Страница:
Так вот, хотя доходов у Понто почти столько же, сколько у трех этих достойных людей вместе взятых, о сударыня, если бы вы видели, в какой нужде живет этот бедняга! Какой арендатор может рассчитывать на его снисходительность? Какой бедняк может надеяться на его щедрость?
- Хозяин такой человек - лучше не бывает, - говорит честный Страйпс, а когда мы с ним были в полку, так и щедрей его не было. Ну, а хозяйка до того прижимистая, я только дивлюсь, чем у нас барышни живы.
Живы они тем, что у них самая лучшая гувернантка и самые лучшие учителя, и платья им шьет собственная модистка леди Карабас, и братец у них ездит на охоту с лордами; и тем, что в "Миртах и Лаврах" бывают только первые фамилии графства, а миссис Понто считает себя образцовой женой и матерью и одним из чудес света именно потому, что на тысячу фунтов в год развела весь этот снобизм, и скряжничает, и лицемерит.
Какое это было неизъяснимое удовольствие, сударыня, когда Страйпс погрузил мой портплед в старую коляску и отвез меня (поскольку беднягу Понто схватил ишиас) в Гатлбери, в гостиницу "Герб Карабасов", где мы и простились. В общем зале собралось несколько вояжеров: один толковал о делах своей фирмы, другой - насчет обеда, третий - про дорожные гостиницы, разговор не слишком возвышенный, но простой и дельный, ничуть не глупее разговора провинциальных дворян, и, о боже, насколько же это приятнее было слушать, чем фокусы мисс Уирт на фортепианах или жеманную болтовню миссис Понто о высшем свете и первых фамилиях графства!
Глава XXXIX
Снобиум коллекциум
(Собрание снобов)
Замечая, какое сильное впечатление эти очерки производят на образованную публику, я начинаю крепко надеяться, что в скором времени у нас в газетах появится Отдел снобов, такой же, как ныне существующие отделы полицейской и судебной хроники и придворных известий. Когда на свете происходит нечто вопиющее - драка с переломом костей или нарушение закона о бедных, - кто вопиет об этом так красноречиво, как "Тайме"? А ежели случится какое-нибудь грубейшее проявление снобизма, почему бы возмущенному журналисту не привлечь внимание общества и к этому преступлению?
Вот, например, как оценить с точки зрения снобизма удивительный случай с графом Мангельвурцелем и его братом? Не говоря уже о грубости, взаимном запугивании, хвастовстве, полной безграмотности, взаимных обвинениях и опровержениях, о вызовах, отводах и отречениях, изобилующих в братской распре, - оставив в стороне все то, что касается лишь данного вельможи и его родича, к личным делам которых мы не имеем никакого отношения, подумаем только, до чего развращенным, до чего подлым и подхалимским, словом, до чего же снобистским должно быть все графство, если оно не могло найти себе лучших главарей или лидеров, чем эти два джентльмена. "Чтобы человек представлял нас в парламенте, - как бы говорит это великое графство, - нам не требуется, чтобы он умел писать грамотно или чтоб он выражался вежливо, как подобает христианину, чтобы вел себя пристойно, не требуется даже обыкновенного здравого смысла. Нам требуется только, чтоб его рекомендовал граф Мангельвурцельширский. А от самого графа Мангельвурцельширского нам требуется только, чтобы он имел пятьдесят тысяч годового дохода и устраивал псовые охоты". О вы, гордость всей Снобландии! О вы, низкопоклонники и подхалимы, откровенные лакеи и паразиты!
Но мы становимся слишком свирепы; не будем забывать о простой вежливости и о том шутливом и чувствительном тоне, в котором мы доселе вели беседу с любезным нашим читателем. Так вот, снобизмом насквозь проникнуты и маленький общественный фарс, и большая государственная комедия, и к ним пристегнута одна и та же мораль.
Например, в газетах была напечатана заметка об одной молодой особе, которая, будучи введена в заблуждение гадалкой, взяла и отправилась в Индию и даже проделала часть пути (кажется, доехала до Бэгниг-Уэлза) в погоне за обещанным ей мужем. Неужели вы думаете, что эта простая душа бросила бы свою лавочку ради мужчины ниже себя рангом или ради кого-нибудь ниже душки-капитана в красном мундире с эполетами? Снобизм и тщеславие ввели ее в заблуждение и сделали жертвой мошенницы-гадалки.
Второй случай произошел с мадемуазель де Согреню, "интересной молодой француженкой с черными как смоль кудрями", которая жила бесплатно на полном пансионе в Госпорте, потом ее перевезли в Фэрем, тоже даром; и там, отдыхая на кровати доброй старушки, которая приютила ее, эта милая девушка, улучив минутку, распорола матрас, украла копилку и сбежала с ней в Лондон. Чем вы объясните удивительное благодушие, проявленное к интересной молодой француженке? Неужели ее кудрями и прелестным личиком? Что вы! Да разве дамы любят себе подобных за миловидные личики и черные кудри? Она назвалась родственницей лорда де Согреню; рассказывала про ее светлость, свою тетушку, и про себя, как члена семьи де Согреню. Простаки-хозяева и гости пансиона сразу пали к ее ногам. Добрые, честные, простодушные, любящие лордов дети Снобландии!
Наконец, был еще случай с "высокородным мистером Верноном", в Йорке. "Высокородный" был сыном вельможи и сначала обрабатывал одну старушку. У нее он получал обеды, деньги, носильное платье, серебряные ложки, безграничное доверие и полный комплект нового белья. Лотом он забросил свою сеть на целое семейство: папашу, мамашу и дочек, одной из которых он сделал брачное предложение. Папаша давал ему взаймы, мамаша готовила для пего варенья и соленья, дочки соперничали одна с другой, стряпая для "высокородного" обеды, - и чем же все это кончилось? В один прекрасный день изменник сбежал, захватив чайник и корзину с холодной закуской. Звание "высокородный" и было приманкой на крючке, который заглотали эти жадные простаки-снобы. Разве их мог бы провести человек простого звания? Какая старушка, дорогой мой сэр, взяла бы нас с вами к себе, как бы плохо нам ни приходилось, и стала бы нас утешать, и одевать, и наделять деньгами и серебряными вилками? Увы, увы! Какой смертный, ежели он привержен правде, может рассчитывать на такую квартирную хозяйку? Однако же все яти примеры легковерного и любвеобильного снобизма попались нам на глаза в течение одной недели, а кто знает, сколько еще таких случаев было отмечено в газетах?
Не успели мы изложить все эти соображения, как нам принесли хорошенькую записочку, с хорошенькой бабочкой вместо печати, с почтовым штемпелем Северной Англии - и следующего содержания:
Ноября 19-го
"Мистер Панч!
