Страница:
– Батюшка… Явился со своим заявлением сюда вот, в отдел, мы бы побеседовали с ним и… сразу поставили бы на этом жирную точку. Но он явился к родителям жертвы. Он им признался в убийстве их дочери. Понимаете разницу? После этого мы просто не можем оставить все это в рамках лишь разыскных мероприятий – допросить его, покрутить у виска и отправить его туда же, куда и всех этих параноиков. К черту лысому! Мы обязаны приобщить явку с повинной к уже почти до конца расследованному делу, по которому доказана вина в убийстве совершенно другого человека, и начать доскональную проверку его заявления и всех сопутствующих фактов. А явившегося с повинной задержать.
– Но может быть, это правда? – спросила Катя.
– Что правда?
– Может, это он убил девушку?
– Вас, сотрудницу пресс-службы, прислали к нам в качестве переговорщика.
– Да, но я не понимаю, раз он признался… так, может быть, это правда, он и есть убийца. А тот другой, что сидит у вас по обвинению, этот Султанов, – Катя вспомнила фамилию задержанного, – он же, кажется, так и не дал признательных показаний.
– Вы приехали мешать или помогать? – раздраженно спросил Жужин. – Мы что тут, по-вашему, почти два месяца дурака валяли, ничего не делали, доказательств не собирали?
– Я ни в коей мере не собираюсь вам мешать. Наоборот, полковник Гущин попросил меня побеседовать с отцом Лаврентием… если получится, убедить его, что он… он ошибается, что это его фантазия болезненная. Простите, давайте уж начистоту: он что, по вашему мнению, ненормальный, этот священник? – Катя и правда решила, что они вот так выпендриваются друг перед другом, лучше пока не спорить, не конфликтовать.
– Погоди, так ничего не выйдет, – Сиваков направился к двери. – Пойдем со мной, – он поманил Катю в коридор.
Они прошли мимо кабинета с открытой дверью, где на стульях у стены чинно расположились те самые «духовные лица», которых Катя видела в коридоре. Они кого-то ждали.
– Из аппарата архиепископа по этому же самому делу, – шепнул Сиваков. – Вроде тебя… переговоры приехали с коллегой вести. Только он отказывается от любых контактов.
Они спустились в ИВС[1], и там Сиваков снова шепнул что-то начальнику изолятора. Тот кивнул и показал жестом – следуйте за мной.
Они прошли мимо двери – нет, не следственной комнаты, а комнаты для отдыха охраны. Там Катя увидела двух врачей в белых халатах. А на диване сидящего мужчину в черной рясе.
У мужчины врачи брали кровь из вены. Они очень спокойно о чем-то разговаривали с отцом Лаврентием. Катя поняла, что это он. Вот он обернулся, и Катя поразилась его молодости. Очень молодой, коротко постриженный – никаких там «долгих кудрей», никакой «косы» на затылке, никакой бороды. Блондин очень приятной внешности, высокий, широкоплечий.
Сиваков не стал останавливаться у двери, а вывел Катю из изолятора по другой лестнице.
– Видела его, значит, теперь проще будет. Врачи эти наркологи, мы ему обязаны кровь взять у него на анализ на предмет проверки алкоголя или наркотиков. Повторный контрольный забор, первый вчера делали сразу по задержании. Первый анализ ничего не дал. В смысле наркотиков чисто. Он, как видишь, против всех этих манипуляций не возражает.
Вернулись в кабинет.
– Ну и как первое впечатление? – хмыкнул следователь прокуратуры.
– Интеллигентный молодой человек, – сказала Катя.
– Ага. Тогда вот, пожалуйста, ознакомьтесь с небольшой справкой – насчет биографии и всего такого прочего, – следователь протянул Кате папку (она поразилась оперативности – уже и папку-досье на отца Лаврентия сумели собрать!), а сам вышел. Эксперт Сиваков, однако, остался и снова принялся за свой иллюстрированный журнал.
Катя присела за стол, открыла папку и жадно начала знакомиться. Информация была краткой, но впечатляющей.
– Я сегодня утром почти наизусть это выучил, – сказал Сиваков, не отрываясь от журнала. – Лаврентий Тихвинский, из семьи потомственных священнослужителей. Отец, Павел Тихвинский, протоиерей, профессор Московской духовной академии в Сергиевом-Посаде, хранитель церковно-археологического кабинета, умер, когда Лаврентию, младшему сыну, исполнилось семнадцать лет, в семье еще четыре сестры – все замужем за священнослужителями. Окончил с отличием семинарию, после работал в Центре информационных технологий Московской духовной академии. Женат на Елизавете Тихвинской, в девичестве Прянишниковой, двоюродной племяннице архиепископа Северо-Двинского и Онежского Лонгина. Рукоположен в сан священника, назначен в здешний приход, проявил себя не только как достойный пастырь, но и как хороший организатор по строительству нового здания церкви, а также активно участвует в благотворительных фондах. Там еще его здешний адрес, проживает совместно с женой и пожилой родственницей.
Катя просмотрела внушительный список благотворительных организаций, с которыми сотрудничал отец Лаврентий. Здесь были и Фонд помощи жертвам бытового насилия, и Центр реабилитации жертв сект и оккультных культов, Ассоциация «Нет наркотикам» и детские благотворительные фонды.
– Я тут по просьбе Гущина для переговоров, если они, конечно, состоятся, – сказала Катя. – А вы? Этому делу уже несколько месяцев. И даже обвиняемый есть. Что вас сюда привело? Или вы тут по какому-то другому делу? Я вот слышала, наш следователь по телефону говорил про какой-то лес Ордынский…
– Об ордынском эпизоде речь впереди, – Сиваков нагнулся и достал (откуда, из-под стола, что ли, как фокусник?) еще одну папку. – Об этом пока рано. Я здесь для проверки неких своих чисто субъективных теорий. О том, как способ убийства связан с личностью преступника. Что мы можем сказать о самом убийце исходя из способа, каким он приканчивает свои жертвы. Огнестрельное ранение, например… Знаешь, я не люблю огнестрельные ранения. Кто угодно может выстрелить – киллер, ревнивая женщина, старик, ребенок, был бы пистолет. Случайно или намеренно. Яд… Это, к счастью, редкость в нашем Отечестве – убийства с помощью яда, видимо, не в нашем национальном характере. Но весьма интеллигентный способ расправы. Свидетельствует об определенных навыках… о расчете, коварности. Хотя иногда проще всей этой возни с ядами схватить топор или молоток и ударить. Но убийца не бьет жертву топором, он дает ей яд. А вот те, кто режет, кто убивает свои жертвы ножом…
Катя посмотрела на знаменитого эксперта Сивакова – он порозовел, в глазах его появилось мечтательное, почти вдохновенное выражение.
– Эти преступники для меня загадка. Пойми, я не говорю о тех, кто просто «пырнул» противника в драке. Я говорю о тех, кто режет. Кто пронзает свою жертву лезвием – один удар. Самый близкий контакт из всех возможных, когда чувствуешь все. Это ведь очень страшно… очень некомфортно чувствовать все на пару с жертвой. Сила нужна все это вынести. Я не только о физической силе говорю, потому что нанести смертельную рану ножом человеку не так-то просто. Нужна сила… И вот я порой смотрю на них, потом… когда они уже у нас, задержаны, те, кто режет. Ну где же эта сила в них? Где она дремлет до поры до времени? И отчего они порой так не похожи на мое личное представление о человеке, который не боится убивать свои жертвы ножом?
– Этот отец Лаврентий не похож на того, кто «режет»? Так, значит, Марию Шелест, убили…
– Нет, ты все-таки не понимаешь здешней ситуации, – Сиваков покачал головой. – Вот тут фото с места происшествия, – он открыл свой ноутбук и повернул экран к Кате.
– Ситуации о том, что отец Лаврентий пришел и признался родителям жертвы? И поэтому, абсолютно не веря его показаниям, здесь, в отделе, все равно вынуждены все досконально проверять?
– Нет, другой ситуации или этой же, но с другой стороны. Вот в этом убийстве юной девушки… зверском жестоком убийстве, – Сиваков кивнул на экран, – уже есть обвиняемый. И он кавказец. Спроси здесь любого в этих стенах, выйди на улицу в город и спроси любого, там все, особо не задумываясь, скажут: «Да, да, конечно, все правильно… они ведь эти… они такие… они режут».
– Но это же не значит, что подозреваемый Султанов…
– Выйди и скажи: это отец Лаврентий, священник, сын профессора из лавры, выпускник семинарии, молодой интеллектуал во Христе. И что ты услышишь: как? Как такое возможно? Он режет?!
– А мне наплевать на стереотипы, – дерзко ответила Катя. – Я взгляну на снимки, ладно?
Сиваков открыл папку с файлами.
Катя смотрела, перелистывала снимки.
Снимков на месте происшествия эксперты сделали много.
– Это не место убийства, убили ее не там. Где именно – мы до сих пор не знаем, – сказал Сиваков. – Труп бросили в пруд, но там неглубоко и коряги на дне. Тело затонуло не полностью. Обнаружили его рабочие железной дороги рано утром. Здешний сотрудник отдела оказался случайно на переезде, у него там мотоцикл заглох. Он тело из воды вытащил. Очень неаккуратно действовал, я бы даже сказал, топорно. Давность смерти на момент обнаружения не более шести-восьми часов. То есть смерть свою встретила она в период с 20.30 до 22.30. Смерть наступила от удара ножом в подреберье, в область печени. Удар нанесен с большой силой. Давность других повреждений… более поздняя, уже посмертная.
Катя молча смотрела на снимки на экране. Что же там с лицом…
– Множественные переломы лицевых костей, все лицо разбито.
– Преступник пытался лишить нас возможности опознать жертву? – спросила Катя.
– Разве ее нельзя опознать? Нет, тут другое. Он ее просто бил, уже мертвую. Никаких предметов для нанесения этих лицевых повреждений использовано не было. Это все ногами. Ярость свою выплескивал.
Катя почувствовала, что она больше не может… не хочет на это смотреть.
– Еще у погибшей синяки и ссадины на запястье и в области предплечья, – Сиваков покачал головой. – Удару ножом, видимо, предшествовала короткая борьба, причем все данные за то, что борьба эта велась в каком-то ограниченном тесном пространстве.
– А анализы ДНК? У Султанова и отца Лаврентия образцы взяли?
– Взяли, конечно. Только тело восемь часов находилось в воде. Я думаю, тот, кто бросил его в пруд, кое-что кумекал в экспертизе ДНК и условиях, когда она бесполезна.
– Получается, что он избивал ее уже мертвую, но…
– Вот из-за этого «но» я сегодня сюда и приехал. Поглядеть на нового фигуранта. Попытаться понять, где же все в нем это кроется – эта бешеная ярость, с которой ногами втаптывали женское лицо в грязь. И пока не вижу.
– А в Султанове, в кавказце, вы это все увидели, да?
– Он очень молод, этот парень. И он сейчас в отличие от отца Лаврентия на психиатрической экспертизе. В тайнах его души разбираются светила психиатрии. Но одно обстоятельство здесь в ходе расследования установлено железно – Султанов весь последний год, что называется, преследовал девушку. Звонил, встречал на улице. И адски, со всем кавказским пылом ее ревновал.
В кабинет вернулся следователь Жужин.
– Боюсь, что пока ваша очередь на переговоры откладывается, – объявил он с порога Кате с усмешкой. – Тут к нам от РПЦ переговорщики прибыли, из секретариата архиепископа. Хотят встретиться с отцом Лаврентием. И я думаю, что это полезно.
– Хорошо, – Катя встала. – Я не настаиваю на немедленной встрече. В конце концов, это вам решать, нужна моя помощь или нет. Я бы хотела пока съездить к родителям Марии Шелест. Где они живут?
Жужин написал ей адрес.
– Мы их допросили, – сказал он. – Постарайтесь убедить их, что вся эта история с признанием в убийстве…
– Ошибка?
Маленький пухлощекий следователь только вздохнул тяжело.
– Успокойте их, если сможете, – сказал он.
Глава 7
– Но может быть, это правда? – спросила Катя.
– Что правда?
– Может, это он убил девушку?
– Вас, сотрудницу пресс-службы, прислали к нам в качестве переговорщика.
– Да, но я не понимаю, раз он признался… так, может быть, это правда, он и есть убийца. А тот другой, что сидит у вас по обвинению, этот Султанов, – Катя вспомнила фамилию задержанного, – он же, кажется, так и не дал признательных показаний.
– Вы приехали мешать или помогать? – раздраженно спросил Жужин. – Мы что тут, по-вашему, почти два месяца дурака валяли, ничего не делали, доказательств не собирали?
– Я ни в коей мере не собираюсь вам мешать. Наоборот, полковник Гущин попросил меня побеседовать с отцом Лаврентием… если получится, убедить его, что он… он ошибается, что это его фантазия болезненная. Простите, давайте уж начистоту: он что, по вашему мнению, ненормальный, этот священник? – Катя и правда решила, что они вот так выпендриваются друг перед другом, лучше пока не спорить, не конфликтовать.
– Погоди, так ничего не выйдет, – Сиваков направился к двери. – Пойдем со мной, – он поманил Катю в коридор.
Они прошли мимо кабинета с открытой дверью, где на стульях у стены чинно расположились те самые «духовные лица», которых Катя видела в коридоре. Они кого-то ждали.
– Из аппарата архиепископа по этому же самому делу, – шепнул Сиваков. – Вроде тебя… переговоры приехали с коллегой вести. Только он отказывается от любых контактов.
Они спустились в ИВС[1], и там Сиваков снова шепнул что-то начальнику изолятора. Тот кивнул и показал жестом – следуйте за мной.
Они прошли мимо двери – нет, не следственной комнаты, а комнаты для отдыха охраны. Там Катя увидела двух врачей в белых халатах. А на диване сидящего мужчину в черной рясе.
У мужчины врачи брали кровь из вены. Они очень спокойно о чем-то разговаривали с отцом Лаврентием. Катя поняла, что это он. Вот он обернулся, и Катя поразилась его молодости. Очень молодой, коротко постриженный – никаких там «долгих кудрей», никакой «косы» на затылке, никакой бороды. Блондин очень приятной внешности, высокий, широкоплечий.
Сиваков не стал останавливаться у двери, а вывел Катю из изолятора по другой лестнице.
– Видела его, значит, теперь проще будет. Врачи эти наркологи, мы ему обязаны кровь взять у него на анализ на предмет проверки алкоголя или наркотиков. Повторный контрольный забор, первый вчера делали сразу по задержании. Первый анализ ничего не дал. В смысле наркотиков чисто. Он, как видишь, против всех этих манипуляций не возражает.
Вернулись в кабинет.
– Ну и как первое впечатление? – хмыкнул следователь прокуратуры.
– Интеллигентный молодой человек, – сказала Катя.
– Ага. Тогда вот, пожалуйста, ознакомьтесь с небольшой справкой – насчет биографии и всего такого прочего, – следователь протянул Кате папку (она поразилась оперативности – уже и папку-досье на отца Лаврентия сумели собрать!), а сам вышел. Эксперт Сиваков, однако, остался и снова принялся за свой иллюстрированный журнал.
Катя присела за стол, открыла папку и жадно начала знакомиться. Информация была краткой, но впечатляющей.
– Я сегодня утром почти наизусть это выучил, – сказал Сиваков, не отрываясь от журнала. – Лаврентий Тихвинский, из семьи потомственных священнослужителей. Отец, Павел Тихвинский, протоиерей, профессор Московской духовной академии в Сергиевом-Посаде, хранитель церковно-археологического кабинета, умер, когда Лаврентию, младшему сыну, исполнилось семнадцать лет, в семье еще четыре сестры – все замужем за священнослужителями. Окончил с отличием семинарию, после работал в Центре информационных технологий Московской духовной академии. Женат на Елизавете Тихвинской, в девичестве Прянишниковой, двоюродной племяннице архиепископа Северо-Двинского и Онежского Лонгина. Рукоположен в сан священника, назначен в здешний приход, проявил себя не только как достойный пастырь, но и как хороший организатор по строительству нового здания церкви, а также активно участвует в благотворительных фондах. Там еще его здешний адрес, проживает совместно с женой и пожилой родственницей.
Катя просмотрела внушительный список благотворительных организаций, с которыми сотрудничал отец Лаврентий. Здесь были и Фонд помощи жертвам бытового насилия, и Центр реабилитации жертв сект и оккультных культов, Ассоциация «Нет наркотикам» и детские благотворительные фонды.
– Я тут по просьбе Гущина для переговоров, если они, конечно, состоятся, – сказала Катя. – А вы? Этому делу уже несколько месяцев. И даже обвиняемый есть. Что вас сюда привело? Или вы тут по какому-то другому делу? Я вот слышала, наш следователь по телефону говорил про какой-то лес Ордынский…
– Об ордынском эпизоде речь впереди, – Сиваков нагнулся и достал (откуда, из-под стола, что ли, как фокусник?) еще одну папку. – Об этом пока рано. Я здесь для проверки неких своих чисто субъективных теорий. О том, как способ убийства связан с личностью преступника. Что мы можем сказать о самом убийце исходя из способа, каким он приканчивает свои жертвы. Огнестрельное ранение, например… Знаешь, я не люблю огнестрельные ранения. Кто угодно может выстрелить – киллер, ревнивая женщина, старик, ребенок, был бы пистолет. Случайно или намеренно. Яд… Это, к счастью, редкость в нашем Отечестве – убийства с помощью яда, видимо, не в нашем национальном характере. Но весьма интеллигентный способ расправы. Свидетельствует об определенных навыках… о расчете, коварности. Хотя иногда проще всей этой возни с ядами схватить топор или молоток и ударить. Но убийца не бьет жертву топором, он дает ей яд. А вот те, кто режет, кто убивает свои жертвы ножом…
Катя посмотрела на знаменитого эксперта Сивакова – он порозовел, в глазах его появилось мечтательное, почти вдохновенное выражение.
– Эти преступники для меня загадка. Пойми, я не говорю о тех, кто просто «пырнул» противника в драке. Я говорю о тех, кто режет. Кто пронзает свою жертву лезвием – один удар. Самый близкий контакт из всех возможных, когда чувствуешь все. Это ведь очень страшно… очень некомфортно чувствовать все на пару с жертвой. Сила нужна все это вынести. Я не только о физической силе говорю, потому что нанести смертельную рану ножом человеку не так-то просто. Нужна сила… И вот я порой смотрю на них, потом… когда они уже у нас, задержаны, те, кто режет. Ну где же эта сила в них? Где она дремлет до поры до времени? И отчего они порой так не похожи на мое личное представление о человеке, который не боится убивать свои жертвы ножом?
– Этот отец Лаврентий не похож на того, кто «режет»? Так, значит, Марию Шелест, убили…
– Нет, ты все-таки не понимаешь здешней ситуации, – Сиваков покачал головой. – Вот тут фото с места происшествия, – он открыл свой ноутбук и повернул экран к Кате.
– Ситуации о том, что отец Лаврентий пришел и признался родителям жертвы? И поэтому, абсолютно не веря его показаниям, здесь, в отделе, все равно вынуждены все досконально проверять?
– Нет, другой ситуации или этой же, но с другой стороны. Вот в этом убийстве юной девушки… зверском жестоком убийстве, – Сиваков кивнул на экран, – уже есть обвиняемый. И он кавказец. Спроси здесь любого в этих стенах, выйди на улицу в город и спроси любого, там все, особо не задумываясь, скажут: «Да, да, конечно, все правильно… они ведь эти… они такие… они режут».
– Но это же не значит, что подозреваемый Султанов…
– Выйди и скажи: это отец Лаврентий, священник, сын профессора из лавры, выпускник семинарии, молодой интеллектуал во Христе. И что ты услышишь: как? Как такое возможно? Он режет?!
– А мне наплевать на стереотипы, – дерзко ответила Катя. – Я взгляну на снимки, ладно?
Сиваков открыл папку с файлами.
Катя смотрела, перелистывала снимки.
Снимков на месте происшествия эксперты сделали много.
– Это не место убийства, убили ее не там. Где именно – мы до сих пор не знаем, – сказал Сиваков. – Труп бросили в пруд, но там неглубоко и коряги на дне. Тело затонуло не полностью. Обнаружили его рабочие железной дороги рано утром. Здешний сотрудник отдела оказался случайно на переезде, у него там мотоцикл заглох. Он тело из воды вытащил. Очень неаккуратно действовал, я бы даже сказал, топорно. Давность смерти на момент обнаружения не более шести-восьми часов. То есть смерть свою встретила она в период с 20.30 до 22.30. Смерть наступила от удара ножом в подреберье, в область печени. Удар нанесен с большой силой. Давность других повреждений… более поздняя, уже посмертная.
Катя молча смотрела на снимки на экране. Что же там с лицом…
– Множественные переломы лицевых костей, все лицо разбито.
– Преступник пытался лишить нас возможности опознать жертву? – спросила Катя.
– Разве ее нельзя опознать? Нет, тут другое. Он ее просто бил, уже мертвую. Никаких предметов для нанесения этих лицевых повреждений использовано не было. Это все ногами. Ярость свою выплескивал.
Катя почувствовала, что она больше не может… не хочет на это смотреть.
– Еще у погибшей синяки и ссадины на запястье и в области предплечья, – Сиваков покачал головой. – Удару ножом, видимо, предшествовала короткая борьба, причем все данные за то, что борьба эта велась в каком-то ограниченном тесном пространстве.
– А анализы ДНК? У Султанова и отца Лаврентия образцы взяли?
– Взяли, конечно. Только тело восемь часов находилось в воде. Я думаю, тот, кто бросил его в пруд, кое-что кумекал в экспертизе ДНК и условиях, когда она бесполезна.
– Получается, что он избивал ее уже мертвую, но…
– Вот из-за этого «но» я сегодня сюда и приехал. Поглядеть на нового фигуранта. Попытаться понять, где же все в нем это кроется – эта бешеная ярость, с которой ногами втаптывали женское лицо в грязь. И пока не вижу.
– А в Султанове, в кавказце, вы это все увидели, да?
– Он очень молод, этот парень. И он сейчас в отличие от отца Лаврентия на психиатрической экспертизе. В тайнах его души разбираются светила психиатрии. Но одно обстоятельство здесь в ходе расследования установлено железно – Султанов весь последний год, что называется, преследовал девушку. Звонил, встречал на улице. И адски, со всем кавказским пылом ее ревновал.
В кабинет вернулся следователь Жужин.
– Боюсь, что пока ваша очередь на переговоры откладывается, – объявил он с порога Кате с усмешкой. – Тут к нам от РПЦ переговорщики прибыли, из секретариата архиепископа. Хотят встретиться с отцом Лаврентием. И я думаю, что это полезно.
– Хорошо, – Катя встала. – Я не настаиваю на немедленной встрече. В конце концов, это вам решать, нужна моя помощь или нет. Я бы хотела пока съездить к родителям Марии Шелест. Где они живут?
Жужин написал ей адрес.
– Мы их допросили, – сказал он. – Постарайтесь убедить их, что вся эта история с признанием в убийстве…
– Ошибка?
Маленький пухлощекий следователь только вздохнул тяжело.
– Успокойте их, если сможете, – сказал он.
Глава 7
Бал
Закрываете глаза, вдыхаете глубоко…
Вот кто-то звучным ликующим голосом объявляет: «Бал!»
И вы в огромном зале – позолота, блеск хрусталя, сияющий паркет под ногами и толпа гостей. И мужчины… Какие мужчины!
На вас открытое бальное платье. И нет никого красивее вас в этом зале, и вы это знаете, вы уверены. Счастье искрится в ваших глазах.
Бал! Оркестр начинает венский вальс, и мужчины приглашают дам на танец. Вы стоите на ступеньках мраморной лестницы и ждете, когда к вам подойдет он. Граф де ла Фер, граф Монте-Кристо, граф Дракула, виконт де Бражелон – нет, нет, им вы отказываете. Принц Фортинбрас!
Тот, кто приходит в самом конце в том спектакле, который вы смотрели этой весной. Принц Фортинбрас, это который «на всю ли Польшу вы идете, сударь?» – лишь это одно вам известно о нем. Он подходит… поклон… У него идеальный пробор. Он берет вашу руку, и вы как сомнамбула говорите ему: да! Он вежлив и предупредителен, у него потрясающие манеры. Он кружит вас в венском вальсе и с каждой новой волной вальса тает как воск в ваших руках. А вы смотрите ему прямо в глаза и говорите: круто, норвежец!
А потом вы сбегаете от всех этих гостей, посланников, премьер-министров, иностранных дипломатов, мчитесь по мраморной лестнице в висячие сады Семирамиды, и там, у ажурной решетки, как в сцене «У фонтана», вас ждет красный «Порше». Вы взлетаете на нем к звездному небу, целуетесь как сумасшедшие, кружите над Спасской башней и Эльсинором, делаете ручкой этому чокнутому принцу Гамлету, опоздавшему на бал из-за убийства крысы, и берете курс на Манхэттен.
Красный «Порше» не врезается в стену башен-близнецов, которые еще стоят как влитые, словно и не взрывалось ничего никогда, он тормозит, плавно спускаясь на крышу, оборудованную под террасу самого веселого и стремного ночного клуба. И там, на кушетке, под бесстыдными звездами в вихре надвигающегося торнадо принц Фортинбрас властно берет вас как свою…
Шуша Финдеева широко раскрытыми глазами уставилась на подружку Наташку. Та уже переоделась, запихала вещи в огромную сумку-торбу и повесила ее себе на плечо. А Шуша, грезя, все еще сидела в одних трусиках на скамейке – на одной ноге гольф, в руках скомканная белая майка.
Принц Фортинбрас…
Шуша терпеть не могла свое обычное имя – Марианна, говорила, что не желает быть ни Маней, ни Аней, а потому с самого детства все дома, и в школе, и здесь, в танцевальном классе, звали ее Шуша.
Ча-ча-ча… Она легко вскочила и станцевала босыми ногами чечетку.
– Наташка, ты иди.
– Еще чего, одну тебя не оставлю. Ты же его дожидаться станешь, а то я тебя не знаю.
– Нет, ты иди.
– А может, я тоже хочу, – рыжая Наташка – юла и егоза – показала Шуше язык. – Может, я ему больше нравлюсь.
Шуша запустила в нее балеткой.
Принц Фортинбрас… Нет, не появлялся он здесь, в тесной раздевалке танцевального класса школы искусств. И красного «Порше» никто не видел у подъезда.
Все развивалось как-то вяло, непозитивно. Вот дома, например, складывалась до предела напряженная обстановка. Мать вернулась из Германии с сестренкой Женькой, которой так и не поправили там мозги, нянька сестренки утром в ванной выдавливала на носу угри, домработница крала в доме вещи по мелочам – то заколку прикарманит, то пудреницу «Шанель», а папочка… папочка разрывался между работой в правительстве на благо Отечества и молодой любовницей, неуклюже стараясь все это от всех домашних скрыть.
Но не получалось.
Мужики они вообще тупые.
И только принц Фортинбрас красив и умен.
И он понимает, что и она, Шуша, умна и прекрасна. Она обожает читать любовные романы, без ума от искусства, и пусть с алгеброй и физикой у нее полный отстой и она даже не сдала «егушку», все равно она прелесть, редкий экземпляр.
Она горда и независима. И еще у нее острый злой язык. И воображаемый бал – это отнюдь не все, что она видела в жизни. Например, папа в прошлом году брал ее на настоящий прием, званый вечер в Гостином Дворе. Там надо было присутствовать обязательно парой со своей дражайшей половиной, но мать, как всегда, занималась дефективной Женькой. И папа взял ее, Шушу.
Ах ты, морока… Впрочем, там даже пытались изображать что-то вроде танцев под знаменитый оркестр. Все эти политики и депутаты… они танцевали как мешки с дерьмом. Словно отбывали повинность, никто не имел хорошей школы. Чада рабочих и крестьян, потомки слесарей, уборщиц, часовщиков, товароведов, кассирш, председателей колхозов и кремлевской обслуги. Они все были уже старые – с красными лицами, с обвисшими щеками и пивными животами. Они все уже давно были в прошлом, только еще не знали об этом сами.
Их можно было лишь пожалеть. И отказать им во всем. И Шуша, краснея от удовольствия, жалела их и отказывала им – мысленно.
– Давай шевелись, а то он уйдет. Он сегодня в третьем зале с «Щукой» занимается. Что ты так долго копаешься?
Шуша тряхнула мокрыми после душа волосами. И начала одеваться – узенькие джинсы, маечка. Она достала зеркало и тушь и подкрасила себе ресницы. В эту частную школу искусств в Калошином переулке возле Арбата приходили на занятия по танцам студенты Щукинского училища, и те, кто обивал пороги на кастинги разных мюзиклов, и те, кто просто хотел чем-нибудь заняться, хоть танцами, хоть постижением основ современного балета – от скуки.
Добираться из родного Нового Иордана далеко, но милый папочка всегда в конце недели клал на ее карту деньги и требовал одного неукоснительно – чтобы она всегда после занятий в школе искусств, после посиделок в кафе с подружками, после тусовок на съемной квартире подружки Наташки вызывала такси и только на такси ехала домой – к себе «в имение». Шуша просила, чтобы ей в Москве пусть не купили, но хотя бы сняли квартиру. Но мать категорически возражала: «Тебе всего восемнадцать, это слишком рано, чтобы жить отдельно. Я буду безумно волноваться».
Мать лгала. Ей ни до кого и ни до чего не было дела, кроме как до ненормальной младшей Женьки. А папа… он что-то всегда ворчал насчет «самостоятельности», но ему тоже было все равно. Любовница… он имел молодую любовницу. Шуша его не осуждала – с матерью и Женькой, вечно орущей, пускающей слюни, с уродиной-нянькой и воровкой-домработницей в доме спятишь. Нужна отдушина, вот он ее себе и завел.
– Ты только не веди себя с ним как полная дура, – учила подружка Наташка. – А то он о себе возомнит. Он и так нос задирает.
Шуша лишь улыбнулась. Принц Фортинбрас…
– Что улыбаешься? Он ведь старше насколько. У него IPhon от баб лопается. И наверняка с кем-то живет, – Наташка, казалось, нашла ее больное место, эту ее плохо затянувшуюся ранку, и ковыряла, ковыряла корочку ногтем. – А ты думаешь, нет? Очень ошибаешься. Чтобы у такого и не было никого? Да я сама видела, как он здесь в танцклассе…
Шуша продолжала улыбаться. Но крепко стиснула зубы.
– Ладно, пойдем, – Наташка вздохнула. – Зря ты стараешься, он на нас ноль внимания. Отработает урок, и все. Я его с Желябовой с четвертого курса «Щуки» видела, они в обнимку по Арбату шлялись.
Желябова с четвертого курса приходила в школу искусств подрабатывать репетиторством и одновременно учиться современному танцу. Худющая крашеная блондинка модельного роста и внешности. Парни липли к ней как мухи.
Покинув раздевалку, они вышли в коридор. Школа искусств располагалась в старом особняке. Весь второй этаж занимали танцклассы с зеркалами во всю стену, роялем и балетным станком.
Они остановились у окна напротив двери зала № 3. Шуша, чувствуя необычайное душевное волнение… вот ведь гадство… и руки даже вспотели, полезла в сумку, достала сигареты и закурила.
Если бы это видела мать, она, наверное, убила бы ее. А может, лишь пожала бы плечами – хочешь, травись – и отвернулась к своей ненаглядной Женьке-идиотке, вытирая ей слюни салфеткой.
– Сейчас кончатся занятия, – Наташка глянула на часы. – Без четверти уже.
Принц Фортинбрас…
Это его она, Шуша, ждала здесь в залитом августовским солнцем коридоре, пропахшем потом, пудрой и духами. Это он умыкнул ее с того призрачного бала, умчал в красном «Порше» на Манхэттен и сделал своей любимой женой. Это он улыбался ей каждую ночь во сне и целовал ее плечи. Это он возлагал на ее темные непокорные волосы алмазный венец. Он говорил, что она счастье и радость, свет и боль.
– Слышь, Шуша, кончай мечтать. Ко мне вчера Стасик подвалил в «Старбакс» здесь, на Арбате, и спрашивал про тебя. Он, кажется, всерьез на тебя запал с той ночи в клубе. Только я ему сказала, чтобы он губы не раскатывал. Что ты в Эдьку Цыпина, в преподавателя, до смерти влюблена.
Принца Фортинбраса звали Эдуард Цыпин.
Шуша резко повернулась к подруге, но та вдруг подтолкнула ее локтем и глупо хихикнула.
Эдуард Цыпин вышел из третьего зала с полотенцем на шее. За ним повалила стайка студенток «Щуки», которым он преподавал пластику и эти самые «основы современного балета».
Шуша смотрела на него не отрываясь. Девицы окружили его, и он как-то потерялся в этом потном балетном цветнике. Он был старше, но сейчас тоже походил на студента. Чересчур крупный и высокий для балетного, с великолепным торсом. Шуша знала, что он не только подрабатывает репетиторством, но и танцует – в этом сезоне в труппе «Балет-модерн», где все танцы так похожи на акробатические номера и ни у кого из артистов нет сольных партий, вся хореография построена на сплошной «групповухе». Шуша ходила на все спектакли «Балет-модерн», но она не призналась бы в этом Эдуарду Цыпину… нет, принцу Фортинбрасу, даже под страхом смерти. Весной чахлым гриппозным мартом в свободные от занятий часы она тайком ждала его у служебного входа, в апреле и мае пряталась, ревновала и ревела в подушку, в июне со страхом ждала сезона летних отпусков в школе искусств. И лишь сейчас, в конце августа, когда занятия возобновились и она снова его узрела, в ее мечтах возник бал.
Бал!
К студенткам в коридоре присоединились студенты из второго танцевального класса, и все потонуло в говоре, смехе.
– Туши сигарету, – шепнула ей подружка Наташка. – И не стой с такой овечьей рожей. Подойди и спроси у него что-нибудь.
Что спросить?
– Эдик! Привет!
По коридору как по подиуму плыла Желябова с четвертого курса «Щуки».
– Привет, – он помахал ей рукой, улыбаясь. – Ну все, девочки, завтра закрепим, что сегодня наработали. Всем хорошего дня.
– Ты закончил? – Желябова тряхнула распущенными волосами. – А у меня с лодыжкой проблема. Так что-то некомфортно, наверное, растяжение. Думала до начала занятий в училище денег заработать немножко, а показать ничего не могу толком. Пропал урок. Меня уволят, Эдичка.
Он подал ей руку, и она грациозно оперлась на нее.
– Докандехаем до раздевалки.
– Может, тебя на руках отнести? – спросил он.
– Принц Фортинбрас.
Шуша поняла, что это выпалила она. Как это возможно, чтобы слова оказались произнесены вслух? Но эта его шутливая фраза «отнести на руках»… Как такое пережить, когда в вашем присутствии он говорит это другой, а не вам?
Он удивленно обернулся:
– Вы что-то сказали?
– Нет, не вам. Это просто из пьесы, я текст повторяю, – Шуша все гуще и ужаснее заливалась клюквенным румянцем.
Никогда прежде она не чувствовала себя такой уродливой, красной, жалкой, толстой, никчемной и глупой. Никогда прежде она не любила его сильнее, понимая, что это – полный «пипец».
– Девушки, а вы что, тут учитесь? – Эдуард Цыпин обращался к ней и к подружке Наташке.
– Мы тут учимся, – отчеканила подружка Наташка, впиваясь в руку подружки Шуши словно клещами.
– Я смотрю – лица знакомые, – он наклонился над Шушей, прятавшей лицо свое… где его можно было спрятать, когда стоишь вот так – руки по швам и только шею гнешь все ниже, ниже. – Что это с тобой, а?
– Ничего, это у меня аллергия, – Шуша всхлипнула, чувствуя, что уже не может сдерживать слезы.
О гадство, слезы стыда, слезы отчаяния, слезы любви. В восемнадцать лет кто не плакал? Но рыдать вот так прилюдно…
– Тут пыли полно в коридоре, – он не понимал. – Подожди, на-ка полотенце, я его под краном намочил, оно чистое, прижми и дыши сквозь него.
Он совал Шуше свое мокрое полотенце, и она приняла его как алмазный венец. И прижала к распухшему, покрасневшему от слез носу. И только так с этим махровым намордником осмелилась глянуть на него.
– Лучше? Девочки, вам надо на воздух, – сказал он.
Желябова с четвертого курса «Щуки» продолжала виснуть на его плече, посматривая на них таким многозначительным взглядом.
– Мы уже и так уходим, – подружка Наташка потянула Шушу за собой.
– А зовут вас как?
– Меня Нателла.
– А тебя как зовут?
– Шуша, – она прошептала это сквозь мокрое полотенце, еще хранившее аромат его тела.
– Шуша? – Он улыбался. – Слушай, а это не тебя я около театра встречал?
Шуша поняла, что умирает – он видел ее! Оказывается, он видел, как она тайком караулила его у служебного входа в театре Моссовета, где «Балет-модерн» давал спектакли в марте.
– Это я, когда Мэтью Боурн приезжал с «Золушкой»… я приходила, там англичане, английские танцовщики.
– Ах англичане. Ну тогда извини, – он выпрямился во весь свой прекрасный высокий рост.
– Нет, я… вы тоже выступали, ваш балет… театр… «Золушку» летом показывали, а я еще раньше ходила, когда вы…
– Завтра у меня тут занятия в одиннадцать, – сказал Эдуард Цыпин. – Девочки… Шуша… если интересно, приходите.
Он удалялся по коридору, ведя колченогую Желябову в раздевалку, – с прямой спиной танцора, шагая легко и упруго.
– Приеду домой – отравлюсь, – сказала Шуша.
Вот кто-то звучным ликующим голосом объявляет: «Бал!»
И вы в огромном зале – позолота, блеск хрусталя, сияющий паркет под ногами и толпа гостей. И мужчины… Какие мужчины!
На вас открытое бальное платье. И нет никого красивее вас в этом зале, и вы это знаете, вы уверены. Счастье искрится в ваших глазах.
Бал! Оркестр начинает венский вальс, и мужчины приглашают дам на танец. Вы стоите на ступеньках мраморной лестницы и ждете, когда к вам подойдет он. Граф де ла Фер, граф Монте-Кристо, граф Дракула, виконт де Бражелон – нет, нет, им вы отказываете. Принц Фортинбрас!
Тот, кто приходит в самом конце в том спектакле, который вы смотрели этой весной. Принц Фортинбрас, это который «на всю ли Польшу вы идете, сударь?» – лишь это одно вам известно о нем. Он подходит… поклон… У него идеальный пробор. Он берет вашу руку, и вы как сомнамбула говорите ему: да! Он вежлив и предупредителен, у него потрясающие манеры. Он кружит вас в венском вальсе и с каждой новой волной вальса тает как воск в ваших руках. А вы смотрите ему прямо в глаза и говорите: круто, норвежец!
А потом вы сбегаете от всех этих гостей, посланников, премьер-министров, иностранных дипломатов, мчитесь по мраморной лестнице в висячие сады Семирамиды, и там, у ажурной решетки, как в сцене «У фонтана», вас ждет красный «Порше». Вы взлетаете на нем к звездному небу, целуетесь как сумасшедшие, кружите над Спасской башней и Эльсинором, делаете ручкой этому чокнутому принцу Гамлету, опоздавшему на бал из-за убийства крысы, и берете курс на Манхэттен.
Красный «Порше» не врезается в стену башен-близнецов, которые еще стоят как влитые, словно и не взрывалось ничего никогда, он тормозит, плавно спускаясь на крышу, оборудованную под террасу самого веселого и стремного ночного клуба. И там, на кушетке, под бесстыдными звездами в вихре надвигающегося торнадо принц Фортинбрас властно берет вас как свою…
Шуша Финдеева широко раскрытыми глазами уставилась на подружку Наташку. Та уже переоделась, запихала вещи в огромную сумку-торбу и повесила ее себе на плечо. А Шуша, грезя, все еще сидела в одних трусиках на скамейке – на одной ноге гольф, в руках скомканная белая майка.
Принц Фортинбрас…
Шуша терпеть не могла свое обычное имя – Марианна, говорила, что не желает быть ни Маней, ни Аней, а потому с самого детства все дома, и в школе, и здесь, в танцевальном классе, звали ее Шуша.
Ча-ча-ча… Она легко вскочила и станцевала босыми ногами чечетку.
– Наташка, ты иди.
– Еще чего, одну тебя не оставлю. Ты же его дожидаться станешь, а то я тебя не знаю.
– Нет, ты иди.
– А может, я тоже хочу, – рыжая Наташка – юла и егоза – показала Шуше язык. – Может, я ему больше нравлюсь.
Шуша запустила в нее балеткой.
Принц Фортинбрас… Нет, не появлялся он здесь, в тесной раздевалке танцевального класса школы искусств. И красного «Порше» никто не видел у подъезда.
Все развивалось как-то вяло, непозитивно. Вот дома, например, складывалась до предела напряженная обстановка. Мать вернулась из Германии с сестренкой Женькой, которой так и не поправили там мозги, нянька сестренки утром в ванной выдавливала на носу угри, домработница крала в доме вещи по мелочам – то заколку прикарманит, то пудреницу «Шанель», а папочка… папочка разрывался между работой в правительстве на благо Отечества и молодой любовницей, неуклюже стараясь все это от всех домашних скрыть.
Но не получалось.
Мужики они вообще тупые.
И только принц Фортинбрас красив и умен.
И он понимает, что и она, Шуша, умна и прекрасна. Она обожает читать любовные романы, без ума от искусства, и пусть с алгеброй и физикой у нее полный отстой и она даже не сдала «егушку», все равно она прелесть, редкий экземпляр.
Она горда и независима. И еще у нее острый злой язык. И воображаемый бал – это отнюдь не все, что она видела в жизни. Например, папа в прошлом году брал ее на настоящий прием, званый вечер в Гостином Дворе. Там надо было присутствовать обязательно парой со своей дражайшей половиной, но мать, как всегда, занималась дефективной Женькой. И папа взял ее, Шушу.
Ах ты, морока… Впрочем, там даже пытались изображать что-то вроде танцев под знаменитый оркестр. Все эти политики и депутаты… они танцевали как мешки с дерьмом. Словно отбывали повинность, никто не имел хорошей школы. Чада рабочих и крестьян, потомки слесарей, уборщиц, часовщиков, товароведов, кассирш, председателей колхозов и кремлевской обслуги. Они все были уже старые – с красными лицами, с обвисшими щеками и пивными животами. Они все уже давно были в прошлом, только еще не знали об этом сами.
Их можно было лишь пожалеть. И отказать им во всем. И Шуша, краснея от удовольствия, жалела их и отказывала им – мысленно.
– Давай шевелись, а то он уйдет. Он сегодня в третьем зале с «Щукой» занимается. Что ты так долго копаешься?
Шуша тряхнула мокрыми после душа волосами. И начала одеваться – узенькие джинсы, маечка. Она достала зеркало и тушь и подкрасила себе ресницы. В эту частную школу искусств в Калошином переулке возле Арбата приходили на занятия по танцам студенты Щукинского училища, и те, кто обивал пороги на кастинги разных мюзиклов, и те, кто просто хотел чем-нибудь заняться, хоть танцами, хоть постижением основ современного балета – от скуки.
Добираться из родного Нового Иордана далеко, но милый папочка всегда в конце недели клал на ее карту деньги и требовал одного неукоснительно – чтобы она всегда после занятий в школе искусств, после посиделок в кафе с подружками, после тусовок на съемной квартире подружки Наташки вызывала такси и только на такси ехала домой – к себе «в имение». Шуша просила, чтобы ей в Москве пусть не купили, но хотя бы сняли квартиру. Но мать категорически возражала: «Тебе всего восемнадцать, это слишком рано, чтобы жить отдельно. Я буду безумно волноваться».
Мать лгала. Ей ни до кого и ни до чего не было дела, кроме как до ненормальной младшей Женьки. А папа… он что-то всегда ворчал насчет «самостоятельности», но ему тоже было все равно. Любовница… он имел молодую любовницу. Шуша его не осуждала – с матерью и Женькой, вечно орущей, пускающей слюни, с уродиной-нянькой и воровкой-домработницей в доме спятишь. Нужна отдушина, вот он ее себе и завел.
– Ты только не веди себя с ним как полная дура, – учила подружка Наташка. – А то он о себе возомнит. Он и так нос задирает.
Шуша лишь улыбнулась. Принц Фортинбрас…
– Что улыбаешься? Он ведь старше насколько. У него IPhon от баб лопается. И наверняка с кем-то живет, – Наташка, казалось, нашла ее больное место, эту ее плохо затянувшуюся ранку, и ковыряла, ковыряла корочку ногтем. – А ты думаешь, нет? Очень ошибаешься. Чтобы у такого и не было никого? Да я сама видела, как он здесь в танцклассе…
Шуша продолжала улыбаться. Но крепко стиснула зубы.
– Ладно, пойдем, – Наташка вздохнула. – Зря ты стараешься, он на нас ноль внимания. Отработает урок, и все. Я его с Желябовой с четвертого курса «Щуки» видела, они в обнимку по Арбату шлялись.
Желябова с четвертого курса приходила в школу искусств подрабатывать репетиторством и одновременно учиться современному танцу. Худющая крашеная блондинка модельного роста и внешности. Парни липли к ней как мухи.
Покинув раздевалку, они вышли в коридор. Школа искусств располагалась в старом особняке. Весь второй этаж занимали танцклассы с зеркалами во всю стену, роялем и балетным станком.
Они остановились у окна напротив двери зала № 3. Шуша, чувствуя необычайное душевное волнение… вот ведь гадство… и руки даже вспотели, полезла в сумку, достала сигареты и закурила.
Если бы это видела мать, она, наверное, убила бы ее. А может, лишь пожала бы плечами – хочешь, травись – и отвернулась к своей ненаглядной Женьке-идиотке, вытирая ей слюни салфеткой.
– Сейчас кончатся занятия, – Наташка глянула на часы. – Без четверти уже.
Принц Фортинбрас…
Это его она, Шуша, ждала здесь в залитом августовским солнцем коридоре, пропахшем потом, пудрой и духами. Это он умыкнул ее с того призрачного бала, умчал в красном «Порше» на Манхэттен и сделал своей любимой женой. Это он улыбался ей каждую ночь во сне и целовал ее плечи. Это он возлагал на ее темные непокорные волосы алмазный венец. Он говорил, что она счастье и радость, свет и боль.
– Слышь, Шуша, кончай мечтать. Ко мне вчера Стасик подвалил в «Старбакс» здесь, на Арбате, и спрашивал про тебя. Он, кажется, всерьез на тебя запал с той ночи в клубе. Только я ему сказала, чтобы он губы не раскатывал. Что ты в Эдьку Цыпина, в преподавателя, до смерти влюблена.
Принца Фортинбраса звали Эдуард Цыпин.
Шуша резко повернулась к подруге, но та вдруг подтолкнула ее локтем и глупо хихикнула.
Эдуард Цыпин вышел из третьего зала с полотенцем на шее. За ним повалила стайка студенток «Щуки», которым он преподавал пластику и эти самые «основы современного балета».
Шуша смотрела на него не отрываясь. Девицы окружили его, и он как-то потерялся в этом потном балетном цветнике. Он был старше, но сейчас тоже походил на студента. Чересчур крупный и высокий для балетного, с великолепным торсом. Шуша знала, что он не только подрабатывает репетиторством, но и танцует – в этом сезоне в труппе «Балет-модерн», где все танцы так похожи на акробатические номера и ни у кого из артистов нет сольных партий, вся хореография построена на сплошной «групповухе». Шуша ходила на все спектакли «Балет-модерн», но она не призналась бы в этом Эдуарду Цыпину… нет, принцу Фортинбрасу, даже под страхом смерти. Весной чахлым гриппозным мартом в свободные от занятий часы она тайком ждала его у служебного входа, в апреле и мае пряталась, ревновала и ревела в подушку, в июне со страхом ждала сезона летних отпусков в школе искусств. И лишь сейчас, в конце августа, когда занятия возобновились и она снова его узрела, в ее мечтах возник бал.
Бал!
К студенткам в коридоре присоединились студенты из второго танцевального класса, и все потонуло в говоре, смехе.
– Туши сигарету, – шепнула ей подружка Наташка. – И не стой с такой овечьей рожей. Подойди и спроси у него что-нибудь.
Что спросить?
– Эдик! Привет!
По коридору как по подиуму плыла Желябова с четвертого курса «Щуки».
– Привет, – он помахал ей рукой, улыбаясь. – Ну все, девочки, завтра закрепим, что сегодня наработали. Всем хорошего дня.
– Ты закончил? – Желябова тряхнула распущенными волосами. – А у меня с лодыжкой проблема. Так что-то некомфортно, наверное, растяжение. Думала до начала занятий в училище денег заработать немножко, а показать ничего не могу толком. Пропал урок. Меня уволят, Эдичка.
Он подал ей руку, и она грациозно оперлась на нее.
– Докандехаем до раздевалки.
– Может, тебя на руках отнести? – спросил он.
– Принц Фортинбрас.
Шуша поняла, что это выпалила она. Как это возможно, чтобы слова оказались произнесены вслух? Но эта его шутливая фраза «отнести на руках»… Как такое пережить, когда в вашем присутствии он говорит это другой, а не вам?
Он удивленно обернулся:
– Вы что-то сказали?
– Нет, не вам. Это просто из пьесы, я текст повторяю, – Шуша все гуще и ужаснее заливалась клюквенным румянцем.
Никогда прежде она не чувствовала себя такой уродливой, красной, жалкой, толстой, никчемной и глупой. Никогда прежде она не любила его сильнее, понимая, что это – полный «пипец».
– Девушки, а вы что, тут учитесь? – Эдуард Цыпин обращался к ней и к подружке Наташке.
– Мы тут учимся, – отчеканила подружка Наташка, впиваясь в руку подружки Шуши словно клещами.
– Я смотрю – лица знакомые, – он наклонился над Шушей, прятавшей лицо свое… где его можно было спрятать, когда стоишь вот так – руки по швам и только шею гнешь все ниже, ниже. – Что это с тобой, а?
– Ничего, это у меня аллергия, – Шуша всхлипнула, чувствуя, что уже не может сдерживать слезы.
О гадство, слезы стыда, слезы отчаяния, слезы любви. В восемнадцать лет кто не плакал? Но рыдать вот так прилюдно…
– Тут пыли полно в коридоре, – он не понимал. – Подожди, на-ка полотенце, я его под краном намочил, оно чистое, прижми и дыши сквозь него.
Он совал Шуше свое мокрое полотенце, и она приняла его как алмазный венец. И прижала к распухшему, покрасневшему от слез носу. И только так с этим махровым намордником осмелилась глянуть на него.
– Лучше? Девочки, вам надо на воздух, – сказал он.
Желябова с четвертого курса «Щуки» продолжала виснуть на его плече, посматривая на них таким многозначительным взглядом.
– Мы уже и так уходим, – подружка Наташка потянула Шушу за собой.
– А зовут вас как?
– Меня Нателла.
– А тебя как зовут?
– Шуша, – она прошептала это сквозь мокрое полотенце, еще хранившее аромат его тела.
– Шуша? – Он улыбался. – Слушай, а это не тебя я около театра встречал?
Шуша поняла, что умирает – он видел ее! Оказывается, он видел, как она тайком караулила его у служебного входа в театре Моссовета, где «Балет-модерн» давал спектакли в марте.
– Это я, когда Мэтью Боурн приезжал с «Золушкой»… я приходила, там англичане, английские танцовщики.
– Ах англичане. Ну тогда извини, – он выпрямился во весь свой прекрасный высокий рост.
– Нет, я… вы тоже выступали, ваш балет… театр… «Золушку» летом показывали, а я еще раньше ходила, когда вы…
– Завтра у меня тут занятия в одиннадцать, – сказал Эдуард Цыпин. – Девочки… Шуша… если интересно, приходите.
Он удалялся по коридору, ведя колченогую Желябову в раздевалку, – с прямой спиной танцора, шагая легко и упруго.
– Приеду домой – отравлюсь, – сказала Шуша.