Татьяна Устинова. Всегда говори «Всегда» – 4

Татьяна Устинова, Ольга Степнова
Всегда говори «Всегда» – 4

   Часы пробили пять раз – гулко и многозначительно, – словно напоминая, что сегодня особенный день.
   Утром, на рассвете, приехал Сергей с семьей, и квартира наполнилась шумными разговорами, смехом, детским гвалтом и топотом, одним словом – жизнью.
   Леонид Сергеевич давно ждал их приезда – он не только зачеркивал в календаре прошедшие дни, которые приближали заветную дату, но и составил меню семейного ужина. Потом он много раз его менял, дополнял, и это занятие сделало ожидание не таким долгим и тягостным.
   Готовить Барышев-старший любил. Пожалуй, если б не стал врачом-кардиологом, выбрал бы профессию повара. И брал бы призы на международных кулинарных конкурсах.
   Леонид Сергеевич удовлетворенно осмотрел кипящие на плите кастрюли, заглянул в духовку, где доходила утка в апельсиновой глазури, и улыбнулся внучке, которая с кислым лицом пыталась очистить перепелиное яйцо. Скорлупа ломалась, крохотное яйцо то и дело выскальзывало из тонких пальцев, и Машка, судя по дрожащим губам, готова была вот-вот разрыдаться.
   Яиц перед ней стояла целая миска.
   Очистила она только одно.
   Ничего, пусть девчонка терпению учится, подумал Леонид Сергеевич, с трудом сдерживаясь, чтобы не взять на себя этот кропотливый труд. Вот Костя – другое дело, – его никакой работой не испугаешь. Восемь лет пацану, а от усердия, с которым раскладывает по тарелкам салатные листья, глаза светятся. Если лист ложится неровно, он его поправляет – чтобы точно по центру! – и, полюбовавшись, подходит к другой тарелке с таким видом, будто делает что-то сложное и важное и за это ему должны поставить оценку.
   Может, правду говорят, что приемные дети очень боятся потерять новую семью? И хоть все считают Костика родным, он наверняка не может забыть унылые стены детдома и тоскливое бесконечное одиночество, от которого его еще лечить и лечить, отогревать и отогревать…
   Леонид Сергеевич передал внуку миску с натертым сыром и бодро скомандовал:
   – Так, Константин, майонезику туда добавь и перемешай!
   Костя с готовностью схватил миску, быстро отыскал в хаосе предпраздничной готовки пачку майонеза, выдавил его тонкой струйкой в сыр и точно с таким же видом, как раскладывал листья салата, – будто делает что-то сложное и важное, – принялся его перемешивать, закусив от усердия губу.
   Леонид Сергеевич не удержался и смачно чмокнул его в макушку. Костик довольно засмеялся и заработал ложкой быстрее…
   – Пусть лучше Костя мне поможет! – закапризничала Маша, отламывая скорлупу вместе с половиной яйца. – Они вообще не чистятся! Лучше бы куриные взяли!
   – Машуня, главное качество повара – терпение. – Леонид Сергеевич взял пестрое маленькое яйцо и виртуозно – ловкими чувствительными пальцами хирурга – очистил его. – Мы же договорились, что должно быть не только вкусно, но и красиво. Вот увидишь, какая красота получится!
   – Да какая разница, – недовольно проворчала Маша. – И так папа все съест.
   Она тяжело вздохнула и взяла следующее яйцо.
   – Я сделал! – радостно закричал Костя. – Лучше всех перемешал!
   – Умница, – похвалил его Леонид Сергеевич, добавляя в сырную массу ту самую свою фирменную приправу, благодаря которой такой салат ни у кого не получится, «хоть ты тресни!», и из-за которой бы он выиграл все кулинарные конкурсы, если б стал поваром. – А теперь аккуратненько, по ложечке, в каждый листик…
   Барышев-старший показал, как нужно раскладывать сыр. Костик, внимательно понаблюдав за ним, начал священнодействие, целясь ложкой точно в середину зеленых листьев.