Весьма интересуясь Вашими очерками о Снобах, мы очень хотели бы знать, к какому разряду этого почтенного братства вы нас отнесете.
Нас три сестры, от семнадцати до двадцати двух лет. Отец наш, честное слово, очень хорошего рода (Вы скажете, что упоминать об этом - снобизм, но я хочу просто отметить это обстоятельство), а наш дедушка с материнской стороны был графом {* Боюсь, что упоминание о дедушке есть все-таки снобизм.}.
Наши средства позволяют нам выписывать и Вас, и все романы Диккенса, как только они выходят в свет, но в доме у нас нет ни "Книги пэров", ни даже "Книги баронетов" {* Браво! "Карманный справочник Панча" - вот что им нужно, и эти милые барышни получат экземпляр бесплатно.}.
Мы живем в полном достатке, у нас превосходный погреб, и т. д., и т. д., но держать дворецкого нам не по средствам, и за столом прислуживает опрятная горничная (хотя наш отец был военный, много путешествовал, вращался в лучшем обществе, и т. д.). У нас есть кучер и его подручный, но мы их не заставляем носить пуговицы и прислуживать за столом, как Страйпс и Тамс {* Это - как вам угодно. Я не возражаю против пуговиц в умеренном количестве.}.
Мы относимся к титулованным особам совершенно так же, как и к простым людям без титулов. Мы носим самые умеренные кринолины {* Совершенно правильно!} и никогда не ленимся по утрам {* Вот умницы-то!}. Едим мы очень хорошо и сытно на фарфоре (хотя у нас есть и серебро) {* Снобизм! И я сомневаюсь, следует ли вам обедать без гостей так же хорошо, как и при гостях. Этак вы избалуетесь.} и нисколько не хуже без гостей, чем при гостях.
Так вот, дорогой мистер Панч, будьте настолько любезны, ответьте нам в следующем Вашем номере, хотя бы очень коротко, и мы Вам будем так благодарны. Никто не знает, что мы Вам пишем, даже наш батюшка; и мы больше не будем Вам надоедать {* Мы любим, чтоб нам надоедали; но все-таки скажите папе.}, если только Вы ответите нам, - хоть просто ради шутки, ну, пожалуйста!
Если Вы дочитаете мою записку до этого места, что очень сомнительно, то, верно, бросите ее в огонь. Если бросите - что же делать; но характер у меня жизнерадостный, и я всегда надеюсь на лучшее. Во всяком случае, я с нетерпением буду ждать воскресенья, потому что Вы к нам попадаете в этот день, и хоть стыдно признаться, но мы никак не можем удержаться и распечатываем Вас еще в коляске, когда едем из церкви {* О подвязки и звезды! А что скажут на это капитан Гордон и Эксетер-холл?}.
Остаюсь, и т. д., и т. п., за себя и за сестер.
Извините мои каракули, но я всегда пишу как попало, не задумываясь {* Какая милая восторженность!}.
P. S. На прошлой неделе Вы были что-то не очень остроумны, как по-Вашему? {* Мисс, еще никогда в жизни вы так не ошибались.} Мы не держим лесника, но дичи для наших друзей-охотников всегда много, несмотря на браконьеров. Мы никогда не пишем на надушенной бумаге, - короче говоря, если б Вы с нами познакомились, то, мне кажется, не назвали бы нас снобами".
На это я ответил следующим образом:
"Мои милые барышни, по почтовому штемпелю я узнал ваш город и буду там в церкви через воскресенье; и тогда не откажите в любезности нацепить на ваши шляпки тюльпан или другой пустячок в этом роде, чтобы я вас узнал. Меня вы узнаете по костюму: скромный молодой человек в белом пальто, малиновом атласном галстуке с изумрудной булавкой, в светло-синих панталонах и в сапогах с лаковыми носками. На белой шляпе у меня будет черный креп, а в руках- моя всегдашняя бамбуковая трость с богато позолоченным набалдашником. Очень жаль, что за эти две недели я не успею отрастить себе усы.
От семнадцати до двадцати двух лет! Боги! Какой возраст! Мысленно я вижу вас всех трех, милые мои девушки. Семнадцать лет мне больше подходят: это ближе всего к моему собственному возрасту. Я не говорю, что двадцать два - слишком много, нет-нет. А эта прелестная, шаловливая, скромная средняя цифра! Молчи, молчи, глупое, трепетное сердце!
Вы - снобы, милые девушки? Да всякому, кто это скажет, я глаза выцарапаю! Ничего нет плохого в том, что вы хорошего рода. Вы же в этом не виноваты, бедняжки. Что в имени? И что в титуле? Откровенно признаюсь, я и сам ничего не имел бы против герцогского титула, и, между нами говоря, нога у меня не так уж плоха для Подвязки, бывают много хуже.
Вы - снобы, милые, добродушные создания? О нет! То есть, я надеюсь, что нет, полагаю, что нет, я бы не стал утверждать наверное, - ведь никто из нас не может быть уверен, что мы не снобы. Эта самая уверенность отдает надменностью, а быть надменным - значит быть снобом. Во все общественные слои, от раба до тирана, природой включено удивительное и многоликое порождение, а именно снобы. Но разве нет на свете добрых натур, нежных сердец, душ смиренных, простых и любящих правду? Подумайте хорошенько над этим вопросом, милые барышни. И если вы сможете ответить на него - а вы несомненно сможете, то вы будете счастливы, и счастлив будет почтенный Герр Папа, и счастливы те три представительных молодых человека, которым вскоре предстоит стать свояками".
Глава ХL
Снобы и брак
Каждый человек среднего сословия, который совершает свой жизненный путь, сочувственно относясь к дорожным товарищам, во всяком случае, каждый, кому пришлось потолкаться по свету лет пятнадцать - двадцать, не мог не накопить множества печальных размышлений о судьбе тех несчастных, которых общество, то есть снобизм, каждодневно приносит в жертву. Снобизм вечно враждует и с любовью, и с простотой, и с естественной доброжелательностью. Люди не смеют быть счастливыми из боязни снобов. Люди не смеют любить из боязни снобов. Люди изнывают в одиночестве под игом снобов. Честные, добрые сердца сохнут и умирают. Доблестные и великодушные юноши, цветущие здоровьем, раздуваются, превращаясь в обрюзглых старых холостяков и, лопнув, издыхают. Вянут и чахнут, погибая в одиночестве, нежные девушки, у которых снобизм отнял то естественное право на счастье и любовь, которое дала нам всем природа. Сердце у меня разрывается, когда я вижу грубую работу этого слепого тирана. Глядя на дело его рук, я весь киплю от дешевой ярости и пылаю гневом против этого сноба. Сдавайся, безмозглый тиран, издыхай, гнусный мучитель. Выходи на бой, говорят тебе, ползучая тупая гадина. И, вооружившись мечом и копьем, простившись с моим семейством, я вступаю в бой с этим мерзким великаном-людоедом, с этим свирепым властителем Замка Снобов, который держит в рабстве и мучает столько кротких сердцем.
Когда королем станет "Панч", не будет больше ни старых дев, ни старых холостяков, - это я утверждаю. Преподобного мистера Мальтуса будут ежегодно предавать сожжению на костре вместо Гая Фокса. Тех, кто не женился и не вышел замуж, станут отправлять в работный дом. Для самого последнего бедняка будет считаться позором, если его не полюбит какая-нибудь хорошенькая девушка.
Все эти соображения пришли мне в голову после прогулки со старым приятелем, Джеком Спигготом, который как раз находится на пороге старого холостячества - понемногу превращается в старого холостяка из мужественного и цветущего юноши, каким я его еще помню. Джек был одним из самых красивых молодых людей в Англии, когда мы вместе с ним вступали в Шотландский Голый полк; но я рано ушел от "Куцых Юбок" и на много лет потерял Джека из виду.
Ах, как он переменился с того времени! Он носит набрюшник и уже начал красить бакенбарды. Щеки у него были румяные, а теперь все в прыщах; глаза, прежде такие ясные и зоркие, теперь помутнели и цветом похожи на облупленные яйца ржанки.
- Ты женат, Джек? - спросил я, вспомнив, что он был смертельно влюблен в свою кузину Летти Ловелас, когда наш полк, лет двадцать тому назад, стоял в Стрэтбанго.
- Женат? Нет, не женат, - ответил он. - Денег мало. На пять сотен в год и себя одного трудно прокормить, а семью - тем более. Пойдем к Дикинсону: там, милый мой, подают лучшую в Лондоне мадеру.
И мы пошли, потолковали о старых временах. Счет за обед и вино был чудовищный, и, судя по тому, сколько Джек выпил бренди с водой, видно было, что он стал настоящим пьяницей.
- Гинея, две гинеи, - сказал он. - Не все ли мне равно, сколько платить за обед?
- А что с Летти Ловелас? - спросил я. Физиономия Джека вытянулась. Однако он тут же разразился громким смехом:
- Летти Ловелас? Она все еще Летти Ловелас; но, боже мой, такая высохшая старушонка: худа как спичка (а помнишь, какая у нее была фигура?), нос красный, а зубы голубые. И все-то она хворает, все ссорится с родней, поет псалмы да принимает пилюли. Нет, сам бог меня уберег! Выпьем-ка еще грогу, дружище!
И тут же память вернула нас к тем дням, когда Летти была самым обворожительным и цветущим юным созданием: когда от ее пения трепетало сердце в груди; а танцевала она так, что после нее не хотелось смотреть на Монтессю и Нобле (тогдашних цариц балета); когда Джек носил на груди ее локон в медальоне с золотой цепочкой и после выпивки в полковой столовой вытаскивал, бывало, этот залог любви, целовал его и громко рыдал над ним, к великой потехе красноносого старого майора и всего застолья.
- Мой родитель никак не мог столковаться с ее отцом, - сказал Джек. Генерал ни за что не соглашался дать больше шести тысяч приданого. А мой родитель стоял на том, что без восьми тысяч дело не сладится. Ловелас послал его к черту, и нам с Летти пришлось расстаться. Я слыхал, будто она совсем плоха. Этакий вздор! Ей сорок лет, крепкая и кислая, как вот эта лимонная корка. Сноб, милый мой, наливай поменьше бренди в пунш. Пунш после вина - от этого всякого развезет.
- А что ты теперь поделываешь, Джек? - спросил я.
- Вышел в отставку после смерти родителя. Матушка живет в Бате. Езжу туда раз в год на неделю. Скучища смертная. Вист по шиллингу. Четыре сестры - все не замужем, кроме младшей, - этакая обуза. В августе - Шотландия. Зимой - Италия: чертов ревматизм. В марте еду в Лондон, таскаюсь в клуб. И до у-у-утра домой мы не пойде-ом, не пойдем, пока солнце не встанет.
И вот вам крушение двух жизней! - размышлял ваш покорный слуга Снобограф, распростившись с Джеком Спигготом. - Веселая, хорошенькая Летти Ловелас осталась без руля и потерпела крушение, а красавец Джек Спиггот выброшен на берег, подобно пьяному шуту Трин-куло.
Что же оскорбило Природу (чтобы не называть более высокого имени) и извратило ее добрые намерения относительно этой пары? Какой дьявольский холод убил в зародыше их взаимную любовь и обрек девушку на озлобленное бесплодие, а юношу - на эгоизм старого холостяка? Тот бесчеловечный тиран Сноб, который правит всеми нами, который повелевает: "Не люби, не имея горничной; не женись, не имея собственного выезда; да не будет тебе жены по сердцу и детей на твоих коленях без пажа в пуговицах и без француженки-бонны; горе тебе, если у тебя не будет коляски; горе тебе, если женишься бедным: общество оставит тебя, родственники станут избегать тебя, как преступника; тетушки и дядюшки твои возведут очи горе и станут плакаться, как ужасно, просто ужасно погубил себя Том или Гарри. Вы, молодая женщина, можете без стыда продать себя, выйдя замуж за старого Креза; вы, молодой человек, можете положить свое сердце и самую жизнь к ногам богатой вдовы. Но если вы бедны, горе вам! Общество, жестокий Сноб-самодержец, приговорит вас к одиночеству и погибели. Сохни, бедная девушка, в своей каморке; пропадай в своем клубе, горемычный холостяк!
При виде этих малосимпатичных отшельников, этих rope-монахов и монахинь ордена святого Вельзевула {* Это, разумеется, приложим" лишь к тем неженатым и незамужним, которым только низменные снобистские денежные расчеты и страхи помешали исполнить свое естественное предназначение. Многие люди обречены на безбрачие не по своей вине. Издеваться над ними было бы жестоко. Да что там, после того, как обошлась с автором мисс О'Тул, он последний их осудит. Но это никого не касается, это уже личные дела.}, моя ненависть к снобам, к их религии, к их кумирам переходит всякие границы. Послушайте, давайте свергнем этого идола, этого людоеда Джагернаута, этого омерзительного Дагона; я воспылал отвагой мальчика-с-пальчик и готов ринуться в бой с великаном Снобом.
Глава XLI
Снобы и брак
Из превосходного великосветского романа под заглавием "Десять тысяч в год" мне запомнилось глубоко волнующее описание того, с каким христианским смирением герой, мистер Обри, переносит свои несчастья. Выразив самым цветистым и высокопарным слогом покорность судьбе и покинув свое поместье, герой, по велению очаровательного автора, приезжает в Лондон в почтовой карете нарой, где сидит, надо полагать, зажатый между супругой и сестрой. Время - около семи часов вечера, по улице громыхают кареты, оглушительно стучат дверные молотки, и слезы туманят ясные очи Кэт и миссис Обри при мысли о том, что в этот самый час, в более счастливые времена их милый Обри отправлялся, бывало, на обед к кому-нибудь из друзей-аристократов. Это самая суть пассажа, изящных выражений я не запомнил. Но это благородное, высокое чувство я буду вечно лелеять и хранить в памяти. Может ли быть что-либо возвышеннее эпизода, когда родные великого человека проливают слезы над его... обедом? Какому еще автору удавалось так ярко изобразить сноба всего несколькими нечаянными штрихами?
Не так давно мы читали этот пассаж в доме моего друга Рэймонда Грея, эсквайра, молодого адвоката без малейшей практики, но, к счастью, с большим запасом оптимизма, который помогает ему дожидаться лучших времен и юмористически относиться к своему скромному положению в обществе. Но пока это положение не изменилось, суровые законы необходимости и расходы, сопряженные с выездами на слушание дел в северной Англии, заставляют мистера Грея жить в крохотном особнячке на кривой маленькой площади, в благоуханных окрестностях Грейз-инна.
Еще более замечательно то, что с Греем живет там и его жена. Миссис Грей - урожденная мисс Харли Бейкер: нечего, я думаю, и говорить, что семья эта очень почтенная. Они в родстве с Кэвендишами, Оксфордами, Мар-рибоунами и держат голову по-прежнему высоко, хотя их былое величие несколько поблекло. Мне известно, что миссис Харли Бейкер ни за что не пойдет в церковь без лакея, несущего за ней молитвенник; а мисс Уэлбек, ее сестрица, ходит за покупками только под охраной Фигби, своего пажа в ливрее с огромными пуговицами, хотя это самая безобразная старуха во всем приходе, да еще рослая и усатая, как гренадер. Надо удивляться, как это Фанни Харли Бейкер снизошла до брака с Рэймондом Греем. Она, самая хорошенькая и надменная из всей семьи; она, которая отказала сэру Кокл Байлзу Бенгальской гражданской службы; она, которая воротила носик от Эссекса Темпла, К. А., родственника благородного дома Альбиной; она, у которой было всего четыре тысячи фунтов pour tout potage - и вдруг вышла за человека, у которого было разве немногим больше. Услышав о таком мезальянсе, все семейство испустило негодующий и гневный вопль. Миссис Харли Бейкер упоминает теперь о своей дочери как о погибшем создании, и всегда со слезами. Мисс Уэлбек говорит: "Я считаю этого человека негодяем", - а добрейшую миссис Пер-кинс, у которой на балу молодые люди познакомились, она прямо объявила мошенницей.
Тем временем мистер и миссис Грей живут себе в переулке близ Грейз-инна, с одной кухаркой и нянькой, у которых полны руки хлопот, и счастливы самым возмутительным и противоестественным образом. Им бы никогда и в голову не пришло проливать слезы из-за обеда, наподобие жалобно хнычущих дам семейства Обри, моего любимого сноба из романа "Десять тысяч в год"; напротив того, они принимают скромное пропитание, ниспосылаемое им Судьбой, очень охотно и с благодарностью, - мало того, но временам даже уделяя часть этого пропитания голодному другу, - что может засвидетельствовать благодарный автор.
Стоило мне обмолвиться об этих обедах и о превосходных лимонных пудингах, которые умеет готовить миссис Грей, нашему общему знакомому, великому мистеру Голд-мору, директору Ост-Индской компании, - как лицо этого джентльмена выразило близкий к апоплексии ужас, и он едва пролепетал:
- Как! Разве они дают обеды?
По-видимому, он думал, что с их стороны это преступление, - и то уже удивительно, что они вообще обедают; ему, должно быть, представлялось, что они, собравшись у кухонного очага, тайком гложут кости и заедают их сухой коркой. Когда он встречает Греев в обществе, ему удивительно (и свое удивление он выражает всегда очень громко), как это жена может появляться прилично одетой, а на муже совершенно целый фрак, без единой заплаты. Мне пришлось слышать, как он распространялся насчет их бедности перед целой аудиторией в "Клубе Поджигателей", к которому имеем честь принадлежать и мы с Греем.
Мы почти каждый день встречаемся в этом клубе. В половине пятого мистер Голдмор является на Сент-Джеймс-стрит из Сити, и вы можете видеть, как он читает вечерние газеты, сидя в фонаре окна, выходящего на Пэл-Мэл, большой, толстый, полнокровный мужчина, в светлом жилете, с большой связкой брелоков на большом животе. У него большие карманы, битком набитые письмами агентов и документами разных компаний, где он состоит директором. На ходу все его брелоки побрякивают. Хотел бы я иметь такого дядюшку, - и чтобы своих детей у него не было. Я бы его любил и нежил и был к нему очень почтителен.
В самом разгаре сезона, в шесть часов вечера, когда весь свет собирается на Сент-Джеймс-стрит, и кареты вкатываются и выкатываются со стоянки среди толчеи кебов, апатичные лица франтов с эспаньолками смотрят из окон "Клуба Уайта", и вы можете видеть, как почтенные седовласые джентльмены кивают друг другу сквозь зеркальные окна "Клуба Артура", красные куртки стремятся быть
Бриареями, чтобы держать под уздцы всех господских лошадей сразу; перед дворцом Мальборо маститый швейцар в красной ливрее греется на солнышке, - в этот самый оживленный час лондонского дня вы видите светло-желтую коляску, запряженную парой вороных, с кучером в тесном парике из шелка-сырца, с двумя лакеями в пудре и бело-желтых ливреях, а в коляске - солидную женщину в переливчатом шелку, пуделя, розовый зонтик; все это подъезжает к воротам "Клуба Поджигателей", выскакивает паж и докладывает мистеру Голдмору (которому это отлично известно, ибо он глядит в окно, а с ним вместе еще человек сорок клубных поджигателей):
- Коляска подана, сэр. Голдмор кивает головой.
- Так не забудьте, ровно в восемь, - говорит он мистеру Малигатони, тоже директору Ост-Индской компании и, взойдя в коляску и плюхнувшись на сиденье рядом с миссис Голдмор, едет сначала на прогулку в Парк, а потом домой, на Портленд-Плейс. Глядя, как коляска уносится прочь, клубные денди помоложе втайне воспаряют духом. Это как бы часть их заведения: коляска принадлежит клубу, а клуб принадлежит им. Они провожают коляску сочувственным взглядом; а в Парке смотрят на нее с полным знанием дела. Но стоп! Мы пока еще не дошли до "Клубных снобов". О мои доблестные снобы! Какой переполох поднимется среди вас, когда вы увидите эти очерки в печати! {Они закончены и находятся в верных руках. Так что убивать меня бесполезно. Все равно они будут напечатаны.}
- Хозяин такой человек - лучше не бывает, - говорит честный Страйпс, а когда мы с ним были в полку, так и щедрей его не было. Ну, а хозяйка до того прижимистая, я только дивлюсь, чем у нас барышни живы.
Живы они тем, что у них самая лучшая гувернантка и самые лучшие учителя, и платья им шьет собственная модистка леди Карабас, и братец у них ездит на охоту с лордами; и тем, что в "Миртах и Лаврах" бывают только первые фамилии графства, а миссис Понто считает себя образцовой женой и матерью и одним из чудес света именно потому, что на тысячу фунтов в год развела весь этот снобизм, и скряжничает, и лицемерит.
Какое это было неизъяснимое удовольствие, сударыня, когда Страйпс погрузил мой портплед в старую коляску и отвез меня (поскольку беднягу Понто схватил ишиас) в Гатлбери, в гостиницу "Герб Карабасов", где мы и простились. В общем зале собралось несколько вояжеров: один толковал о делах своей фирмы, другой - насчет обеда, третий - про дорожные гостиницы, разговор не слишком возвышенный, но простой и дельный, ничуть не глупее разговора провинциальных дворян, и, о боже, насколько же это приятнее было слушать, чем фокусы мисс Уирт на фортепианах или жеманную болтовню миссис Понто о высшем свете и первых фамилиях графства!
Глава XXXIX
Снобиум коллекциум
(Собрание снобов)
Замечая, какое сильное впечатление эти очерки производят на образованную публику, я начинаю крепко надеяться, что в скором времени у нас в газетах появится Отдел снобов, такой же, как ныне существующие отделы полицейской и судебной хроники и придворных известий. Когда на свете происходит нечто вопиющее - драка с переломом костей или нарушение закона о бедных, - кто вопиет об этом так красноречиво, как "Тайме"? А ежели случится какое-нибудь грубейшее проявление снобизма, почему бы возмущенному журналисту не привлечь внимание общества и к этому преступлению?
Вот, например, как оценить с точки зрения снобизма удивительный случай с графом Мангельвурцелем и его братом? Не говоря уже о грубости, взаимном запугивании, хвастовстве, полной безграмотности, взаимных обвинениях и опровержениях, о вызовах, отводах и отречениях, изобилующих в братской распре, - оставив в стороне все то, что касается лишь данного вельможи и его родича, к личным делам которых мы не имеем никакого отношения, подумаем только, до чего развращенным, до чего подлым и подхалимским, словом, до чего же снобистским должно быть все графство, если оно не могло найти себе лучших главарей или лидеров, чем эти два джентльмена. "Чтобы человек представлял нас в парламенте, - как бы говорит это великое графство, - нам не требуется, чтобы он умел писать грамотно или чтоб он выражался вежливо, как подобает христианину, чтобы вел себя пристойно, не требуется даже обыкновенного здравого смысла. Нам требуется только, чтоб его рекомендовал граф Мангельвурцельширский. А от самого графа Мангельвурцельширского нам требуется только, чтобы он имел пятьдесят тысяч годового дохода и устраивал псовые охоты". О вы, гордость всей Снобландии! О вы, низкопоклонники и подхалимы, откровенные лакеи и паразиты!
Но мы становимся слишком свирепы; не будем забывать о простой вежливости и о том шутливом и чувствительном тоне, в котором мы доселе вели беседу с любезным нашим читателем. Так вот, снобизмом насквозь проникнуты и маленький общественный фарс, и большая государственная комедия, и к ним пристегнута одна и та же мораль.
Например, в газетах была напечатана заметка об одной молодой особе, которая, будучи введена в заблуждение гадалкой, взяла и отправилась в Индию и даже проделала часть пути (кажется, доехала до Бэгниг-Уэлза) в погоне за обещанным ей мужем. Неужели вы думаете, что эта простая душа бросила бы свою лавочку ради мужчины ниже себя рангом или ради кого-нибудь ниже душки-капитана в красном мундире с эполетами? Снобизм и тщеславие ввели ее в заблуждение и сделали жертвой мошенницы-гадалки.
Второй случай произошел с мадемуазель де Согреню, "интересной молодой француженкой с черными как смоль кудрями", которая жила бесплатно на полном пансионе в Госпорте, потом ее перевезли в Фэрем, тоже даром; и там, отдыхая на кровати доброй старушки, которая приютила ее, эта милая девушка, улучив минутку, распорола матрас, украла копилку и сбежала с ней в Лондон. Чем вы объясните удивительное благодушие, проявленное к интересной молодой француженке? Неужели ее кудрями и прелестным личиком? Что вы! Да разве дамы любят себе подобных за миловидные личики и черные кудри? Она назвалась родственницей лорда де Согреню; рассказывала про ее светлость, свою тетушку, и про себя, как члена семьи де Согреню. Простаки-хозяева и гости пансиона сразу пали к ее ногам. Добрые, честные, простодушные, любящие лордов дети Снобландии!
Наконец, был еще случай с "высокородным мистером Верноном", в Йорке. "Высокородный" был сыном вельможи и сначала обрабатывал одну старушку. У нее он получал обеды, деньги, носильное платье, серебряные ложки, безграничное доверие и полный комплект нового белья. Лотом он забросил свою сеть на целое семейство: папашу, мамашу и дочек, одной из которых он сделал брачное предложение. Папаша давал ему взаймы, мамаша готовила для пего варенья и соленья, дочки соперничали одна с другой, стряпая для "высокородного" обеды, - и чем же все это кончилось? В один прекрасный день изменник сбежал, захватив чайник и корзину с холодной закуской. Звание "высокородный" и было приманкой на крючке, который заглотали эти жадные простаки-снобы. Разве их мог бы провести человек простого звания? Какая старушка, дорогой мой сэр, взяла бы нас с вами к себе, как бы плохо нам ни приходилось, и стала бы нас утешать, и одевать, и наделять деньгами и серебряными вилками? Увы, увы! Какой смертный, ежели он привержен правде, может рассчитывать на такую квартирную хозяйку? Однако же все яти примеры легковерного и любвеобильного снобизма попались нам на глаза в течение одной недели, а кто знает, сколько еще таких случаев было отмечено в газетах?
Не успели мы изложить все эти соображения, как нам принесли хорошенькую записочку, с хорошенькой бабочкой вместо печати, с почтовым штемпелем Северной Англии - и следующего содержания:
Ноября 19-го
"Мистер Панч!
Весьма интересуясь Вашими очерками о Снобах, мы очень хотели бы знать, к какому разряду этого почтенного братства вы нас отнесете.
Нас три сестры, от семнадцати до двадцати двух лет. Отец наш, честное слово, очень хорошего рода (Вы скажете, что упоминать об этом - снобизм, но я хочу просто отметить это обстоятельство), а наш дедушка с материнской стороны был графом {* Боюсь, что упоминание о дедушке есть все-таки снобизм.}.
Наши средства позволяют нам выписывать и Вас, и все романы Диккенса, как только они выходят в свет, но в доме у нас нет ни "Книги пэров", ни даже "Книги баронетов" {* Браво! "Карманный справочник Панча" - вот что им нужно, и эти милые барышни получат экземпляр бесплатно.}.
Мы живем в полном достатке, у нас превосходный погреб, и т. д., и т. д., но держать дворецкого нам не по средствам, и за столом прислуживает опрятная горничная (хотя наш отец был военный, много путешествовал, вращался в лучшем обществе, и т. д.). У нас есть кучер и его подручный, но мы их не заставляем носить пуговицы и прислуживать за столом, как Страйпс и Тамс {* Это - как вам угодно. Я не возражаю против пуговиц в умеренном количестве.}.
Мы относимся к титулованным особам совершенно так же, как и к простым людям без титулов. Мы носим самые умеренные кринолины {* Совершенно правильно!} и никогда не ленимся по утрам {* Вот умницы-то!}. Едим мы очень хорошо и сытно на фарфоре (хотя у нас есть и серебро) {* Снобизм! И я сомневаюсь, следует ли вам обедать без гостей так же хорошо, как и при гостях. Этак вы избалуетесь.} и нисколько не хуже без гостей, чем при гостях.
Так вот, дорогой мистер Панч, будьте настолько любезны, ответьте нам в следующем Вашем номере, хотя бы очень коротко, и мы Вам будем так благодарны. Никто не знает, что мы Вам пишем, даже наш батюшка; и мы больше не будем Вам надоедать {* Мы любим, чтоб нам надоедали; но все-таки скажите папе.}, если только Вы ответите нам, - хоть просто ради шутки, ну, пожалуйста!
Если Вы дочитаете мою записку до этого места, что очень сомнительно, то, верно, бросите ее в огонь. Если бросите - что же делать; но характер у меня жизнерадостный, и я всегда надеюсь на лучшее. Во всяком случае, я с нетерпением буду ждать воскресенья, потому что Вы к нам попадаете в этот день, и хоть стыдно признаться, но мы никак не можем удержаться и распечатываем Вас еще в коляске, когда едем из церкви {* О подвязки и звезды! А что скажут на это капитан Гордон и Эксетер-холл?}.
Остаюсь, и т. д., и т. п., за себя и за сестер.
Извините мои каракули, но я всегда пишу как попало, не задумываясь {* Какая милая восторженность!}.
P. S. На прошлой неделе Вы были что-то не очень остроумны, как по-Вашему? {* Мисс, еще никогда в жизни вы так не ошибались.} Мы не держим лесника, но дичи для наших друзей-охотников всегда много, несмотря на браконьеров. Мы никогда не пишем на надушенной бумаге, - короче говоря, если б Вы с нами познакомились, то, мне кажется, не назвали бы нас снобами".
На это я ответил следующим образом:
"Мои милые барышни, по почтовому штемпелю я узнал ваш город и буду там в церкви через воскресенье; и тогда не откажите в любезности нацепить на ваши шляпки тюльпан или другой пустячок в этом роде, чтобы я вас узнал. Меня вы узнаете по костюму: скромный молодой человек в белом пальто, малиновом атласном галстуке с изумрудной булавкой, в светло-синих панталонах и в сапогах с лаковыми носками. На белой шляпе у меня будет черный креп, а в руках- моя всегдашняя бамбуковая трость с богато позолоченным набалдашником. Очень жаль, что за эти две недели я не успею отрастить себе усы.
От семнадцати до двадцати двух лет! Боги! Какой возраст! Мысленно я вижу вас всех трех, милые мои девушки. Семнадцать лет мне больше подходят: это ближе всего к моему собственному возрасту. Я не говорю, что двадцать два - слишком много, нет-нет. А эта прелестная, шаловливая, скромная средняя цифра! Молчи, молчи, глупое, трепетное сердце!
Вы - снобы, милые девушки? Да всякому, кто это скажет, я глаза выцарапаю! Ничего нет плохого в том, что вы хорошего рода. Вы же в этом не виноваты, бедняжки. Что в имени? И что в титуле? Откровенно признаюсь, я и сам ничего не имел бы против герцогского титула, и, между нами говоря, нога у меня не так уж плоха для Подвязки, бывают много хуже.
Вы - снобы, милые, добродушные создания? О нет! То есть, я надеюсь, что нет, полагаю, что нет, я бы не стал утверждать наверное, - ведь никто из нас не может быть уверен, что мы не снобы. Эта самая уверенность отдает надменностью, а быть надменным - значит быть снобом. Во все общественные слои, от раба до тирана, природой включено удивительное и многоликое порождение, а именно снобы. Но разве нет на свете добрых натур, нежных сердец, душ смиренных, простых и любящих правду? Подумайте хорошенько над этим вопросом, милые барышни. И если вы сможете ответить на него - а вы несомненно сможете, то вы будете счастливы, и счастлив будет почтенный Герр Папа, и счастливы те три представительных молодых человека, которым вскоре предстоит стать свояками".
Глава ХL
Снобы и брак
Каждый человек среднего сословия, который совершает свой жизненный путь, сочувственно относясь к дорожным товарищам, во всяком случае, каждый, кому пришлось потолкаться по свету лет пятнадцать - двадцать, не мог не накопить множества печальных размышлений о судьбе тех несчастных, которых общество, то есть снобизм, каждодневно приносит в жертву. Снобизм вечно враждует и с любовью, и с простотой, и с естественной доброжелательностью. Люди не смеют быть счастливыми из боязни снобов. Люди не смеют любить из боязни снобов. Люди изнывают в одиночестве под игом снобов. Честные, добрые сердца сохнут и умирают. Доблестные и великодушные юноши, цветущие здоровьем, раздуваются, превращаясь в обрюзглых старых холостяков и, лопнув, издыхают. Вянут и чахнут, погибая в одиночестве, нежные девушки, у которых снобизм отнял то естественное право на счастье и любовь, которое дала нам всем природа. Сердце у меня разрывается, когда я вижу грубую работу этого слепого тирана. Глядя на дело его рук, я весь киплю от дешевой ярости и пылаю гневом против этого сноба. Сдавайся, безмозглый тиран, издыхай, гнусный мучитель. Выходи на бой, говорят тебе, ползучая тупая гадина. И, вооружившись мечом и копьем, простившись с моим семейством, я вступаю в бой с этим мерзким великаном-людоедом, с этим свирепым властителем Замка Снобов, который держит в рабстве и мучает столько кротких сердцем.
Когда королем станет "Панч", не будет больше ни старых дев, ни старых холостяков, - это я утверждаю. Преподобного мистера Мальтуса будут ежегодно предавать сожжению на костре вместо Гая Фокса. Тех, кто не женился и не вышел замуж, станут отправлять в работный дом. Для самого последнего бедняка будет считаться позором, если его не полюбит какая-нибудь хорошенькая девушка.
Все эти соображения пришли мне в голову после прогулки со старым приятелем, Джеком Спигготом, который как раз находится на пороге старого холостячества - понемногу превращается в старого холостяка из мужественного и цветущего юноши, каким я его еще помню. Джек был одним из самых красивых молодых людей в Англии, когда мы вместе с ним вступали в Шотландский Голый полк; но я рано ушел от "Куцых Юбок" и на много лет потерял Джека из виду.
Ах, как он переменился с того времени! Он носит набрюшник и уже начал красить бакенбарды. Щеки у него были румяные, а теперь все в прыщах; глаза, прежде такие ясные и зоркие, теперь помутнели и цветом похожи на облупленные яйца ржанки.
- Ты женат, Джек? - спросил я, вспомнив, что он был смертельно влюблен в свою кузину Летти Ловелас, когда наш полк, лет двадцать тому назад, стоял в Стрэтбанго.
- Женат? Нет, не женат, - ответил он. - Денег мало. На пять сотен в год и себя одного трудно прокормить, а семью - тем более. Пойдем к Дикинсону: там, милый мой, подают лучшую в Лондоне мадеру.
И мы пошли, потолковали о старых временах. Счет за обед и вино был чудовищный, и, судя по тому, сколько Джек выпил бренди с водой, видно было, что он стал настоящим пьяницей.
- Гинея, две гинеи, - сказал он. - Не все ли мне равно, сколько платить за обед?
- А что с Летти Ловелас? - спросил я. Физиономия Джека вытянулась. Однако он тут же разразился громким смехом:
- Летти Ловелас? Она все еще Летти Ловелас; но, боже мой, такая высохшая старушонка: худа как спичка (а помнишь, какая у нее была фигура?), нос красный, а зубы голубые. И все-то она хворает, все ссорится с родней, поет псалмы да принимает пилюли. Нет, сам бог меня уберег! Выпьем-ка еще грогу, дружище!
И тут же память вернула нас к тем дням, когда Летти была самым обворожительным и цветущим юным созданием: когда от ее пения трепетало сердце в груди; а танцевала она так, что после нее не хотелось смотреть на Монтессю и Нобле (тогдашних цариц балета); когда Джек носил на груди ее локон в медальоне с золотой цепочкой и после выпивки в полковой столовой вытаскивал, бывало, этот залог любви, целовал его и громко рыдал над ним, к великой потехе красноносого старого майора и всего застолья.
- Мой родитель никак не мог столковаться с ее отцом, - сказал Джек. Генерал ни за что не соглашался дать больше шести тысяч приданого. А мой родитель стоял на том, что без восьми тысяч дело не сладится. Ловелас послал его к черту, и нам с Летти пришлось расстаться. Я слыхал, будто она совсем плоха. Этакий вздор! Ей сорок лет, крепкая и кислая, как вот эта лимонная корка. Сноб, милый мой, наливай поменьше бренди в пунш. Пунш после вина - от этого всякого развезет.
- А что ты теперь поделываешь, Джек? - спросил я.
- Вышел в отставку после смерти родителя. Матушка живет в Бате. Езжу туда раз в год на неделю. Скучища смертная. Вист по шиллингу. Четыре сестры - все не замужем, кроме младшей, - этакая обуза. В августе - Шотландия. Зимой - Италия: чертов ревматизм. В марте еду в Лондон, таскаюсь в клуб. И до у-у-утра домой мы не пойде-ом, не пойдем, пока солнце не встанет.
И вот вам крушение двух жизней! - размышлял ваш покорный слуга Снобограф, распростившись с Джеком Спигготом. - Веселая, хорошенькая Летти Ловелас осталась без руля и потерпела крушение, а красавец Джек Спиггот выброшен на берег, подобно пьяному шуту Трин-куло.
Что же оскорбило Природу (чтобы не называть более высокого имени) и извратило ее добрые намерения относительно этой пары? Какой дьявольский холод убил в зародыше их взаимную любовь и обрек девушку на озлобленное бесплодие, а юношу - на эгоизм старого холостяка? Тот бесчеловечный тиран Сноб, который правит всеми нами, который повелевает: "Не люби, не имея горничной; не женись, не имея собственного выезда; да не будет тебе жены по сердцу и детей на твоих коленях без пажа в пуговицах и без француженки-бонны; горе тебе, если у тебя не будет коляски; горе тебе, если женишься бедным: общество оставит тебя, родственники станут избегать тебя, как преступника; тетушки и дядюшки твои возведут очи горе и станут плакаться, как ужасно, просто ужасно погубил себя Том или Гарри. Вы, молодая женщина, можете без стыда продать себя, выйдя замуж за старого Креза; вы, молодой человек, можете положить свое сердце и самую жизнь к ногам богатой вдовы. Но если вы бедны, горе вам! Общество, жестокий Сноб-самодержец, приговорит вас к одиночеству и погибели. Сохни, бедная девушка, в своей каморке; пропадай в своем клубе, горемычный холостяк!
При виде этих малосимпатичных отшельников, этих rope-монахов и монахинь ордена святого Вельзевула {* Это, разумеется, приложим" лишь к тем неженатым и незамужним, которым только низменные снобистские денежные расчеты и страхи помешали исполнить свое естественное предназначение. Многие люди обречены на безбрачие не по своей вине. Издеваться над ними было бы жестоко. Да что там, после того, как обошлась с автором мисс О'Тул, он последний их осудит. Но это никого не касается, это уже личные дела.}, моя ненависть к снобам, к их религии, к их кумирам переходит всякие границы. Послушайте, давайте свергнем этого идола, этого людоеда Джагернаута, этого омерзительного Дагона; я воспылал отвагой мальчика-с-пальчик и готов ринуться в бой с великаном Снобом.
Глава XLI
Снобы и брак
Из превосходного великосветского романа под заглавием "Десять тысяч в год" мне запомнилось глубоко волнующее описание того, с каким христианским смирением герой, мистер Обри, переносит свои несчастья. Выразив самым цветистым и высокопарным слогом покорность судьбе и покинув свое поместье, герой, по велению очаровательного автора, приезжает в Лондон в почтовой карете нарой, где сидит, надо полагать, зажатый между супругой и сестрой. Время - около семи часов вечера, по улице громыхают кареты, оглушительно стучат дверные молотки, и слезы туманят ясные очи Кэт и миссис Обри при мысли о том, что в этот самый час, в более счастливые времена их милый Обри отправлялся, бывало, на обед к кому-нибудь из друзей-аристократов. Это самая суть пассажа, изящных выражений я не запомнил. Но это благородное, высокое чувство я буду вечно лелеять и хранить в памяти. Может ли быть что-либо возвышеннее эпизода, когда родные великого человека проливают слезы над его... обедом? Какому еще автору удавалось так ярко изобразить сноба всего несколькими нечаянными штрихами?
Не так давно мы читали этот пассаж в доме моего друга Рэймонда Грея, эсквайра, молодого адвоката без малейшей практики, но, к счастью, с большим запасом оптимизма, который помогает ему дожидаться лучших времен и юмористически относиться к своему скромному положению в обществе. Но пока это положение не изменилось, суровые законы необходимости и расходы, сопряженные с выездами на слушание дел в северной Англии, заставляют мистера Грея жить в крохотном особнячке на кривой маленькой площади, в благоуханных окрестностях Грейз-инна.
Еще более замечательно то, что с Греем живет там и его жена. Миссис Грей - урожденная мисс Харли Бейкер: нечего, я думаю, и говорить, что семья эта очень почтенная. Они в родстве с Кэвендишами, Оксфордами, Мар-рибоунами и держат голову по-прежнему высоко, хотя их былое величие несколько поблекло. Мне известно, что миссис Харли Бейкер ни за что не пойдет в церковь без лакея, несущего за ней молитвенник; а мисс Уэлбек, ее сестрица, ходит за покупками только под охраной Фигби, своего пажа в ливрее с огромными пуговицами, хотя это самая безобразная старуха во всем приходе, да еще рослая и усатая, как гренадер. Надо удивляться, как это Фанни Харли Бейкер снизошла до брака с Рэймондом Греем. Она, самая хорошенькая и надменная из всей семьи; она, которая отказала сэру Кокл Байлзу Бенгальской гражданской службы; она, которая воротила носик от Эссекса Темпла, К. А., родственника благородного дома Альбиной; она, у которой было всего четыре тысячи фунтов pour tout potage - и вдруг вышла за человека, у которого было разве немногим больше. Услышав о таком мезальянсе, все семейство испустило негодующий и гневный вопль. Миссис Харли Бейкер упоминает теперь о своей дочери как о погибшем создании, и всегда со слезами. Мисс Уэлбек говорит: "Я считаю этого человека негодяем", - а добрейшую миссис Пер-кинс, у которой на балу молодые люди познакомились, она прямо объявила мошенницей.
Тем временем мистер и миссис Грей живут себе в переулке близ Грейз-инна, с одной кухаркой и нянькой, у которых полны руки хлопот, и счастливы самым возмутительным и противоестественным образом. Им бы никогда и в голову не пришло проливать слезы из-за обеда, наподобие жалобно хнычущих дам семейства Обри, моего любимого сноба из романа "Десять тысяч в год"; напротив того, они принимают скромное пропитание, ниспосылаемое им Судьбой, очень охотно и с благодарностью, - мало того, но временам даже уделяя часть этого пропитания голодному другу, - что может засвидетельствовать благодарный автор.
Стоило мне обмолвиться об этих обедах и о превосходных лимонных пудингах, которые умеет готовить миссис Грей, нашему общему знакомому, великому мистеру Голд-мору, директору Ост-Индской компании, - как лицо этого джентльмена выразило близкий к апоплексии ужас, и он едва пролепетал:
- Как! Разве они дают обеды?
По-видимому, он думал, что с их стороны это преступление, - и то уже удивительно, что они вообще обедают; ему, должно быть, представлялось, что они, собравшись у кухонного очага, тайком гложут кости и заедают их сухой коркой. Когда он встречает Греев в обществе, ему удивительно (и свое удивление он выражает всегда очень громко), как это жена может появляться прилично одетой, а на муже совершенно целый фрак, без единой заплаты. Мне пришлось слышать, как он распространялся насчет их бедности перед целой аудиторией в "Клубе Поджигателей", к которому имеем честь принадлежать и мы с Греем.
Мы почти каждый день встречаемся в этом клубе. В половине пятого мистер Голдмор является на Сент-Джеймс-стрит из Сити, и вы можете видеть, как он читает вечерние газеты, сидя в фонаре окна, выходящего на Пэл-Мэл, большой, толстый, полнокровный мужчина, в светлом жилете, с большой связкой брелоков на большом животе. У него большие карманы, битком набитые письмами агентов и документами разных компаний, где он состоит директором. На ходу все его брелоки побрякивают. Хотел бы я иметь такого дядюшку, - и чтобы своих детей у него не было. Я бы его любил и нежил и был к нему очень почтителен.
В самом разгаре сезона, в шесть часов вечера, когда весь свет собирается на Сент-Джеймс-стрит, и кареты вкатываются и выкатываются со стоянки среди толчеи кебов, апатичные лица франтов с эспаньолками смотрят из окон "Клуба Уайта", и вы можете видеть, как почтенные седовласые джентльмены кивают друг другу сквозь зеркальные окна "Клуба Артура", красные куртки стремятся быть
Бриареями, чтобы держать под уздцы всех господских лошадей сразу; перед дворцом Мальборо маститый швейцар в красной ливрее греется на солнышке, - в этот самый оживленный час лондонского дня вы видите светло-желтую коляску, запряженную парой вороных, с кучером в тесном парике из шелка-сырца, с двумя лакеями в пудре и бело-желтых ливреях, а в коляске - солидную женщину в переливчатом шелку, пуделя, розовый зонтик; все это подъезжает к воротам "Клуба Поджигателей", выскакивает паж и докладывает мистеру Голдмору (которому это отлично известно, ибо он глядит в окно, а с ним вместе еще человек сорок клубных поджигателей):
- Коляска подана, сэр. Голдмор кивает головой.
- Так не забудьте, ровно в восемь, - говорит он мистеру Малигатони, тоже директору Ост-Индской компании и, взойдя в коляску и плюхнувшись на сиденье рядом с миссис Голдмор, едет сначала на прогулку в Парк, а потом домой, на Портленд-Плейс. Глядя, как коляска уносится прочь, клубные денди помоложе втайне воспаряют духом. Это как бы часть их заведения: коляска принадлежит клубу, а клуб принадлежит им. Они провожают коляску сочувственным взглядом; а в Парке смотрят на нее с полным знанием дела. Но стоп! Мы пока еще не дошли до "Клубных снобов". О мои доблестные снобы! Какой переполох поднимется среди вас, когда вы увидите эти очерки в печати! {Они закончены и находятся в верных руках. Так что убивать меня бесполезно. Все равно они будут напечатаны.}