Русские не только не сдаются. Русские и своих никогда не сдают. Ну, или славяне. Не знаю я, кто этот мальчишка по национальности был. Он и сам не знал. Он детдомовский. Детдомовским не до национальностей. Быть бы живу.
   В общем, до вечера так и ходил. И на пляж. И на обед. И на ужин. А вечером у него голова заболела. Его ко мне вожатая и привела. Загорелая такая красивая девочка. Тоже второй курс закончила. Киевского университета. Ей в Одессе море интересно было. И крепкие пацаны из качалки, что с торца здания главного корпуса. И к тому же как за мальчишками уследишь? Она только на полчаса отлучилась. Ну, на час. А он не сдаёт, откуда у него кровь на голове. Кровь – и ещё такое вот… Сами посмотрите…
   Посмотрела.
   А у мальчишки череп трепанирован. И оттуда крови, понятное дело, мало. Да и мозгового детрита немного… Но есть. Купался. Нырял. Загорал. В сознании. Голова болит. Совсем немного.
   Я «Скорую» немедленно вызвала. И на анамнез его раскрутила. Он и рассказал про драку. При вожатой ни за что бы не рассказал. Да её, считай, не было – она в обмороке валялась. Я ей трепанационное отверстие в парнишкином черепе продемонстрировала, поднеся лампу для наглядности, – она и рухнула кулем. Я намеренно, вы уж простите. Должна же девчонка была знать, во что могут вылиться полчаса-час отлучки от вверенных тебе питомцев. На будущее, так сказать.
   Хорошее такое трепанационное отверстие. Обломки. Все дела. Пока «Скорая» ехала – я ему волосы остригла вокруг и зелёнкой помазала. А что я ещё могла сделать? С парнем треплюсь о том, об этом. Он в сознании. Адекватен. Ничего не нарушено. Тут и «Скорая» подоспела. А в «Скорой» докторша молодая. Беременная. Рядом с вожатой и полегла. И что мне было делать? Тоже рядом ложиться? Или ещё одну «Скорую» вызывать? Время идёт… А если с ним сейчас что-то… Что я буду делать? Позвонила Николаю Васильевичу. Доложила, мол, так и так, покидаю пост. Сажусь в «Скорую» с мальчонкой и еду на Слободку, в детскую областную. Потому что тут, извините, трепанация черепа. Хорошая такая. Отверстие – сантиметра три на четыре в диаметре. И её, кажется, не зелёнкой лечат.
   Николай Васильевич на том конце провода сам от ужаса зелёным свистком прикинулся и просипел фальцетом сдавленно:
 
   – Езжай!
 
   Ну, мы и поехали.
   Родители киевской студентки на следующий же день в Одессе были. Пацану и лечение, и фрукты-овощи, и платиновую пластину – всё оплатили. Хорошие люди. Другие бы и того не сделали. Мальчик – сирота. Никто бы за него особо на их дочь в суды не подавал.
 
   Жаркое было то лето 1988 года.
   Жаркое, сложное и прекрасное. Лето, когда я впервые поняла, что судьба – не злодейка, и, наверное, не зря я поступила в медицинский институт, потому что нет более прекрасной профессии, чем врач. Вернее, есть: детский врач. Но я бы никогда… Потому что я всё ещё не люблю детей. Я люблю живых людей. Если маленький человек живой – я его люблю. Если из него вываливается непереваренная черешня, из пореза течёт кровь, – люблю. Если он говорит мне, что любит меня; ненавидит меня; хочет на мне жениться, несмотря на то что ему тринадцать, а мне – восемнадцать, – мне смешно. Но я люблю его за детскость, за искренность, за неистовство. Сейчас я уже знаю, что ему тридцать пять, а мне сорок, и мне не так смешно, как тогда. Но за тот мой смех, за ту яростную ненависть, с которой мне признавались в детской любви, – я люблю… Люблю за живость.
 
