Татьяна Устинова. На одном дыхании!

   – Вот! – радостно сказал Костя и сунул распахнутый журнал ей к лицу. – Вот, полюбуйся!..
   Марина видела плоховато – не девочка все-таки, да и сумерки клубились в комнате, мешали читать!
   – Что там, Костенька? – спросила с неудовольствием. Она не любила, когда ей напоминали о возрасте, даже случайно. – Ты же знаешь, я не читаю журналов!..
   Она была совершенно уверена, что там рецензия, в которой написано, что она Фаина Раневская и Мишель Пфайффер в одном лице, и к тому, что последовало, готова не была.
   Муж вдруг поднялся со скамеечки у ее ног и зажег в эркере свет. Марина зажмурилась. Окно в серый город разом потемнело и как будто провалилось.
   – Костенька!..
   Но он уже сунул ей под нос журнал.
   Марина ничего не поняла.
   Ну журнал. Ну какая-то деваха из молодых, неинтересная, как все нынче, – волосы завитками, белые, ноги палками, длинные, зубы жемчугом, вставные, груди полусферами, наливные, сапоги до бедер, ботфортами.
   Все стандартно, неинтересно. Марина рассердилась. Она всегда сердилась, когда чего-нибудь не понимала.
   – Костенька? Зачем, милый, ты принес мне эту… чепуху?! Я занята, над ролью работаю, у меня сейчас момент такой сложный…
   – Да вот! – Муж перевернул страницу и хохотнул совершенно по-мужицки. – Посмотри, Марина! Это ж твой Разлогов! Ну хорошо, хорошо, не сердись, душенька, не твой! Но ты посмотри только! Ты только посмотри! Его уж похоронили, а журналы все… печатают!
   Он запнулся и заключил торжественно:
   – Гадость какая!
   И такая радость была в его голосе, такое превосходство – живого над мертвым, правого над неправым, – что Марине стало противно по-настоящему.
   Юлии Павловне Тугиной было так же противно при виде Вадима Дульчина в четвертом акте «Последней жертвы»!
   …Или в третьем ей было противно?..
   – Ты посмотри, посмотри, Марина!
   Она взяла журнал с осторожной брезгливостью и посмотрела.
   На фотографии была все та же, ногастая-грудастая-губастая, вся загореленькая, лоснящаяся, в нужных местах присыпанная белым пляжным песочком, а на заднем плане… Марина поднесла журнал к глазам.
   Ну да, да. На заднем плане Разлогов, отчетливо видный, раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странности ресницы почти сошлись – так прищурился.
   – Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, – большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а тут такие вещи…
   Марина все смотрела на Разлогова – теперь покойного.
   Ах как она знала эту привычку щуриться от раздражения! Как она знала… все, руки, плечи, ноги, массивные, тяжелые от тренированных мышц. И щеки, заросшие жесткой щетиной… Знала их запах, прикосновение к разгоряченной коже, знала, как часто он дышит, когда хочет ее, Марину!
   Куда там Вадиму Дульчину в четвертом акте «Последней жертвы»! Или это был третий?..
   Марина коротко и глубоко вздохнула, еще раз посмотрела на живого Разлогова, подняла подбородок и сказала нараспев:
   – Бедная, бедная… Господи, бедная девочка…
   – Ка… какая девочка?
   Марина на него взглянула – он нацепил очочки-половинки и тоже рассматривал картинки. С упоением.
   – Кто девочка, Марина?
   – Его жена, конечно. То есть вдова.
   – Вдо-ова!.. – удивился муж.
   Не буду больше смотреть на живого Разлогова, решила Марина и опять посмотрела…
 
   На его двери в общежитском коридоре висел «График дежурств». Она подходила и читала по слогам «Раз-ло-гов» и думала, как она будет Марина Разлогова.
   …А фамилию, кстати сказать, она так и не поменяла!..
   Костя опять забубнил что-то, но она вся уже была там, в этом общежитском коридоре, пропахшем щами, плесенью и табаком, у заветной двери с «Графиком дежурств», и сердце у нее замирало, как тогда, когда она стучала и изо всех сил ждала, когда Разлогов появится на пороге и скажет громко и радостно:
   – Как?! Опять приперлась?!
   А потом за шею втянет ее внутрь, целуя безостановочно и жарко, словно в последний раз, и она всем телом, от макушки до пяток, будет чувствовать его, такого сильного, такого безрассудного, храброго от желания!..
   Такого юного.
   Такого живого.
   Такого любимого.
   Такого отвратительного. Такого чужого. Ненавистного.
   – Костенька, – сказала Марина почти своим голосом, и выпрямилась в кресле, и отшвырнула журнал. Журнал полетел в угол, муж проводил его глазами. – Костенька, не пора ли обедать?
   В дверь вдруг опять постучали – что за наказанье! Или сегодня все забыли, что она «работает над ролью»?!
   – Что, что такое?!
   – Мариночка, – Вера остановилась у порога и постно сложила сухие руки, и глаза вперила в пол, – там пришли до вас и спрашивают.
   – Вера, вы с ума сошли, – скороговоркой выпалил Костенька, косясь на Марину из-за половинчатых очочков. – Кто еще пришел?!
   – Пришли Марк Анатольевич Волошин, – выговорила бабка отчетливым экзаменационным голосом. – И с ним новая вашего бывшего, ныне покойного. Вас спрашивают.
   Муж ничего не понял, а Марина все поняла, конечно.
   – Что-то случилось! – Она вскочила. – Неужели опять беда?..
   Это уже не Островский, это, пожалуй, Бертольт Брехт.
   – Да кто приехал-то, Вера?! – продолжал недоумевать муж. – Марина, что ты всполошилась?
   Но она уже летела мимо него, мимо посторонившейся в дверях Веры, и тревога была у нее в глазах – почти настоящая.
   Только Разлогов умел отличить настоящее от ненастоящего, когда она предлагала ему на выбор, но Разлогов умер.
   Слава богу!..
   – Глафира?! Что случилось, почему вы здесь? Марк, что такое?
   – Здравствуйте, Марина Олеговна, – Волошин старался на нее не смотреть.
   Марина знала совершенно точно, что бывшую жену Разлогова Волошин обожает, а настоящую терпеть не может, и это доставляло ей скромную женскую радость.
   – Марк, что случилось?! Почему так неожиданно, без звонка?!
   Волошин пожал плечами. Марине нравились его плечи – прямые и какие-то определенные под тонкой кожаной курткой. И вся его манера – суховатая, отстраненная – нравилась тоже. Марина даже слегка на него засмотрелась, позабыв, что она… «в роли».
   – Марин, вы меня простите, – хрипло сказала Глафира, – это я попросила Марка заехать к вам. А позвонить не догадалась…
   – Но ничего ужасного не случилось?
   – Нет-нет!
   – Да что же мы стоим?! – вдруг как будто спохватилась Марина. – Костенька, приглашай гостей! Вера Васильна, проводите! Может быть, обедать?..
   Волошин моментально и категорически отказался, а та словно ничего не слышала.
   Сопровождаемая суровой Верой, Глафира шла по коридору в сторону гостиной, и Марина проводила ее глазами.
   – Марк, в самом деле ничего не случилось? – спросила она с беспокойством, когда Глафира скрылась. – Это так неожиданно!
   – Я заехал на дачу, – сказал Волошин, – и Глафира Сергеевна попросила меня завезти ее к вам. О причинах она не сообщала, и я, признаться, не спрашивал.
   – Но с ней все в порядке?..
   – Кажется, она упала, – морщась, сообщил Волошин, – я ничего не понял, но она была без сознания, когда я приехал. Потом пришла в себя и попросилась к вам.
   – Мне всегда казалось, что она не в себе, – вступил Маринин муж, – странная девушка, ей-богу!
   – Упала? – задумчиво переспросила Марина. – Молодая, здоровая, с чего бы ей…
   Глафира Разлогова в гостиной разматывала с шеи шарф. Старуха-домработница караулила каждое ее движение, а ей так хотелось послушать, о чем там они говорят негромкими, встревоженными голосами.
   Ей необходимо было послушать!
   Глафира стянула с плеч куртчонку и вместе с шарфом сунула старухе в руки, в надежде, что та уйдет, но она, приняв вещи, продолжала стоять.
   Сфинкс в египетской пустыне. Только очень недовольный сфинкс!..
   Ну ладно.
   Глафира огляделась, подошла к камину, в котором весело пылали березовые поленья, и протянула руки.
   Она терпеть не могла эту квартиру, просто ненавидела. Разлогов отлично об этом знал и привозил ее сюда за всю совместную жизнь всего пару раз – когда-то очень давно, и вот, совсем недавно, можно сказать, на днях! Впрочем, их совместная жизнь была не слишком длинной – шесть лет, чего там! Квартиру купил, ясное дело, Разлогов, и она в точности соответствовала положению его бывшей жены.
   Великая русская актриса.
   Натура тонкая и противоречивая. Гениальная и страстная. Глубоко русская внутри – Чехов, Достоевский, Гоголь, а также Шишкин, Нестеров и Левитан, конечно же, конечно!.. Чуть призападненная снаружи – ровно настолько, насколько нужно, чтобы нравиться концептуальным иностранным театралам.
   От каминного тепла у Глафиры заломило затылок – все-таки ее стукнули довольно сильно! Ранка небольшая, только кожа содрана – Глафира старательно изучила свою голову в большом зеркале с помощью второго зеркальца, – а все равно больно.
   Старуха-сфинкс переступила с ноги на ногу и опять замерла недовольно.
   Глафира стала рассматривать сначала штучки на камине, потом фигурки на комоде, потом перешла к картинам.
   Вся обстановка здесь напоминала старый фильм или спектакль «из прошлой жизни». Бронзовые зеркала, подсвечники, бисквитный фарфор за стеклом горки. Портьеры с бомбошками, шахматный столик с наборной крышкой, пейзажи старой Венеции, но видно, что писаны русским живописцем. Набор курительных трубок в отдельной витрине – дань англоманству нынешнего Марининого мужа. Круглый стол, огромный, на слоновьих ногах, но в этой комнате вполне уместен. На столе, конечно, самовар с начищенными медными ручками, самодовольно и сыто сияет даже хмурым осенним вечером.
   Попав первый раз в эту квартиру, Глафира долго прикидывала, спросить или не спросить, а потом все же спросила.
   – Скажи мне, Разлогов, – сказала она, когда они сели в машину, – ты вправду там жил?!
   – Почти нет, – ответил Разлогов, выворачивая на набережную. Легко ответил, без раздумий. – Когда я понял, что здесь предполагаются… инсталляции на тему русской дворянской жизни, мне уже было все равно.
   – Инсталляции? – задумчиво переспросила Глафира. – По-моему, это как-то по-другому называется!..
   – Какая, на хрен, разница, как это называется! – огрызнулся Разлогов вяло. – Ко мне это не имеет никакого отношения. Я на работу ходил, понимаешь? И там работал, на работе-то! Понимаешь?
   Тогда она ничего не поняла, но сейчас, пожалуй, уже понимает.
   Это не имеет ко мне отношения, и точка. В этом весь Владимир Разлогов! Как только он понимал, что человек, или событие, или что угодно «не имеет к нему отношения», его невозможно было ни остановить, ни удержать. Он делался равнодушен и скучен, и казалось, проще умереть, чем вернуть его интерес и внимание.
   Только вперед, всегда вперед, а события, вещи, люди – просто отработанный материал. Было и прошло.
   – Очень чаю хочется, – пробормотала Глафира и глянула в сторону старухи-сфинкса. Старуха пожевала губами и ничего не ответила.
   Глафира вздохнула.
   Интересно, как Разлогов жил – с ними обеими, со старухой и актрисой? Как он тут ел, спал, просыпался, курил? Где лежали его вещи и спала его собака?
   У Разлогова всегда были собаки. Бразильский мастиф Димка, названный так в честь поэта и писателя Дмитрия Горина, с которым Разлогов дружил, пропал из дома, когда хозяина не стало.
   Глафира была твердо убеждена, что мастифа убили.
   Живой мастиф никогда и никого не подпустил бы к живому Разлогову, и в этом состояла одна из самых трудных загадок, которые Глафире предстоит разгадать!..
   – Принесите мне чаю! – громко сказала она старухе. Сейчас нельзя думать о Димке и о Разлогове, никак нельзя! – Слышите?..
   Старуха посмотрела сначала на Глафиру, а потом на ее вещички, которые держала в руках.
   – Вот Марина Олеговна распорядится…
   Двустворчатые двери с льняными занавесками на латунных растяжках – ничего общего с дверьми в разлоговском доме! – распахнулись, и на пороге показалась Марина. Щеки пылали лихорадочным румянцем, аристократическая рука придерживала у горла белую пуховую шаль. В другой руке она почему-то держала журнал.
   – Простите, Глафира, – Марина кинула журнал на стол, подошла, бесшумно и стремительно, и коснулась ее плеча. – Вы… присели бы. Марк сказал, что вам… нехорошо.
   – Они чаю просили, – буркнула старуха. – Подавать?
   – Может, обедать?
   – Нет-нет, – перепугалась Глафира.
   Обед был бы очень кстати, ей многое нужно выяснить у бывшей разлоговской жены, но после удара по голове многочасового сидения за столом в обществе великой русской актрисы она бы не вынесла. В обморок хлопнуться еще не хватает.
   – Марина, можно я скажу вам два слова… наедине? – серьезно попросила Глафира. – И поеду! Мне правда нехорошо.
   Старуха моментально канула за дверь, и они остались вдвоем среди фарфора, штучек и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.
   Марина постояла, а потом прошла мимо Глафиры и устроилась в полосатом широком кресле на гнутых ножках.
   И кресло, и шаль, и серая река за окнами, и живопись, и желтый размытый свет – все удивительно шло к ней. И куталась в шаль она удивительно уютно, и серые глаза смотрели правдиво и ласково.
   Чертов Разлогов!.. Его нет, и теперь Глафира должна сделать то, что должна!
   Впрочем, это не она должна. Это Разлогов ее заставляет!
   – Вы не волнуйтесь так, – сказала Марина тихо. – Ну что вы?..
   Глафира думала, что все знает про женщину в кресле. Глафира думала, что у нее получится, она даже специально готовилась!
   Но у нее ничего не получалось, а Марина улыбалась ей печальной, усталой и нежной улыбкой.
   Чертов Разлогов!..
   – Марин, вы не подумайте… Вы извините меня… Я…
   Шея и уши у Глафиры запылали, в затылке застучало.
   – Да что же вы так волнуетесь! – негромко воскликнула Марина, рассматривая ее. – Я тоже сейчас начну волноваться!
   Это, кажется, из какого-то французского драматурга. Там самоуверенная глупая кошечка делилась своими бедами со стремительной, умной и грозной хищницей. Только кошечка была уверена, что хищница годится ей в подруги!..
   – Ну-ну, – подбодрила Марина, – может, правда чаю подать? Горячего, с вишневым вареньем!
   – Нет-нет, спасибо, – забормотала кошечка. Подошла и неловко пристроилась в соседнее кресло, на самый краешек. И руки сложила на коленях.
   …Интересно, что было у Разлогова в голове, когда он женился на… этой?
   – Марина, вы встречались с Володей в тот день, когда он… умер?
   Этого великая русская актриса никак не ожидала, и не готова была, и собраться с мыслями не успела, а потому спросила оторопело:
   – С чего вы взяли-то?!
   Глафира смотрела на нее почти в упор.
   – Я просто спрашиваю, – сказала она наконец. Голос был слегка удивленный. – Встречались?
   – Да нет, конечно! – Чтобы ее не рассматривали столь бесцеремонно, Марина поднялась и поворошила поленья в камине. – Зачем?.. Господи, какие глупости!
   Она смотрела в огонь и лихорадочно думала – знает или не знает? Если не знает, почему спрашивает? Зачем она приехала и почему именно сегодня?..
   Нельзя, нельзя паниковать! Еще не хватает!
   – Что такое, милочка? – шутливым тоном спросила Марина, не поворачиваясь от камина. – Вы решили закатить мне сцену ревности, так сказать, посмертно?..
   Нет, не годится! Можно подумать, что Марина воспринимает ее как соперницу, а это немыслимо!
   Где ты и где я? Кто ты и кто я?! Опомнись, девочка!
   – Нет, ну при чем тут ревность! – сказала принявшая все за чистую монету Глафира. – Я просто хотела узнать, как Володя прожил последний день. Свой последний день.
   – Зачем вам это?
   Глафира пожала плечами.
   – Нет, я его не видела, – задумчиво проговорила Марина. Вот так-то лучше! – Я… Понимаете, он совсем меня не интересовал. Может, и нехорошо так говорить о близком человеке, – «близкого человека» она упомянула специально и похвалила себя за это, – но после того, как мы расстались, его для меня не стало.
   Не стало раньше, намного раньше, задолго до того, как он умер по-настоящему.
   Глафира смотрела на нее очень внимательно, и в этой сдержанной, недоверчивой внимательности Марина вдруг увидела Разлогова, которого никогда нельзя было обмануть.
   Он не верил.
   – Он перестал меня интересовать задолго до того, как мы расстались! Володя… как бы вам это доходчиво объяснить… Есть люди плоские – ну вот как пятиалтынный! Он вроде и блестит, и всем нравится, а сам весь плоский. И через три года уже знаешь все наперед – что он сделает, что скажет. А есть люди с глубиной, как… как озеро Байкал! Там и впадины, и разломы, и шпили, и никогда не угадаешь, куда попадешь, на вершину или во впадину! Так вот, Володя был пятиалтынный. Со всех сторон плоский.
   Она врет, подумала Глафира. И то, что не встречалась в последний день с Разлоговым, и про пятиалтынный, и про Байкал. Зачем?..
   – Как только я это поняла, – очень быстро! – я перестала с ним общаться. Совсем, навсегда. Неинтересно стало.
   – Но вы жили на его деньги, – выпалила Глафира.
   Марина засмеялась – громко, от души.
   – Кто вам это сказал?
   …Знает точно или зачем-то проверяет? Если проверяет, то для чего? Если знает, то от кого? Неужто от Разлогова, плоского, как пятиалтынный?!
   Ах как в этот момент Марина его ненавидела!.. Мертвого ненавидела!
   – Марина, – начала Глафира, пожалуй, с сочувствием, – я знаю, что он давал вам деньги. И знаю, сколько давал! За что он платил вам так много, Марина?
   – Не твое дело!..
   Это было совсем некстати, но она на самом деле вышла из себя. Как смеет это ничтожество говорить с ней о деньгах?! Это никого не касается, никого!
   – Вы явились сюда, чтобы оскорбить меня? – ясными, чистыми, яростными глазами Марина уставилась Глафире в середину лба. – Если так, я позову мужа, и вам придется уйти!
   – Я хотела узнать, виделись ли вы с Володей в день его смерти, – повторила Глафира упрямо. Почему-то Марининого гнева она совсем не испугалась, нисколечко. – Простите, если я вас обидела!
   – Вы не можете меня обидеть! – Марина подумала и всплеснула руками. – Ни он, ни вы, ни его цыпочки! – Она вдруг схватила со стола и кинула Глафире на колени журнал, раскрытый на каких-то фотографиях. Глафира машинально взяла. – После того, как мы расстались, я встречалась с ним очень редко, всего пару раз и всегда по его настоянию! Он приводил вас на смотрины, помните? И я тогда сказала ему, что вы показались мне симпатичной. Недалекой, но вполне… приемлемой.
   – Спасибо.
   Марина на нее даже не взглянула.
   – Он приезжал еще, по-моему, опять с вами…
   – Со мной.
   – Просто ему было невыносимо скучно в том мире, который он себе создал, – заключила Марина почти в изнеможении. – Скучно на работе, скучно с вами, скучно с цыпочками! Недаром он заезжал совсем недавно, хотя столько лет прошло с тех пор, как мы расстались! Я говорю это не для того, чтобы вас позлить, а просто потому, что это правда. Впрочем, вы наверняка и сами знаете! Его тянуло ко мне, но я не хотела его видеть. Он меня не интересовал. А за что он мне платил – не ваше дело…
   Глафира поднялась с журналом в руке.
   – Мне сегодня звонил Дремов, – сказала она невыразительно. – Это наш юрист. То есть юрист Разлогова.
   Марина после проведенной трудной сцены почти не слушала глупую кошечку и не смотрела на нее, а тут вдруг насторожилась.
   И Глафира увидела, что она насторожилась.
   – У Дремова ко мне какие-то срочные вопросы, – продолжала Глафира, – но дело не в этом. Просто в связи с Дремовым я вспомнила, что Разлогов всегда переводил вам деньги именно десятого числа.
   Великая русская актриса вдруг взялась двумя руками за горло.
   – Я не знаю его завещания, и распоряжений никаких он, естественно, не оставил! Доступа к его счетам у меня, разумеется, нет, – продолжала Глафира.
   Марина задышала свободней. Так вот в чем дело! Кошечка хлопочет о своих денежках, только и всего. Боится конкуренции!..
   – Я переведу вам деньги с моего собственного счета, – твердо заключила Глафира, – пока я не знаю, что и кому завещал Разлогов, все будет так, как при нем.
   – Мне не нужны ваши деньги!
   – Это его деньги, Марина, – успокоила Глафира. – Откуда у меня свои?.. Простите, если я вас… расстроила.
   Она пошла было к высоким двустворчатым дверям, перетянутым льняными занавесочками, но остановилась.
   – Я никак не могу прийти в себя, – как будто пожаловалась она. – Так что извините меня.
   – Не врите, что вы его любили, – посоветовала Марина, – не поверю.
   Глафира помолчала.
   – Но ведь мы с вами обе верим, что его убили, – вдруг сказала она. – Мы же это точно знаем!
   И она ушла, а Марина осталась.
   В машине Глафира перевела дух и попросила у Волошина сигарету.
   – Куда вас отвезти, Глафира Сергеевна?
   Глафира затянулась, выдохнула дым и сказала бесстрашно:
   – Отвезите меня к Андрею Прохорову, в Варсонофьевский переулок. Вы знаете?..
   Волошин кивнул угрюмо.
   Машина вырулила на набережную и покатилась вдоль взъерошенной осенней реки.
   – Поразительная женщина, – сказала Глафира задумчиво. – Как Разлогов мог быть на ней женат? Да еще много лет!
   – Он ее любил, – мстительно сообщил Волошин. – Так бывает, вы никогда не слышали?
   Глафира кивнула, и было непонятно, слышала она или не слышала.
   – Только зачем она врет?
   – Кто?!
   – Марина.
   – Бросьте, Глафира Сергеевна. Что за ерунда?
   – Марк, – вдруг сказала Глафира, затолкала в пепельницу окурок и, не спрашивая, вытащила у него из пачки еще одну сигарету, – вот скажите, вам нравился Разлогов?
   – Нет. То есть я хотел сказать, что…
   – Да ладно, Марк! Он никому не нравился. А можно о нем сказать, что он был человек… блестящий?
   Волошин молчал.
   – Марк?
   – Что вы все выдумываете, Глафира Сергеевна! – выговорил он с досадой. – Может, к врачу все-таки, а? Разлогов – блестящий человек!
   – Вот именно, – Глафира задумчиво кивнула. – А когда бывшая жена, с которой он много лет прожил, так о нем говорит, значит, она или дура, или врет. Она не дура, значит, врет. Зачем?..
   Волошин сбоку посмотрел на нее.
   Ты-то врешь все время, говорил его взгляд. Ты врешь, и врала всегда! А Марина… Марина тебе не чета, она человек талантливый и сложный, и Разлогов ее на самом деле любил!.. А любил ли тебя – неизвестно.
   Глафира Разлогова, рассматривавшая какие-то журнальные фотографии в свете встречных фар, вдруг вскрикнула так, что машина Волошина вильнула, и сзади сердито загудели.
   – Вы что?! С ума сошли?!
   – Это же… Разлогов!
   – Где?!
   – Да вот же!
   Трясущейся рукой Глафира зажгла лампочку над лобовым стеклом и стала совать журнал Волошину.
   Он отпихивал журнал.
   – Но этого не может быть, – она все совала ему журнал. – Этого просто быть не может!
   – Глафира Сергеевна, мы сейчас в речку улетим!
   Тут она вдруг почти закричала – истеричка чертова.
   – Я ничего не понимаю, Марк! – кричала она. – Совсем ничего!
   Волошин кое-как приткнул машину возле ворот какого-то банка, включил аварийную сигнализацию и вытащил у нее из рук журнал.
   Олесю Светозарову он узнал сразу. Ну и что? Ну Олеся! Мало, что ли, их было на разлоговском мужском веку?..
   – Да не тряситесь вы, – велел он вдове сердито.
   Конечно, он сочувствовал ей, но не слишком. Подумаешь, какая цаца! Ну увидела разлоговскую барышню в журнале, ну и что? Можно подумать, до этого она никаких таких барышень не видела и не знала об их существовании!
   – Я спрошу у Вари, нашей секретарши, что это за материал и откуда он взялся, – продолжал Волошин. Тут он сообразил, перегнул страницы и посмотрел на обложку.
   И скривился.
   – Впрочем, у Вари можно ни о чем не спрашивать, как я понимаю. Это ваш… почти что личный журнал, если можно так выразиться…
   Но вдова все тряслась и показывала на одну из фотографий, где за полуголой девицей угадывался раздраженный Разлогов.
   Волошин посмотрел внимательней и ничего не увидел.
   – Ну и что?
   – Этого не может быть, – выговорила Глафира с усилием и прикрыла глаза. – Этого просто не может быть!
   – Чего не может быть, Глафира Сергеевна? – Волошин кинул журнал на щиток, включил «поворотник» и уставился в боковое зеркало.
   Лампочка «поворотника» мигала, и физиономия разлоговского заместителя то появлялась, то пропадала. В зеленом мигании он походил на вампира, выискивающего в темноте и холоде очередную жертву.
   Подумав про вампира, Глафира вдруг вспомнила, что так и не спросила его о самом главном.
   – А зачем вы сегодня приехали ко мне на дачу, Марк?
   Он обернулся, лампочка полыхнула, и Глафира подумала совершенно отчетливо: сейчас он меня убьет.
 
   …Варя все еще продолжала усердно печатать, когда в дверь приемной сунулся Вадим. И очень удивился – или сделал вид, что удивился.
   – Ты все сидишь?!
   Она подняла глаза и улыбнулась – или сделала вид, что улыбнулась.
   Он вошел, прикрыл за собой дверь и покрутил головой в разные стороны, выражая изумление.
   Варя печатала.
   – А что так поздно-то?
   Не взглянув, она пожала плечами.
   – Не, ну чего сидеть-то?
   Она подняла глаза:
   – У меня работа срочная. Я ее доделываю.
   – Блеск! – оценил Вадим. – Срочная работа у нее, когда шеф все равно кони кинул!
   Варя опустила очки на кончик носа и наконец посмотрела на него как на одушевленный предмет – удостоила, рублем подарила.
   – А что такое? – спросил он, не собираясь сдаваться, и с размаху опустил себя в кресло для посетителей. – Кинул же, да? А ты все на него ломаешься! Или уже на другого?..