   – Мам! – возмущенно крикнула Маша, откладывая наполовину очищенное яйцо. – Я не могу больше! Помоги мне!
   – Сейчас! – звонко откликнулась Ольга, сервировавшая стол в соседней комнате. – Сейчас помогу…
   Она впорхнула на кухню – легкая, сияющая, счастливая, с немного растрепанными волосами и нежным румянцем, выдающим, как эти хлопоты ей приятны.
   Леонид Сергеевич невольно залюбовался невесткой.
   Если бы было возможно – он такие ужины каждый день бы устраивал.
   С «апельсиновой» уткой, с фирменными салатами, с кедровкой, с романсами, которые петь нужно обязательно за полночь и непременно под гитару…
   – Ой, – вдруг вспомнил Барышев-старший, – а самое главное-то я и забыл!
   – И что у нас самое главное? – весело поинтересовалась Ольга.
   – Помидорчики такие… красивые, – Леонид Сергеевич сделал неопределенный жест рукой. – Забыл, как называются, но без них – ну, никак!
   – «Этуаль», – засмеялась Ольга, – по-французски – звезда.
   – Да, да… Их когда режешь, звездочка получается.
   – Не волнуйтесь, папа… Я Сереже поручила их на базаре купить.
   – Надеюсь, эти «этуали» чистить не надо, – буркнула Маша, беря очередное перепелиное яйцо.
   – Машка! И не стыдно тебе?! – шутливо возмутилась Ольга. – Это же не лук резать… – Она взяла яйцо и быстро его очистила. – Вот смотри, как надо, руки-крюки…
   – А хотите, я все-все сделаю? И порежу, и почищу, – предложил Костик, забирая у Маши недочищенное яйцо.
   – Ладно, – вздохнул Леонид Сергеевич, присоединяясь к чистке яиц, – так и быть, помогу. Но звездочки ты резать будешь, Машунь! Сама! Потому что главное в кулинарии – терпение. Ну, и… мои приправы.
   Все рассмеялись – даже Машка, – звонко и заразительно.
 
   Барышев бродил по рынку в полном недоумении и растерянности.
   На прилавках лежали только обыкновенные помидоры, а Ольга просила купить замысловатые, ребристые, в форме звезды, с красивым названием «Этуаль».
   Просьбу ее, вернее даже приказ, надо выполнить непременно, иначе семейный праздничный ужин может оказаться под угрозой срыва – потому что обычные помидоры «не обладают нужной художественной ценностью», как выразилась Ольга.
   Сергей знал, что «художественная ценность» – непременное требование отца, и от этого его миссия по покупке экзотических помидоров становилась еще ответственней.
   Он два раза прошел вдоль рядов с овощами и уже почти признал свое поражение, как вдруг увидел эти самые «Этуаль». Они лежали не горкой, как обычные помидоры, а находились в прозрачных пластиковых коробочках.
   Поэтому он их сразу и не заметил.
   Сергей подошел к прилавку и повертел коробочку в руках.
   – Берите, берите, это то, что вам надо, – затараторила продавщица. – У нас такие же еще желтые есть! Смотрите, какая прелесть! – Она сунула Сергею в руки коробочку с желтой «прелестью».
   – А какие лучше? – уточнил Барышев, с облегчением понимая, что семейный ужин спасен.
   – А вы обе возьмите, не ошибетесь, – отрапортовала бойкая тетка, опытным глазом определив платежеспособность клиента в дорогом костюме.
   – Сколько с меня? – Сергей сунул руку в карман за кошельком.
   Пожалуй, разноцветные «звездочки» придадут блюду большую «художественную ценность», чем просто красные…
   – Двести рублей! Еще пару коробочек возьмете, я скидочку сделаю! За триста пятьдесят берите.
   Сергей достал деньги и вдруг услышал за спиной возмущенный, до боли знакомый голос:
   – Нет, это не рынок! Это не российский рынок! Это…
   – Юрий Владимирович! – подхватил незаконченную реплику подобострастный тенорок. – Все же свежее, у нас сертификаты! Никто не жаловался, пенсионерам скидка, весы электронные, немецкие!
