Татьяна Рудина. Продайте мне хоть что-нибудь!

   Мама лежала долго. Несколько месяцев.
   Я все молчала. Бабушка говорила мне:
   – Я тебя прошу, помирись с отцом, он так переживает.
   Я молчала. Тетка говорила мне:
   – Я тебя очень прошу, помирись с папой, мама тоже из-за этого переживает. Ты же не хочешь, чтобы мама переживала?
   Я не хотела, чтобы мама переживала. Я попросила отвезти меня к ней. Мама сказала:
   – Доченька, я тебя очень прошу, помирись с папой.
   – Я никогда не попрошу у него прощения!
   – Не надо ничего просить, просто заговори с ним, прошу! Ради меня.
   – И, как это ни было мне тяжело, я ему что-то сказала. Ей-богу, не помню, что именно. Какую-то ерунду.
   И он заплакал от счастья.
   На следующий день он повел меня в магазин покупать мне туфли. Мои совсем продрались. Он ничего в этом не понимал – этим всегда занималась мама, но ее не было рядом. Мы пришли в универмаг, где стояли ряды каких-то ужасных страшных туфель. Папа совсем растерялся. Я тоже. Я не хотела ни одни из них.
   И вдруг в сторонке я увидела очень симпатичные коричневые туфли.
   – Вот эти, – сказала я.
   – Они одни, – сказала продавщица.
   – Это как раз мой размер.
   – Но они с браком, посмотрите, они разные, поэтому и остались, – уже презрительно сказала продавщица.
   Они были действительно совершенно разные, если чуть повнимательней на них поглядеть, но мне было все равно. Мне покупал их папа, ему было важно мне их купить, а мне было важно, что он со мной, что мы вместе, что мы семья. Вернее, это нам обоим было важно, я уверена. Я очень долго носила эти разные туфли. Эти туфли – первые, которые я помню.
   И они самые для меня дорогие, хоть и разные.

Школьная форма

   – Школьная форма. 10 лет жизни в коричневом платье с черным фартуком.
   – У нас был синий костюм.
   – Нам не надо было носить форму.
   – Я ее ненавидела.
   – Я ее ненавидела.
   – Я ненавидела школу.
   – Рукава длиной три четверти.
   – Белые разводы под мышками.
   – Учителя вечно говорили:
   – В чем ты опять пришла?
   – Учителя вечно говорили:
   – Почему у тебя опять нет галстука?
   – Учителя вечно говорили:
   – Почему у тебя такая короткая юбка?
   – Мама говорила:
   – Коричневое с черным – это прекрасное сочетание!
   – Мама говорила:
   – Синий костюм – это очень стильно!
   – Мама говорила:
   – Да ходи уже в чем хочешь! Что тебе неймется?
   – А я просто ненавидела школу.
   – Я ненавидела форму.
   – Я себя ненавидела.

Вера. Рейтузы

   Однажды я открыла почтовый ящик. Там лежал конверт. Простой конверт, только очень толстый. Без адреса. Я вбежала в квартиру и протянула его бабушке. Бабушка неуверенно открыла его, и тут мы все замерли. Конверт был набит деньгами. Крупными купюрами. Там было очень много денег.
   И бабушка, и Натуся, и я – все словно остолбенели и долго молча смотрели на него. Никакой радости мы не чувствовали. Было почему-то очень страшно. Мы еще долго стояли не шелохнувшись, пока бабушка не приняла решение:
   – Это трогать нельзя. Ни в коем случае. Надо спрятать.
   И мы забыли про эти деньги. Надолго.
   Однажды в дверь раздался звонок. На пороге стоял очень странный человек. Типичный чудик в очках с огромными линзами, он был практически слепой. Какое-то несуразное пальто, стоявшее колом, короткие брюки и ботинки на толстенной подошве.
   – Здравствуйте, Вера Николаевна.
   Так странно выговаривал все. Не Николавна, а именно НИКОЛАЕВНА!
   – Здравствуйте…
   – А это, надо понимать, Наталья Николаевна? (точно так же выговаривая)
   Нас в жизни никто не называл по отчеству. Мы стояли и смотрели на него.
   – Может быть, вы разрешите войти?
   – Проходите.
   – Вера Николаевна, Наталья Николаевна. Сейчас холодно, может быть, вас не затруднит взять вот это.
   И он протянул какой-то сверток.
   – Я коллега вашей матушки Софьи Александровны. Если это не будет для вас обузой, может, я могу заходить к вам изредка?
   – Не будет обузой.
   – Тогда разрешите откланяться.
   И он ушел. Мы развернули сверток. Там лежало две пары рейтуз с начесом, таких ужасных – длиной по колено. Одни были голубые, другие – желтые.
   Мы ни разу их не надели.
   Но этот странный человек оказался главным конструктором на секретном заводе, где работала моя мама. Я не думаю, что между ними могло что-то быть, уж очень он был странный, но, видимо, он любил нашу маму, потому что долгие годы помогал нам деньгами. И немалыми.
   Это он настоял, чтобы я пошла по маминым стопам, и после восьмого класса я поступила в авиационный техникум, чтобы затем идти в МАИ. Техникум я закончила и пошла поступать в театральный институт. Я решила стать актрисой.
   – Может, ты передумаешь?
   – Ты же так хорошо училась!
   – Это не профессия!
   – Опомнись, потом хуже будет!
 
   – Намалюют рожу и корчат из себя! Корчат!
   – Кривляться-то все умеют!
   – За что им деньги-то платят?
   – Да они все проститутки!
   – И алкоголики.

Бабушки

Вера. Сатин-либертин

   Моя бабушка говорила: «А у меня было платье из сатина-либертина».
   Вряд ли она знала значение слова liberty – свобода. Просто ткань такая действительно есть, и была еще в 20-е годы, когда она его купила за страшные деньги.
   Она была красавица, моя бабка, дворянских кровей, что она всячески скрывала, естественно. Купила она его на свадьбу с моим дедом. Любила его безумно. Он был красавец тоже и пользовался своей красотой – изменял ей по-черному. Она это знала, но все терпела. Закрывала глаза, как будто не видела. Умная была. Но дед совсем потом в разнос пошел и все-таки ушел от нее к какой-то новой пассии. Хотя уже маму они родили. Они развелись.
   Когда началась война, дед ушел в ополчение воевать, потому что непризывной уже был по возрасту. В сорок третьем его ранило, и он попал в госпиталь. Там, лежа на койке, что-то сказал про то, что немцы оснащены лучше, чем наша армия, и его, не долечив, сразу же отправили на зону. За антисоветскую пропаганду.
   И вот там, на зоне, и оказалось, что никому он не нужен, кроме моей бабки. Она, чтоб ему помочь, весь дом на барахолку вынесла. И последним, что она продала, было самое дорогое для нее – платье из сатина-либертина.
   В пятьдесят третьем он вернулся к бабке, отсидев десять лет и став практически инвалидом. Они снова расписались. Больше он не гулял, да и умер вскоре, через три года.
 
   Все это она вспоминала совершенно спокойно. И войну, и голод, и измены, и его смерть. И как будто жалела только об одном-единственном: о платье из сатина-либертина.