Татьяна Чекасина. Облучение

   – «Где ж ты мой сад, вешняя заря!» – отчаянно завыли наши женщины.
   Их пение прогнало от костра всю (более или менее) молодёжь для игры в мяч. Я тоже в молодости любила: пальцы «в замок» сцепишь, а голову закинешь, глядя в небо, с которого летит мяч обещанием скорого счастья.
   В ельнике были остатки снега, а над поляной сверкало солнце (катастрофически радиоактивное). Офицеры, молоденькие жёны и Лёка были охвачены общим азартом, в котором мы распознали азарт индивидуальный. Мяч-заряд, попав в Лёку, возвращался к Морковникову, ударив и его. Электричество. Оба под напряжением. Когда они приблизились друг к другу метра на два, удивительно было, как не скрутила их космическая сила в один клубок и не унесла с земли… До раздевания дошло: парни – по пояс (только не Морковников, стеснительный наш). В синем спортивном костюме он похож на волейболиста на тренировке. А вот Лёка стянула свитер, оставшись в маячке, проделав «стриптиз» с решительным видом. Морковникова качнуло не от пойманного мяча, от белого сияния голых плеч и рук. Теперь он пасовал осторожно, будто она, разоблачившись, оказалась живым, но бьющимся предметом. Все выдохлись, а Лёка всё играла с Морковниковым. У костра и на бревне решили: спортсменка.
   На обратном пути сумеречным лесом мы притащились к поджидавшей у дороги бортовой машине со спящим, но разбуженным солдатом. Когда все расселись по лавкам, привинченным к полу кузова, в полутьме (но мы-то заметили) Морковников набросил свою куртку этой девице на плечи и даже приобнял её, чтоб, значит, меньше толкало её на ухабах. Его лицо было отворённым, просящим коллектив не настучать… У контрольно-пропускного пункта нас высадили. Морковников не пошёл домой, а куда-то побрёл он рядом с этой Лёкой. Мы с Кукурузовой живём не в военном городке, но до самой остановки трамвая не смогли проследить, куда эта парочка делась. Раннелетняя жара первомайского дня сменилась дождиком. Накрапывало, и вскоре грянула первая гроза (в «начале мая»): сверкало, грохотало. Я лежала дома без сна.
   …Сергей Морковников прибыл из военного училища несколько лет назад. Он был длинным, худым. В новенькой охрового цвета форме выглядел в точности недозрелой морковкой бледного цвета. Фамилия казалась подходящей. За эти годы он превратился, пардон, в хрен, не в старый (ему нет сорока). Он остался таким же стеснительным, это главная черта его характера. Он никогда не орёт песен в подпитии, не рассказывает пикантных анекдотов, говорит мало… Из этих данных следует поверхностная характеристика: стыдлив. Но, несмотря на целый спектр покраснений-смущений от рыжего до терракотового, его никто в батальоне не считает стыдливым. Мы так думали в самое первое время после его приезда. Мы удивлялись, как и все: ляпнем что-нибудь, даже и не скабрёзное, а так, с маленькой фривольностью, а он, терновый куст, вспыхнет. После более близкого знакомства с этой семьёй супруга этого военнослужащего поведала нам некоторые тонкости их интимной жизни, приведшие нас с Кукурузовой в девичье смущение. С тех пор – шутки в сторону.