   Барышев обернулся. Между рядов размашисто и уверенно, словно большой начальник, шел друг детства Юрка Градов.
   Сергей улыбнулся невольно. Градов его не видел – он хмурился и гневался на маленького человечка в помятом костюме, который аллюром бежал от него сбоку, преданно заглядывая Юрке в глаза.
   – Вот, вот! – громогласно заявил Градов, широким жестом охватывая прилавки. – Весы немецкие, куры американские, свинина бельгийская! У тебя два хозяйства под боком, свое мясо, свои овощи свежайшие, а ты из рынка морозильную камеру для импорта сделал!
   Мужичок – по всей видимости, директор рынка – вспыхнул, залился румянцем и рукавом мятого пиджака вытер со лба испарину. «Вот попал», – отчетливо читалось на его лице.
   Юра, так и не заметив Барышева, подошел к нему и, глядя на разноцветное великолепие прилавка, грозно, словно царь-батюшка, вопросил:
   – Где помидоры?! Где огурцы?! Почему у меня фермеры стонут – некуда продукцию сбывать, на складах гниет?!
   Барышев едва сдержался, чтобы не захохотать в голос – Градову только скипетра не хватало и короны на голове, Юрке – доброму, шкодливому Юрке, вечному зачинщику шалостей, самой опасной из коих была сооруженная из магния с марганцовкой самодельная бомбочка. Она рванула так, что еле живы остались… Волосы обгорели, и приключилась контузия, о которой они, ясно дело, родителям не сказали.
   – А вот помидорчики! – Продавщица схватила с прилавка коробку с помидорами сорта «Этуаль» и сунула Юрке под нос. – Смотрите, какие красавчики!
   Градов сфокусировал взгляд на «красавчиках» и от праведного гнева пошел красными пятнами.
   – Где помидорчики?! – выхватив у опешившей тетки экзотические помидоры, он потряс коробкой над головой, как погремушкой. – Это?! Это какое-то недоразумение египетское!
   – Турецкое, – обиженно поправила его продавщица.
   – Люда, помолчи, – чуть не плача, взмолился директор и из-за спины Градова показал Люде невнушительных размеров кулак, который не произвел на нее никакого впечатления.
   – Чё помолчи-то?! – завелась Люда. – А люди берут!
   – Какие люди берут? – с непередаваемым сарказмом воскликнул Градов. – Люди берут, потому что ничего другого нет! Где эти люди, покажите мне! – Он обернулся по сторонам, невидящим взглядом скользнув по Барышеву.
   Сергей, не в силах больше сдерживать смех, подошел к Юрке.
   – Здравствуйте, свет Юрий Владимирович, – почтительно поклонился он, держа в руках две коробочки с помидорами, так возмутившими «взрывателя» Градова.
   – А-а… – растерялся «взрыватель». – Э-э…
   Он, глядя в упор на Сергея – минуту, наверное, пялился, не меньше, прежде чем узнал, – просветлел лицом и радостно заорал, как нормальный Юрка Градов, а не Зевс-громовержец и не царь-батюшка:
   – Серега?! Ты!
   И захлопал его по плечам огромными сильными лапищами, и обнял так, что хрустнул шейный позвонок, и даже расцеловал в обе щеки, обдав ароматом терпкого парфюма.
   – Серега! Да неужели ты?! Вот так! – Юрка обернулся к директору и, ткнув Барышева указательным пальцем в грудь, опять «включил» царя-батюшку: – Московский олигарх приехал отдохнуть на родину, а ему помидоров нормальных не продадут! Это что, порядок?!
   Директор присел в угодливом реверансе, во все глаза пялясь на Барышева, а продавщица насмешливо фыркнула, давая понять, что олигархи для нее – самые обычные покупатели.
   – Вообще-то я сам такие просил, – пришел на выручку совсем растерявшемуся директору Сергей. – Отцу именно звездочки нужны. Ты же знаешь – у него дизайн.
   – Дизайн… – Градов положил тяжеленную руку ему на плечо и мрачно вздохнул: – А у меня бардак!
   Нахмурив смоляные брови, Юрка бросил грозный взгляд на директора:
   – Чтоб через неделю половина продукции на рынке была – наша! Все понятно?! Больше объяснять не буду. Иди!
   Пробормотав что-то нечленораздельное, директор, беспрерывно кивая и утирая пот рукавом, ретировался, растворившись в суете рынка, словно бестелесный призрак.
   – Ох, и лютуешь ты, барин! – покачал головой Сергей.
   – Барин! – не без самодовольства рассмеялся Юрка. – Что, рассказали уже?
   – А как же! Отец первым делом сообщил, что ты в мэры намылился.
   – Намылился! Только еще на выборах победить надо. Ты к нам надолго?
   Пробираясь через полуденную толкотню, они направились к выходу.
   – Да как надолго? – пожал плечами Сергей. – Юбилей отца отметим, пару дней отдохнем – и назад.
   Он хотел сказать, что надо бы задержаться подольше – очень уж по отцу соскучился, да и сдал тот в последнее время, похудел, побледнел, осунулся, все время таблетки какие-то украдкой глотает, – а вот они приехали, в доме суета, хохот, и он отошел вроде – повеселел, порозовел, таблетки все реже пьет…
   Сергей хотел все это сказать, но… не сказал. К чему будущему мэру мелкие семейные сентиментальности? У него проблемы глобальные и интересы масштабные…
   – Да, юбилей… – задумчиво протянул Юра, подходя к лоснящемуся на солнце «Мерседесу» представительского класса и открывая его небрежным движением с брелока сигнализации. – Семьдесят лет Леониду Сергеевичу, с ума сойти.
   – Ерунда, – улыбнулся Барышев. – Крепкое поколение, дай бог нам такими быть.
   Он чувствовал себя неловко – с пакетами в руках и без машины, куда можно было бы немедленно и привычно упаковать нелепую розовую поклажу, мешающую чувствовать себя солидным и серьезным.
   – Садись, подвезу, – предложил Градов, пытаясь забрать у Сергея пакеты. – Ты ж тут без машины?
   – Да нет, спасибо… Я на такси сто лет не ездил, – неожиданно для себя сказал Сергей и засмеялся: – Могу я хоть дома побыть нормальным человеком, а не ВИП-персоной?
   – Ну, побудь, – весело согласился Градов и, хлопнув его по плечу, уточнил: – В субботу увидимся?
   – Увидимся, напьемся, наговоримся.
   – Лучше сначала наговоримся, а потом – напьемся.
   – Согласен. А машинка у тебя – ничего!
   – А ты думал!
   Юрка прыгнул за руль и, газанув, умчался с лихостью той самой «ВИП-персоны».
   Хотел стать путешественником, как Марко Поло, с грустью подумал Сергей. А стал – чиновником, депутатом, кандидатом в мэры. Впрочем, я тоже не космонавт, усмехнулся он про себя. Випы разные нужны, випы разные важны…
   Поймать такси в родном Новосибирске оказалось делом почти невозможным. Машины с шашечками проносились мимо как метеоры, не реагируя на взмах руки. Наконец остановился частник на чадящей черным дымом ржавой «восьмерке».
   Вот и хлебнул житейских радостей нормального человека, подумал Сергей, с трудом устраиваясь в тесном, пропахшем бензином нутре «восьмерки».
 
   – А?! Как у нас получилось! – воскликнул Барышев-старший, укладывая последнюю желтую «звездочку» в тарелку с салатом.
   – Красота! – поддержала Ольга его восторг. – Такое даже есть жалко!
   – Кому жалко, может не есть. А меня вы не остановите! – заявил Сергей, стремительно схватив с одной из тарелок маленькое яйцо и засунув его в рот.
   Он тут же получил от Ольги подзатыльник и успел поцеловать ее в плечо, прежде чем она, подхватив блюдо с золотистой, источавшей невероятные ароматы уткой ушла в комнату.
   Барышев остался на кухне один на один с отцом.
   – Дай хоть обниму тебя, кулинар! – Сергей сграбастал его в охапку и прижался щекой к щеке, с тоской и болью осознавая, как редко они видятся, разговаривают по душам, смотрят в глаза друг другу. И как неумолимо уходит время, отсекая год за годом, отсчитывая минуты и мгновения, которые он мог бы провести рядом с отцом.
   Черт бы побрал этот его «ВИП-статус», если они так редко видятся.
   Сергей почувствовал, как запершило в горле и от нахлынувшей нежности сжалось сердце…
   – Ну, все, все, железная лапа, – дрогнувшим голосом проворчал Леонид Сергеевич, пытаясь вывернуться из сомкнутых рук Сергея. – Отпусти, раздавишь!
   – Ой, вот только не надо строить из себя немощного пенсионера, – засмеялся Сергей, пытаясь этим смехом скрыть внезапную нежность, и благодарность, и… что там еще так сжимает мохнатой, твердой лапой душу и сердце… – Все равно никто не поверит, что тебе семьдесят!
   – И все-таки мне семьдесят, Сережа, – грустно усмехнулся отец, потирая рукой грудь и морщась, словно от боли.
   – Пап, ты что?!
   Нежность и благодарность заслонили тревога и беспокойство – отец явно чего-то недоговаривал и хотел казаться бодрее и веселее, чем позволяло здоровье…
   – А что? – с наигранным задором подмигнул сыну Леонид Сергеевич. – Устал малость, подумаешь. Давно на большую семью не готовил, без тренировки тяжело. Ну, пойдем!
   Он подхватил два блюда с салатами и пошел в комнату, напевая свой любимый романс:
   – Отвори потихоньку калитку…
   Нет, нет, у него не может быть проблем с сердцем, успокоил себя Сергей. Он же врач-кардиолог! И все знает о сердечных болезнях. И сам себя вылечит, если что…
   Промелькнула отдаленная, неявная мысль – это про чужие сердечные болячки отец все знает, а на свою закроет глаза, – но Сергей не дал этой мысли хода, взял со стола запотевший, холодный графин кедровки и понес к столу.
 
   Ей все говорили, что она сильная и надо жить ради ребенка.
   Никто – ровным счетом никто! – не понимал, не мог догадаться, допустить мысли, что она слабая, и жить только ради маленького Дим Димыча просто не может.
   Не хочет.
   Без Димки-старшего.
   К чему просыпаться, если его нет? К чему дышать, говорить, двигаться, есть, спать и думать?
   Все потеряло смысл с его смертью.
   Все потеряло смысл.
   Даже ребенок.
   К чему ей ребенок, если Грозовский погиб?
   Если от его улыбки, рук, глаз, шуток, – от его любви к ней, – остался лишь памятник на могиле… Белый мрамор, который – люби его, не люби – останется белым мрамором тысячи лет…
   Вот бы люди были из мрамора… Хорошие из белого, плохие – из черного.
   Надя ни разу не съездила на кладбище после похорон. Потому что Димки там не было.
   Она придумала, что он жив, и ждала его дома – убирала к приходу Димочки квартиру, пекла пироги, варила борщи и ругала Дим Димыча, когда он разбрасывал игрушки:
   – Сейчас папа придет, а у нас беспорядок!
   – А когда он придет? – хныкал Димка-маленький.
   – Скоро. Вон, слышишь, уже ключ в замке поворачивается…
   Надя бросалась к двери, но звук поворачивающегося в замке ключа каждый раз оказывался иллюзией – борщи прокисали, пироги пропадали, мебель в квартире опять покрывалась пылью.
   Время шло, а Грозовский не возвращался.
   Он улыбался с портрета на стене – сиял глазами и словно говорил: «Подожди еще немного, матушка! Еще чуть-чуть… Ну что ж ты такая нетерпеливая!»
   Надя ждала, с каждым днем все отчетливее понимая – он не придет.
   Не обнимет, не поцелует, не наорет, не попросит поесть. Не отругает за глупую ревность. Не ужаснется новым ярким с тигриными мордами накидкам на креслах. Не скажет «ну и вкус у вас, матушка»…
   Не, не, не…
   Не воскреснет.
   Осознание этого давалось с трудом. С дикой болью, которую не унимали ни снотворное, ни транквилизаторы, ни алкоголь.
   Если бы еще Дим Димыч не спрашивал:
   – Когда папа придет?
   И не бежал к двери, услышав шум подъезжающего лифта, с криком «Папа!».
   Как-то Надя, подхватив сына на руки, сказала ему:
   – Папа умер.
   – Заболел? – уточнил Димка-маленький.
   – Умер. И… – «Улетел на небо», хотела сказать Надя, но не смогла, потому что…
   Никуда он не улетел.
   Его закопали в глинистой, рыжей, вязкой земле, которая к нему не могла иметь никакого отношения.
   – Он не придет? – спросил Дим Димыч с недетской серьезностью.
   – Я не знаю, – заплакала Надя, уткнувшись в ту самую накидку на кресле, за которую ее должен был отругать Грозовский. – Я ничего не знаю…
   – Мы его подождем, мамочка, – погладил ее по коленке Дим Димыч теплой ладошкой. – Папа соскучится и вернется.
   Легче самой умереть, в первый раз тогда подумала Надя. Чтобы рядом, в рыжую землю, под белый памятник…
   В тот вечер она напилась снотворного – выпила все таблетки, какие были в доме.
   А утром очнулась в больнице под капельницей.
   Оказалось, Дим Димыч не смог ее разбудить и разревелся так громко, что прибежали соседи…
   Вот тогда Надя в первый раз услышала, что «она сильная и должна жить ради ребенка». Это твердили все – Ольга, Барышев, девчонки из «Солнечного ветра», медсестры, врачи и еще кто-то – она не очень хорошо тогда различала людей…
   В общем, умирать было нельзя.
   А жить – невозможно.
   И абсолютно бессмысленно.
   Но все от нее чего-то требовали и ждали.
   Требовали и ждали!
   Агентство, которым надо руководить, Дим Димыч, которого надо гулять-кормить-развлекать, Ольга, которая доставала ее своими визитами и нравоучениями, подруги, которые требовали, чтобы она немедленно с кем-нибудь познакомилась и наладила свою личную жизнь.
   Это было невыносимо.
   И если раньше ей хотелось умереть самой, то теперь она убила бы всех вокруг – таких правильных, знающих, умных.
   Эту вызревшую в ней злость, это отчаяние Надя научилась глушить.
   Коньяком. Или виски.
   Полбутылки горячительного делали ее существование если не сносным, то хотя бы менее страшным.
   Ей снова начинало казаться, что Димка вернется.
   Но действие спиртного заканчивалось, и она понимала – Димки нет, а значит, и ее – тоже.
 
   С утра ее опять стали донимать, учить жизни, наставлять на путь истинный.
   Приперлась бухгалтерша из агентства, по-хозяйски, не разуваясь, зашла в квартиру и, брезгливо сдвинув пустую бутылку из-под виски, разложила на столе бумаги. Надя, поморщившись, стала подписывать документ за документом в том месте, куда указывал длинный палец Нины Наумовны.
   – Надежда Петровна, завтра заказчики приедут, проект утверждать будем, – зудела бухгалтерша, как надоедливая осенняя муха. – Вам бы прийти.
   – Зачем? – Надя тут же пожалела, что задала этот вопрос – надо было кивнуть и не прийти, – чего проще?
   – У нас заказы срываются из-за того, что клиенты хотят с директором переговорить, а вас нет.
   Строгий палец бухгалтерши постучал по столу, вызвав у Нади приступ головной боли.
   – Все, иди, – приказала она Нине Наумовне с ее перстом указующим и еле сдержалась, чтобы не запустить в нее пустой бутылкой.
   – Надежда Петровна, посмотрите эскизы? Тимур очень просил…
   – Отстаньте от меня! – вскочив, закричала Надя и все же схватила бутылку, нет, не для того, чтобы бросить ее в надоедливую бухгалтершу, а лишь удостоверится, что в ней ничего нет. – Я ничего не понимаю в эскизах, – сбавив тон, чуть не плача, простонала она. – Что? Что вам всем от меня надо?!
   Нина Наумовна, пряча глаза, собрала со стола бумаги, наспех упаковала их в папку и, стуча каблуками, пошла в прихожую. Надя, запахнув халат, побрела за ней. У двери бухгалтерша обернулась.
   – Скоро будем нулевые балансы подписывать, – произнесла она тихим, извиняющимся тоном, словно взаймы просила.
   – Мне не нужны ваши балансы!
   В детской заплакал Дим Димыч.
   – У меня ребенок, вы понимаете это?! – надрывно крикнула Надя.
   Нина Наумовна дрожащей рукой сама справилась с замком и поспешно шмыгнула за дверь – словно с места преступления скрылась.
   Димка-маленький продолжал рыдать в детской. Надя быстро прошла на кухню – где-то в недрах холодильника была припрятана бутылка виски, лекарство от проблем.
   Заветную бутылку она не нашла, хотя перерыла весь холодильник, выбрасывая немногочисленные продукты прямо на пол. Дим Димыч продолжал голосить. Надя зажала уши, слушая глухие удары своего сердца. «Нужно что-то делать, – подумала она. – Срочно нужно что-то делать!»
   Она бросилась в детскую, поцелуями успокоила сына и стала быстро его одевать, путаясь в колготках, кофточках, маечках и штанишках.
 
   – Посиди здесь, – попросила она Дим Димыча, остановившись возле солидной дубовой двери с табличкой «Агентство «Золотые Кадры».
   – Ты за папой? – с надеждой спросил сын, послушно усаживаясь в глубокое кресло напротив аквариума.
   – За папой, за папой… – Надя без стука открыла дверь и оказалась в просторной комнате, где за столом сидела девушка – типичная секретарша, – строгий взгляд поверх стильных очочков, «ракушка» из светлых волос, белая блузка с пеной кружев под подбородком…
   Надя усмехнулась невольно – совсем недавно она была хозяйкой такого вот точно агентства «Золушка», которое решало все бытовые проблемы граждан. И точно такая же секретарша отвечала в ее приемной на звонки.
   «Золушку» Надя ликвидировала сразу после смерти Димки. Сил не было заниматься делами, которые приносили ей радость при жизни Грозовского.
   – Здравствуйте, – с дежурной улыбкой поздоровалась девушка.
   Надя не удостоила ее ответом, взяла со стола пухлую папку, села в кресло для посетителей и начала просматривать фотографии.
   – Вам няня нужна?
   Надя опять промолчала – а кто ж ей еще нужен, если на папке, которую она листает, крупными буквами написано «Няни»?
   Голова раскалывалась, требуя утренней порции спиртного, сердце стучало в груди как молот, перед глазами мелькали сладостно-любезные лица нянь, от которых стало мутить, да еще эта менеджер-секретарь-кукла подошла к ней и вздумала вдруг зудеть над ухом, указывая безупречно наманикюренным пальцем почти на каждую фотографию.
   – Вот эта, обратите внимание… А вот, посмотрите, какая…
   Надя на секунду зажмурилась – как же достали сегодня эти «персты указующие», эти поучающие, советующие, холеные пальцы…
   Она захлопнула папку, едва не прищемив красивый гелевый ноготь.
   – У вас что, все няни с двумя образованиями? – усмехнулась она, в упор посмотрев на девушку.
   – Да! – с вызовом ответила секретарша. – А что в этом плохого?
   – Ничего, – пожала плечами Надя, отбросив папку на стол, словно она жгла ей руки. – Только, чтобы ребенку кашу сварить, высшая математика необязательна, по-моему. Или я что-то путаю?
   Девица, будь она неладна со своим маникюром, постучала пальцем по столу – ну, точно как Нина Наумовна – и не допускающим возражений тоном парировала: