Татьяна Алюшина. Смерть в наследство

Татьяна Алюшина
Смерть в наследство

Пролог

Германия. Пригород Берлина, апрель 1945 года

   Земля содрогалась от разрывов снарядов. Едкий дым, перемешанный с кирпичной пылью рухнувших зданий и жирными лохмотьями копоти, резал глаза и превращал день в серые мглистые сумерки.
   Советская артиллерия прямой наводкой обстреливала пригород Берлина, готовясь к штурму. Немецкие части занимали еще уцелевшие здания, развалины, любые укрытия, где можно было закрепиться, превратив этот маленький городок, вплотную примыкавший к окраине Берлина, в сплошную линию обороны.
   Советские орудия планомерно – квартал за кварталом, с юга на север – обстреливали эту линию обороны.
   На время артобстрела редкие неэвакуировавшиеся местные жители и солдаты прятались в убежищах и подвалах от творившегося на улицах ада, с ужасом ожидая штурма русских войск.
   Выходить на улицу во время артобстрела и передвигаться по городу, вернее, по тому, что еще совсем недавно было тихим бюргерским городком, сейчас превращенным в руины, было сродни самоубийству.
   Но у него не было выбора.
   Сегодня должна состояться встреча с курьером, марш-агентом, как их называли, коим долгие годы в разных странах он проработал сам.
   В эти последние месяцы, когда уже был ясен исход войны, работа разведчиков стала непредсказуема. Согласовать время наступления советских войск, артобстрелов и встреч с курьерами так, чтобы не подвергать риску жизнь резидентов, было практически невозможно. Ситуация менялась ежечасно, решения приходилось принимать на ходу, особенно здесь, на этом участке наступления советской армии, а не там, где двигались союзники.
   На встрече курьер должен передать последнее задание, план его ухода и забрать добытую им информацию.
   Переждав, пока разрывающиеся снаряды переместятся севернее, он выбрался из своего убежища в пустынный, разрушенный, догорающий город. Добраться до условленного места оказалось не так просто, несколько раз пришлось возвращаться и обходить улицы и переулки, безнадежно заваленные новообразовавшимися руинами разбитых домов.
   Он свернул в один из переулков, чудом оказавшийся проходимым и даже свободным для проезда. Дома по обе стороны были черными от копоти пожаров, разбитые, но устоявшие.
   В конце переулка он увидел автомобиль и насторожился. Двигатель урчал, работая на холостом ходу.
   Странно! Машина, судя по номерам, принадлежала высокому абверовскому чину. Куда он мог ехать во время обстрела?
   Немцы носа не высовывали из укрытий, пережидая бомбежки и артобстрелы. Должна быть веская причина, чтобы кто-то решился на такой риск!
   Очень, очень веская причина!
   Поколебавшись, он подошел к машине и заглянул внутрь через разбитое боковое стекло.
   В машине находились четверо – шофер, сидевший рядом офицер высокого ранга и двое солдат сзади.
   Осколки разорвавшегося в нескольких метрах впереди снаряда изрешетили крышу, верх кузова, выбили стекла и расстреляли в упор всех находившихся в машине, невероятным образом не задев мотора, который продолжал работать.
   Он услышал непонятный, странный звук.
   Звук повторился, громче.
   – Подойдите ко мне! – жутким голосом прохрипел все еще живой офицер.
   Один из осколков попал ему в горло. Рукой, одетой в черную лайковую перчатку, он зажимал рану и пытался что-то сказать. Кровь текла по руке, черная на черной перчатке, становясь ярко-красной на запястье и снова черной, стекая по рукаву кожаного форменного плаща, в который он был одет.
   – Вы патриот? – прохрипел офицер.
   Ему оставались считаные секунды, жизнь уже ушла из него, странно, как он вообще мог говорить.
   – Да.
   – Тогда приказываю вам доставить груз и бумаги!
   Он закатил глаза, пытаясь вдохнуть. Раздался неприятный булькающий звук.
   – В папке пункт назначения, самолет ждет. Срочно! – Голос, больше похожий на шипение, становился все тише. – Документы не читать, ящик не вскрывать! Немедленно отвезите…
   Офицер попытался еще что-то сказать, дернулся, рука упала.
   Быстро открыв заднюю дверцу, он проверил, живы ли солдаты на заднем сиденье. Нет. Он обошел машину, распахнул дверь со стороны шофера, вытащил его, уложил на асфальт и сел за руль. Взяв папку с документами из руки офицера, быстро пробежал бумаги глазами и задумался.
   Собственно, думать было некогда!
   Время мгновенных решений!
   Он развернул машину и поехал совсем не в том направлении, куда приказывал ему двигаться отходящий в мир иной немецкий офицер.
   На самой окраине городка находилось здание, в котором размещалась автомастерская. Здание было разрушено, но мастерская уцелела, даже ворота устояли, и дорожка к ним, конечно, завалена битым кирпичом, но проехать возможно. Он присмотрел эту мастерскую, привычно отмечая для себя любые мелочи. Ему нужно место и время, чтобы во всем разобраться.
 
   В багажнике машины стоял ящик с откинутой, словно распахнутый черный рот, крышкой, сверху содержимого ящика лежала папка с документами. Он сидел рядом на колченогом стуле, найденном в мастерской, курил и пристально смотрел на содержимое багажника, как будто ждал ответа.
   Он затушил сигарету, достал портсигар, неторопливо вытащил еще одну, щелкнул крышечкой, убрал портсигар, закурил и опять посмотрел на ящик.
   Он смотрел на свой смертельный приговор.
   Кому бы из советского руководства он ни доставил этот груз, его ждала смерть. Если груз попадет в руки тех, кому предназначался, то расстрел подразумевался сам собой, как самая действенная мера по сокрытию сверхсекретной информации. Даже если он сможет передать все своему руководству, то его судьбу будет решать не оно, и, следовательно, результат тот же – нет человека, нет проблемы.
   Но и бросить все это, спрятать и уйти он не мог, как офицер, как разведчик, как человек, прекрасно понимая ценность того, что лежало перед ним.
   Ему предстояла долгая ночь в компании трех покойников, все так же сидящих в машине.
   Ему надо продумать все до мелочей, составить план и действовать, действовать!
   Встреча с курьером так и не состоялась, такая вероятность была предусмотрена, как и вторая встреча, утром, если по каким-то причинам он не сможет прийти, а утром будет штурм города.
 
   Он вспомнил свой последний разговор с отцом.
   Было совсем раннее утро, когда они, проговорив всю ночь, вдруг поняли, что настало время прощания, видимо последнего. Оба понимали, что вряд ли, после того как отец осуществит задуманное, он останется жив.
   Отец поднялся с кресла, выключил свет в комнате и, отдернув тяжелые портьеры, распахнул оба окна.
   Небо светлело, готовясь встретить солнце, за окном стояла предрассветная, особенно пронзительная тишина.
   Клубы дыма от выкуренных ими за ночь папирос, висевшие под потолком, потянулись на улицу медленно и лениво, как бы не желая расставаться с облюбованной ими комнатой.
   Отец стоял у окна, засунув кулаки в карманы форменных брюк, и смотрел на предрассветную Москву.
   – Правители приходят и уходят, сын, а отечество остается, – сказал он севшим за ночь от разговоров и дыма голосом. – Если когда-нибудь ты не будешь знать, как поступить, поступай на благо Родины. Не конкретного человека, стоящего во главе России, не идеологии, царящей в этот момент в стране, а в интересах отечества и народа, как бы высокопарно это ни звучало, даже если страна и народ не оценят твоего поступка.
   Отец повернулся к нему лицом и показался в этот момент невероятно красивым и почему-то молодым.
   – Именно так, сын! Как русский офицер – в первую очередь интересы Отечества, во вторую – жизнь и безопасность родных и близких, а уж потом все остальное! И еще! Береги себя, постарайся выжить в этой мясорубке и в той, которая грядет! Будь умнее, сильнее, хитрее всех своих друзей и врагов! На тебя остаются девочки, и их надо защитить во что бы то ни стало!

* * *

   Он давно приучил себя думать на языке той страны, в которой работал. И сейчас, поймав себя на том, что мысленно переводит слова отца на немецкий, улыбнулся.
   – Да, отец, – сказал тихо по-русски. – В интересах страны.
   Он уже принял решение и придумал план, теперь надо обдумать все мелочи, все детали, но сначала… Он взял папку, вытащил из нее два документа, положив папку на место, еще раз перечитал текст.
   – А это надо уничтожить, – уже на немецком сказал он, – в тех самых интересах отечества.
   Он достал зажигалку, поджег листы и, глядя на разгорающийся огонь, поставил себе основную задачу:
   – Значит, надо сохранить все это и при этом выжить самому!

Наши дни. Москва

   Еще в лифте она достала из сумочки ключи от квартиры – так ей хотелось оказаться скорее дома.
   Лифт, как и сам дом, был старый, добротный, обшитый внутри деревянными рейками с двумя дверцами, открывающимися внутрь, и одной наружной. Ехал он неторопливо, очень солидно, как и положено в таком возрасте. Первый раз за все время, которое она здесь прожила, а прожила она здесь всю свою тридцатилетнюю жизнь, Ника мысленно поторапливала: «Ну, давай же, побыстрее, ну пожалуйста!»
   Правда, она не сильно настаивала – у лифта был свой, очень непростой характер, чем-то похожий на английского лорда, или пэра, или это одно и то же?
   Нике ужасно хотелось в свою любимую квартиру. Она соскучилась по дому, тяжелой двери, которую надо обязательно потянуть на себя, чтобы открыть замок, по вздоху паркетных половиц в прихожей – они именно вздыхали, а не скрипели, по родному, знакомому с детства запаху их дома, их жизни, вернее, теперь только ее жизни.
   Мягко, с достоинством лифт остановился на четвертом этаже.
   «Овсянка, сэр!»
   – Спасибо, – поблагодарила его Ника.
   Она торопливо вставила ключ в замочную скважину, потянула на себя дверь, замок щелкнул. Переступив порог, она локтем нажала выключатель – его все нажимали локтем, входя в дом, всегда.
   Прихожую приветливо и уютно залил желтый свет, радостно вздохнули половицы, приветствуя ее.
   – Я тоже очень рада!
   Ника вдохнула запах родного дома.
   Застоявшийся воздух давно не проветриваемого помещения усиливал аромат дома, делая его слишком насыщенным, немного приглушая радостное настроение и нетерпеливое ожидание встречи.
   – Сейчас все проветрим! – пообещала она квартире.
   Бросив сумку с вещами на пол возле вешалки, скинув обувь, Нина прошла по всем трем комнатам, открывая окна.
   – Хорошо, что цветов нет, а то завяли бы все.
   Цветов, или «комнатных растений», как называла их в шутку мама, дома всегда было много. Разных – больших в огромных глиняных горшках, средних, маленьких, высоких и низеньких. Они стояли в каждой комнате, в кухне и даже в ванной на окне. Была в их доме такая экзотика – окно в ванной, и в прихожей стоял какой-то лохматый куст. Сонечка объясняла им всем, что это очень редкий экземпляр, он любит темноту, и все время повторяла его название, которое так никто и не запомнил.
   – Сонечка! – смеялась мама. – Ну какое растение может любить темноту?
   – Это, – отвечала Соня.
   И как ни странно, куст жил себе поживал, желтеть и чахнуть не собирался, и по всему было видно, что он вполне доволен жизнью, как, впрочем, и вся остальная растительность.
   После Сониной смерти все цветы стали болеть, сохнуть и умирать. Чего только Ника не делала – и поливала разными прикормками, и, достав с самой верхней книжной полки старинную Сонечкину книгу по уходу за цветами, лечила их по написанным там правилам, она даже разговаривала с ними, бесполезно – цветы без Сони не жили.
   Ника рассказала бабуле, и та договорилась с приятельницей, что она, то бишь приятельница, заберет все цветы на дачу, где постоянно жила последние годы. В один «прекрасный» день внук этой самой дамы приехал на грузовой машине и вывез всю их растительность.
   Судьбой этих цветов-предателей Ника не интересовалась – все, вывезли и вывезли! Странно, никого из своих родных она не обвиняла в уходе, не считала, что ее предали, бросили одну на этом свете, а вот цветы обвиняла.
   – Ладно, все, проехали!
   Она часто разговаривала сама с собой, так было лучше, гораздо лучше, чем все время слушать тишину дома.
   Ника прошла в ванную, пустила воду, добавила ароматной пены с запахом лаванды, сняла с себя всю одежду и, затолкав ее в стиральную машину, протянула руку к халату, висевшему на дверце, но передумала:
   – Нет, я, наверное, больницей провоняла, сначала вымоюсь.
   Так, голой, и прошла в кухню, набрала воды в чайник, включив конфорку, поставила на плиту, на медленный огонь, смотрела не видя, вспоминала.
   Сонечка категорически не признавала электрические чайники.
   – В нем вода получается невкусной, быстрой, – поясняла она. – Вода должна закипать медленно, на маленьком огне, тогда и чай будет хороший.
   Ника не спорила, они с Сонечкой никогда не спорили, поводов не было. Они вообще жили очень дружно: душа в душу, как говорила Сонечка.
   – Да, что такое?! Что это тебя сегодня понесло в воспоминания? – громко возмутилась Ника, стряхивая с себя, изгоняя тоску задумчивую.
   «Просто я давно не была дома, вот и вздыхаю вместе с квартирой, она тоже соскучилась. Ладно, надо принять ванну, убрать весь дом – и все наладится!»
   Вода в ванной шумела, чайник мирно посапывал, готовясь закипеть, Ника протянула руку к полке за кружкой и удивилась – кружки стояли не так, как обычно.
   – Странно, Милка, что ли, их переставила?
   Нет, конечно, никто в их семье не был педантом и чистюлей до занудства, но были некоторые вещи, правила, когда-то и кем-то заведенные, которые всегда соблюдались, например, как чашки на полке, почему-то всегда стоящие ручками в одном направлении – к окну. Просто все так к этому привыкли, что по-другому и не ставили.
   – Странно! – повторила она.
   Чайник закипел, Ника заварила чай, достала из шкафчика варенье, выключила воду в ванной и, с удовольствием выпив чаю с вареньем, отправилась «заплывать», как она называла прием ванны.
   Належавшись до одури в горячей пенной ванне, с радостью облачившись в чистый банный халат, она двинулась обходить свои «хоромы».
   Чем больше Ника ходила по квартире, тем больше в ней нарастали непонятное беспокойство и тревога.
   – Что за черт? – спросила она «хоромы».
   Ее не отпускало ощущение, что здесь были чужие люди, кто-то посторонний, как бывает, когда входишь в любимый дом и с порога чувствуешь, что был кто-то чужой, какие-то гости, они давно ушли, не оставив даже запаха и следов, – но ты все равно точно чувствуешь, что кто-то был.
   Затянув пояс халата потуже, она двинулась на второй круг обхода, более внимательно присматриваясь к мелочам.
   Расшитые диванные подушечки лежали не так, ваза, всегда стоявшая на подоконнике, сейчас оказалась на столе, Сонино любимое кресло было передвинуто. Ника обнаружила кучу мелочей, которые были передвинуты, перевернуты или переложены, например фотоальбомы. Тяжелые, старые, еще довоенные, в настоящем кожаном переплете, они всегда лежали в определенном порядке, который сейчас был нарушен.
   – Милка, что ли, порядки наводила? – Она специально громко задала себе этот вопрос, чтобы успокоиться.
   Ника чувствовала, что не Милка, а кто-то совсем чужой, враждебный, не из ее жизни, был здесь и все осматривал.
   «Да зачем?! Кому это нужно!»
   Ника торопливо проверила Сонечкины драгоценности – шкатулку с несколькими золотыми кольцами, цепочками, серьгами, какими-то безделушками – все на месте.
   – Кому это нужно?! – теперь уже вслух спросила Ника. – Все здесь обыскивать, что искать-то? И ничего же не взяли – вон и телевизор на месте, и видик, и Сонина шкатулка! Может, все-таки Милка? – уговаривала она себя.
   Милка была ее подругой, единственной и не такой уж задушевной, но все-таки подругой. Самой близкой была Сонечка и еще бабуля, собственно, Соня тоже была ее бабушкой, маминой мамой, но в семье ее всегда называли по имени, и никакого другого обращения к ней как-то не приживалось.
   Ника вышла в прихожую, проверить, все ли там на месте, и споткнулась взглядом, телом, умом.
   Страх ударил куда-то под колени, ноги сами собой подкосились; упершись спиной о стену и не отрывая взгляда от маленького столика, на котором стоял телефон, она съехала по стене и села на пол.
   Исчезла телефонная книжка, старая, потрепанная, толстая от засунутых в нее разнокалиберных бумажек, на которых писались чьи-то телефоны и адреса, так как сама книжка была исписана от корки до корки. Она была, наверное, такой же старой, как и сам телефон – черный, квадратный, с тяжелой трубкой, еще довоенный, он так всем нравился, что никто даже и не пытался его поменять на новый.
   Нике в детстве казалось, что из этой тяжелой трубки должен обязательно раздаться суровый мужской голос, который произнесет что-то вроде: «Сейчас с вами будет разговаривать товарищ Сталин».
   Это папа как-то пошутил, когда она в возрасте трех или четырех лет придвигала табурет к столику, двумя руками поднимала трубку, прикладывала ее к уху и зачарованно слушала гудок. Кто такой «товарищ Сталин», тогда она не знала, но ей казалось, что на такой телефон он всенепременно должен позвонить.
   Периодически мама или папа начинали «шуметь», пытаясь найти нужный номер в книжке, очередной раз возмущаясь, что пора завести новую и аккуратно все туда переписать, в этой же просто невозможно что-либо найти, и бумажки разлетаются, и это не книжка, а Бермудский треугольник какой-то, но нужный номер, наконец, находился и про новую книжку благополучно и надолго забывали, до следующего нервного поиска нужного номера. Два раза в году Соня наводила в ней порядок, который сводился к тому, что все записочки с адресами и телефонами подкладывались под соответствующие буквы на страничках, но уже через месяц непонятным образом они умудрялись перекочевывать куда угодно, только подальше от нужной буквы.
   Ника смотрела на пустое место на столике, где должна была лежать и не лежала эта замечательная книжка.
   Неожиданно и громко зазвонил телефон, больно ударив резким звуком в перепонки. Ника резко поднялась, от этого движения у нее закружилась голова, и боль ударила в виски. Надавив на виски пальцами, она уставилась на телефон.
   «Сюрприз! – как любят говорить американцы, вяло, как через тягучую вату, образовавшуюся в мозгу, подумала она. – Вот тебе и сюрприз! Как-то их много на мою голову, на мою голову вообще всего слишком много в последнее время! И в не последнее тоже. Или так неправильно говорить? О чем ты думаешь, идиотка?!»
   Телефон все звонил и звонил, методично, настойчиво, выдерживая долгие паузы между гудками.
   Ника дернулась всем телом от неожиданности, резко выдохнула, скидывая оцепенение и испуг, и, разозлившись на себя за глупости напридуманные, резко сняла трубку.
   – Слушаю вас, – четко выговаривая слова, ответила она.
   – Здравствуйте! – поприветствовал ее спокойный, ровный мужской голос. – Вероника Андреевна?
   – Да.
   – С возвращением вас!
   – Спасибо. С кем имею честь беседовать? – Голос ей сразу не понравился, и она точно знала, что ничего хорошего от него не услышит.
   – Меня зовут Михаил Иванович, но мое имя вам ничего не скажет, главное, что я знаю вас.
   – И вы от меня чего-то хотите, – констатировала Вероника Андреевна с нескрываемой неприязнью.
   – Всегда приятно, когда твой оппонент умный человек! – обрадовался он.
   – Пока я еще вам не оппонировала.
   – Надеюсь, что и не будете. Видите ли, Вероника Андреевна, вам жизненно необходимо отдать то, что вам, по сути, не принадлежит, но досталось по наследству, – мягким, но настойчиво-предупреждающим тоном пояснил господин.
   – Это вы были у меня дома и все тут перерыли?
   – Да, это были мои люди, каюсь. И на Земляном Валу тоже были, уж извините великодушно, они были очень аккуратны и никакого вреда вашей собственности не нанесли. У вас ведь ничего не пропало и беспорядка нет?
   Она старалась понять, что происходит, и ничего не могла придумать.
   На Земляном Валу находилась квартира бабули. Дом стоял не на самом Садовом кольце, а внутри двора, за домами, старый сталинский добротный дом. Шум от Садового днем и ночью проникал в квартиру и завораживал маленькую Нику, когда она иногда оставалась там ночевать. Бабуля последние годы все больше раздражалась от бесконечного шума и суеты машин, людей, близкого Курского вокзала и все удивлялась – всю жизнь жила и не замечала, а к старости стало нервировать, просто город стал другой, машин больше, люди крикливее. Пришлось ставить стеклопакеты на окна с тройными стеклами, чтобы ей было спокойнее.
   Сейчас бабуле вообще покойно, потому что она умерла.
   – Вы можете не беспокоиться о смене замков, – отрывая ее мысли от бабули, произнес загадочный Михаил Иванович. – Замки у вас хорошие и двери хорошие, просто мои специалисты могут открыть любые двери.
   – Не буду беспокоиться, – ответила Ника.
   Страха не было, ну не было, и все тут! Она как-то не могла бояться после того, что уже перенесла, и потеряла, и пережила.
   Нет, все-таки был страх с самого начала, когда она обнаружила пропажу книжки. Даже и не страх, а растерянность непонимания, что ли.
   – Вернемся к нашей проблеме, – пробасил Михаил Иванович.
   – А у нас с вами проблема?
   – Да, милая барышня, и еще какая! – порадовался чему-то странный господин.
   – Судя по тому, что вы звоните, обыск не дал ожидаемых результатов?
   – Совершенно верно! Из чего следует вывод, что о месте нахождения интересующих меня вещей знаете только вы.
   – А какие вещи вас интересуют? – оживилась Ника.
   – Ну не надо, Вероника Андреевна! – недовольно протянул он.
   Ника как будто увидела, как он скривился от этого самого недовольства.
   – Мы так мило беседовали, вы произвели на меня впечатление умного человека, и вдруг такие несерьезные игры, – попенял чуть ли не по-отечески собеседник.
   – Простите, Михаил Иванович, что разочаровала вас, но я на самом деле не понимаю, о чем идет речь, – вернула его к отстраненно-неприязненному тону Вероника.
   – Речь идет о наследстве. Вы ведь единственная наследница вашей семьи.
   – О каком наследстве? Квартира, машина, загородная вилла, счет в швейцарском банке? – Нику начал раздражать этот слащаво-приторный бас.
   – Господь с вами! Никакие ваши квартиры меня не интересуют, а машины, виллы и счета в банке у вас нет, даже дачи захудалой нет, любезная Вероника Андреевна!
   «А вот здесь ты ошибаешься! – с удовольствием и детской наивной радостью из серии «обманули дурака на четыре пятака!» подумала она и добавила: – Козел!»
   – Уж извините, но пришлось наводить справки о всей вашей жизни.
   – Нет, не извиню! Если вас не интересует мое движимое и недвижимое имущество, то чего вы все-таки хотите?
   – Вам по наследству достались некие документы и слитки.
   – Драгоценных металлов? – попыталась шутить она.
   Не получилось. Не шутилось как-то. Вот он точно не шутил!
   – Именно, слитки драгоценных металлов. Повторюсь: по сути, эти вещи не принадлежат вашей семье, и их необходимо отдать.
   – Вам.
   – Мне.
   – А вам они принадлежат?
   – Милая барышня, давайте не будем препираться! Я уже говорил, что вам небезопасно держать их у себя. Реализовать каким бы то ни было образом вы их не сможете, да вам никто и не даст этого сделать. Уверен, что вы толком-то и не знаете, что делать с этим добром. Давайте облегчим жизнь друг другу. Честное слово, вы милая девушка, и мне совсем не хочется вас обижать и применять жесткие меры. Все равно мы это заберем, так давайте обойдемся без жертв!
   – Без жертв – это замечательно! Но, к сожалению, ни о каких документах и слитках мне ничего не известно. Вот честное пионерское! Я не шучу и не пытаюсь вас обманывать, я просто не зна-ю! – разозлилась в один миг, резко, как кот Леопольд из известного мультика, Ника.
   – Вполне возможно, я вам даже верю, – успокоил он ее. – И допускаю, что бабушка ничего вам не говорила. Но так как это очень ценные вещи, она наверняка оставила информацию для вас о том, как и где это найти.
   – Но вы же были у меня дома и у нее и наверняка просмотрели все документы, письма, и что, никаких намеков?
   Она врала! Пачка бабулиных писем, в том числе адресованных ей лично, перевязанных красивой ленточкой, лежала у нее в сумке, и еще маленький ключик от банковской ячейки, спрятанный за подкладку, и стопка документов на дом.
   Неожиданный радостно-печальный дом. И вот про этот-то дом «многомудрому» Михаилу Ивановичу ни черта не известно!
   Что, собственно говоря, радует!
   «А чего ты радуешься? Ну не будешь же ты на самом деле искать какие-то документы и мифические слитки! Вообще какой-то сюрреализм, плохое кино с претензией на детектив! Идиотизм полный!» – возмутилась про себя Ника.
   – Вы правы, мои люди ничего не обнаружили. Поэтому вам надо начинать поиски с чего-то другого. С ее друзей, подруг, каких-то родственников. Соображайте сами, это вопрос вашей личной безопасности, спокойствия и целостности.
   – Да не буду я ничего искать! Вам надо, вы и ищите! Какое мне дело до всего этого! Да, и верните мою записную книжку!
   – Книжку мы вам вернем, а вот голос повышать не надо! – жестко, с угрозой произнес Михаил Иванович. – Значит, так, Вероника Андреевна, даю вам три дня на поиски! И если вам дороги ваша жизнь и здоровье, то вы очень постараетесь что-нибудь найти. Мне совсем не хочется вас калечить, вы милая барышня, правда, сильно похудели после больницы и почему-то ходите голая по кухне, а я люблю более полненьких и скромных. – И он положил трубку.