   Я всё лежала без сна. Едкая кислота отчаяния буквально затопила меня под ехидный шёпот дождя. В голове крутилось одно: пасовка по кругу, «генеральская дочка» с высоко поднятой молодой грудкой, капитан Серёжа… А в машине по пути домой она – покорная, он – опасно-робкий… Н-да… «Звёздочка слетела…»
   На кухне окно скрипит! Закрыла со злобой, поранив палец о ржавый гвоздь (тут не только ногти лаком покрасить, лет десять назад маникюр делала в последний раз…) Вовка спит, вечно развалившись, всё место занял, кровать пора другую, но: «Где деньги, Зин?» И… месячные (опять задержка? О, только не это!) Дождь косой с ветром ударил в окно…
 
   Из дневника:
   Мы шли. Хлынул дождь, я промочила ноги. У нас во дворе лужа, угодила и в эту. Смеялись, напугав охранника (высунулся). В лифте в зеркале на стене: мы двое. Я вспомнила тренировки в спортивной школе, соревнования, призовой кубок, дрожащий в моей детской, но капитанской руке. Под мужской курткой я, будто в коротеньком пальтишке, похожая на девчонку, которую не отпускали, но она стащила куртку брата. У меня никогда не было брата, я никуда не сбегала. Мне разрешали «от сих и до сих», и я возвращалась, как солдат, сменяющий другого на посту.
   Едем на третий этаж три минуты, но это – перемещение во времени. Дверь под коричневой кожей, перетянутой крест накрест ремнями (портупея на груди гигантского вояки). Медная табличка сверкает золотом денщицкого труда. Мраморная площадка устлана зелёно-красным ковром, напоминающим фуражку пограничника, заставу среди песков и скал, живых маму и папу. Здесь – полоса демаркации, через неё перевожу своего спутника.
   Хватит описывать лужи у дома, лифт, дверь, ковёр, надо звонить, чтоб открыли! Мы входим. На бесстрастном лице вдовы майора Турсинa лишнее выражение на миг: «О, вы с мужчиной». Тут же вымуштрованное: «Как хорошо, что вы с гостем».
   Смотрю ей в глаза чуть дольше.
   – Тим Кузьмич в штабе, – сообщает в ответ.
   В моей комнате есть ванная за перегородкой, – личное удобство, подмеченное гостем. Вдова вкатывает горячее молоко и булочки, но мужчине надо поесть и выпить, и вкатывается целый гастроном. Взгляд вдовы спрашивает: «Неужели вы будете тоже что-нибудь из этого есть и пить?» Когда едим (я тоже), с ногами плохо: синюшно-фиолетовые, пробую растирать, движения замечены. Садясь на ковёр у дивана, он берёт мою ступню. Она словно подобранная на дворе в мороз птичка, умещается в длину в его руке, это нас смешит. Греет обе ноги попеременно, растирая руками. Его глаза делаются упавшими (от цвета моих ног?):
   – Что с вами, товарищ капитан?
   – Дверь закрыть? – (Не из-за ног, ура!)
   Делаем вид, что слушаем магнитофон, «Битлз». Я смотрю ему в глаза, ничего не желая совершать самостоятельно. Я ему доверяю, доверяюсь, отдаю и свои ноги, и свои руки, которыми он распоряжается по своему усмотрению.
   – Ты – хороший руководитель, – хвалю сдавленно.
   – …с таким подчинённым, – откликается он, будто сквозь сон.
   Передо мной не врач, но я его не стесняюсь (врачей до сих пор). Повторяю за ним движения, разделяя его интерес. В этом – спокойствие, естественность. Для меня, ставшей зеркалом, важно не исказить реальности, в которой главное – он, действующий. Не умею быть чьей-то, боюсь в дуэте исполнить не свою партию. Иду по карнизу: неточное движение погубит нас обоих, выведя из сна, как лунатиков, не достигших слухового окна. Он побаивается, что я сорвусь, и осторожен: мы ведём диалог обрывочных фраз, слов, движений. Я не имею я, но в этом высшее проявление моего я. Сейчас, когда нет отдельно моей жизни, отданной другому, пусть играет мной (на мне, как на инструменте). Я тоже учусь играть на нём, у меня получается всё лучше.
   – …Together!^[4] – возвещает магнитофон.
   Новое облучение состоялось (сверкание было). Раскалённый жар его тела, шёлкового от рыжих волос. О, радостное земное облучение, распечатавшее мою жизнь, превращённую в консервы для космического употребления.