   А о мёртвых помню.
   Всё, что я любила в живом Шурике, и всё, что я помню о нём, уже мёртвом, я расскажу в другой книге. В романе «Коммуна». И о нём, и об Одессе, которой в который раз уже нет. О детстве и о детях, о юности – и о взрослении, об Одесском медицинском институте – и не только о нём. О двориках-переходиках… Вернее – не про то и не об этом. Хотя, кто знает… Наверное, о тех, кто любим и любит. Боится и бесстрашен. Не может простить – и снова и снова прощает. Ну, то есть опять о людях. О живых людях. И не расскажу, а напишу. И не правду, а художественную прозу. Посвящу Шурику. Полагаю, издатель не будет против такого посвящения. И даже размещения на первой полосе вёрстки фотографии этого замечательного молодого человека, навсегда оставшегося молодым – там, где цветут абрикосы. Там, где очередные дети объедаются черешней. О нём, навсегда плывущем тёмной ночной водой нашего с ним Чёрного моря. О них, навсегда смеющихся. Навсегда сильных и слабых. Навсегда красивых и честных даже в выдумке. Навсегда оставшихся там, где они живы, где они дети, где они молоды. Они. И он. Там. В конце прошлого столетия. В прекрасном городе Одессе.
 
   Шурика уже нет. Умер в 1997 году в реанимации одной из одесских больниц. Из-за несвоевременного оказания медицинской помощи. Из-за того, что юный дежурант, несвоевременно оказывая помощь, вдобавок перепутал последовательность (и дозы) введения коллоидных и кристаллоидных растворов… Из-за того, что во врачебную специальность (в вожатые, в мостостроители, в ветеринары, в…, в…, в…) попадают иногда те, кому там и близко не место – равнодушные.
 
   Если, читая это, вы заплакали, то… – не стоит… Не стоит оплакивать мёртвых. Лучше прямо сейчас вытрите слёзы и поцелуйте своего ребёнка. Проверьте лоток своего кота. Или позвоните старому другу. Пока он жив. Это будет своевременное действие.
 
   Теперь, когда поцеловали, проверили и позвонили, можете смело читать дальше эту книгу. Она – о живых и для живых. Как всё, что мы совершаем при жизни. Как жаркое лето 1988 года – моя радость, моя печаль и моё живое настоящее… Как всё, за что нас помнят, когда нас уже нет в этих двориках, переходиках, катакомбах, пляжах, садах и подвалах…

Подвальный

   Давным-давно, когда солнце ещё не остыло и в конце апреля в Подмосковье не сыпал снег, я работала акушером-гинекологом в крупной многопрофильной больнице. Каждый, кто работал в подобного рода больницах, знает, что они оснащены совершенно невероятными магическими подвалами-переходами, подобных которым ни одна беллетристика соответствующих жанров родить не в силах. Хогвартс отдыхает, Гарри Поттер нервно курит волшебную палочку. И то, что киностудии ещё ни разу не арендовали больничные подвалы для съемок фильмов о Чистилище и прочих «новозаветных» кошмарах, – лишь упущение ассистентов режиссеров. Позор им на веки вечные! (Прим. автора – литредактор написала на полях рукописи: «Есть ужастики с больничными подвалами – и много!» Ужастики – есть, а про Чистилище с больничными подвалами – нет!)
   Там и летним-то днём не очень уютно, а уж зимней ночью… Зимней ночью там гулко, зловеще и сыро. Кое-где глубокие и маслянистые лужи. Может, и не крови, но кто знает… Иногда неожиданно повисает свистящая прямо в левое ухо тишина или – напротив – внезапно включается с грохотом какой-нибудь шумный агрегат неясного предназначения. Мимо проносятся призраки, гремя каталками. Под сводами реют души убиенных младенцев, сошедших с ума анестезиологов и интернов, не убравших руки со спинки кровати по команде: «Разряд!» И даже забредает начмед-оборотень.
   Если ты сумел выжить в подвале в первые три месяца интернатуры – ты будешь жить в этой больнице долго и счастливо, и даже подвальная парочка Люська-Витёк не утопит тебя в контейнере с манной кашей. Потому что ты уже гипоталамусом чуешь, что налево – морг, направо – главный корпус, а прямо лучше вообще не ходить. Только зигзагами. Потому что ты в белых мокасинах, а тут трубы текут. Хотя на бумаге все семьдесят километров отремонтированы, а на деле – у главврача новый дом, но ты не считаешь чужие деньги. Тебе некогда – ты несёшься в ургентную операционную на внутрибрюшное кровотечение. Потому что юный хирург жаждал крови, а во чреве, вишь, из анатомических образований ещё чего-то, кроме аппендикса и брюшины, оказалось. Яичники там ещё у женщин, да. На трубах подвешены. А трубы ремонтировать надо. Потому что – трубная беременность. Внематочная. А он вошел и испугался. И ты несёшься, задорно перепрыгивая через лужи, потому что ты – врач, а это – диагноз, даже если не призвание. И, кроме как тётеньку спасти, тебе ещё надо ногой в печень дать юному хирургу, чтобы учил матчасть про дефанс, крик Дугласа и прочую патогномоничную симптоматику смежных специальностей.
   Но сказание не об этом.
   А о том, как уролог-эстет нёсся в обратном направлении – то есть из главного корпуса в родильный дом. Потому что третье кесарево на одной и той же живой женщине – это вам не два байта переслать. В ЦРБ[5], где её последний раз ушивали, дупликатуру пузырно-маточной клетчатки натянули по самое не могу – вместо нижнего сегмента матки аж чуть ли не до ушей дотащили – на дно матки запузырили. Нет-нет, не ахайте. Сейчас всё лечится и ушивается. Делов-то. Можно и самим справиться, но пусть уж лучше уролог посмотрит. Всё спокойнее – и запись в истории родов за его подписью. Опять же, не одной бригаде во главе с хирургом-акушером ответ держать, если что.
   В общем, ты стоишь весь такой. Основные этапы, естественно, уже выполнены. Младенец отдыхает в неонатологии. А ты, задумчиво взирая на катетер, торчащий из «оттуда» в «сюда», ждешь уролога… Суку! Потому что он уже хрен знает сколько по тому подвалу шарится, а миорелаксанты у анестезиолога, чай, не казённые.
   И тут он является. Из предбанника тебе ручкой машет. Зрачки расширены – из-за операционного стола видать. Сам белый-белый. Губы – синие-синие. Руки трясутся. Какая операционная, он хоть бы чувств не лишился при виде крови. Ты ему спокойно так:
 
   – Твою мать, Анатолий Иванович! Где ты ходишь, мил-человек?!
   А он слóва в ответ вымолвить не может. Одними зубами отвечает:
   – Вит-т-ёк. Вит-тёк. Вит-тёк… – Ну, думаю, пляски святого Витта начались мне вместо высококвалифицированной специализированной помощи.
   – Что – Витёк? – уточняю.
   – Вит-тёк. Вит-тёк. Вит-тёк. Там. Там-тарам. Там-тарам.
   – Толик, ты вроде в алкоголизме не был замечен. В снобизме – да, было дело, испачкался. В материализме грубом – тоже известно. Даже в нонконформизме и эклектике, хотя последнюю, в соответствии с классиками, осуждаешь. В чём дело-то сейчас, скажи внятно? – быстро так интересуюсь, потому что у меня же рана, и я уже вся вспотела в фартуке, про анестезиолога молчу (и в его сторону не смотрю, достаточно того, что его взгляд покруче электрокоагулятора на мне дорожки узорные выжигает), он, кажется, последнюю ампулу «чего надо» из НЗ достал.
 
   Тут, правда, я должна сделать отступление и поведать почтенным читателям о Витьке. Пара эта – Витёк и супруга его Люсильда – была нашим подвальным талисманом. Добродушные ребята с невыраженным слабоумием числились, в соответствии с записями в трудовых книжках, техническими работниками и были эдакими Шурами Балагановыми, ответственными за всё – подмести, мусор вынести, каталки, если кто где забыл, на законную стоянку перегнать. Все их любили, они ко всем неплохо относились. Были добродушны, открыты и обидчивы. Как дети. Или легкие дебилы. Каковыми, собственно, и являлись, безо всяких аллегорий.
   Спецшколу закончили в своё время – не математическую, разумеется, а вспомогательную – да и жили себе не тужили, в маленькой однокомнатной квартирке, оставшейся от Витькиной бабушки. Как-то раз, правда, нехорошие менты хотели лишить их этой скромной недвижимости. Но наша начмед, не смотри что оборотень, разыскала ментов хороших – и урегулировала вопрос.
   Ругались Витька с Люськой, как малолетки в песочнице из-за ведёрка. А когда они ругались – Витёк приходил бродить по подвалу. Санитарки выносили ему поесть и давали сигарет.
   Но урологи, парившие в эмпиреях своего главного корпуса, с персонажами этими колоритными, как правило, знакомы не были. Куда небожителям до нас, рыцарей без страха и царя в голове.
 
   Так что, заплутав в неизвестной топографии подвала, Анатолий Иванович вышел к моргу. А там подземелье становилось ещё более тёмным и страшным, чем в других тёмных и страшных местах этого извилистого тоннеля. И не потому что морг. Хотя… может, и потому. Там вообще, куда ни глянь, всё страсть как креативно безо всяких специально обученных дизайнеров и творческих директоров: винтажные потёки, поставленная игра света и тени, техногенные скрипы и ворчания. Одним словом, готовые декорации для сцен из жизни морлоков, если кто надумает снять ремейк по Уэллсу.
   Поправив очки в золотой оправе холёным урологическим пальчиком, Толик понял, что надо срочно идти или даже бежать в другую сторону, а тут ему из-за угла и говорят резко так, нервно:
 
   – Где я ей, в пизду, кофточку с кружавчиками, как у Оксаны, возьму?!
 
   Анатолий Иванович подпрыгнул и не побежал, а понёсся, не разбирая дороги. А за спиной дыхание и крики не отстают, а напротив – приближаются:
 
   – Я вас знаю, дайте сигарету!!! – и за халат – цап! Тут у Толика в зобу дыхание и спёрло.
 
   Но Витёк, он же не где-нибудь, а за роддомом числился. Так что дебил не дебил, а говорит он Толику человеческим миролюбивым голосом:
 
   – Я вас знаю. Вы – доктор из главного корпуса. Если дадите мне сигарет, я вас в роддом отведу. Вам же туда? Сюда только те забредают, кому в роддом. Потому что если кто умер, так его с другой стороны подвозят на каталке, а вы – на своих ногах. Хотя тут, конечно, всякого можно насмотреться, особенно по ночам. У-у-у!!! – Тут Анатолий свет Иванович чуть вообще не ополоумел. Он же не знал, что Витёк – как ребёнок, и шутки детские про чёрный гроб на чёрных колёсиках у него, Витька, в фаворе.
 
   Сигарет Толик ему дал. Сразу всю пачку. А кофточку Люське мы принесли. Даже несколько. И я принесла, и Оксана Георгиевна. И Толик принёс, да. Кофточку – и блок сигарет Витьку.
 
   Витька потом даже промышлять пытался там, на развилке. Но все остальные такими нонконформистами, как Толик, не оказались. А хирург Петров даже подзатыльник Витьку выписал. И прочитал лекцию о вреде курения. Ну, а наш анестезиолог хирургу Петрову поджопник – взамен, – потому что Подвального обижать нельзя, не в русском ментальном и тем более духовном поле такое вопиющее поведение хирурга Петрова.

Сказка о нелёгком докторском быте и особенно об отъявленных лентяях, имеющихся в каждой профессии

   А что такого? Длинное название?..
   Братья и сёстры, вы, видно, не любите латиносов, как люблю их я. Такое читали – «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и её жестокосердной бабушке»? Нет? Ну так идите и прочитайте! Маркес потому что. А потом прочитайте «Бартлби и компания» Энрике Вила-Матаса и перестаньте уже говорить: «Мне Маркес как-то не очень…» Потому что Маркес – гений.
   Но мы сейчас не об этом! А о том, что…
   …Давным-давно, когда мне было всё равно, «что пить, с кем жить, и время проносилось»… (Вот чёрт, это уже кто-то написал!) Нет-нет. Не стоит демонстрировать эрудицию. Я в курсе. Демонстрировать будете после того, как прочтёте Хуана Карлоса Онетти. А давным-давно я работала акушером-гинекологом. Много и долго, как та внучка жестокосердной бабушки – то есть круглосуточно и за гроши. Иногда я дежурила ответственным врачом, а иногда – и так. А когда и вообще не в свою смену приходила, потому что птицы пели громче, краски были ярче, начмеды – добрее, а люди ещё читали Маркеса.
   Вот привязался…
 
   И была в физиологическом родзале доктор-дежурант, известная всей округе своей невероятной ленью, весом, зашкаливающим за центнер, и тем, что была дочерью предыдущего начмеда.
   Койка у неё в дежурке была персональная. Никто, кроме неё, лежать на той койке не мог, ибо тут же складывался пополам, как в гамаке. Сама же – назовём её Хуанита, раз уж пошла такая латинская пьянка, – как только приходила на дежурство, в ту самую койку и заваливалась, филейной частью немедля касаясь пола. Что не мешало ей тут же погружаться в объятия Морфея, ибо синдром нижней полой вены. Она засыпала даже сидя. Её было попытались перевести в доктора послеродового отделения, но там она засыпала сразу после второго завтрака – то есть по приходе на работу. Приходила – сразу чай вприкуску с бутербродами и глубокий сон. Уволить её не могли, потому что все любили бывшего начмеда. Талантливого, красивого и умного. На детях гениев природа отдыхает. Иногда этот отдых бывает вполне активный, но не в данном конкретном случае.
   Хотя оперировать и роды принимать доченька была научена, но, в отличие от «безродных и наглых», типа вашей покорной слуги, ни в операционную, ни в родзал не рвалась. Вообще никуда не рвалась. Ей всё по фиг было. Ровным слоем.
   И вот прихожу я как-то с утра пораньше на «свои» роды. Крадусь, чтобы Хуаниту не разбудить. Переоделась, чин-чином, даму осмотрела, запись сделала, начмеду действующему позвонила ещё до того, как в роддом явилась, – комар глаза не начистит. Но коллегиальность у меня в крови – дежурный врач Хуанита, поэтому надо бы её разбудить, поднять и заставить принять участие в консилиуме. Потому что и её подпись в истории родов и прочих документах. Ну и – мало ли, кесарево – тоже понадобится её участие. Она, правда, всегда отбрехивалась и к интернам отсылала. Но, если надавить – шла. А интерны они, конечно, хороши. Молоды и горячи, но не всегда умеют даже зеркало толком держать, чего уж там об остальном. Так, бывало, вцепится интерн в зеркало мёртвой хваткой, как бультерьер в шарпея. Ты уже и по руке – шлёп! – а его судорогой свело. Один вообще чувств хотел лишиться, не выпуская зеркала из рук. Хорошо медсестра операционная перехватила. Потому что его, интерна, голова чугунная, а у женщины нижний маточный сегмент один. Да и гематомы всякие мало кого обрадуют – особенно врача, не говоря уже о женщине. Поэтому в случае форс-мажора хотелось всё-таки на Хуаниту положиться, а не на молодо-зелено. На юных только асы могут полагаться, потому что асам всё равно, на кого полагаться, – на то они и асы, чтобы ни на кого не полагаться. А мне ещё надо было. Я только продвинутый пользователь была ещё, а вовсе не ас. Так что в ассистенты мне кого понадёжнее надо было, если что.
 
   Хуанита проснулась, несказанно – а как же! – обрадовалась. Смачно зевнула и говорит мне:
   – Представляешь?!
   – Нет, – отвечаю, – и представлять не хочу, если честно!
   – Нет уж, ты представь! Потому что ты – буржуйская морда, хоть и безродная псина – на машинах легковых на работу свою жопу возишь, а я, как любая потомственная аристократка, – на общественном транспорте!
   – И что? – продолжаю исполненный обоюдной доброжелательности диалог.
   – А то! Чувствую – что-то мешает в районе междуножья!
 
   А междуножье там было, надо признать, зело монолитно.
 
   – И что? – прикидываюсь дальше невоспитанным пролетариатом, потому что разговоры могут надолго затянуться, а Хуаниту надо вытащить на осмотр любой ценой, а то потом распнут на пятиминутке.
   – А то – мешает, страсть! Я еле-еле вылезла и еле-еле иду враскорячку. – Зрелище не для слабонервных, учитывая, что из одних Хуанитиных штанов можно было пошить одёжки для десятка маисовых людей. Я, сдерживая смех и своё живое воображение, осведомляюсь:
   – И?
   – Еле дотащилась до роддома. Сняла штаны, а там…
   – Что?!! – уже всерьёз заинтригованная и чтобы побыстрее, спрашиваю я. А про себя думаю – неужто Хуанита там хрен силиконовый или ещё какой нужный предмет забыла.
   – Что-что?! Трусы и колготы!
   – Как?! – просто ухнула я, подавившись хохотом, но сделав вид, что от сочувствия. Думаю, неужто Хуанита трусы с колготами как-то не так натянула. Хотя, как не так-то их можно?
   – А так! Когда пришла с работы в прошлый раз – штаны стянула и на спинку кресла забросила. Сегодня утром нацепила, как приличная, свежие. И сверху – брюки. Со спинки. И забыла совсем, что сняла-то тогда всё вместе. А вот эти, позавчерашние, – тут Хуанита тыкнула в меня комком, вытащенным из-под подушки, – в штанине застряли!
 
   Тут я уже выскочила в коридор, потому что сил моих никаких больше не было сдерживаться.
 
   – Что, и вам показала трусы с колготами? – сочувственно поинтересовалась акушерка.
   – Угу! – я только и смогла выдавить из себя, трясясь мелкой хохотливой дрожью.
 
   Девочка моя рожала нормально, но долго. В родзале народу было много. Предродовые были заняты, но спать с Хуанитой в одной дежурке было выше всех человеческих пределов. Не только моих. С ней вообще никто не спал в одном помещении. Потому что храп богатырский. И ещё. Она могла облиться околоплодными водами. И, зайдя в дежурку, снять пижамку размером с хороший парашют, встряхнуть её, невзирая на лица, и повесить сушиться на радиатор.
 
   Вообще-то Хуанита была хорошая. Только мужика у неё не было, и ела она не в пример детям из субсахариальной Африки. Как не в себя ела. Однажды наша юная доктор-интерн Леночка по доброте душевной предложила Хуаните домой её подвезти. На «Оке». На заднем сиденье. Вот это было зрелище! Страшно. Душераздирающе. Куда там Маркесу с его Эрендирой.
 
   Не едите после шести? Может, тогда не надо в 17.59 приходовать омлет из семи яиц, если в 17.58 вы расправились с большой пиццей на толстом корже. И специальность по велению сердца выбирайте, а не по запаху родительских стоп. Ну, и трусы с колготами снимайте отдельно от брюк.

Национальные особенности заживления

   Давным-давно, когда из нанотехнологических кремов с липосомами был только рыбий жир, я работала в обсервационном отделении родильного дома. Туда поступали не только дамы с лазерной эпиляцией, но и лохматые во всех смыслах и местах цыганки. Они не только не знали результаты тестов на ВИЧ и РВ, не только как пишется отчество «Элиазаровна», не только многого чего другого, но и сколько им, родимым, лет и который нынче год от Рождества Христова. В принципе, никто толком не знает, сколько там лет от того Рождества – все календари условны. В принципе, никто из женщин толком не может озвучить свой биологический возраст – срабатывает эволюционный защитный механизм. Действительно, во многих знаниях многие печали, поэтому, как говорится, и Нагваль бы нам всем навстречу, но… Дело в том, что история родов – документ не столько и не только исторический и сатирический, сколько юридический. И если – тьфу-тьфу-тьфу! – там чего не так, то нам не по паспорту отвечать, а по всей строгости закона. А он, как известно, мало того что dura lex, так ещё и sed lex.
   Поэтому, когда в один далеко не прекрасный день поступила к нам в обсервационное отделение родильного дома цыганка на вид лет шестидесяти, но в родах, то мы догадались, что внешность сей фемины обманчива, потому что во столько, на сколько она выглядит, – уже не рожают. А она – рожает. Честно попытались выяснить, сколько же ей на самом деле, но она не сознавалась. Говорила, то ли тридцать, то ли сорок – точнее уж и не припомнит. А паспорта нет. И роды какие по счёту – не знает, потому что считать умеет только до трёх или деньги, а роды не в деньгах измеряются, а в детях. А детей у неё больше трёх, но точнее она сказать не может, потому что дети – они тоже не деньги, а одни расходы. Особенно девочки, пока они воровать не научатся. Пардон, гадать. Вот так вот она про возраст и детей ничего и не вспомнила. Не говоря уж об абортах и прочих деталях акушерско-гинекологического анамнеза – это вообще мимо, за такие вопросы она так на нас посмотрела, как рублём подарила. Юбилейным. Фигурально, конечно. На вопрос о начале половой жизни так выпучилась на акушерку приёмного покоя, что нам всем стало страшно. И страшно весело. Хотя весёлого, надо признать, было не то чтобы мало, а не было совсем. У ромалы налицо – вернее, на другие места – были все признаки страдания внутриутробного плода: из неё подтекало что-то мутное и кровянистое, сердцебиение плода было приглушенное и брадикардия около ста ударов в минуту при норме до ста сорока – всё это не оставляло нам шансов. Хотя свидетель Бог, как мы не хотели идти в операционную. И не потому, что только что оттуда. И не потому, что она не обследована, и, значит, мы опять подвергаем себя риску инфицирования всем-всем-всем, где самым «безобидным» может оказаться гепатит С. И не потому, что лекарств и шовного материала – как обычно для века нанотехнологий – с гулькин хрен. А потому что ленивые мы, доктора-убийцы, и есть очень хочется. Но, назвался груздем – полезай в резиновые перчатки и хирургический халат.
 
   Полезли. Оперируем. И понимаем…
   Что по медицинским показаниям пришла пора экстирпации этой конкретной цыганской матки. Даже не надвлагалищной ампутации, а конкретной такой экстирпации со всем прилегающим и полагающимся.
   Пришла пора. Не потому, что у нас задницы в мыле.
   А потому что status present[6] всех её женских внутренностей – просто мечта музея кафедры патологической анатомии с патологической гистологией. И кровотечение вдобавок. И не останавливается. Ни механически, ни медикаментозно, ни совокупно. Ни даже хирургически-духовными заклинаниями. Ничем.
   Не буду утомлять вас хирургическими и анестезиологическими подробностями. Когда-то я очень сильно утомляла ими истории родов, журнал операционных протоколов, клинические разборы и министерские комиссии. В общем, состояние у пациентки было удовлетворительное. Пациентка была скорее жива, чем мертва. Что им, цыганам, сделается, не сочтите за шовинизм, расизм и ещё за что-нибудь не сочтите. Сочтите за то, что резистентность, компенсаторные возможности организма и проч. у цыган – ого-го! Если и есть супернация, сверхнация, наднация – так это они самые, цыгане родимые.