На плите в кастрюле варился фирменный Надькин борщ. Ольга приоткрыла крышку и улыбнулась, убедившись, что и косточка там мозговая есть, и шкварки. Грозовский за такой борщ душу бы продал. И это при его любви к заморским деликатесам и приверженности к правильному питанию.
   – Ты молодец, Надюш, – садясь за стол, сказала Ольга. – Что из больницы сбежала – плохо, а что борщ варишь – молодец!
   Надя посмотрела на нее пустым взглядом, из-за пазухи достала плоскую бутылку виски и, зубами яростно отвинтив крышку, сделала жадный глоток.
   Ольга отвела глаза.
   Значит, борщ, это так… временное прояснение рассудка, тут же заглушенное алкоголем.
   – Что? – усмехнулась Надя. – Смотреть противно?
   Она спрятала бутылку обратно под халат и села напротив Ольги, закинув ногу на ногу и обнажив сбитые коленки.
   – Почему мы не можем спокойно поговорить? – глядя в ее холодные, с пьяной поволокой глаза, спросила Ольга. – Ты ведешь себя как чужая.
   – Потому что я хочу, чтобы меня оставили в покое. Все.
   – А что это значит, Надя, – оставить тебя в покое?
   – Чтобы меня не трогали. Не отвозили в больницу без моего согласия. Не орали на меня за то, что я сбежала из этой больницы!
   – Я на тебя не орала. Я просто пытаюсь понять…
   – Ты пытаешься понять то, что тебе понять не дано! – Надя встала и обошла стол, прихрамывая – то ли ей одна тапка мешала, то ли ушиб после прыжка из окна. – И слава богу! Я врагу такого не пожелаю! – закричала она, обдав Ольгу перегаром. – И ты меня, пожалуйста, не учи! Ты на это права не имеешь! Ты любимого человека не теряла!
   – Я – не теряла?! – тоже сорвалась на крик Ольга. – Да ты вспомни мою жизнь! И я тебя учить ничему не собираюсь! Я все бросила и сюда прилетела, потому что узнала – тебе плохо!
   – А до этого мне, значит, хорошо было?!
   – Это тупиковый разговор. Ты можешь спокойно сказать, как собираешься жить дальше?
   – Отстань, – Надя вернулась на свое место, снова сделала жадный глоток виски и, подперев кулаком подбородок, уставилась в окно больным и тоскливым взглядом.
   Все равно не уйду, подумала Ольга. Ее надо спасать, за волосы тянуть из этого омута, пусть даже она изо всех сил отбивается.
   – Тебе две фирмы надо вытаскивать, – сказала Ольга.
   – «Золушки» больше нет, – бесцветным голосом ответила Надя.
   – «Солнечный ветер» есть! Ты должна там хотя бы появляться. Ты же сама говорила, что не дашь пропасть Димкиной фирме. И в конце концов, эта фирма приносит тебе деньги.
   – Что еще скажешь? Давай, не стесняйся, – не отводя от окна взгляда, сказала Надежда, опять нащупав бутылку за пазухой, достала ее, зубами привычно отвинтила крышку и отхлебнула.
   Ольга несколько лет жизни бы отдала, чтобы снова увидеть прежнюю Надьку – веселую, никогда не унывающую, добрую, ярко накрашенную, в нарядах, от которых рябило в глазах, но они шли именно Надьке, выдавая широту ее души и – не отсутствие вкуса, нет, – а невозможность уложиться в общепринятые рамки этого самого вкуса, скучных и надоевших брендов.
   – Мама! – крикнул из детской Димка.
   Надя ушла, а через минуту вернулась, швырнув в мусорное ведро пустую бутылку из-под виски. Ольга не удивилась бы, если б она из-за пазухи достала новую – как фокусник, который из спичечного коробка способен вытащить бесконечное число кроликов…
   – Что ты решила с Димкой? – прервала тягостное молчание Ольга. – Хочешь, я сама ему няню найду? Или пока к себе заберу.
   – А что значит – пока?! – взвизгнула Надя и, махнув ногой, отправила единственную тапку тоже в ведро. – Это на сколько ты сына у меня отнять хочешь?
   – Что ты несешь, Надя? Перестань, пожалуйста, так со мной разговаривать. Ты меня словно в чем-то обвиняешь.
   Ольга встала и обняла подругу, почувствовав, как колотится ее сердце. Надя вывернулась, выскользнула из объятий, схватила тарелку и налила в нее борщ – наверное, Димке.
   – Просто сытый голодного не разумеет. Ты меня не понимаешь, потому что у тебя все хорошо. У тебя же на лбу крупными буквами написано: «Жизнь удалась!»
   – Это хорошо, что у меня на лбу так написано, – усмехнулась Ольга. – Значит, умею лицо держать…
   – Ой, перестань… Опять будешь про Оксану вспоминать? – Надя с остервенением начала резать хлеб – прямо на столе, не подложив доску. – Пора бы уже успокоиться! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Тебе только твои проблемы кажутся настоящими! Потому и Оксану тогда проглядела! Только о себе думаешь! Муж налево сходил! Вот горе! Это смешно, Оля!
   – Надя, я не хочу с тобой разговаривать в таком тоне. И не хочу видеть, как ты губишь себя!
   – Не смотри! Не разговаривай! Я тебя не звала! Уйди от меня!
   – Наденька… – Ольга попыталась снова обнять ее, но Надя резко обернулась с ножом в руке и с перекошенным от злобы лицом:
   – Пошла вон!
   – Мама! – закричал Димка из детской.
   Ничего не оставалось, как взять сумку и уйти. Она проиграла эту битву за подругу. И что делать дальше – не знала…
   На вечерний рейс она уже опоздала, поэтому поехала домой. С тяжким сердцем. С разрывающейся на части душой.
   Тогда, из секты, ее выдернула беда с Петей… Ну не желать же Димке-маленькому плохого, чтобы Надьку спасти!
   В лобовое стекло хлестал дождь, и дворники смахивали косые длинные струи, словно утирая слезы Вселенной.
   Зазвонил телефон. Ольга ответила, даже не посмотрев, кто звонит – впрочем, она и так знала.
   Сергей снова начнет ее уговаривать поскорее вернуться в Новосибирск. Она уже набрала воздуха, чтобы сказать: «Я приеду, только когда с Надей все будет в порядке», как услышала чужой, далекий голос Барышева:
   – Оля, отец в реанимации. Сердце.
   – Сережа! Я сейчас! Я прилечу!
   Она развернулась через двойную сплошную и помчалась в аэропорт, давясь слезами и чувством вины.
   Это из-за меня… Из-за меня… Я уехала, а папа подумал, что я до сих пор не простила Сережу…
 
   Сознание то угасало, то возвращалось, позволяя слышать обрывки фраз.
   – К Борису тебя везем, – услышал он слова сына и, ощутив легкую тряску, догадался – он на носилках, в «Скорой». Догадку подтвердила взвывшая сирена, новой болью отозвавшаяся в сердце. – Все будет хорошо, – добавил Сергей почему-то детским плачущим голосом, каким в восемь лет отпрашивался гулять.
   – Олю… и детей… береги… И Юру… не бросай… помоги ему… Из него… толк… выйдет… – Кажется, у него получилось это сказать, потому что сын сжал его кисть и нормальным, взрослым голосом бодро сказал:
   – Пап! Мы еще всей семьей, всем городом его победу отпразднуем.
   Он понесся куда-то с бешеной скоростью, его затягивало в бесконечную, свистящую, светлую воронку, и последняя мысль была: «Оставайтесь. Живите. Мне хорошо. Я многое сделал. Много успел…»
   Он сказал бы это вслух, если б мог, но – все летел, летел вдаль, в этот белый коридор света, коридор вечности, и где-то там, впереди, отчетливо видел лицо женщины, которую всю жизнь любил…
 
   Дверь больничного коридора распахнулась, Ольга бросилась Сергею на шею:
   – Сережа!
   – Приехала… – Он уткнулся ей в волосы, вдыхая родной, спасительный запах. – Теперь все хорошо будет.
   Ольга оторвалась от него, ринулась к двери с горящей красной табличкой «Реанимация. Не входить».
   – Разряд! – раздался оттуда голос Бориса Климова. – Еще!
   – Он маму звал… – прошептал Сергей, вспоминая «уходящее» лицо отца, когда его на каталке, бегом, завозили в реанимацию.
   – Все хорошо будет, Сережа…
   – Прямой укол адреналина в сердце! – заглушил ее слова крик Климова из реанимационной.
   Они вцепились друг другу в руки – больно, кажется, даже до крови… И простояли так вечность… Пока дверь не открылась и оттуда не вышел Борис – обмякший, словно стекающий вниз, с безвольно повисшими вдоль тела руками и с глазами в слезах. Он снял с лица маску и отшвырнул ее в угол.
   Его губы поехали, как у ребенка, он сполз по стене на пол и на корточках, обхватив голову руками, горько, навзрыд заплакал…
   Сергей поднес Ольгину руку к глазам и закрыл ею слепящий свет белых ламп.
* * *
   Борщ за два дня прокис, потому что Надя забыла убрать его в холодильник.
   С утра пришлось варить овсяную кашу – без соли, без сахара и без молока, – ничего этого в доме не нашлось. Димка съел пару ложек, поморщился и отодвинул от себя тарелку.
   – Почему ты не ешь?
   – Не хочу.
   – Невкусно мама готовит?
   – Пряник хочу, – виновато вздохнул Дим Димыч. – Или хотя бы… йогурт.
   Надя, не в силах сдержать нахлынувшую вдруг ярость, начала с грохотом выдвигать ящики, распахивать шкафы, холодильник, морозильную камеру и зачем-то даже окно…
   – Нет у меня пряников! И йогурта нет! – зашипела она в лицо перепуганному Димке. – Не накупила я тебе разносолов!
   Сын, закрыв лицо руками, выбежал из кухни.
   Он даже реветь за последние дни разучился – просто закрывал лицо ладонями и прятался за свою кровать, когда Надя начинала кричать.
   – Господи, – разрыдавшись, она села за стол, попробовала кашу и выбросила ее в ведро вместе с тарелкой. – Господи, не могу больше…
   Размазывая по лицу слезы, она закрыла все шкафы, задвинула ящики.
   Продуктов действительно не было, и не только продуктов – спасительного лекарства от этих приступов ярости, виски, – тоже не оказалось.
   На Ангелину она вчера накричала, сказала, «чтоб ноги ее больше не было», и теперь Димку придется оставить одного. Ну, ничего, она быстро в соседний магазин сгоняет – он из-за кровати своей даже вылезти не успеет…
   Надя рукой пригладила волосы, взяла из заветной шкатулки деньги, которые пока еще приносил «Солнечный ветер», и пошла в магазин.
   Спустившись на два лестничных пролета, она не удержалась и побежала – так мучительно захотелось сделать первый за день глоток виски.
 
   Чувство вины не уходило.
   Ольга гнала его, уговаривала себя, что Леонид Сергеевич не мог умереть оттого, что она уехала, но почему-то оставалось сомнение – а вдруг, если бы она была рядом, все обошлось бы…
   Почему она не смогла соврать ему, что стопроцентно и безусловно счастлива?! Зачем про новый дом наплела и его обустройство, словно не понимая, что Барышева-старшего это интересует в последнюю очередь. А в первую – смогли ли они с Сережей вернуться к отправной точке своей любви – забыть, простить, сделать выводы и начать все сначала.
   Почему она не смогла соврать? Чувство вины изводило и усугублялось тем, что Сергей не пытался ее успокоить.
   Он словно окаменел – отсек себя от внешнего мира, двигался, говорил, как на автопилоте, думая о своем, или не думая, просто застыв от боли…
   Может, тоже чувствовал себя виноватым?
   Прикидывал, сколько лет жизни украл у отца раздраем в своей семье, продлившимся больше года?..
   Сергей запирался в кабинете Леонида Сергеевича, садился за его стол и часами сидел, глядя в одну точку.
   – Сварить тебе кофе? – Ольга подошла сзади неслышно, положила руки ему на плечи.
   Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Перед ним на столе стояла большая фотография в рамке, с нее смотрели молодые, улыбающиеся, влюбленные отец и мать…
   Ольга на цыпочках вышла из кабинета, прикрыла неслышно дверь. В гостиной притихшие дети выжидательно на нее смотрели, словно надеясь услышать что-то хорошее.
   – Мам, а где сейчас дедушка? – тихо спросила Маша.
   – Дедушка на небесах. Так всегда в кино говорят, – вместо Ольги ответил Костя.
   – Нет, он в больнице! – Машка бросилась к матери, обняла ее и заплакала. – Правда? Правда, мама?!
   Ольга погладила дочь по голове, поцеловала в макушку.
   Может, опять соврать и сказать: «Да, дедушка в больнице»? Только завтра похороны, и скрыть его смерть не удастся, и придется пережить и это детское, безутешное горе, еще больше усугублявшее чувство собственной вины.
   – Мы потом обязательно поговорим об этом… Завтра. Давайте одевайтесь, умывайтесь… и завтракать.
   Наверное, это было неправильно и малодушно, но сказать сейчас, что дедушка умер, она не смогла.
 
   Пришлось выбирать – покупать дорогой виски и сэкономить на других продуктах или взять дешевого пойла и накупить Димке вкусностей.
   Надя решила – какая разница, что пить… Лишь бы градус был не ниже шестнадцати.
   Она взяла три бутылки сухого вина и шесть алюминиевых баночек с дешевой водкой. Зато Димке накупила и фруктов, и пряников, и конфет, и йогуртов, и даже огромную толстую индейку, которую можно запечь с черносливом.
   На кассе, когда Надя отсчитывала деньги, у нее затряслись руки. Ей нестерпимо захотелось прямо здесь, немедленно, открыть банку и сделать хотя бы пару глотков.
   «Я не алкашка», – подхватив пакеты и направляясь к выходу, убеждала она себя, еле сдерживаясь, чтобы не начать хлебать водку прямо в дверях супермаркета…
   «Я не алкашка, я просто не хочу жить в мире, где нет моего Димочки». – Этот довод позволил ей достать из пакета банку, содрать «замок» и присосаться губами к холодному алюминию.
   – Классный байк, – услышала она развязный голос какой-то девчонки. – Володь, когда ты меня на таком покатаешь?
   – Да прям сейчас! Хочешь? – хохотнул тот.
   Надя увидела у фонтана группу парней и девчонок лет восемнадцати-двадцати. Они толпились у черного спортивного мотоцикла, отсвечивающего на солнце хищным глянцем.
   – Не суетись, – усмехнувшись, сказала высокому черноволосому парню девчонка с красными волосами, ощетинившимися в короткой стрижке. – Тебе за этот байк больше лет дадут, чем она рублей стоит, – и девчонка пренебрежительно кивнула на подругу с золотым колечком в носу.
   – Све-ет, – злорадно протянула длинная девица в розовых лосинах, – да тебя никак в деревянных заценили!
   «Кольцо в носу», легко поддавшись на провокацию, подошло впритык к «красной стрижке» и ткнуло ее кулаком в грудь.
   – А ты чего, тут самая дорогая?!
   – Во всяком случае, самая умная! – Не оставшись в долгу, красноволосая дернула Свету за провоцирующее и опасное в драке колечко. Та завизжала, ответив сопернице сильным пинком по ляжке.
   Парни громко заржали.
   Один из них – тот самый Володя, – надев каску и лихо оседлав байк, с силой нажал на клаксон, пронзительным ревом подначивая дерущихся.
   Девчонки визжали, пиная друг друга и пытаясь вцепиться в волосы. Если бы не оглушительный гудок, которым юный подонок пытался распалить схватку, если бы не громкое ржание его дружков, Надя сунула бы банку в пакет и ушла…
   Но девчонку с красным «ежиком» на голове под новый взрыв смеха сбила с ног и начала пинать тяжелой кроссовкой более крупная Света.
   – Вован, а круто, когда из-за тебя бабы дерутся! – крикнул один из парней.
   Надя подскочила к дерущимся и выплеснула остатки водки Свете в лицо. Не ожидавшая атаки девчонка отпрыгнула, заорала и, зажмурившись, стала тереть кулаками глаза. Парни притихли, увидев, как Надя протянула руку скорчившейся на земле девушке:
   – Вставай!
   Девчонка встала сама, не воспользовавшись предложенной помощью, и лицо ее отчего-то не выражало ни признательности, ни победы.
   – Ты чего? – мрачно спросила она, еле шевеля разбитой губой. – Не лезь!
   – Как хочешь, – Надя подняла с земли пакет с продуктами и пошла к дому.
   И правда – чего это она? Только водку зря выплеснула.
   – Слав, это кто вообще?! – крикнул у нее за спиной один из парней. – Познакомишь?
   Славой, очевидно, звали девчонку с красными волосами. Она ответила парню длинной нецензурной тирадой и догнала Надю на детской площадке.
   – Чего ты полезла-то? – бесцеремонно дернула она ее за рукав.
   – А что, не надо было? – Надя поставила пакет на скамейку, с насмешкой оглядела прикид неформалки – к красным волосам прилагались неоново-зеленые шорты, белые с красным кроссовки, лиловый топ и пирсинг на нижней губе.
   – Это не твое дело, – без особой уверенности сказала Слава.
   – Ну и иди тогда к ним! – кивнула Надя в сторону фонтана, подхватила пакет и пошла к подъезду.
   – Да на фига они мне сдались? – Девчонка в два прыжка нагнала Надю и пошла рядом. – Тупое стадо! Я круче их всех! Я им еще покажу, смеяться буду всем назло!
   Столько детского отчаяния было в этих словах, что Надя остановилась и посмотрела девчонке в глаза. Наверное, с жалостью, которую так не любила сама.
   – Чего встала? – ощерилась тут же Слава. – Мне твоя помощь не нужна! Мне никто не нужен! Оставьте меня все в покое!
   Надя столько раз выкрикивала эти слова сама, что, услышав их в свой адрес, не сдержала горькой усмешки.
   Эта девчонка бежит за ней и пристает с криком «Отстань!».
   А может, и она тоже преследует всех с криками «Оставьте меня в покое!»?
   Захотелось запить это открытие водкой.
   Она вынула из пакета банку, откупорила и, сделав глоток, протянула Славе:
   – Надежда.
   Слава, звякнув о банку сережкой в губе, отпила почти половину и вернула водку Надежде.
   – Ну и гадость! Ярослава, – представилась она.
   Надя опять хлебнула и передала банку Славе. Они молча, по очереди, допили водку на глазах у мамаш с детьми и благообразных старух.
   – Как вам не стыдно! – послышался возмущенный возглас бабки с соседней скамейки. – Дети на вас смотрят!
   – А таким не стыдно! – скандально заявила мамаша с коляской. – Она уже стыд пропила!
   – И молодую спаивает! – подключился мужской фальцет.
   – Да молодые сами хороши!
   – Пойдем ко мне, – бросив банку в урну, предложила Надежда. – А то заклюют.
   – Не фиг делать, – согласилась Слава. – Пойдем.
   И, показав почтенной публике средний палец, направилась за новоявленной подругой.
 
   – Скоро будем обедать, – сказала Ольга Сергею, когда он вышел из кабинета.
   Барышев молча подошел к столу и взял утреннюю газету. С первой полосы улыбался Леонид Сергеевич в траурной рамке.
   Сергей пару секунд подержал газету в руке и убрал ее в шкаф портретом вниз, словно протестуя против некролога и черного обрамления родного лица.
   – Сережа, а когда…
   – Завтра, – отрезал он.
   Ольга хотела спросить насчет обеда, но он ответил про похороны.
   Ну, конечно же, о чем еще он может размышлять с таким лицом…
   – Как ты думаешь, Сереж… Может быть, не надо брать детей на похороны?
   Он посмотрел на нее так, будто она попросила разрешения не надевать траур и включить веселую музыку.
   – Как хочешь. Но это их дедушка.
   «Я виноват. Ты можешь ни во что не ставить мои слова», – явственно показал он своим тоном.
   Но она вовсе не собиралась ставить условия. Она… за детей боялась.
   – Мы бы потом сходили с ними на кладбище. А завтра будет очень тяжело, я переживаю, как они это перенесут!
   – Делай, что считаешь нужным, – с каменным лицом ответил Сергей и вышел из комнаты. Через пару секунд хлопнула входная дверь.
   А может, он не себя перед ней считает виноватым, а ее – в смерти отца?
   Господи, как тяжело от этой недоговоренности и невозможности прямо, как раньше, спросить: «Скажи, что мне сделать, чтобы тебе стало легче?»
   Вернее, спросить-то можно… Только ответ будет с учетом вины за измену, а значит, опять: «Делай так, как считаешь нужным»…
   Ольга заметила на столе конверт, взяла, чтобы посмотреть адресата. Письмо предназначалось Леониду Сергеевичу.
   В комнату зашла Машка с несчастным, заплаканным лицом – наверное, Костик все-таки объяснил ей, что «дедушка на небе». У Костика был опыт потери – его мать погибла несколько лет назад.
   – Мам, куда папа опять уехал? – отчего-то шепотом спросила дочь.
   – По делам.
   – А мы не будем есть?
   – Кто тебе сказал? Марш руки мыть!
   – Угу. А это кому письмо?
   – Дедушке.
   Машка посмотрела на нее удивленно, словно хотела спросить – разве тому, кто умер, могут писать письма?
   – А от кого?
   – От Терентьевой Зинаиды Михайловны, – прочитала имя на конверте Ольга.
   Маша взяла письмо, будто желая убедиться, что дедушки нет, а Зинаида Михайловна все еще хочет ему что-то сказать…
   – Мы будем его читать?
   – Нет. Это же не нам письмо.
   Ольга убрала конверт в шкаф, к газете с портретом в траурной рамке, а когда обернулась – Маши в комнате уже не было.
   Ольге показалось, что она должна еще что-то сделать… Что-то важное, правильное и нужное. Она позвонила Наде, но та, как всегда, не ответила… Ольга увидела свое бледное, осунувшееся отражение в зеркале на стене и вдруг поняла – зеркала! В доме, где кто-то умер, надо занавесить все зеркала.
   Она бросилась к шкафу и стала доставать из него простыни, полотенца, скатерти… И вдруг вспомнила – у Леонида Сергеевича только одно зеркало. Вот это – старое, в бронзовой раме.
   Ольга села на стул и горько, навзрыд заплакала, уткнувшись в какую-то скатерть, пахнущую стиральным порошком. Первый раз после смерти Леонида Сергеевича заплакала – потому что только сейчас вдруг до конца осознала – папа умер, завтра его похоронят, и он никогда, никогда больше не спросит ее так, чтобы никто не слышал: «Оленька, ты счастлива?»
 
   Несмотря на пыль, разбросанные вещи и немытые полы, квартира вызвала у Славы восхищение.
   Она обошла все комнаты, ощупывая дорогие безделушки на полках, бесцеремонно разглядывая мебель и плазменную панель.
   – Здорово! Хорошо живешь!
   – Угу, – усмехнулась Надежда. – Обзавидуешься.
   Она ходила с пакетом за гостьей, размышляя – прервать этот музейный осмотр или наплевать, пусть смотрит…
   Ярослава остановилась перед фотографией на стене, где Димка и Надя улыбались меж заснеженных еловых лап.
   – А это кто? – пренебрежительно спросила она, ткнув пальцем с синим облезшим лаком в Грозовского. – Муж или так, встречаетесь? Красавчик. – Слава наморщила нос, посмотрела на Надю и постучала пальцем по Димке. – Я таким не доверяю!
   – Не твое дело, – отрезала Надя. – Не лезь в мою жизнь. Я же в твою не лезу…
   – Ничего себе, не лезешь, – посмеиваясь, Слава пошла на кухню, – чуть всех моих френдов не поубивала. – Ее слова донеслись уже из коридора. – Слушай, я поживу у тебя пару дней! А то есть так хочется, что даже переночевать негде…
   Надя достала кошелек из сумки и сдачу с пяти тысяч вернула в шкатулку. До конца месяца оставалось… Она попыталась пересчитать деньги, но руки тряслись, и она сбилась. Хватит, решила Надя, если водку вместо виски покупать.
   Она подровняла стопочку купюр, постукивая ею о стену, положила в шкатулку, а шкатулку вдруг по какому-то наитию поставила не в сервант, а спрятала за батарею.
   «Не забыть бы», – мелькнула мысль.
   Она ощутила какое-то движение в коридоре, обернулась, но в дверном проеме никого не было.
   Главное – не забыть, повторила она себе и пошла на кухню.
   Из детской осторожно выглянул Димка.
   – Мам! – жалобно позвал он.
   – Держи! – Надя отдала ему пакет пряников, два йогурта и поцеловала в горячие мокрые щеки. – Посиди пока у себя, я что-нибудь приготовлю.
   Димка кивнул и шмыгнул за дверь, как затравленный маленький зверек.
   На кухне Слава рассматривала содержимое холодильника, где стояла лишь бутылка с остатками кетчупа. Надя, оттеснив гостью плечом, стала доставать из пакета продукты и заполнять холодильник.
   Если ты решила, что я алкашка, то вот тебе, вот… Последним аккордом к этому «вот» стали ананас и индейка.
   – А ты борщ любишь, Надь? – заискивающе спросила Слава. – Давай, я завтра свой фирменный сварю, а?
   Надя вспомнила, что не ответила Ярославе отказом на просьбу пожить у нее два дня. Впрочем, это была не просьба, а скорее, утверждение.
   – О! И котлет накрутим! – Слава подбросила на ладони пачку фарша, но, наткнувшись на Надин взгляд, вернула фарш на полку холодильника. – Да это я так… – она вдруг потеряла всю свою самоуверенность. – Хочешь, я прямо сейчас уйду?
   – Куда? – хмыкнула Надя, выгружая спиртное на подоконник.
   – В общагу. Я приезжая, в техникуме учусь.
   Надя решила сказать, что и правда – лучше в общагу. Но тут прибежал Дим Димыч с перепачканным йогуртом ртом и протянул ей лист с цветными каракулями.
   – Мама, смотри! Это кто?!
   – Не знаю, Димыч, – не взглянув на листок, ответила Надя, – ты же рисовал, а не я!
   Димка надулся, хотел уйти, но Слава неожиданно подхватила его на руки, с интересом уставилась на рисунок.
   – По-моему, это динозавры. Или нет?
   – Да! – радостно завопил Димка.
   – Я в динозаврах разбираюсь, – серьезно сказала Ярослава, поставив Дим Димыча на пол. – У меня брательник таких же рисует. А вы где обычно обедаете, на кухне или в столовой?
   – Мне все равно, – пожала плечами Надя, открывая водку.
   А что, пусть поживет девчонка… Димка на нее с обожанием смотрит.
   – А ну марш к себе! – прикрикнула она на сына и, когда он убежал, спросила, кивнув на водку и два разномастных стакана: – Ты как?
   – Можно! За знакомство!
   Слава сама нарезала сыр, колбасу, разложила по тарелкам салат и уселась напротив Надежды со счастливым лицом. Даже сережка в ее губе засияла особенно ярко, когда она разливала водку.
   – Хороший пацанчик, – елейно пропела она. – Отец-то у него кто? Он? – Слава показала пальцем в сторону гостиной, где со стены улыбался Грозовский.
   Надя стиснула зубы.
   Почему она не прогнала эту хабалку сразу? Зачем позволила ей снова задавать вопросы, от которых хочется выть, пить, бить посуду и всех вокруг?..
   – Ну, не хочешь, не говори, – вздохнула Слава, по Надиному лицу поняв, что сболтнула лишнее. – За тебя! – подняла она стакан.