   – Никогда бы не подумал, с виду такая весёлая девица…
   Такая весёлая девица проводила его в четыре утра в переднюю спящим, а, скорее, в ужасе затаившимся домом. Такая весёлая девица сама впервые отворила дверь в такое время суток на лестничную площадку, отразившую гостя безжалостно во всех зеркалах: его кеды прошли по нейтральной полосе, которую уже переступил. О, милый преступник, ломающий застарелые льды!
   Я подошла к окну ванной комнаты: он шёл двором, огромная тень впереди. Вышел за ворота… Я счастлива. Разве можно быть ещё счастливей?
   Проснувшись утром, увидела на полу полотенца голубые и розовые, и два халата на ковре в обнимку. А из окна я увидела пионеров у забора, целый отряд. Засмеявшись, отворила дверь в коридор: домашние бросились ко мне, сделав вид, что хотят пригласить к завтраку (такого не водилось, чтоб человека целой толпой звали к столу!) И говорят: «Иди, остынет». Им хватило ответа в одном моём взгляде! Как я их люблю!

4

   Мы с Кукурузовой после праздника на работе поджидали новую сотрудницу с огромным нетерпением.
   – Извините, заспалась! – вбежала опоздавшая Лёка в белой блузке, в кружевах (как невеста).
   И «жених» влетел, слишком смело и небрежно. Бумаги в его руках дрожали, будто сердце – компрессор, вроде того, что за окном долбил асфальт (каждую весну на том же месте).
   – Здравия желаю! – нам, и – к Лёке. Что сказал – не слышали, заглушил треск с улицы.
   Её ответ в промежутке работы отбойного молотка:
   – Нормально.
   Он – к дверям. Мы с Кукурузовой успели проорать:
   – Документы, Сергей Григорьевич!
   Швырнул папку на край моего стола. Лёка выскочила следом. Мы – к окну. Видим, парочка идёт двором порознь, но близость крайняя. Остановились возле клумбы, где проросла вольная трава. Жестикулируют: она – обеими руками, он – скованно одной. Вторая его рука в кармане брюк. Это против Устава: если старший по чину, нечем будет отдать честь. У них всё произошло – переглядываемся мы, скорость космическая.
   Вернувшись с перерыва, слышим:
   – Мне давно надо было в батальон! Всё великолепно! Позвоню вечером. Милка, не плачь.
   Ей «давно надо было в батальон»… «Милка, не плачь» (подружка, видимо, тоже чья-то дочурка). Делать обеим нечего, только висеть на телефонах, и домашние у них, наверняка, имеются. Нам – шиш поставят. Кукурузова (её все боятся) запыхтела, ну, в точности паровоз, готовый к отправке:
   – Сергей Морковников прочно женат.
   – О, да!
   Было приятно видеть, что Лёка тоже испугалась Кукурузову, а, может быть, притворилась в надежде, что отвяжемся. Чего захотела! В конце концов, мы несём моральную ответственность за то, что происходит на пространстве «спецчасти»! В нашем тандеме я – амортизатор:
   – К сожалению (надо бы – к счастью, да оговорилась), он любит жену. Она – идеал женщины. Во всём военном oкруге – первая красавица. «Сдобная»: здоровье, мощь.
   – О, да, – повторила девица с ученической покорностью.
   Вдохновившись реакцией (в душе я наставник), начинаю обрисовывать деток нашего героя: дочку, похожую на Инну Викторовну, «красивенькую булочку», мальчика, – копия Сергей Григорьевич («Мой папа – товалищ капитан»). Кстати, сынишку тоже зовут Серёжей.
   – Дети без отца – наполовину сироты. Вот я потеряла родителей рано, – заводит суровую песню Кукурузова.
   – Конечно, – одёргиваю её взглядом. В мои обязанности входит управление этим асфальтовым катком. – Дети – цветы. И незачем разрушать крепкую офицерскую семью, тогда как есть холостые. Эдуард Носырев, например, молодой лейтенант.
   – Счас пожалует за своей писаниной, – небрежно обещает Кукурузова.
   С этим офицериком мы не вступаем в разговоры, и без того он болтлив, на сей раз интересуюсь: