. Не могла найти себе работу... Нет, нет... всё это никуда не годится. Да... - А теперь вынуждены хвалить: как же, мы тоже не лыком шиты, понимаем, что такое шедевр... "Товарищи" даже не понимают, что такое искусство, литература... Не понимают, что только нетипичные характеры в нетипичных обстоятельствах могут быть героями книг. Найдите мне хоть один типично-стандартный характер в мировых шедеврах. Может быть, Анна Каренина? Или Безухов? Или Иван Карамазов? Или Гамлет? Да перечислять можно до утра... Искусство начинается там, где нарушается норма, покой, типич-ность. Только идиоты могут говорить, что писатель должен описывать героический труд, счастливую жизнь. Уж не говорю о том, что нет ни героического труда, ни счастливой жизни, - допустим, что они есть, - что же тут описывать? Тут еще может какой-нибудь работник месткома что-то сказать в отчете, но писателю абсолютно делать нечего... Ну да что говорить, пойду стрелять папиросу...