– Идиотка, все же отлично! Он тебя заметил, – подружка Наташка рассмеялась. – Как это ты его обозвала… принц какой-то там…
   – Принц Фортинбрас.
   – Почему?
   – Потому что он принц Фортинбрас, разве ты этого не видишь?
   – Странное ты создание, чудик. – Наташка хмыкнула и показала: – У него глаза вот такие стали. Ты его удивила, и он тебя заметил, точнее, заметил-то он тебя раньше, только открыто это не показал. Ну и ну… Но ты особо-то не надейся. Желябова, она же баба деловая, очень конкретная. Думаешь, она просто так в него вцепилась, увела? Сейчас запрутся в раздевалке трахаться. Он балетный, но не голубой, а это редкость. С такой фигурой, с такими плечами к нему очередь стоит.
   Шуша повернулась и побрела прочь. Бал все еще продолжался, и вальс играли все громче, в ночном небе взрывались шутихи, озаряя все вокруг. И в сцене «У фонтана» возле ажурной решетки ограды ждал красный «Порше». Граф де ла Фер, маркиз Карабас, граф Монте-Кристо и граф Дракула под руку со своими пьяными подружками в вечерних туалетах спускались по мраморной лестнице. Воскресшая принцесса Диана покидала бал с кавалером, принц Уильям и принц Гарри, чокаясь, пили шампанское в Белой гостиной. Принц Гамлет, кое-как справившийся со своим вечным психозом, играл в рулетку в Синей зале, нещадно повышая ставки и пуская на ветер датское королевство.
   И только принц Фортинбрас отсутствовал, воевал, танцевал, выкидывал акробатические номера, демонстрируя редкую силу и пластику, шел куда-то походным маршем – в Польшу или в Данцинг, осаждал города, врывался в крепости и потом, запершись в тесной театральной уборной, на походной солдатской кровати занимался любовью со всеми юными шлюхами, которых не пригласили на бал как не прошедших кастинг.
   Но несмотря на все это… на жгучую ревность, Шуша ощущала себя счастливой. Ей все еще хотелось плакать, но одновременно ее переполняла радость. Впереди встреча с ним… с принцем – завтра в одиннадцать здесь, на балу.

Глава 8
Женихи Сарры

   – Капитан Екатерина Петровская, я к вам по делу в связи с задержанием отца Лаврентия.
   Катя стояла возле широко раскрытых ворот глухого забора. Из ворот выезжала оранжевая «Нива», на заднем плане виднелся деревянный двухэтажный дом, а путь на участок с грядками и цветами преграждала темноволосая женщина в брюках и вязаной кофте – нестарая, но словно вся высохшая, похожая на мумию.
   За рулем «Нивы» сидел бородач далеко за пятьдесят, все его внимание было сосредоточено на управлении машиной, на Катю он не смотрел.
   Главковский шофер, откомандированный Гущиным, едва лишь прочел на бумажке адрес семьи Шелест, сразу же закивал: знаю, летом сюда сыщиков возил из управления розыска. И довез Катю до места так быстро, что она практически не успела подготовиться к этому важному разговору с семьей убитой девушки.
   А то, что к таким беседам с потерпевшими надо обязательно готовиться, и как можно тщательнее, Катя знала из своего прежнего грустного опыта.
   Она хотела сосредоточиться на этом разговоре, извлечь из него максимум полезной информации. Посещение Новоиорданского ОВД породило у нее множество вопросов. И пока ни на один из них она не имела для себя ответа. Они там, в отделе, не верят признанию священника вовсе не потому, что им удобнее считать виновным в убийстве девушки ранее задержанного Руслана Султанова. А потому, что там что-то не сходится в этом его признании с данными, полученными в ходе осмотра и дальнейшего расследования. Ведь почти два с половиной месяца прошло. Если убил отец Лаврентий, то что же он ждал так долго, тянул с явкой с повинной? Муки совести, борьба с собой… Но они там, в полиции, в это тоже не верят. Но и в психи, в когорту признающихся всегда и во всем, отца Лаврентия не записывают. У него хорошая репутация, он нормальный человек, молодой, но уже известный в Новом Иордане. И наконец, он священник. Вот и Сиваков – профи до мозга костей – приехал изучить его как некий новый вид фигуранта, доселе еще не бывалый. И тоже пришел к выводу: отец Лаврентий – не тот, не убийца, потому что его психологический портрет не совпадает с тем психологическим портретом, который многоопытный эксперт Сиваков уже успел себе создать. Психологический портрет того, кто режет свою жертву. И потом уже мертвую бьет, в ярости топчет ногами.
   Но ведь отец Лаврентий сам признался в убийстве. Так признание все еще царица доказательств или нет? Все скажут – нет, нет и нет со времен Вышинского. Но тогда если он не убивал и он не псих, не из когорты признающихся, тогда зачем же он в тот вечер пришел к родителям Марии Шелест и сказал… Солгал? До предела циничный поступок, бесчеловечный. И это сделал священник?
   Катя чувствовала, что это дело уже против воли втягивает ее в себя, как темная бездонная воронка. А ведь полковник Гущин отвел ей всего лишь роль переговорщика. Но переговоры пока откладываются. И так ли ей хочется вот сейчас, после того как она увидела те снимки с места происшествия, уговаривать отца Лаврентия отказаться от этого его такого нелепого и неуместного с точки зрения здешних полицейских признания? Ей хочется не уговаривать, а разбираться во всем досконально. И если он признался в убийстве, если все же он, священник, убил эту девушку, то…
   Катя перевела дух. Потом оглядела себя (они в этот момент уже подъезжали к дому Шелест), смахнула с брюк несуществующие пылинки, пригладила волосы и затем вообще собрала их на затылке в строгий пучок. Стерла с губ блеск бумажной салфеткой. И только-только начала сосредотачиваться, мобилизовывать себя на трудный разговор внутренне, как машина остановилась у настежь распахнутых ворот.
   Тех самых.
   – …по делу в связи с задержанием отца Лаврентия.
   Темноволосая женщина в вязаной кофте смотрела на Катю и вдруг внезапно нагнулась и начала выдергивать из грядки траву. Оранжевая «Нива» вырулила на дорогу. Женщина выпрямилась и стала закрывать тяжелые створки ворот. Катя, упираясь обеими руками, помогла ей.
   – К нам уже столько ваших сотрудников приходило, – сказала Шелест. – Я мать Маши Галина Григорьевна, муж, как видите, уехал, ему в Москву в художественный салон надо по делу насчет заказа. А там вон на террасе свекровь моя Марья Степановна. Мы Машу в честь нее назвали.
   – Я понимаю.
   – А мне говорили: не называй, два одинаковых имени в семье – это нехорошо, не уживутся, кто-то непременно умрет. Я думала, свекровь, она же старая, два инсульта. А получилось, что не ее очередь.
   – Галина Григорьевна, я не хочу ничего от вас утаивать. Оперативно-следственная группа, ведущая расследование убийства вашей дочери, сейчас в очень трудном положении.
   – Мы тоже в трудном положении, – Галина Шелест смотрела на Катю. – Нам тоже не позавидуешь, после того как он явился сюда.
   – Вы не могли бы мне рассказать о вашей дочери, показать ее фотографии. Она ведь была художница?
   – Она была очень талантливая и добрая. Пойдемте в дом.
   По дороге к крыльцу Галина Шелест то и дело нагибалась к грядкам и клумбам и полола – то тут, то там, как робот. Потом появилась маленькая собачка неизвестной Кате породы и залилась лаем, но тут же затихла сконфуженно, словно виноватая в чем-то. Во дворе все поражало аккуратностью – подстриженные кусты, подвязанные ветки яблонь, подметенные дорожки. Крыльцо недавно покрашено в желтый цвет. На террасе у окна сидела в плетеном кресле старуха – в жемчужных серьгах, укрытая до пояса клетчатым шотландским пледом. Катя вежливо с ней поздоровалась.
   – Вы новый следователь из Москвы? – скрипуче спросила старуха.
   – Нет, я из Управления информации и общественных связей ГУВД, я не хочу от вас ничего скрывать. Меня прислали вести переговоры с отцом Лаврентием с тем, чтобы этот эпизод с его признанием как-то прояснился, – Катя очень тщательно подбирала слова, ей не хотелось, чтобы они – мать и бабушка Маши Шелест – сочли ее неискренней. – Но в отличие от местных сотрудников я не вижу пока никакой веской причины, по которой мы не должны верить словам отца Лаврентия. В этом деле есть только одна правда – то, что настоящий убийца должен быть предан суду. Я пришла к вам за помощью и советом.
   – Советы давать вам… органам, – дело гиблое, – проскрипела Марья Степановна – Галина, что столбом стоишь, покажи гостье, где сесть.
   Сели тут же, на террасе.
   – Я сначала хочу вас спросить все-таки об этом Руслане Султанове, – сказала Катя. – Знаете его?
   – Знаем. Он с Машей в одной школе учился.
   – Здесь, в Новом Иордане?
   – Да, мы тут давненько обосновались. Маша здесь родилась, а моя старшая дочка – она живет за границей с мужем – первые шаги делала, когда мы только тут дом купили. Деревенский. Избу, так сказать.
   – Султанов не признался в убийстве.
   – Мне это известно. У него отец богатый, купил у нас здесь на площади торговый центр. Они откуда-то сами – то ли из Дагестана, то ли из Черкесии, приехали всем аулом в начале девяностых. Ну а теперь с деньгами. Руслан этот после школы никуда не пошел дальше учиться, а все больше в бизнесе семейном, по торговой части. Мотоцикл у него такой большой, громкий… Он с Павликом дружил.
   – А кто такой Павлик? – Катя насторожилась.
   – Это жених Маши, я сейчас вам фото покажу, вы просили, – Галина Шелест поднялась и пошла куда-то в глубь дома.
   – Женишок, – старуха Марья Степановна хмыкнула. – Думали, зятек будет такой непутевый. Вон там, наверху, сколько раз у нас ночевал. Приедут вдвоем поздно из Москвы. Сейчас молодежь чуть познакомились – сразу в постель. «Бабушка, у нас с ним любовь». А я что… я молчала, я ей только счастья желала.
   Галина вернулась с альбомом.
   – Вот, – она протянула его Кате уже раскрытым на снимке своей дочери.
   Катя увидела Марию Шелест. Те жуткие снимки утопленницы из Гнилого пруда не в счет. Вот она какая была…
   Высокая хрупкая девушка обнимала молодую тоненькую березку. Черные волосы Марии – кудрявые от природы – обрамляли лицо мягкими волнами. Девушка на снимке была полна изящества и одухотворенности. Белое короткое летнее платье открывало загорелые ноги – босые. Снимок, видимо, делали на закате, и оранжевое солнце освещало фигурку девушки и молодое деревце сзади, создавая призрачную и волшебную картину единства. Словно оба этих юных создания породил лес, явил как чудо, а затем забрал назад.
   – На отца похожа, на Филиппа, – проскрипела Марья Степановна из своего кресла. – Он у меня черный, как жук. А еще врут, что к счастью, если дочка лицом в отца.
   Катя перевернула листы альбома. Школьные фотографии – мальчики, девочки, а вот и Маша Шелест. С подружками… это, наверное, класс пятый-шестой, а тут уже в компании подростков. Еще снимки – это она уже взрослая, двадцатилетняя, – смеется, джинсовый комбинезон, клетчатая ковбойка с засученными рукавами, все заляпано красками.
   – Это она в мастерской, отец фотографировал. А это день рождения у Глаголиных. Наши друзья здешние, что-то вроде пикника.
   – Ой, подождите, а кто это рядом с Машей? Постойте, постойте…
   Катя буквально зависла над фото, на котором заснят был пикник на воздухе, день рождения – осенний сад, барбекю, гости с бумажными стаканчиками в руках и… следователь прокуратуры Жужин в куртке и джинсах и рядом с ним Маша Шелест. Их фотографировали, но она не смотрела в объектив, а смотрела на следователя Жужина восхищенным взглядом.
   – Да, да, я оставила. Это ее первая любовь. Очень переживала из-за него, – Галина Шелест смотрела на фото. – Ей тут восемнадцать. Смотрели фильм «Прошлым летом в Чулимске»? И у нас та же история – приехал новый человек в город. Следователь… Какую-то лекцию у них прочел в выпускном классе, по обществоведению, что ли. Потом тут дело случилось громкое – ограбление магазина с убийством, он всех поймал, слухов в городке сразу уйма. А затем встретились мы у друзей, у этих самых Глаголиных. Маша влюбилась в него. Такие слезы, такие истерики. «Мама, мама, что мне делать?» Но он вел себя прилично, не к чему придраться – у него жена, двое детей, должность здесь. Он как мог мягко ей все объяснил. Я у нее пузырек под подушкой потом нашла со снотворным. Что я тогда пережила, вы не представляете.
   Катя смотрела на снимок. Ай да следователь Жужин… Этот толстый коротышка… красный от гнева, как он кулаком молотил по столу, крича в трубку… И надо же – стал предметом переживаний любовных такой красавицы. Поверить невозможно.
   – Когда она поняла, что Николай… ну следователь, не отвечает на ее чувство, она как-то от всего отстранилась, занялась учебой в Суриковском училище. У нее появились новые друзья – москвичи, мальчики, а потом возник этот наш Павлик, вот они, вместе на снимке, – Галина Шелест указала на фото.
   Катя увидела Машу Шелест – снова радостную, улыбавшуюся, стоявшую возле мотоцикла в обнимку с высоким пареньком в костюме мотоциклиста. На вид паренек ничего собой не представлял – только рост хороший, под метр девяносто. Однако каких-либо своих соображений после сюрприза со следователем Жужиным Катя высказывать не торопилась.
   – Ну тут все у них было серьезно. Они заявление в загс зимой подали. Все уж к свадьбе шло. Он ведь здешний, они учились в одной школе, только Маша его как-то не замечала, или замечала, но вид делала, знаете, как это у девочек… Он спортом занимался, мать у него в мэрии работала, семья обеспеченная. У Павлика и машина, и мотоцикл, и спорт этот – гонки. А вот они в компании его друзей – вот и он.
   – Кто? – спросила Катя.
   – Султанов Руслан, – Галина Шелест указала на брюнета на групповом снимке молодежи. Маша и Павлик были запечатлены здесь опять же в обнимку, а Султанов маячил прямо за ними. Молодой, плотный, сумрачного вида – печальный парень среди общего веселья.
   – А где сейчас этот Павлик? Они что, с Машей расстались?
   – Смерть их разлучила, на погосте он, – старуха Марья Степановна произнесла это так, словно в колокол ударила. – А я смотрю, девушка дорогая, не очень вы в курсе. Как же это послали вас сюда такую неподготовленную?
   – Меня послали попытаться уговорить священника отказаться от своего, как им кажется, нелепого признания. – Катя повернулась к старухе. – А я посчитала за лучшее сначала собрать как можно больше сведений по этому делу, независимых суждений, версий, если хотите… если они у вас есть, версии… Так что же случилось?
   – Разбился он на мотоцикле, бедный мальчик, – Галина Шелест вздохнула. – Они должны были расписываться двадцать восьмого марта в загсе, я говорила – отложите, Великий пост как раз шел, Страстная неделя начиналась, это не очень хорошая примета – замуж Великим постом. Но никто же не слушает, его мать в качестве свадебного подарка тур им в Таиланд купила, в отель для молодоженов. Накануне вечером он приехал на мотоцикле. Они уже с Машей часу не могли друг без друга. Я думала, что он ночевать останется, как раньше, у нее. Так нет. Галина Григорьевна, говорит, мне ехать надо. А дорога – асфальт весь открылся, но по обочинам снег еще лежал, днем тает, воды полно на дороге, а ночью заморозки, лед. Разбился… Мы думали, что это авария, случайность трагическая, а потом выясняется, что ночные гонки они на шоссе устроили на спор. И Султанов Руслан там был с ним. Он и «Скорую» вызвал, да только она уже ничем мальчику… Павлику помочь не могла. Вот и получились у нас вместо свадьбы, радости – похороны, слезы.
   – Значит, это произошло в конце марта, – сказала Катя. – И что Султанов?
   – Он после похорон Павлика стал к нам заходить, зачастил. И я… понимаете, я не видела ничего в этом плохого. Маша ему сильно нравилась, он этого не скрывал. Но Маша в то время находилась в таком ужасном душевном состоянии. Она замкнулась, ее ничего не интересовало, весь апрель она пролежала у себя – не работала, не ела. Она стала похожа на тень. Отец, мой муж, он ее безумно любил, он не знал, что делать. И я тоже, и вот Марья Степановна. Она угасала на глазах, наша девочка, горе пожирало ее. И когда Руслан стал приходить, я этому даже обрадовалась – может, хоть поможет, думала я. У Руслана богатый отец, у него у самого хорошие перспективы в плане бизнеса. Но… тут я столкнулась с такой проблемой, что…
   – Какая же проблема?
   – Маша помнила, что Султанов участвовал вместе с Павликом в тех ночных гонках на дороге. Она его возненавидела за это, и ненависть ее приобрела такие формы, что я… мы с мужем были шокированы. Национальная нетерпимость какая-то… расизм… дико было слышать порой, что она о нем говорила.
   – Мы в наши двадцать, – перебила Марья Степановна, – не особо в национальностях разбирались, это потом уже в хоре Большого театра я узнала все эти нюансы – кто какой, кто грузин, кто русский, кто еврей. А в молодости мы все одинаковые были, не вникали во все это. А сейчас юнцы не такие, послушаешь порой, прямо в дрожь кидает – откуда столько яда. У Машеньки-то нашей хоть причина имелась… горе, жениха она потеряла накануне свадьбы, и никто не знает, по чьей вине, может, и по вине этого Султанова.
   Катя смотрела на снимок девушки возле березки на фоне заката. А вы, Маша, оказывается, умеете преподносить сюрпризы даже после смерти.
   – Вы считаете Султанова виновным в убийстве? – спросила она их обеих – мать и бабушку.
   – Вы же его сами задержали. Свидетели какие-то найдены. Он уже сколько сидит там у вас. Но после того, как отец Лаврентий явился сюда, я… Мы не знаем, что думать, – Галина Шелест говорила тихо. – Это такая мука.
   – Опишите, пожалуйста, тот день, когда пропала Маша.
   – Она не пропала. Все шло, как обычно в выходные, это же праздник. Она встала, позавтракала…
   – Галя ей сырников испекла, – вставила Марья Степановна. – День больно хороший начинался – солнечный, ясный. В июне дожди все шли, а это утро такое светлое, веселенькое, словно акварельный пейзаж. А потом снова ливень к вечеру, и какой. Все, все я, старая, помню, одного не помню – как она, девочка наша, за калитку вышла. В туалете я тогда сидела!
   – Она собиралась в тот день на ярмарку ремесел. Тут у нас в десяти километрах соорудили экопоселок, и там ярмарка каждое лето, приезжают со всего Подмосковья на выходные. Она каждое лето там свои работы представляла, продавала. Она молодой художник, талантливый, но с продажами работ сейчас вообще туго. Она использовала любую возможность.
   – А как она собиралась туда добраться? Кто-то предложил подвезти?
   – У нас тут автобусы. Вон на шоссе, тут пройти поселком до остановки.
   – И во сколько она ушла из дома?
   – Где-то после двенадцати.
   – И больше вы ее не видели?
   – Нет. Часа в три она позвонила мне и сказала, что все еще на ярмарке. Мы поговорили, и все. Я до самого вечера и не волновалась особенно.
   – И вы ей больше не звонили?
   – У нас электричество вырубилось, с этими пробками – беда, а мы машину купили новую стиральную. Мобильный мой даже подзарядить негде было, батарейка села – все как назло. Мы стали волноваться уже, как стемнело. И делать что, не знаем – света нет, сами при свечах на террасе. Я подумала, что Маша там, на ярмарке, встретила кого-то из знакомых художников и, может, в Москву они махнули – в кафе или в клуб ночной. А дозвониться она нам не смогла. Хотя она не очень была настроена на все эти кафе, клубы. Она после смерти Павлика ведь так и не оправилась. Она мало куда ходила, и веселиться ее особо не тянуло. А потом уже утром нам из уголовного розыска позвонили. Они ее нашли… в Гнилом пруду… бедная, бедная моя девочка.
   Галина Шелест не заплакала, не зарыдала, произнесла это как-то без всякого выражения, почти буднично, окончательно со всем смирившись. И Кате от ее тона стало не по себе. Лучше уж рыдания, истерика, чем вот такая сухая констатация факта: «бедная девочка».
   – Ваша дочь была красавица, – сказала она. – Этот человек, отец Лаврентий, он ведь… хоть и священник, но все же мужчина, молодой мужчина. Он наверняка видел ее здесь, в городе, и…
   – Видел! Да они же были знакомы, – перебила Марья Степановна. – Девушка, милая, вы меня просто изумляете своей наивностью. Это у него Маша в мае получила заказ на роспись, на фрески в церкви. Это ее, можно сказать, и спасло, вывело из той кошмарной депрессии, в которую она погрузилась после смерти Павлуши.
   Получается, что отец Лаврентий и Маша Шелест были знакомы? Вот это новость.
   Катя внезапно почувствовала, что эта информация чрезвычайной важности, хотя новостью она является, кажется, только для нее одной – чужой в этом Новом Иордане. Все остальные – в курсе. Но, возможно, они не видят самого главного – этой вот пугающей простоты. Священник, отец Лаврентий, сам признался в ее убийстве. Признание пусть и не царица доказательств, но все же… Если подойти чисто психологически ко всей этой простоте, то что же мы имеем: молодая девушка, одинокая после гибели жениха, и молодой парень в рясе священника. А что под этой рясой? Не то ли, что и у всех? Девушка могла ему понравиться, он мог не справиться с собой.
   – Маша получила заказ на роспись церкви? – спросила она. – А ей это сам отец Лаврентий предложил? Когда и где они познакомились?
   – На похоронах Павлика. – Галина Шелест секунду помолчала. – Теперь они на кладбище рядом лежат – жених и невеста. Отец Лаврентий служил панихиду. Он новый у нас здесь человек, но как дали ему этот приход и церковь начала строиться, все о нем заговорили – знаете, старушки в магазине, знакомые нашей семьи. Он тогда на похоронах произнес такую проповедь проникновенную, я поразилась, что этот юноша умеет найти такие слова утешения – и все так по-человечески, так тепло. Маша его слушала, плакала. С этого все и началось. Она стала ходить в церковь, там как раз начинались отделочные работы, в часовню. Мы все это очень одобряли, потому как видели, что это ей помогает справиться с горем. А в мае отец Лаврентий попросил Машу сделать две настенные фрески. Денег, правда, больших не обещал, но для молодого художника это что-то вроде старта – первая большая работа, которую увидит много людей. Церковь ведь посещается.
   – Почему отец Лаврентий не заказал фрески у вашего мужа? – спросила Катя.
   – Мой муж скульптор.
   – Понятно. Но ведь есть определенные каноны иконописи, правила, Маша все это знала?
   – Кажется, отец Лаврентий не придавал этому особого значения. Он высказал ряд условий, что и как должно быть изображено. И потом, ведь он заказывал не иконы, а настенную роспись. Церковь все еще не открыта, там работы продолжаются. Маша весь май рисовала эскизы, и он их одобрил. Тема Рождества, тема младенца-спасителя. Хотите посмотреть?
   – Очень хочу.
   – Идемте наверх.
   Провожаемые взглядом Марьи Степановны, они направились к лестнице и начали медленно подниматься на второй этаж.
   – Это мастерская мужа, а тут вот комната Маши, – Галина Шелест показала на закрытую дверь. – Мы туда сейчас редко заходим. Очень тяжело. Каждая вещь напоминает о ней.
   Она нажала на ручку и распахнула дверь. Большое окно без штор, жалюзи подняты. Никаких зеркал, шкафов с барахлом, девичьих туалетных столиков. Стеллажи – битком набитые альбомами, книжками, красками, кистями, рулонами ватмана. Никакого мольберта, как представлялось Кате. Круглый стол посередине, тоже заваленный бумагами, старенький компьютер.
   – Зимой верх отапливать – прямо разорение, – ни с того ни с сего заметила Галина Шелест. – У нас котел в доме, а тепла тут все равно не хватает, хоть и рамы двойные. Вот ее папка с эскизами.
   Она вытащила из-под кипы бумаг на столе большую папку. Катя открыла и увидела рисунки – наброски акварелью. Младенец в яслях и вокруг животные с добрыми, почти человеческими «лицами» – овцы, коровы… Так и хотелось сказать – овечки, коровки, ослики. Немножко наивно и слащаво, но сделано с подкупающим старанием в радостных светлых тонах.
   – Очень мило, – сказала Катя и оглядела мастерскую.
   Высокое окно с широким подоконником, тахта, китайская ширма.
   – Извините, а что там за ширмой?
   Галина Шелест подошла к стене и отодвинула ширму. На деревянной стене крепилось большое панно – камень, штукатурка.
   – Это для тренировки, она переносила сюда эскизы, как уже на стену, как фреску, а потом замазывала, штукатурила. Она бы это потом замазала, это просто эскиз… неудачный.
   Катя смотрела на фреску. В центре нарисована тахта – вот эта самая с яркими подушками, а на ней обнаженная девушка с темными кудрявыми волосами. На полу у тахты – труп. Рисунок очень жесткий и натуралистичный, видно было, что горло трупа в крови. В оконном проеме маячила набросанная углем фигура ангела с крыльями – все очень схематично, кроме крыльев и ангельской прически; кудри были выкрашены в желтый цвет и осенены нимбом. Но не это сразу приковывало к себе взор на этой ученической фреске, лишенной четких очертаний.
   Из стены за тахтой со скорчившейся на ней голой женской фигуркой выступала другая фигура.
   Черная…
   Мощная…
   Исполненная первобытной силы.
   Что-то обезьянье и одновременно до предела хищное.
   Из зловещего комикса, из ночного кошмара, из фильма ужасов.
   Воображение тут же подсказывало – зубы и когти, клыки и свирепый оскал.
   Но ничего этого фреска не хранила в себе – лишь этот черный силуэт. И на том месте, где должно было быть лицо, не нарисовано красками и углем, а процарапано гвоздем – глаза.
   Выколотые и одновременно зоркие, следящие из пустых, процарапанных острием на черном лике дырок-отверстий.
   Стерегущие и наблюдающие…
   – Я не знаю, почему она это нарисовала, – сказала Галина Шелест. – То есть знаю, но не понимаю, как у нее получилось. Так страшно… Это женихи Сарры.