– Готово!
Девушка-интерн решительно, широким шагом укладчицы шпал, двинулась в сторону манипуляционной. За ней на цыпочках, по-балетному аккуратно ступал Олег Владимирович, стараясь не расплескать переполнявшее его ржание.
Войдя, Алёна Степановна не менее решительно выдернула из коробки вроде салфеточной резиновую нестерильную перчатку, натянула её на себя и схватила ни в чём не повинного пациента за самое что ни на есть основание полового члена. Тот легонько взвыл. Анечка собралась было открыть рот и что-то произнести, но Олег Владимирович из-за спины Алёны Степановны так усиленно делал ей пассы руками и таращил глаза, что решила на всякий случай промолчать.
– Пошли! – скомандовала Алёна Степановна мужику.
И они пошли. Вернее, Алёна пошла, а мужик засеменил, не в силах вымолвить ни слова.
Редкие больные, бороздящие просторы коридоров этим чудесным вечером, шарахались в разные стороны.
– Немедленно прекратите его увеличивать! – строго прикрикнула Алёна Степановна на пациента.
– Это не я. Он сам! – сквозь сжатые зубы процедил мужик.
– В отделении лифт не работает. Идите на пассажирский! – по-отечески прокричал ей вслед Олег Владимирович и, втолкнув Анечку в манипуляционную, захлопнул за собой дверь и наконец-то загоготал.
Смеялся он, правда, недолго. Кто ж знал, что именно сегодня Караиму Антинохьевичу взбредёт в голову посетить отделение с неурочным визитом. Олег Владимирович и в страшном сне предположить не мог, что первое, что предстанет пред светлые академические очи за разверстыми дверьми лифта, будет красивая девочка-интерн Алёна Степановна, твердо сжимающая рукой в резиновой перчатке половой член постанывающего пациента Ивана Ивановича Иванова – водителя из автопарка.
– Я не против любви с первого взгляда! – сказало, наконец, светило своим фирменным густым баритоном. – Но я категорически против отношений врач – пациент в рабочее время, на рабочем месте и в публичной форме.
– Это не я. Она сама! – судорожно пискнул беззащитный пациент в свою защиту.
– Я вам всё объясню, Караим Антинохьевич! – заверила его интерн, не выпуская тем не менее из правой руки профессиональный долг.
– Извольте! Только давайте отойдём в сторонку, – предложил Караим.
И они отошли в сторонку – с десяток шагов к большому окну в уголке коридора. Впереди – нервно оглядывающийся, что было для него совсем нехарактерно, Караим. Позади – интерн и пациент, на жёсткой и уже слегка побагровевшей сцепке.
– Ему, Караим Антинохьевич, назначена пневмоцистография. И я веду его в рентген-кабинет.
– А почему таким… э-э-э… макаром? – замычал обычно никогда не терявшийся в словах Караим.
– Чтобы из него воздух не вышел! – победоносно завершила Алёна, чуть не доведя легенду отечественной урологии до апоплексии.
Надо ли говорить, что следующую лекцию об анатомии и физиологии мужской мочеполовой системы интернам читал сам Караим, периодически совсем не академически восклицая:
– Неучи!!! Из вас что, моча произвольно вытекает?! А мозг через уши? А в проктологи не хотите? Там ещё интереснее! Учиться, учиться и ещё раз учиться, дебилы! И только тогда, может быть, вы рано или поздно станете специалистами такого же высочайшего класса, как Олег Владимирович, идиот престарелый!
– Караим Антинохьевич, можно вопрос? – смиренно подняла ручку Алёна Степановна в конце лекции.
– Можно, – сурово буркнул Караим.
– А какова методика выполнения пневмоцистографии? В смысле, каким образом мочевой пузырь заполняют воздухом?
– Все вон!!! – рявкнул внезапно побагровевший академик.
Интерны бросились из кабинета, сбивая друг друга в дверях.
Ещё долго помещение кафедры полнилось эхом от шаляпинского хохота Караима.
Про болт
Давным-давно, когда некоторые из вас ещё ели жидкую кашу из бутылочки, я работала в большой такой многопрофильной больнице. О чём я вам только не рассказывала – и о подвалах, и об оперблоке. И о приёме, и об отделении урологии.
А вот о случае в отделении нейрохирургии – не рассказывала.
Так вот…
Жил-был на свете дядька. До сорока лет дожил – ничем таким особенным не хворал. Сопли, лёгкое похмелье – всё, как у всех.
И вдруг у него голова начала болеть. Он вроде никаким слишком уж интеллектуальным трудом не занимался – всё больше лопатой размахивал или стамеской. А голова начала болеть совершенно аристократически – с утра до ночи, а в тёмное время суток – вообще кранты. Боль ничем не купируется, от запахов и звуков тошнить начало, как беременную курсистку. Анамнез собрали – всё нормально. Не был, не привлекался, в рядах советской армии служил, но где-то ближе к кухне. Никаких травм. Никогда. Никаких боевых действий и близко. В рядах СА получил царапины только от засаленного тупого ножа в хлеборезке.
В общем, туда-сюда, анализы и, естественно, рентген.
А в черепе – болт. Где-то примерно рядом с мозжечком.
Первым сильно удивился рентгенолог. Переснял.
Болт!
Потом сильно удивился нейрохирург.
Вместе с рентгенологом сделали рентгеноскопию.
Болт. Как есть.
Стали его подробнее на предмет анамнеза пытать. Нет в анамнезе никакого болта. До беспамятства не пил, в лужах крови не просыпался.
Заведующий нейрохирургией был дядька вдумчивый. Он этому болтоголовому говорит:
– Мамка у тебя есть?
– Ага.
– Ну, тащи её сюда.
Пришла мамка. Бодрая такая, годков шестидесяти плюс-минус.
Стали мамку пытать, мол, что, где, когда…
– Да нет, – говорит мамка – всё нормально. Никаких травм. Даже рук и ног не ломал. Порядочные дети – те хоть с берёз падали или с великов, а этот – как заговорённый – ни разу ничего серьёзного, не считая клизмы после пяти банок варенья из грецких орехов. Хотя нет, постойте. Было один раз. Ну да! Вовка соседский ещё в ожоговом лежал, а у Лёшки что-то с глазом было – по сей день плохо видит. А мой пришёл, царапинку на затылке я ему зелёнкой помазала. Да и спать уложила. И всех делов. Говорю ж – заговорённый.
В общем, в детстве наш болтоголовый и компания соседских детишек в возрасте от шести до двенадцати лет что-то там взрывали в костре. И уж не знаю, в какой он рубашке родился, но через форамен окципиталис магнум – большое затылочное отверстие (можете у себя, прямо над шеей – сразу там, где голова у вас сзади начинается – пощупать) – ему этот болт в башку влетел и засел там. И через тридцать с лишним лет он впервые узнал о такой радости. За пределы СССР/СНГ не выезжал, с металлоискателями и пограничным рентгеном дела не имел.
Прооперировали. Выписали. Головные боли вроде прошли. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Точнее ничего не могу сказать, ибо я не нейрохирург. В голове, конечно, много «мёртвых» зон – это я помню. Только мне всё-таки интересно – почему никакой клиники не было в детстве, в подростковом возрасте – то есть в период интенсивного роста. Чего этот болт там «миграцию» начал аж под сорок? Тёмное это дело – человеческий организм. А вы: «Доктор, вы же должны знать, почему у меня вот так?» Да потому что!
P.S. Вот ещё что подумалось – а призывная комиссия что, только энурезом и плоскостопием интересуется, да?
А вот о случае в отделении нейрохирургии – не рассказывала.
Так вот…
Жил-был на свете дядька. До сорока лет дожил – ничем таким особенным не хворал. Сопли, лёгкое похмелье – всё, как у всех.
И вдруг у него голова начала болеть. Он вроде никаким слишком уж интеллектуальным трудом не занимался – всё больше лопатой размахивал или стамеской. А голова начала болеть совершенно аристократически – с утра до ночи, а в тёмное время суток – вообще кранты. Боль ничем не купируется, от запахов и звуков тошнить начало, как беременную курсистку. Анамнез собрали – всё нормально. Не был, не привлекался, в рядах советской армии служил, но где-то ближе к кухне. Никаких травм. Никогда. Никаких боевых действий и близко. В рядах СА получил царапины только от засаленного тупого ножа в хлеборезке.
В общем, туда-сюда, анализы и, естественно, рентген.
А в черепе – болт. Где-то примерно рядом с мозжечком.
Первым сильно удивился рентгенолог. Переснял.
Болт!
Потом сильно удивился нейрохирург.
Вместе с рентгенологом сделали рентгеноскопию.
Болт. Как есть.
Стали его подробнее на предмет анамнеза пытать. Нет в анамнезе никакого болта. До беспамятства не пил, в лужах крови не просыпался.
Заведующий нейрохирургией был дядька вдумчивый. Он этому болтоголовому говорит:
– Мамка у тебя есть?
– Ага.
– Ну, тащи её сюда.
Пришла мамка. Бодрая такая, годков шестидесяти плюс-минус.
Стали мамку пытать, мол, что, где, когда…
– Да нет, – говорит мамка – всё нормально. Никаких травм. Даже рук и ног не ломал. Порядочные дети – те хоть с берёз падали или с великов, а этот – как заговорённый – ни разу ничего серьёзного, не считая клизмы после пяти банок варенья из грецких орехов. Хотя нет, постойте. Было один раз. Ну да! Вовка соседский ещё в ожоговом лежал, а у Лёшки что-то с глазом было – по сей день плохо видит. А мой пришёл, царапинку на затылке я ему зелёнкой помазала. Да и спать уложила. И всех делов. Говорю ж – заговорённый.
В общем, в детстве наш болтоголовый и компания соседских детишек в возрасте от шести до двенадцати лет что-то там взрывали в костре. И уж не знаю, в какой он рубашке родился, но через форамен окципиталис магнум – большое затылочное отверстие (можете у себя, прямо над шеей – сразу там, где голова у вас сзади начинается – пощупать) – ему этот болт в башку влетел и засел там. И через тридцать с лишним лет он впервые узнал о такой радости. За пределы СССР/СНГ не выезжал, с металлоискателями и пограничным рентгеном дела не имел.
Прооперировали. Выписали. Головные боли вроде прошли. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Точнее ничего не могу сказать, ибо я не нейрохирург. В голове, конечно, много «мёртвых» зон – это я помню. Только мне всё-таки интересно – почему никакой клиники не было в детстве, в подростковом возрасте – то есть в период интенсивного роста. Чего этот болт там «миграцию» начал аж под сорок? Тёмное это дело – человеческий организм. А вы: «Доктор, вы же должны знать, почему у меня вот так?» Да потому что!
P.S. Вот ещё что подумалось – а призывная комиссия что, только энурезом и плоскостопием интересуется, да?
Про сиськи
Давным-давно, когда груди Памеллы Андерсон ещё не были столь удручающе ненатуральными, я работала акушером-гинекологом в огромной многопрофильной больнице, где, к слову, было даже отделение пластической хирургии.
Отделение это предназначалось не столько для целей косметических и эстетических, сколько воссоздающих благообразие после форс-мажоров, случающихся на нашем скользком жизненном пути при отсутствии навыков обращения со спичками, умения тормозить двигателем на льду и наличия перманентного желания на большой скорости входить в закрытые русские повороты.
Но врачи, как вы помните, не все философы и не все подобны богам, поэтому едят, как обыкновенные люди, и, что характерно, на кассах у них почему-то требуют денег, хоть ты и предъявляешь феям супермаркетов удостоверение врача огромной многопрофильной больницы.
Ну, и пластические кудесники тоже хотели есть и даже одеваться, потому что в наших краях иногда температура вовсе не эдемская, а голым ходить – арестуют за нарушение общественного порядка. Поэтому они, эти пластические хирурги, делали сиськи, носы и даже губы.
Трансплантологи ещё круче хотели есть, особенно когда очередной законопроект и куча подзаконных актов накрыли медным тазом всяческие пересадки. Поэтому я не буду вам тут рассказывать, что в операционной трансплантологии, бывало, и панариции вскрывали, и даже уши доберманам купировали.
Потому что мы тут о самом прекрасном. То есть о сиськах.
Желающие были всякие-разные. Однажды, например, пришла очень хорошенькая женщина-слоник. Из серии «пингвин – гвинпин – пингвин – гвинпин» – как её ни верти – кругленькая, хорошенькая, сил нет никаких. Жопа – корма океанического лайнера, сиськи – пятый номер. А муж ейный «хочет маленькие».
Уж как её кудесник-хирург уговаривал! Мол, ну разденьтесь догола! Она с радостью раздевалась. Мол, ну подойдите к зеркалу! Подходила. Ну, посмотрите! Пока – относительная гармония. А отрежь я вам сиськи, и чего? Ну, вот прикройте их руками, прикройте! Она, что правда, не прикрывала. Не потому, что эксгибиционистка, а потому что не прикрывались они руками ни в какую. В общем, даже за деньги не согласился. Посоветовал похудеть килограмм на пятьдесят, тогда, мол, и сиськи пройдут. Что дальше с дамой было – не знаю, врать не буду. Потому что история моя о другой пациентке.
Даме, прекрасной, что та Шэрон Стоун в молодости. Высокая, стройная, узкобедрая, широкоплечая, и сиськи, как положено – полуторный.
А она хотела, чтобы пятый. Ну ладно, хотя бы четвёртый.
Доктор только на третий согласился. Сказал, что больший апгрейд противоречит его чувству прекрасного. Противоречит настолько, что он бы и третий не делал, а прямо с этим вот прекрасным полуторным прямо в смотровой и полюбил бы. Но хозяин – барин. Нате вам, барышня, третий и валите уже отсель, потому что «с бабами на работе» – это не то же самое, что «бабы – работа». Валите на хрен. На чужой. Потому что мой встал на профилактику после того, как я вас познал в разрезе.
Барышня, к слову сказать, на передок по жизни была слаба. Мужем любима и небросаема, но лупил он её регулярно. Я лично мужика понять могу, потому что если ты являешься в пять часов утра, от тебя несёт односолодовым виски и дорогим мужским одеколоном, то мало кто поверит в версию о читальном зале библиотеки, в котором тебя по неосмотрительности запер подлец-вахтёр. К тому же знаю я эти читальные залы – сколько раз в Ленинке то цветочек пыталась свистнуть, то рукопись какую – фиг. Там эти тётки – чистые церберы. Ну или я свистеть не умею. В общем, меня из залов читальных всегда выгоняли вовремя.
Извините, отвлеклась.
В общем, пошла наша красавица по жизни уже с третьим симпатичным номером, и жить бы ей спокойно, а она опять в библиотеку.
А после библиотеки – к хирургу. С одной перекошенной сиськой. Одна – стоячая такая, красивая. А вторая – дохлым лебедем на пруду колышется.
– Чего это такое? – вопрошает он.
– Да я из библиотеки вернулась в три часа ночи, а он взял и гимнастической палкой меня треснул ни за что, ни про что, не глядя куда! – рыдает красавица у доктора на мужественной, собственноручно безо всякой хирургии подкачанной волосатой груди.
Имплант у неё лопнул. Это же давным-давно. Не так всё совершенно ещё было в деле эстетической хирургии. Так что доктор силикон этот изо всех пазух и фасций выгребал. А силикон он, девушки, что? Канцероген. Это так, если вы не знали. Да и с соей не всё чисто… В общем – когда вас пластический хирург от чего-то отговаривает – прислушайтесь. Если он себя бабок на новое авто добровольно лишает, значит, это кому-нибудь нужно. Догадайтесь – кому.
Отделение это предназначалось не столько для целей косметических и эстетических, сколько воссоздающих благообразие после форс-мажоров, случающихся на нашем скользком жизненном пути при отсутствии навыков обращения со спичками, умения тормозить двигателем на льду и наличия перманентного желания на большой скорости входить в закрытые русские повороты.
Но врачи, как вы помните, не все философы и не все подобны богам, поэтому едят, как обыкновенные люди, и, что характерно, на кассах у них почему-то требуют денег, хоть ты и предъявляешь феям супермаркетов удостоверение врача огромной многопрофильной больницы.
Ну, и пластические кудесники тоже хотели есть и даже одеваться, потому что в наших краях иногда температура вовсе не эдемская, а голым ходить – арестуют за нарушение общественного порядка. Поэтому они, эти пластические хирурги, делали сиськи, носы и даже губы.
Трансплантологи ещё круче хотели есть, особенно когда очередной законопроект и куча подзаконных актов накрыли медным тазом всяческие пересадки. Поэтому я не буду вам тут рассказывать, что в операционной трансплантологии, бывало, и панариции вскрывали, и даже уши доберманам купировали.
Потому что мы тут о самом прекрасном. То есть о сиськах.
Желающие были всякие-разные. Однажды, например, пришла очень хорошенькая женщина-слоник. Из серии «пингвин – гвинпин – пингвин – гвинпин» – как её ни верти – кругленькая, хорошенькая, сил нет никаких. Жопа – корма океанического лайнера, сиськи – пятый номер. А муж ейный «хочет маленькие».
Уж как её кудесник-хирург уговаривал! Мол, ну разденьтесь догола! Она с радостью раздевалась. Мол, ну подойдите к зеркалу! Подходила. Ну, посмотрите! Пока – относительная гармония. А отрежь я вам сиськи, и чего? Ну, вот прикройте их руками, прикройте! Она, что правда, не прикрывала. Не потому, что эксгибиционистка, а потому что не прикрывались они руками ни в какую. В общем, даже за деньги не согласился. Посоветовал похудеть килограмм на пятьдесят, тогда, мол, и сиськи пройдут. Что дальше с дамой было – не знаю, врать не буду. Потому что история моя о другой пациентке.
Даме, прекрасной, что та Шэрон Стоун в молодости. Высокая, стройная, узкобедрая, широкоплечая, и сиськи, как положено – полуторный.
А она хотела, чтобы пятый. Ну ладно, хотя бы четвёртый.
Доктор только на третий согласился. Сказал, что больший апгрейд противоречит его чувству прекрасного. Противоречит настолько, что он бы и третий не делал, а прямо с этим вот прекрасным полуторным прямо в смотровой и полюбил бы. Но хозяин – барин. Нате вам, барышня, третий и валите уже отсель, потому что «с бабами на работе» – это не то же самое, что «бабы – работа». Валите на хрен. На чужой. Потому что мой встал на профилактику после того, как я вас познал в разрезе.
Барышня, к слову сказать, на передок по жизни была слаба. Мужем любима и небросаема, но лупил он её регулярно. Я лично мужика понять могу, потому что если ты являешься в пять часов утра, от тебя несёт односолодовым виски и дорогим мужским одеколоном, то мало кто поверит в версию о читальном зале библиотеки, в котором тебя по неосмотрительности запер подлец-вахтёр. К тому же знаю я эти читальные залы – сколько раз в Ленинке то цветочек пыталась свистнуть, то рукопись какую – фиг. Там эти тётки – чистые церберы. Ну или я свистеть не умею. В общем, меня из залов читальных всегда выгоняли вовремя.
Извините, отвлеклась.
В общем, пошла наша красавица по жизни уже с третьим симпатичным номером, и жить бы ей спокойно, а она опять в библиотеку.
А после библиотеки – к хирургу. С одной перекошенной сиськой. Одна – стоячая такая, красивая. А вторая – дохлым лебедем на пруду колышется.
– Чего это такое? – вопрошает он.
– Да я из библиотеки вернулась в три часа ночи, а он взял и гимнастической палкой меня треснул ни за что, ни про что, не глядя куда! – рыдает красавица у доктора на мужественной, собственноручно безо всякой хирургии подкачанной волосатой груди.
Имплант у неё лопнул. Это же давным-давно. Не так всё совершенно ещё было в деле эстетической хирургии. Так что доктор силикон этот изо всех пазух и фасций выгребал. А силикон он, девушки, что? Канцероген. Это так, если вы не знали. Да и с соей не всё чисто… В общем – когда вас пластический хирург от чего-то отговаривает – прислушайтесь. Если он себя бабок на новое авто добровольно лишает, значит, это кому-нибудь нужно. Догадайтесь – кому.
Укрепление целомудрия
Когда врачи ещё могли безнаказанно издеваться над пациентами, вымогать колоссальные бабки и ездили все поголовно в булочную на «Бентли», я работала акушером-гинекологом много-много-многопрофильной больницы. Больница была клинической базой множества кафедр, как и любая мало-мальски пристойная больница. И на тучных нивах сего богоугодного (тогда) заведения паслось множество доцентов. Среди них были даже мало-мальски пристойные клиницисты. Опять же тогда. И вот однажды один из таких доцентов кафедры акушерства и гинекологии вошёл в ординаторскую и ненормальным голосом сказал:
– Она пришла в третий раз!!! – И закурил прямо в раскрытое окно.
– Опять?!! – хором спросили мы и жадно вдохнули дым. Что позволено Юрию Павловичу, не позволено простым смертным ординаторам, даже старшим. И не потому что он доцент, а потому что Клиницист. Доцентов много, а Юрий Павлович такой один.
– Прикиньте! – поднял он левую бровь, прикурив вторую длинную от первой короткой.
– Но…
– Да-да. И я снова спросил: «Зачем?!!»
– А она? – мы истекали любопытством.
– Смотрит на меня коровьими глазами и мычит: «Так надо, доктор!»
– А вы?
– Не надо! – говорю этой дуре. – Да и не из чего уже, милая вы моя.
– А она?
– Стесняется и краснеет. Маков цвет на закате, ёпт!
– А вы?
– Сказал, что только долгосрочную. А это куда дольше и стоит больше, потому что морока. И ещё сказал, что имею подозрение на непорядок у неё в голове и потому оперировать отказываюсь без заключения психиатра.
– А она?
– Справку мне от психиатрического консилиума в солидном составе из сумочки вытащила. Мол, нормальная на всю голову. Бланк Кащенко. Подписи – именитее некуда. Две печати.
– А вы?
– Столько заломил, думал, как ветром сдует!
– А она?
– Пачку мне от лучших дизайнеров дензнаков из сумочки вытащила.
– А вы?
– Я – человек слабой воли. Долго от денег отказываться не могу. Госпитализирую на хер! Ох, не завидую я тому джигиту, что будет таранить возведенный мной редут.
Юрий Павлович выкинул третий окурок в окно на головы беспечных прохожан и покинул прокуренное не нами помещение ординаторской. Естественно, через две минуты материализовался начмед – и мы получили по самое не балуй за курение в ординаторской. В отместку мы потом пришли в дежурку гинекологии и накурили у Юрия Павловича так, что можно было вешать колун, топор, дрель, скальпель и прочие травматологические оперативные инструменты. Юрий Павлович нисколько не был травмирован и чувствовал себя в этом дыму куда лучше, чем знаменитый ёжик в не менее знаменитом тумане. Даже лошадку не звал. У Юрия Павловича была такая хирургическая интуиция, что он куда более мелкие анатомические образования в куда более плотных и тёмных средах находил. Гений оперативной гинекологии, ёпт!
Мы все под разной степени благовидности предлогами ходили в отдельную палату поглазеть на невысокую стильную пышку сильно за тридцать, третий раз выходящую замуж за очередное лицо не то кавказской, не то арабской национальности. (Первый неверный русский её не удовлетворил, и она решила быть верной мусульманам до последнего.) А потом – пару раз всей толпой в оперблок, дабы причаститься воочию таинству долгосрочной гименопластики.
Гименопластика – операция, проводимая с целью восстановления целостности девственной плевы. Кратковременная используется в том случае, когда необходимый результат требуется в течение ближайших 7—10 дней. В этом случае участки девственной плевы просто сшиваются между собой. Операция проводится как под местной, так и под общей анестезией. Полноценного заживления, как правило, не происходит, поэтому результат недолговечный. Долгосрочная гименопластика предполагает восстановление целостности девственной плевы за счёт тканей входа во влагалище. Эта операция более сложна по методике, но гарантирует восстановление целостности девственной плевы на неограниченный срок.
– Она пришла в третий раз!!! – И закурил прямо в раскрытое окно.
– Опять?!! – хором спросили мы и жадно вдохнули дым. Что позволено Юрию Павловичу, не позволено простым смертным ординаторам, даже старшим. И не потому что он доцент, а потому что Клиницист. Доцентов много, а Юрий Павлович такой один.
– Прикиньте! – поднял он левую бровь, прикурив вторую длинную от первой короткой.
– Но…
– Да-да. И я снова спросил: «Зачем?!!»
– А она? – мы истекали любопытством.
– Смотрит на меня коровьими глазами и мычит: «Так надо, доктор!»
– А вы?
– Не надо! – говорю этой дуре. – Да и не из чего уже, милая вы моя.
– А она?
– Стесняется и краснеет. Маков цвет на закате, ёпт!
– А вы?
– Сказал, что только долгосрочную. А это куда дольше и стоит больше, потому что морока. И ещё сказал, что имею подозрение на непорядок у неё в голове и потому оперировать отказываюсь без заключения психиатра.
– А она?
– Справку мне от психиатрического консилиума в солидном составе из сумочки вытащила. Мол, нормальная на всю голову. Бланк Кащенко. Подписи – именитее некуда. Две печати.
– А вы?
– Столько заломил, думал, как ветром сдует!
– А она?
– Пачку мне от лучших дизайнеров дензнаков из сумочки вытащила.
– А вы?
– Я – человек слабой воли. Долго от денег отказываться не могу. Госпитализирую на хер! Ох, не завидую я тому джигиту, что будет таранить возведенный мной редут.
Юрий Павлович выкинул третий окурок в окно на головы беспечных прохожан и покинул прокуренное не нами помещение ординаторской. Естественно, через две минуты материализовался начмед – и мы получили по самое не балуй за курение в ординаторской. В отместку мы потом пришли в дежурку гинекологии и накурили у Юрия Павловича так, что можно было вешать колун, топор, дрель, скальпель и прочие травматологические оперативные инструменты. Юрий Павлович нисколько не был травмирован и чувствовал себя в этом дыму куда лучше, чем знаменитый ёжик в не менее знаменитом тумане. Даже лошадку не звал. У Юрия Павловича была такая хирургическая интуиция, что он куда более мелкие анатомические образования в куда более плотных и тёмных средах находил. Гений оперативной гинекологии, ёпт!
Мы все под разной степени благовидности предлогами ходили в отдельную палату поглазеть на невысокую стильную пышку сильно за тридцать, третий раз выходящую замуж за очередное лицо не то кавказской, не то арабской национальности. (Первый неверный русский её не удовлетворил, и она решила быть верной мусульманам до последнего.) А потом – пару раз всей толпой в оперблок, дабы причаститься воочию таинству долгосрочной гименопластики.
Гименопластика – операция, проводимая с целью восстановления целостности девственной плевы. Кратковременная используется в том случае, когда необходимый результат требуется в течение ближайших 7—10 дней. В этом случае участки девственной плевы просто сшиваются между собой. Операция проводится как под местной, так и под общей анестезией. Полноценного заживления, как правило, не происходит, поэтому результат недолговечный. Долгосрочная гименопластика предполагает восстановление целостности девственной плевы за счёт тканей входа во влагалище. Эта операция более сложна по методике, но гарантирует восстановление целостности девственной плевы на неограниченный срок.
Хулиганы
Когда дорогие сердцам всего человечества россияне наивно полагали, что ещё чуть-чуть – и наступит золотой век рубля, платиновая эра стабильности и эпоха титановой уверенности в завтрашнем дне, ещё даже не подозревая, что их опять-таки, нае…дезинформировали, мы пили на кафедре анестезиологии и реанимации за чей-то день рождения. Задерживался, как обычно, уролог. Хотя его послали за жизненно необходимой водкой, без которой начинала ужасно страдать биохимия нашей крови. Там делов-то было – через дорогу перебежать в супермаркет. Уролог был ещё молодой, неопытный. Другой бы – повзрослее – санитарку послал. А этот сам побежал. Причём по-глупому так побежал – дублёнку на халатик накинул, шапку на уши натянул – и побёг. А до дороги надо было ещё скверик прибольничный миновать без приключений. В говно собачье не наступить – впрочем, зимой оно окаменело-мёрзлое, нестрашно. Не шлёпнуться на шприце, оставленном наркоманом. Пардон, пользователем инъекционных наркотиков. Не подвергнуться сексуальному насилию со стороны гогочущих жутко размалёванных старшеклассниц с отмороженными окороками устрашающей окружности (доктор, надо признать, был не только юн, но и хорош собой, как греческий бог). В общем, в страшный путь мы его послали – и уже начинали нервничать. Двадцать минут как, а не идёт. Вдруг водку разбил и теперь боится?
Через полчаса мы не выдержали и делегировали хирурга и меня в приём, ненавязчиво разведать обстановку у дежурного, мол, где наш гонец, чёрт возьми его за конец!
А гонец в смотровой приёма как раз и держится за это самое. Да не за своё. А за детоделательный и мочеиспускательный орган весьма презентабельного на вид дяденьки.
Прям-таки античная картина: зрелый фавн соблазняет юного бога. И, видимо, для пущего эффекта вонзил прямо в «циклопье око» своего достоинства букет. Только цветочки повыпадали по дороге – одна проволочка торчит. Реальная такая проволока, коей цветочницы скручивают убогие головки в видимость роскошного букета.
– Дмитрий Анатольевич, что за ху… ситуйня? – водрузив на нос нацепочечные очки, вежливо спрашивает уролога хирург, а сам зрит в корень. Из которого проволока торчит.
– Да вот, – даёт Дмитрий Анатольевич развернутый исчерпывающий ответ.
– Водка где?
– В кармане дублёнки, Палмихалыч. А как это, – тычет Димка пальчиком в латексной перчатке в проволоку, – вынуть, Палмихалыч?
– А как засовывал, так и вынимай, – отвечает Палмихалыч и непринуждённо идёт к Димкиной дублёнке.
– Это не я, Палмихалыч!
– Уважаемый Павел Михайлович, – оживает «фавн» – и…
– Татьянюрьна, – чинно представляюсь я.
– …и вы, Татьяна Юрьевна, позвольте, я вам сейчас всё объясню. Любезнейший Дмитрий Анатольевич здесь ни при чём. Я прогуливался по парку, думая о своём. О жизни. О любви. И тут, понимаете, какая незадача, меня поймали хулиганы, окружили в кольцо, сняли, пардон, брюки и исподнее – и вот, засунули проволоку прямо, так сказать, туда, где вы это теперь и имеете возможность лицезреть. И убежали. Я огляделся, а парк-то прибольничный. А тут юноша прекрасный бежит, полы халата белого развеваются. «Это судьба!» – подумал я. И спросил, как мне разыскать уролога. А он и говорит: «Я уролог!» Представляете?!
– Нет! В смысле, представляем, ага. Судьба в квадрате. И вы, как порядочный человек, теперь должны на Димке жениться, – Палмихалыч скептически тыкает пальцем в переносье очков. – И, что характерно, Дмитрий Анатольевич и Татьяна Юрьевна, – обращается к нам взрослый опытный хирург, – вежливые такие хулиганы. Ни царапинки, ни сучка, ни задоринки. Даже штанишки вернули, не попачкав…
– Да, мне повезло, – ни на секунду не покраснев, отвечает «фавн», механически поглаживая Димона по руке. Латексно так.
– Это вы юноше будете рассказывать, – кивает Палмихалыч на Димку. Тот, опомнившись, руку отдёргивает. И тут же, на лекарском автомате, второй лапой мужицкий уд с торчащим металлом перехватывает. – Впрочем, чего мы, звери? Каждый своё удовольствие получает как умеет. А чего обратно-то не вынули, любезный?
– Так она там застряла почему-то. А там же изгибы, всё такое. Я знаю анатомию и физиологию мужской мочеполовой системы. Мне ложных ходов в мочеиспускательном канале и разрывов кавернозных тел не надо. Так что вы уж, пожалуйста, извлеките, – продолжает петь «грамотный фавн», с надеждой глядя на Палмихалыча.
– Сотка! – не заржавело за хирургом.
– Чего?
– Ну, не рублей же и не грамм.
– Я в смысле, долларов или евро?
– Ну, давай евро, не брезгливые.
Спасли, в общем, мужика, пострадавшего от «хулиганства». Сотку частично пропили всем коллективом. А над Димкой ещё полгода издевались, мол, ты его как через парк-то вёл, за штаны или как есть – за проволочку? Злился очень. Но не рассказывал.
Через полчаса мы не выдержали и делегировали хирурга и меня в приём, ненавязчиво разведать обстановку у дежурного, мол, где наш гонец, чёрт возьми его за конец!
А гонец в смотровой приёма как раз и держится за это самое. Да не за своё. А за детоделательный и мочеиспускательный орган весьма презентабельного на вид дяденьки.
Прям-таки античная картина: зрелый фавн соблазняет юного бога. И, видимо, для пущего эффекта вонзил прямо в «циклопье око» своего достоинства букет. Только цветочки повыпадали по дороге – одна проволочка торчит. Реальная такая проволока, коей цветочницы скручивают убогие головки в видимость роскошного букета.
– Дмитрий Анатольевич, что за ху… ситуйня? – водрузив на нос нацепочечные очки, вежливо спрашивает уролога хирург, а сам зрит в корень. Из которого проволока торчит.
– Да вот, – даёт Дмитрий Анатольевич развернутый исчерпывающий ответ.
– Водка где?
– В кармане дублёнки, Палмихалыч. А как это, – тычет Димка пальчиком в латексной перчатке в проволоку, – вынуть, Палмихалыч?
– А как засовывал, так и вынимай, – отвечает Палмихалыч и непринуждённо идёт к Димкиной дублёнке.
– Это не я, Палмихалыч!
– Уважаемый Павел Михайлович, – оживает «фавн» – и…
– Татьянюрьна, – чинно представляюсь я.
– …и вы, Татьяна Юрьевна, позвольте, я вам сейчас всё объясню. Любезнейший Дмитрий Анатольевич здесь ни при чём. Я прогуливался по парку, думая о своём. О жизни. О любви. И тут, понимаете, какая незадача, меня поймали хулиганы, окружили в кольцо, сняли, пардон, брюки и исподнее – и вот, засунули проволоку прямо, так сказать, туда, где вы это теперь и имеете возможность лицезреть. И убежали. Я огляделся, а парк-то прибольничный. А тут юноша прекрасный бежит, полы халата белого развеваются. «Это судьба!» – подумал я. И спросил, как мне разыскать уролога. А он и говорит: «Я уролог!» Представляете?!
– Нет! В смысле, представляем, ага. Судьба в квадрате. И вы, как порядочный человек, теперь должны на Димке жениться, – Палмихалыч скептически тыкает пальцем в переносье очков. – И, что характерно, Дмитрий Анатольевич и Татьяна Юрьевна, – обращается к нам взрослый опытный хирург, – вежливые такие хулиганы. Ни царапинки, ни сучка, ни задоринки. Даже штанишки вернули, не попачкав…
– Да, мне повезло, – ни на секунду не покраснев, отвечает «фавн», механически поглаживая Димона по руке. Латексно так.
– Это вы юноше будете рассказывать, – кивает Палмихалыч на Димку. Тот, опомнившись, руку отдёргивает. И тут же, на лекарском автомате, второй лапой мужицкий уд с торчащим металлом перехватывает. – Впрочем, чего мы, звери? Каждый своё удовольствие получает как умеет. А чего обратно-то не вынули, любезный?
– Так она там застряла почему-то. А там же изгибы, всё такое. Я знаю анатомию и физиологию мужской мочеполовой системы. Мне ложных ходов в мочеиспускательном канале и разрывов кавернозных тел не надо. Так что вы уж, пожалуйста, извлеките, – продолжает петь «грамотный фавн», с надеждой глядя на Палмихалыча.
– Сотка! – не заржавело за хирургом.
– Чего?
– Ну, не рублей же и не грамм.
– Я в смысле, долларов или евро?
– Ну, давай евро, не брезгливые.
Спасли, в общем, мужика, пострадавшего от «хулиганства». Сотку частично пропили всем коллективом. А над Димкой ещё полгода издевались, мол, ты его как через парк-то вёл, за штаны или как есть – за проволочку? Злился очень. Но не рассказывал.
Больше никогда!
Красноярской МУЗ ГКБ № 20
Не так давно, когда я всё ещё работала врачом акушером-гинекологом, отечественные женщины отвоевали своё право мучить мужей не только на кухне, в постели и в ИКЕА, а ещё и в родильном зале. А мужья – они же пока всё больше мужчины. А мужчины у нас в стране большей частью какие? Пьющие? Нет! Мужчины у нас кто/что, лишний рот в семье/надиванная приставка к телевизору? Отнюдь! Все русские мужчины могучие, как Илья Муромец, вдумчивые, как Добрыня Никитич, и нежные, как Алёша Попович. И душа – по медицинскому «психо» – трепетная-трепетная, ранимая-ранимая. Не то что у баб – жестокая и безжалостная.
И вот одна такая жестокая и безжалостная баба притащилась на роды с божьим одуванчиком мужского пола под мышкой. Говорила она густым таким басом – даже не говорила, а вещала. А он – шептал драматическим тенором. Странная была парочка, ну да бумаги все в порядке, анализы-мазки и в кассу родильного дома за «партнёрские роды» внесено. Добро пожаловать и после не жалуйтесь!
Санитарка его, родимого, в пижаму и халатик нарядила, шапочку и маску выдала и по самые уши-глаза натянуть велела. А моющиеся тапочки у него с собой были. Правда, акушерка всё равно бахилы наказала надеть. И правильно. Иди, знай, когда там он эти моющиеся тапочки последний раз мыл. Бахилы не страшные выдали, а блатные – те, что сейчас в любом автомате при бассейнах за десять рублей купить можно, а в частных стоматологических кабинетах так просто у входа – забесплатно (всё в прайс работ по армированию ротовой полости входит). В общем, славный мужичонка, тихий и послушный.
У бабы – извините, тут это слово в позитивном контексте используется, потому что она была такая баба-баба: кровь с молоком, круп, как у тяжеловоза, таз, как у моделей скульпторов-монументалистов, – всё нормально развивалось. Сперва схватки лёгонькие были – так она только постанывала и своего партнёра субтильного давила, как Никита Кожемяка звериные шкуры. Он синел, и, казалось, вот-вот треснет по шву.
– Ты иди покури, родной! – ласково сказала ему санитарка.
– А можно? – спросил он тихо-тихо.
– На улице всё можно.
– Не пущу-у-у! – завыла баба, и давай его ещё сильнее давить.
В общем, то да сё – и за собой его по родзалу она мотыляла, и стены им обстукивала, и на пояснице он ей ритмические рисунки выстукивал. Как-то он даже сознание потерял. У бабы схватка прошла, она его белую-белую рученьку из своей лапищи выпустила – он и упал, где стоял, даже не пискнул. Вторая акушерка ему давление измерила – 90/60 мм рт. ст. Нашатырь – под нос, по вене – глюкозу с аскорбинкой, в соседнюю предродовую пустующую уложили, отдохнуть. Даже свет выключили. Через час баба его оттуда выдернула и снова-здорово давай мучить.
– Как же ты её окучил-то, милый? – посочувствовала сердобольная санитарка, глядя как баба его за собой таскает, как воздушный шарик на ниточке.
– Ой, что вы понимаете?! – грозно рявкнула наша подопечная в ответ.
– Может, домой его отправим? – спросила меня акушерка.
– Иди, у роженицы спрашивай, – отмахнулась я. – Мне жизнь дороже.
Она и пошла. А та ей в ответ:
– Не пущу-у-у!
Астеник-то наш совсем уже обалдевший от запахов, стука кардиотокографа и завываний своей жены. Буквально дар речи потерял (хотя и прежде он у него не сильно присутствовал). И цвет лица. Если сначала ещё что-то там спрашивал редко-редко своим томным голосочком с придыханиями и алел, как маков цвет, то ближе к потужному периоду совсем умолк и позеленел. А потом даже землистый стал. Санитарка ему лоток даже дала, если вдруг тошнить нестерпимо начнёт. Его. А баба тем временем:
– Бу-бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу! Бу-у-у-у-у-У-У-У-У-У!!!
И за собой таскает туда-сюда. Смешно, с одной стороны. С другой – жалко. А с третьей – хорошо, что в мужа бубнит и орёт, а не в нас. Мол, больше никогда и ни за что… Зря, по-моему, бубнила. Он уже и сам никогда и ни за что. Потому что нечем уже. Всё она ему об стены нашего родильного зала отбила, судя по всему.
В общем, часов через восемь его мучений (у бабы-то всё как раз отлично – и динамика раскрытия, и продвижение предлежащей части и сердцебиение плода: как по каноническому акушерству положено) пошли мы на рахмановку укладываться. С этими уложениями-положениями у монументальных баб всегда тяжелее, чем у спортивных и тощеньких. Спортивные – сами как-то взлетают, почти без посторонней помощи – так только, руку для проформы подставить и объяснить, что на голову рождающегося не садиться, а на бочок – и сразу на спинку. Ножки – сюда и отталкиваться до упора, ручками – схватиться и тянуть на себя, как бурлаки баржу. Тощеньких – санитарка сама закинуть может. А вот монументальные… Всего у них богато и могуче, а нас в родзале только четверо, муж не в счёт. Тем более как только мы её на ложе водрузили, так и опять его не досчитались: прямо на кафель прилёг отдохнуть. Видимо, впервые при ярком-ярком свете наших больничных ламп свою бабу во всех деталях рассмотрел и был потрясён. Это нам-то не привыкать к обилию складок, пигментированных потёртостей и замшелых опрелостей. А может, лицезрением мокрого чубчика прорезающейся головки наследника был шокирован. Или просто совокупный избыток радостных событий – не знаю. В общем, лёг на кафель и лежит. Первая акушерка его аккуратно ногой подвинула – и к станку. Как-то не до него стало, потому что баба потугу передохнула, вдогонку надуться не успела, а голова уже прорезалась, а мамка его завывает: «НЕ-МОГУ-У-У-У!!!» Я Шаляпина, конечно, только на пластинках слушала. В старых записях, со скрипами и без акустики лучших оперных театров. Но, думаю, что вживую – он именно так и пел. Красиво. В общем, классика жанра: дуться не могу, а басом завывать про «не могу» – могу как с добрым утром.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента