Страница:
Всегда стоит выслушать мнение умного иностранца о наших нравах, и в этом отношении мне кажется особенно ценной и беспристрастной книга известного американца, мистера Н. - П. Уиллиса. В его "Жизнеописании Эрнеста Клея", видного журналиста, читатель найдет точное изображение жизни популярного литератора в Англии. Для общества это всегда лев.
Его ставят выше герцогов и графов; вся знать стекается, чтобы увидеть его; не помню уж, сколько баронесс и герцогинь в него влюбляется. Но об этом предмете нам лучше умолчать. Скромность не позволяет нам назвать имена безнадежно влюбленных герцогинь и милых маркиз, вздыхающих о всех без исключения сотрудниках нашего журнала.
Если кому-нибудь угодно узнать, как тесно авторы связаны с высшим светом, то надобно только прочитать модные романы. Какой утонченностью, какой деликатностью проникнуты творения миссис Барнаби! В какое прекрасное общество вводит нас миссис Армитедж! Она редко знакомит нас с кем-либо ниже маркиза! Я не знаю ничего восхитительнее картин светской жизни в "Десяти тысячах в год", кроме разве "Молодого герцога" и "Конингсби". В них есть какая-то скромная грация и светская непринужденность, свойственная только аристократии, уважаемый сэр, истинной аристократии.
А какие лингвисты многие из нынешних писателей! Леди Бульвер, леди Лондондерри, сам лорд Эдвард - они пишут на французском языке с тонким изяществом и непринужденностью, что ставит их неизмеримо выше их континентальных соперников, из коих ни один (кроме Поль де Кока) не знает по-английски ни слова.
И какой англичанин может читать без наслаждения романы Джеймса, столь восхитительные по гладкости слога, - а игривый юмор, блестящий и небрежный стиль Эйнсворта? Среди других юмористов можно перелистать некоего Джеррольда, рыцарственного защитника Ториев, Церкви и Государства; некоего А'Бекета, отличающегося легкостью пера, но беспощадной серьезностью мысли; некоего Джимса, чьим безупречным языком и остроумием, свободным от шутовства, наслаждалась близкая ему по духу публика.
Если говорить о критике, то, быть может, еще никогда не было журнала, который столько сделал бы для литературы, как бесподобный "Куортерли ревью". У него, разумеется, есть свои предубеждения, но у кого из нас их нет? Он не жалеет усилий ради того, чтобы опорочить великого человека или без пощады разделаться с такими самозванцами, как Ките и Теннисон; но, с другой стороны, это друг молодых сочинителей, который замечал и поддерживал все нарождающиеся таланты в нашей стране. Его любят решительно все. Кроме того, есть у нас еще "Блеквудс мэгэзин", замечательный своим скромным изяществом и добродушием сатиры; в шутке этот журнал никогда не переходит границ учтивости. Он - арбитр в области нравов и, ласково обличая слабости лондонцев (к коим beaux esprits {Остряки (франц.).} Эдинбурга питают законное презрение), никогда не бывает грубым в своем веселье. Хорошо известен пламенный энтузиазм "Атенеума" и горький смех слишком требовательной "Литературной газеты". "Экзаминер", быть может, слишком робок, а "Зритель" слишком неумерен в похвалах, но кто станет придираться к таким мелочам? Нет, нет, критики Англии и писатели Англии как корпорация не имеют себе равных, и нечего выискивать у них недостатки.
А главное, я никогда не видел, чтобы литератор стыдился своей профессии. Тому, кто нас знает, известно, какой дух братской любви царит в нашей среде. Время от времени кто-нибудь из нас выходит в люди: мы не нападаем на него за это, не издеваемся над ним, но все до единого радуемся его успеху. Если Джонс обедает у лорда, Смит никогда не назовет Джонса льстецом и подхалимом. С другой стороны, Джонс, вращаясь среди сильных мира сего, отнюдь не кичится их обществом, но даже бросит герцога, с которым под руку шествует по Пэл-Мэл, чтобы подойти к бедняге Брауну, грошовому писаке, и поговорить с ним.
Это чувство равенства и братства среди сочинителей всегда поражало меня как одна из самых приятных особенностей нашего сословия. Именно потому, что мы знаем и уважаем друг друга, мы пользуемся всеобщим уважением, занимаем такое высокое положение в свете и безукоризненно себя держим на светских приемах.
Страна так высоко ценит литераторов, что двух из них в течение нынешнего царствования даже приглашали ко двору, и очень возможно, что к концу нынешнего сезона один или двое писателей будут приглашены на обед к сэру Роберту Пилю.
Есть и такие любимцы публики, что принуждены то и дело снимать с себя портреты и публиковать их; можно даже указать одного или двоих, от которых страна каждый год требует новых портретов. Может ли что-нибудь быть приятнее, чем это доказательство любви и уважения народа к своим учителям!
В Англии так почитают литературу, что каждогодне выделяется до тысячи двухсот фунтов, предназначенных единственно на пенсии достойным лицам этой профессии. Последнее также весьма и весьма лестно для этих самых лиц и доказывает, что, как правило, они процветают. Как правило, они так богаты и бережливы, что оказывать им денежную помощь почти не требуется.
Если каждое слово здесь - правда, то как же, любопытно было бы знать, могу я писать о литературных снобах?
Глава XVII
Литературные снобы
(Письмо "одного из них" к мистеру Смиту, знаменитому наемному
писаке)
Любезный Смит, из множества негодующих корреспондентов, возражавших против изложенного в последней лекции мнения, что в литературной профессии не существует снобов, я счел наилучшим адресоваться к вам лично, а уже через вас - ко многим, которые были так добры назвать литераторов, имеющих, как им угодно думать, больше всего прав на звание сноба. "Читали ли вы "Жизнеописание" бедняги Теодора Крука, напечатанное в "Куортерли"? спрашивает один. - И кто более, чем этот несчастный достоин звания сноба?" "Что вы скажете о романах миссис Круор и о повестях миссис Уоллоп из светской жизни?" - пишет некий женоненавистник. "Разве Том Мако не был снобом, когда помечал свои письма Виндзорским дворцом?" - спрашивает третий. Четвертый, видимо, затаивший какую-то личную обиду и сердитый на то, что Том Фастиэн, получив наследство, не оказал ему должного внимания, просит нас разоблачить этого знаменитого писателя. "Что вы скажете о Кроули Спокере, друге маркиза Борджиа, человеке, который не знает, где находится Блумсбери-сквер?" - пишет разгневанный патриот с штемпелем Грейт-Рассел-стрит на конверте. "Что вы скажете о Бендиго Деминорис?" спрашивает еще один любопытный.
Я считаю "Жизнеописание" бедного Крука весьма поучительным. Оно доказывает нам, что не следует полагаться на сильных мира сего - на знатных, великолепных, титулованных снобов. Из него явствует, каковы отношения между бедными и богатыми снобами. Пойдите обедать к вельможе, любезный Смит, там вам покажут ваше место. Отпускайте шуточки, пойте песни, улыбайтесь ему и болтайте как его обезьянка, забавляйте хозяина, ешьте ваш обед, сидя рядом с герцогиней, и будьте за это благодарны, мошенник вы этакий! Разве не приятно читать свою фамилию в газетах, среди других светских гостей? Лорд Хукхэм, лорд Сниви, мистер Смит. Произведения миссис Круор и романы миссис Уоллоп тоже поучительное, если не совсем приятное чтение. Ибо эти дамы, вращаясь в самом высшем обществе, в чем не может быть сомнения, и давая точные портреты знати, предостерегают многих честных людей, которые в противном случае могли быть введены в заблуждение, и рисуют светскую жизнь до того пустой, низменной, скучной, бессмысленной и вульгарной, что недовольные умы должны после этого примириться и с бараниной, и с Блумсбери-сквер. Что же касается достопочтенного мистера Мако, то я отлично помню, какой шум поднялся из-за того, что этот достопочтенный джентльмен имел дерзость написать письмо из Виндзорского дворца, и думаю... что он сноб, если мог поставить такой адрес на своем письме? Нет, я думаю только, что снобизм проявила публика, подняв из-за этого дым столбом, - публика, которая с трепетом взирает на Виндзорский дворец и считает богохульством поминать о нем запросто.
Прежде всего, мистер Мако действительно был во дворце, и потому не мог быть нигде в другом месте. Почему же он, находясь в одном месте, должен был помечать свое письмо каким-то другим? Насколько я понимаю, он имеет такое же право находиться в Виндзорском дворце, как и сам принц Альберт. Ее величество (да будет это сказано с тем респектом, какого заслуживает столь величественная тема) являет собой августейшую домоправительницу этой резиденции. В ее королевские обязанности входит милостивое гостеприимство и прием высших должностных лиц государства; поэтому я и считаю, что мистер Мако имеет такое же право на апартаменты в Виндзоре, как и на красную шкатулку на Даунинг-стрит, и зачем же ему было ездить в Виндзор тайно, и стыдиться своей поездки туда, и скрывать свое пребывание там?
Что же до славного Тома Фастиэна, который обидел Либертаса, то последнему придется терпеть эту обиду до тех пор, пока Том не выпустит еще один роман; а за месяц до того Либертас, как критик "Еженедельного томагавка", вероятно, получит самое сердечное приглашение в Фастиэнвилл-Лодж. Приблизительно в это же время миссис Фастиэн заедет с визитом к миссис Либертас (в желтой коляске с розовой обивкой и с зеленым ковриком на козлах) и станет ласково расспрашивать ее о здоровье детишек. Все это прекрасно: однако Либертас должен знать свое место в обществе; писателем пользуются, пока он нужен, а потом бросают его; он должен довольствоваться общением со светскими людьми на таких условиях: а Фастиэн теперь, когда у него есть желтая коляска с розовой обивкой, принадлежит большому свету.
Нельзя ожидать, чтобы все были столь великодушны, как маркиз Борджиа, друг Спокера. Он-то был вельможа очень великодушного и возвышенного склада, истинный покровитель если не литературы, то хотя бы литераторов. Милорд завещал Спокеру почти столько же денег, сколько своему лакею Сансюиссу - по сорок или пятьдесят тысяч фунтов обоим этим честным малым. И они это заслужили. Есть кое-какие вещи, любезный Смит, которые Спокеру известны (хотя он и не знает, где находится Блумсбери-сквер) - а также и некоторые весьма странные места.
И, наконец, молодой Бен Деминорис. Какое право имею я считать этого знаменитого писателя за образец британского литературного сноба? Мистер Деминорис не только человек талантливый (как и вы, любезный Смит, хотя ваша прачка и пристает к вам со своим маленьким счетом), но он добился и привилегий, сопряженных с богатством, которых у вас нет, и мы должны почитать его, как нашего главу и представителя в высшем свете. Когда у нас здесь были индейцы-чоктосы, какого человека и чей дом избрали для показа этим любезным чужеземцам как образцового английского джентльмена и его образцовое жилище? Из всей Англии Деминорис оказался тем человеком, которого избрало правительство как представителя британской аристократии. Я знаю, что это верно. Я прочел об этом в газетах: и никогда еще народ не оказывал большей чести литератору.
И мне приятно видеть его на посту государственного деятеля, - такого же писателя, как и все мы, - приятно, потому что он заставляет уважать нашу профессию. Что нас восхищает в Шекспире, как не его поразительная многогранность? Он сам побывал всеми теми, кого изображает: Фальстафом, Мирандой, Калибаном, Марком Антонием, Офелией, судьей Шеллоу, - и потому я говорю, что Деминорис смыслит в политике больше всякого другого, ибо он побывал (или выразил готовность побывать) всеми. На заре его жизни Джозеф и Дэниел были восприемниками краснеющего юного неофита и поддерживали его у купели свободы. Какая из этого вышла бы картина! Случилось так, что обстоятельства заставили его поссориться с самыми почтенными из своих крестных отцов и изменить убеждения, высказанные им в великодушную пору юности. Разве он отказался бы от должности при вигах? Даже и при них, как говорят, молодой патриот готов был служить своей стране. Где был бы теперь Пиль, если бы знал ему цену? Я оставляю этот тягостный предмет и рисую себе негодование римлян при виде Кориолана, разбившего лагерь перед Порта-дель-Пополо, или горькую обиду Франциска I, когда коннетабль Бурбон при Павии перешел на сторону противника. Raro antecedentem, etc., deseruit pede Paena claudo {Богиня мщенья все ж догонит, хоть и хромая, порок ушедший (лат.).} (как сказал некий поэт); и я не знаю зрелища ужаснее, нежели Пиль, когда карьера его завершилась катастрофой: Пиль, извивающийся в мучениях, а над ним - Немезида Деминорис!
Даже в словаре Лемприера я не видел картины более устрашающей, чем это божественное отмщение. Как! Пиль думал убить Каннинга, да? И уйти от кары, потому что убийство было совершено двадцать лет назад? Нет, нет. Как! Пиль думал отменить хлебные законы, да? Первым долгом, прежде чем проводить хлебные законы или законы об Ирландии, давайте установим, кто именно убил "родственника" лорда Джорджа Бентинка. Пускай Пиль ответит за это убийство стране, ответит плачущему, ни в чем не повинному лорду Джорджу и его заступнику, Немезиде Деминорис.
Я считаю его вмешательство подлинно рыцарским, я смотрю на привязанность лорда Джорджа к его "дядюшке" как на самое возвышенное и приятное из качеств осиротевшего молодого вельможи, и я горжусь тем, любезный Смит, что в этой бескорыстной междоусобице лорда поддерживает литератор; что если лорд Джордж - глава великой английской аграрной партии, то литератор в качестве вице-короля стоит выше его. Счастлива страна, у которой есть два таких спасителя. Счастлив лорд Джордж, у которого есть такой друг и покровитель, - счастливы литераторы, что из их рядов вышел глава и спаситель нация.
Глава XVIII
О снобах-политиках
Не знаю, где сноб-дилетант может найти больше экземпляров своей любимой породы, чем в мире политики. Снобы-виги, снобы-тори и снобы-радикалы, снобы-консерваторы и снобы "Молодой Англии", снобы-чиновники и снобы-парламентарии, снобы-дипломаты и снобы-придворные представляются воображению в неисчислимом количестве приятнейших разновидностей, так что я затрудняюсь, которую из них показывать первой.
Моим близким друзьям известно, что у меня имеется тетушка-герцогиня, которая, в силу своего титула, состоит смотрительницей Пудреной комнаты; и что мой кузен, лорд Питер, - хранитель Оловянного жезла и камергер Мусорной корзины. Ежели бы этим милым родственникам предстояло еще надолго сохранить свои посты, никакая сила не заставила бы меня ополчиться на неказистую категорию снобов-политиков, к которой они принадлежат; но и ее светлость и лорд Питер уходят вместе с нынешним правительством, и, быть может, если мы слегка позабавимся и позлословим насчет их преемников, это смягчит для них горечь отставки.
Сейчас, когда пишутся эти строки, еще неизвестны перемены в составе кабинета, но я слышал в самом лучшем обществе (мне это рассказал на прошлой неделе Том Спифл за завтраком у барона Хаундсдича), что Оловянный жезл моего кузена Питера перейдет к Лайонелю Геральдону. Тоффи почти уверен в том, что получит пост при Мусорной корзине; а Пудреная комната положительно обещана леди Герб.
За каким чертом ее милости понадобилось это место? Вот вопрос, которым невольно задается моя глупая голова. Будь у меня тридцать тысяч в год; да будь у меня подагра (хотя это величайший секрет), а дома такой любезный супруг-эпилептик, как лорд Герб, да сколько угодно домов в городе и за городом, парков, замков, вилл, поваров, книг, карет и других радостей жизни, - неужели я стал бы чем-то вроде не знаю чего, - в сущности, старшей
382
горничной у особы хотя бы и самого высокого ранга и всеми любимой? Неужели я бросил бы покойную жизнь, свой дом и свой круг знакомых, мужа, детей и независимость ради того, чтобы хранить какую бы то ни было пудру в чьем бы то ни было хозяйстве, говорить едва слышно, часами стоять навытяжку перед каким-нибудь молодым принцем хоть бы и самого высокого происхождения? Неужели я согласился бы ехать в карете спиной к лошадям, когда по слабости здоровья такой способ передвижения мне особенно неприятен, - и все потому, что на дверцах кареты имеется герб с тремя червлеными львами на золотом поле, увенчанный короной? Нет. Я никому не уступлю в преданности нашим установлениям; но высказывать верноподданнические чувства и чтить корону предпочитаю de loin {Издали (франц.).}. Ведь, что ни говорите, в положении лакея всегда есть что-то смехотворное и низменное. В опрятной, проворной, непритязательной Филлис, которая накрывает ваш стол и чистит ваши ковры, в обычном слуге, который чистит ваши сапоги и стоит за вашим стулом в привычном для него плохо сшитом черном костюме, нет ничего нелепого и неуместного; но когда вам встретится разряженный лакей в галунах, плюше и aiguillettes {Аксельбантах (франц.).}, с букетом, каких никто не носит, в пудреном парике, каких никто не носит, в раззолоченной треуголке, годной только для обезьяны, - то, по-моему, здравомыслящий человек не может сдержать усмешки перед этой глупой, уродливой, ненужной, постыдной карикатурой на человека, созданной снобом для того, чтобы она поклонялась ему, стояла на запятках его кареты, показывая сверхъестественные ляжки, носила в церковь его молитвенник в бархатном мешочке, с торжественным поклоном подавала ему треугольные записочки на серебряном подносе и т. д. Повторяю, есть нечто постыдное и бессмысленное в лакее Джоне, каким мы его видим сегодня. Мы не можем быть людьми и братьями до тех пор, пока этого беднягу заставляют ломаться перед нами в его теперешнем виде, пока этот несчастный не поймет, как оскорбительно для него такое смехотворное великолепие. Эта реформа необходима. Мы отменили рабство негров. Теперь нужно освободить Джона от плюша. И я надеюсь, что лакеи будущего с благодарностью помянут "Панч"; и если для него не найдется ниши в Вестминстерском аббатстве, рядом с Уильямом Уилберфорсом, то по меньшей мере следовало бы поставить ему статую в лакейской, там, где собираются слуги.
А если Джон кажется смешным, то разве не смешон лорд Оловянного жезла и смотритель Мусорной корзины? Если бедняга Джон в невыразимых желтого плюша, болтающийся на запятках кареты ее светлости или прохаживающийся перед дворцом, пока его хозяйка расправляет свой шлейф в Приемной зале, является предметом глубочайшего презрения, образцом самого уморительного великолепия, одной из самых бессмысленных и нелепых живых карикатур нашего века, то разве намного отстал от него лорд Питер, носитель Оловянного жезла? И неужели вы думаете, уважаемый, что публика будет терпеть такого рода явления еще много столетий? Как вы думаете, сколько времени еще проживут "Придворные известия" и те старомодно-мишурные, унизительные церемонии, которые в них описываются? Когда я вижу отряд лейб-гвардейцев в алых мундирах с золотым галуном; кучку торгашей, переряженных солдатами и именующих себя "королевскими телохранителями" и мало ли как еще; директора театра (хотя это, надо признать, бывает довольно редко) в шутовской одежде, который ухмыляется перед королем, держа пару свечей, пятится задом, и шпага путается у него в кривых ногах; группу важных дворцовых лакеев, которые расталкивают толпу, надменно расчищая дорогу, - разве я благоговею перед этой величественной церемонией? Разве она должна внушать почтение? В ней не больше правды, чем в вытянутых физиономиях плакальщиков на похоронах, - скажем, не больше искренности, чем в скорби лорда Джорджа Бентинка о Каннинге. Почему всех нас так насмешила картинка в последнем номере нашего журнала (она одна стоит целого тома): "Панч" преподносит Десятый том ее величеству Королеве"? Потому что в ней бесподобно осмеяно готическое искусство и самая церемония, ее нелепость и чопорность; дешевые потуги на благолепие; громоздкая, смехотворная, бессмысленная роскошь. Так вот: подлинные празднества вряд ли менее нелепы; булава и парик Канцлера почти так же устарели и утратили всякий смысл, как и шутовской колпак с погремушкой. Чего ради всякий Канцлер, всякий режиссер, всякий лорд Оловянного жезла, всякий Джон-лакей должны облачаться в маскарадный костюм и носить какой-то значок? Епископа Лондонского, высокопреподобного Чарльза
Джеймса, я уважаю ничуть не меньше сейчас, когда он перестал носить парик, чем в то время, когда он его носил. Я бы верил в его искреннюю набожность даже и в том случае, если бы Джон-лакей в пурпурном одеянии (похожий на кардинала в отставке) не носил за ним мешочек с молитвенником в королевскую капеллу; и думаю, что королевская фамилия не пострадала бы и верность подданных не ослабела бы, ежели бы расплавили все жезлы - золотые, серебряные и оловянные, а все grandes charges a la Cour {Высокие придворные должности (франц.).} - звания хранительниц Королевской пудры, и деревянных башмаков, и т. п., - отменили бы in saecula saeculorum {На веки вечные (лат.).}.
И я готов держать пари, что к тому времени, когда "Панч" выпустит свой восьмидесятый том, все церемонии, о которых мы здесь говорили, перестанут существовать так же, как и хлебные законы, и народ благословит "Панч" и Пиля за отмену и того и другого.
Глава XIX
Снобы-виги
Мы не знаем, мы слишком скромны, чтобы рассчитывать наперед (всякий, кто посылает статьи в журнал мистера Панча, скромен), какое именно действие возымеют наши труды и какое влияние они могут оказать на общество и на весь мир.
Два случая, имевших место на прошлой неделе, весьма кстати подкрепляют изложенное выше мнение. Мой любезный друг и собрат по перу Джонс (я буду называть его Джонсом, хотя его фамилия - одна из самых известных в нашей империи) написал статью под заглавием "Черный понедельник", в которой беспристрастно излагались претензии вигов на власть, а их божественное право управлять государством подвергалось сомнению. Джонс пользовался доводом: "sic vos non vobis" {Так вы (трудитесь), но не для себя (лат.).}. Виги не летают в полях от цветка к цветку, как трудолюбивая пчелка, но завладевают и ульями и медом. Виги не вьют гнезд, как пернатые певцы рощ, но забирают себе гнезда и яйца, которые там находятся. Они великодушно пожинают то, что посеял народ, и совершенно довольны своей деятельностью и полагают, что страна должна любить их и бесконечно ими восхищаться за то, что они благосклонно пользуются ее трудами.
Джонс рассуждает так. "Вы позволяете Кобдену проделать всю работу, говорит он, - а когда он ее сделает, вы спокойно присваиваете результат себе, а ему предлагаете пятнадцатого разряда место в вашей высокой корпорации". Джонс имел в виду первую, неудавшуюся попытку вигов прийти к власти в прошлом году, когда они действительно предлагали Ричарду Кобдену какую-то должность немногим лучше рассыльного на Даунинг-стрит и даже милостиво осведомлялись, не привлекают ли его такие официальные обязанности, как носить за лордом Томом Нодди его красную шкатулку.
Что произошло на прошлой неделе, когда Пиль примкнул к сторонникам свободы торговли и, смиренно отказавшись от своего поста и вознаграждения, нагим удалился в частную жизнь? Джон Рассел и компания явились, чтобы облечься в те одежды, которые, по словам этого знаменитого английского джентльмена, члена парламента от Шрусбери, достопочтенного баронета, были "переданы" вигам, а по словам Джонса и любого из сотрудников "Панча", сами виги совлекли их с Ричарда Кобдена, Чарльза Вильерса, Джона Брайта и других, - что произошло, повторяю я? "Посмеете ли вы выступить вперед, о Виги?" воскликнул Джонс. "О снобы-виги, - взываю я от всего сердца, - отодвинуть Ричарда Кобдена с товарищами в задние ряды и притязать на победу, которая была одержана иными, лучшими шпагами, чем ваши жалкие, никчемные придворные шпажонки! Вы хотите сказать, что править должны вы, а с Кобденом нечего считаться?"
Вот почему вышло, что на состязании в Шрусбери, самом серьезном из всех, в каких до сих пор участвовал мистер Б. Дизраэли, выступил вперед некий Фальстаф и заявил, что это он уложил Готспера, тогда как на самом деле его самого пронзил мечом благородный Гарри. Вот почему во Франции изящные представители народа были только зрителями, когда Гош и Бонапарт одерживали победы для Республики.
Какие последствия возымел протест "Панча"? Виги предложили Ричарду Кобдену пост в кабинете. Как член правительства "Панча" я должен сказать с гордостью, что никогда еще никто не делал более лестного комплимента нашему законодательному органу.
А теперь перейдем к моей собственной попытке потрудиться на благо родины. Те, кто помнит заметки о снобах-политиках за прошлую неделю, должны вспомнить и уподобление, к которому нам поневоле пришлось прибегнуть: уподобление британского лакея придворному лакею - чиновному снобу Дворцового ведомства. Бедного Джона в его треуголке и плюшевых штанах, в галунах и аксельбантах, вместе с его треуголкой, пудреным париком с косичкой, с нелепым букетом на груди мы сравнивали с лордом - хранителем Помойного ведра, с лордом - главным смотрителем кладовой, и невольно на ум приходило изречение: "Разве я не человек и не брат твой?"
Следствием этой изящной и незлобивой сатиры явилась заметка в субботнем нумере "Таймса" за 4 июля:
"По нашим сведениям, посты в Дворцовом ведомстве были предложены его светлости герцогу Стилтону и его светлости герцогу Даблглостеру. Их милости отклонили предложенную им честь, однако высказали намерение оказывать поддержку новому правительству".
Мог ли писатель-публицист добиться большего успеха? Я ничуть не сомневаюсь, что оба герцога, прочитав последний очерк о снобах и подумав над ним, дали понять, что не намерены носить никакую ливрею, хотя бы и королевскую, что не примут никакого поста, даже самого высокого, но удовольствуются скромной независимостью и попытаются жить прилично на свои пятьсот или тысячу фунтов per diem {В день (лат.).}. Если "Панч" мог осуществить такую реформу за одну неделю - если он заставил великую партию Вигов признать, что в конце концов есть в этом грешном мире люди не хуже их, нет, даже лучше, если он мог доказать великим магнатам-вигам, что рабство им не к лицу - даже рабство у величайшего князя из самого маленького и самого прославленного в Германии княжества, - значит, нам незачем продолжать нашу статью о снобах-вигах. Эта статья уже написана.
Его ставят выше герцогов и графов; вся знать стекается, чтобы увидеть его; не помню уж, сколько баронесс и герцогинь в него влюбляется. Но об этом предмете нам лучше умолчать. Скромность не позволяет нам назвать имена безнадежно влюбленных герцогинь и милых маркиз, вздыхающих о всех без исключения сотрудниках нашего журнала.
Если кому-нибудь угодно узнать, как тесно авторы связаны с высшим светом, то надобно только прочитать модные романы. Какой утонченностью, какой деликатностью проникнуты творения миссис Барнаби! В какое прекрасное общество вводит нас миссис Армитедж! Она редко знакомит нас с кем-либо ниже маркиза! Я не знаю ничего восхитительнее картин светской жизни в "Десяти тысячах в год", кроме разве "Молодого герцога" и "Конингсби". В них есть какая-то скромная грация и светская непринужденность, свойственная только аристократии, уважаемый сэр, истинной аристократии.
А какие лингвисты многие из нынешних писателей! Леди Бульвер, леди Лондондерри, сам лорд Эдвард - они пишут на французском языке с тонким изяществом и непринужденностью, что ставит их неизмеримо выше их континентальных соперников, из коих ни один (кроме Поль де Кока) не знает по-английски ни слова.
И какой англичанин может читать без наслаждения романы Джеймса, столь восхитительные по гладкости слога, - а игривый юмор, блестящий и небрежный стиль Эйнсворта? Среди других юмористов можно перелистать некоего Джеррольда, рыцарственного защитника Ториев, Церкви и Государства; некоего А'Бекета, отличающегося легкостью пера, но беспощадной серьезностью мысли; некоего Джимса, чьим безупречным языком и остроумием, свободным от шутовства, наслаждалась близкая ему по духу публика.
Если говорить о критике, то, быть может, еще никогда не было журнала, который столько сделал бы для литературы, как бесподобный "Куортерли ревью". У него, разумеется, есть свои предубеждения, но у кого из нас их нет? Он не жалеет усилий ради того, чтобы опорочить великого человека или без пощады разделаться с такими самозванцами, как Ките и Теннисон; но, с другой стороны, это друг молодых сочинителей, который замечал и поддерживал все нарождающиеся таланты в нашей стране. Его любят решительно все. Кроме того, есть у нас еще "Блеквудс мэгэзин", замечательный своим скромным изяществом и добродушием сатиры; в шутке этот журнал никогда не переходит границ учтивости. Он - арбитр в области нравов и, ласково обличая слабости лондонцев (к коим beaux esprits {Остряки (франц.).} Эдинбурга питают законное презрение), никогда не бывает грубым в своем веселье. Хорошо известен пламенный энтузиазм "Атенеума" и горький смех слишком требовательной "Литературной газеты". "Экзаминер", быть может, слишком робок, а "Зритель" слишком неумерен в похвалах, но кто станет придираться к таким мелочам? Нет, нет, критики Англии и писатели Англии как корпорация не имеют себе равных, и нечего выискивать у них недостатки.
А главное, я никогда не видел, чтобы литератор стыдился своей профессии. Тому, кто нас знает, известно, какой дух братской любви царит в нашей среде. Время от времени кто-нибудь из нас выходит в люди: мы не нападаем на него за это, не издеваемся над ним, но все до единого радуемся его успеху. Если Джонс обедает у лорда, Смит никогда не назовет Джонса льстецом и подхалимом. С другой стороны, Джонс, вращаясь среди сильных мира сего, отнюдь не кичится их обществом, но даже бросит герцога, с которым под руку шествует по Пэл-Мэл, чтобы подойти к бедняге Брауну, грошовому писаке, и поговорить с ним.
Это чувство равенства и братства среди сочинителей всегда поражало меня как одна из самых приятных особенностей нашего сословия. Именно потому, что мы знаем и уважаем друг друга, мы пользуемся всеобщим уважением, занимаем такое высокое положение в свете и безукоризненно себя держим на светских приемах.
Страна так высоко ценит литераторов, что двух из них в течение нынешнего царствования даже приглашали ко двору, и очень возможно, что к концу нынешнего сезона один или двое писателей будут приглашены на обед к сэру Роберту Пилю.
Есть и такие любимцы публики, что принуждены то и дело снимать с себя портреты и публиковать их; можно даже указать одного или двоих, от которых страна каждый год требует новых портретов. Может ли что-нибудь быть приятнее, чем это доказательство любви и уважения народа к своим учителям!
В Англии так почитают литературу, что каждогодне выделяется до тысячи двухсот фунтов, предназначенных единственно на пенсии достойным лицам этой профессии. Последнее также весьма и весьма лестно для этих самых лиц и доказывает, что, как правило, они процветают. Как правило, они так богаты и бережливы, что оказывать им денежную помощь почти не требуется.
Если каждое слово здесь - правда, то как же, любопытно было бы знать, могу я писать о литературных снобах?
Глава XVII
Литературные снобы
(Письмо "одного из них" к мистеру Смиту, знаменитому наемному
писаке)
Любезный Смит, из множества негодующих корреспондентов, возражавших против изложенного в последней лекции мнения, что в литературной профессии не существует снобов, я счел наилучшим адресоваться к вам лично, а уже через вас - ко многим, которые были так добры назвать литераторов, имеющих, как им угодно думать, больше всего прав на звание сноба. "Читали ли вы "Жизнеописание" бедняги Теодора Крука, напечатанное в "Куортерли"? спрашивает один. - И кто более, чем этот несчастный достоин звания сноба?" "Что вы скажете о романах миссис Круор и о повестях миссис Уоллоп из светской жизни?" - пишет некий женоненавистник. "Разве Том Мако не был снобом, когда помечал свои письма Виндзорским дворцом?" - спрашивает третий. Четвертый, видимо, затаивший какую-то личную обиду и сердитый на то, что Том Фастиэн, получив наследство, не оказал ему должного внимания, просит нас разоблачить этого знаменитого писателя. "Что вы скажете о Кроули Спокере, друге маркиза Борджиа, человеке, который не знает, где находится Блумсбери-сквер?" - пишет разгневанный патриот с штемпелем Грейт-Рассел-стрит на конверте. "Что вы скажете о Бендиго Деминорис?" спрашивает еще один любопытный.
Я считаю "Жизнеописание" бедного Крука весьма поучительным. Оно доказывает нам, что не следует полагаться на сильных мира сего - на знатных, великолепных, титулованных снобов. Из него явствует, каковы отношения между бедными и богатыми снобами. Пойдите обедать к вельможе, любезный Смит, там вам покажут ваше место. Отпускайте шуточки, пойте песни, улыбайтесь ему и болтайте как его обезьянка, забавляйте хозяина, ешьте ваш обед, сидя рядом с герцогиней, и будьте за это благодарны, мошенник вы этакий! Разве не приятно читать свою фамилию в газетах, среди других светских гостей? Лорд Хукхэм, лорд Сниви, мистер Смит. Произведения миссис Круор и романы миссис Уоллоп тоже поучительное, если не совсем приятное чтение. Ибо эти дамы, вращаясь в самом высшем обществе, в чем не может быть сомнения, и давая точные портреты знати, предостерегают многих честных людей, которые в противном случае могли быть введены в заблуждение, и рисуют светскую жизнь до того пустой, низменной, скучной, бессмысленной и вульгарной, что недовольные умы должны после этого примириться и с бараниной, и с Блумсбери-сквер. Что же касается достопочтенного мистера Мако, то я отлично помню, какой шум поднялся из-за того, что этот достопочтенный джентльмен имел дерзость написать письмо из Виндзорского дворца, и думаю... что он сноб, если мог поставить такой адрес на своем письме? Нет, я думаю только, что снобизм проявила публика, подняв из-за этого дым столбом, - публика, которая с трепетом взирает на Виндзорский дворец и считает богохульством поминать о нем запросто.
Прежде всего, мистер Мако действительно был во дворце, и потому не мог быть нигде в другом месте. Почему же он, находясь в одном месте, должен был помечать свое письмо каким-то другим? Насколько я понимаю, он имеет такое же право находиться в Виндзорском дворце, как и сам принц Альберт. Ее величество (да будет это сказано с тем респектом, какого заслуживает столь величественная тема) являет собой августейшую домоправительницу этой резиденции. В ее королевские обязанности входит милостивое гостеприимство и прием высших должностных лиц государства; поэтому я и считаю, что мистер Мако имеет такое же право на апартаменты в Виндзоре, как и на красную шкатулку на Даунинг-стрит, и зачем же ему было ездить в Виндзор тайно, и стыдиться своей поездки туда, и скрывать свое пребывание там?
Что же до славного Тома Фастиэна, который обидел Либертаса, то последнему придется терпеть эту обиду до тех пор, пока Том не выпустит еще один роман; а за месяц до того Либертас, как критик "Еженедельного томагавка", вероятно, получит самое сердечное приглашение в Фастиэнвилл-Лодж. Приблизительно в это же время миссис Фастиэн заедет с визитом к миссис Либертас (в желтой коляске с розовой обивкой и с зеленым ковриком на козлах) и станет ласково расспрашивать ее о здоровье детишек. Все это прекрасно: однако Либертас должен знать свое место в обществе; писателем пользуются, пока он нужен, а потом бросают его; он должен довольствоваться общением со светскими людьми на таких условиях: а Фастиэн теперь, когда у него есть желтая коляска с розовой обивкой, принадлежит большому свету.
Нельзя ожидать, чтобы все были столь великодушны, как маркиз Борджиа, друг Спокера. Он-то был вельможа очень великодушного и возвышенного склада, истинный покровитель если не литературы, то хотя бы литераторов. Милорд завещал Спокеру почти столько же денег, сколько своему лакею Сансюиссу - по сорок или пятьдесят тысяч фунтов обоим этим честным малым. И они это заслужили. Есть кое-какие вещи, любезный Смит, которые Спокеру известны (хотя он и не знает, где находится Блумсбери-сквер) - а также и некоторые весьма странные места.
И, наконец, молодой Бен Деминорис. Какое право имею я считать этого знаменитого писателя за образец британского литературного сноба? Мистер Деминорис не только человек талантливый (как и вы, любезный Смит, хотя ваша прачка и пристает к вам со своим маленьким счетом), но он добился и привилегий, сопряженных с богатством, которых у вас нет, и мы должны почитать его, как нашего главу и представителя в высшем свете. Когда у нас здесь были индейцы-чоктосы, какого человека и чей дом избрали для показа этим любезным чужеземцам как образцового английского джентльмена и его образцовое жилище? Из всей Англии Деминорис оказался тем человеком, которого избрало правительство как представителя британской аристократии. Я знаю, что это верно. Я прочел об этом в газетах: и никогда еще народ не оказывал большей чести литератору.
И мне приятно видеть его на посту государственного деятеля, - такого же писателя, как и все мы, - приятно, потому что он заставляет уважать нашу профессию. Что нас восхищает в Шекспире, как не его поразительная многогранность? Он сам побывал всеми теми, кого изображает: Фальстафом, Мирандой, Калибаном, Марком Антонием, Офелией, судьей Шеллоу, - и потому я говорю, что Деминорис смыслит в политике больше всякого другого, ибо он побывал (или выразил готовность побывать) всеми. На заре его жизни Джозеф и Дэниел были восприемниками краснеющего юного неофита и поддерживали его у купели свободы. Какая из этого вышла бы картина! Случилось так, что обстоятельства заставили его поссориться с самыми почтенными из своих крестных отцов и изменить убеждения, высказанные им в великодушную пору юности. Разве он отказался бы от должности при вигах? Даже и при них, как говорят, молодой патриот готов был служить своей стране. Где был бы теперь Пиль, если бы знал ему цену? Я оставляю этот тягостный предмет и рисую себе негодование римлян при виде Кориолана, разбившего лагерь перед Порта-дель-Пополо, или горькую обиду Франциска I, когда коннетабль Бурбон при Павии перешел на сторону противника. Raro antecedentem, etc., deseruit pede Paena claudo {Богиня мщенья все ж догонит, хоть и хромая, порок ушедший (лат.).} (как сказал некий поэт); и я не знаю зрелища ужаснее, нежели Пиль, когда карьера его завершилась катастрофой: Пиль, извивающийся в мучениях, а над ним - Немезида Деминорис!
Даже в словаре Лемприера я не видел картины более устрашающей, чем это божественное отмщение. Как! Пиль думал убить Каннинга, да? И уйти от кары, потому что убийство было совершено двадцать лет назад? Нет, нет. Как! Пиль думал отменить хлебные законы, да? Первым долгом, прежде чем проводить хлебные законы или законы об Ирландии, давайте установим, кто именно убил "родственника" лорда Джорджа Бентинка. Пускай Пиль ответит за это убийство стране, ответит плачущему, ни в чем не повинному лорду Джорджу и его заступнику, Немезиде Деминорис.
Я считаю его вмешательство подлинно рыцарским, я смотрю на привязанность лорда Джорджа к его "дядюшке" как на самое возвышенное и приятное из качеств осиротевшего молодого вельможи, и я горжусь тем, любезный Смит, что в этой бескорыстной междоусобице лорда поддерживает литератор; что если лорд Джордж - глава великой английской аграрной партии, то литератор в качестве вице-короля стоит выше его. Счастлива страна, у которой есть два таких спасителя. Счастлив лорд Джордж, у которого есть такой друг и покровитель, - счастливы литераторы, что из их рядов вышел глава и спаситель нация.
Глава XVIII
О снобах-политиках
Не знаю, где сноб-дилетант может найти больше экземпляров своей любимой породы, чем в мире политики. Снобы-виги, снобы-тори и снобы-радикалы, снобы-консерваторы и снобы "Молодой Англии", снобы-чиновники и снобы-парламентарии, снобы-дипломаты и снобы-придворные представляются воображению в неисчислимом количестве приятнейших разновидностей, так что я затрудняюсь, которую из них показывать первой.
Моим близким друзьям известно, что у меня имеется тетушка-герцогиня, которая, в силу своего титула, состоит смотрительницей Пудреной комнаты; и что мой кузен, лорд Питер, - хранитель Оловянного жезла и камергер Мусорной корзины. Ежели бы этим милым родственникам предстояло еще надолго сохранить свои посты, никакая сила не заставила бы меня ополчиться на неказистую категорию снобов-политиков, к которой они принадлежат; но и ее светлость и лорд Питер уходят вместе с нынешним правительством, и, быть может, если мы слегка позабавимся и позлословим насчет их преемников, это смягчит для них горечь отставки.
Сейчас, когда пишутся эти строки, еще неизвестны перемены в составе кабинета, но я слышал в самом лучшем обществе (мне это рассказал на прошлой неделе Том Спифл за завтраком у барона Хаундсдича), что Оловянный жезл моего кузена Питера перейдет к Лайонелю Геральдону. Тоффи почти уверен в том, что получит пост при Мусорной корзине; а Пудреная комната положительно обещана леди Герб.
За каким чертом ее милости понадобилось это место? Вот вопрос, которым невольно задается моя глупая голова. Будь у меня тридцать тысяч в год; да будь у меня подагра (хотя это величайший секрет), а дома такой любезный супруг-эпилептик, как лорд Герб, да сколько угодно домов в городе и за городом, парков, замков, вилл, поваров, книг, карет и других радостей жизни, - неужели я стал бы чем-то вроде не знаю чего, - в сущности, старшей
382
горничной у особы хотя бы и самого высокого ранга и всеми любимой? Неужели я бросил бы покойную жизнь, свой дом и свой круг знакомых, мужа, детей и независимость ради того, чтобы хранить какую бы то ни было пудру в чьем бы то ни было хозяйстве, говорить едва слышно, часами стоять навытяжку перед каким-нибудь молодым принцем хоть бы и самого высокого происхождения? Неужели я согласился бы ехать в карете спиной к лошадям, когда по слабости здоровья такой способ передвижения мне особенно неприятен, - и все потому, что на дверцах кареты имеется герб с тремя червлеными львами на золотом поле, увенчанный короной? Нет. Я никому не уступлю в преданности нашим установлениям; но высказывать верноподданнические чувства и чтить корону предпочитаю de loin {Издали (франц.).}. Ведь, что ни говорите, в положении лакея всегда есть что-то смехотворное и низменное. В опрятной, проворной, непритязательной Филлис, которая накрывает ваш стол и чистит ваши ковры, в обычном слуге, который чистит ваши сапоги и стоит за вашим стулом в привычном для него плохо сшитом черном костюме, нет ничего нелепого и неуместного; но когда вам встретится разряженный лакей в галунах, плюше и aiguillettes {Аксельбантах (франц.).}, с букетом, каких никто не носит, в пудреном парике, каких никто не носит, в раззолоченной треуголке, годной только для обезьяны, - то, по-моему, здравомыслящий человек не может сдержать усмешки перед этой глупой, уродливой, ненужной, постыдной карикатурой на человека, созданной снобом для того, чтобы она поклонялась ему, стояла на запятках его кареты, показывая сверхъестественные ляжки, носила в церковь его молитвенник в бархатном мешочке, с торжественным поклоном подавала ему треугольные записочки на серебряном подносе и т. д. Повторяю, есть нечто постыдное и бессмысленное в лакее Джоне, каким мы его видим сегодня. Мы не можем быть людьми и братьями до тех пор, пока этого беднягу заставляют ломаться перед нами в его теперешнем виде, пока этот несчастный не поймет, как оскорбительно для него такое смехотворное великолепие. Эта реформа необходима. Мы отменили рабство негров. Теперь нужно освободить Джона от плюша. И я надеюсь, что лакеи будущего с благодарностью помянут "Панч"; и если для него не найдется ниши в Вестминстерском аббатстве, рядом с Уильямом Уилберфорсом, то по меньшей мере следовало бы поставить ему статую в лакейской, там, где собираются слуги.
А если Джон кажется смешным, то разве не смешон лорд Оловянного жезла и смотритель Мусорной корзины? Если бедняга Джон в невыразимых желтого плюша, болтающийся на запятках кареты ее светлости или прохаживающийся перед дворцом, пока его хозяйка расправляет свой шлейф в Приемной зале, является предметом глубочайшего презрения, образцом самого уморительного великолепия, одной из самых бессмысленных и нелепых живых карикатур нашего века, то разве намного отстал от него лорд Питер, носитель Оловянного жезла? И неужели вы думаете, уважаемый, что публика будет терпеть такого рода явления еще много столетий? Как вы думаете, сколько времени еще проживут "Придворные известия" и те старомодно-мишурные, унизительные церемонии, которые в них описываются? Когда я вижу отряд лейб-гвардейцев в алых мундирах с золотым галуном; кучку торгашей, переряженных солдатами и именующих себя "королевскими телохранителями" и мало ли как еще; директора театра (хотя это, надо признать, бывает довольно редко) в шутовской одежде, который ухмыляется перед королем, держа пару свечей, пятится задом, и шпага путается у него в кривых ногах; группу важных дворцовых лакеев, которые расталкивают толпу, надменно расчищая дорогу, - разве я благоговею перед этой величественной церемонией? Разве она должна внушать почтение? В ней не больше правды, чем в вытянутых физиономиях плакальщиков на похоронах, - скажем, не больше искренности, чем в скорби лорда Джорджа Бентинка о Каннинге. Почему всех нас так насмешила картинка в последнем номере нашего журнала (она одна стоит целого тома): "Панч" преподносит Десятый том ее величеству Королеве"? Потому что в ней бесподобно осмеяно готическое искусство и самая церемония, ее нелепость и чопорность; дешевые потуги на благолепие; громоздкая, смехотворная, бессмысленная роскошь. Так вот: подлинные празднества вряд ли менее нелепы; булава и парик Канцлера почти так же устарели и утратили всякий смысл, как и шутовской колпак с погремушкой. Чего ради всякий Канцлер, всякий режиссер, всякий лорд Оловянного жезла, всякий Джон-лакей должны облачаться в маскарадный костюм и носить какой-то значок? Епископа Лондонского, высокопреподобного Чарльза
Джеймса, я уважаю ничуть не меньше сейчас, когда он перестал носить парик, чем в то время, когда он его носил. Я бы верил в его искреннюю набожность даже и в том случае, если бы Джон-лакей в пурпурном одеянии (похожий на кардинала в отставке) не носил за ним мешочек с молитвенником в королевскую капеллу; и думаю, что королевская фамилия не пострадала бы и верность подданных не ослабела бы, ежели бы расплавили все жезлы - золотые, серебряные и оловянные, а все grandes charges a la Cour {Высокие придворные должности (франц.).} - звания хранительниц Королевской пудры, и деревянных башмаков, и т. п., - отменили бы in saecula saeculorum {На веки вечные (лат.).}.
И я готов держать пари, что к тому времени, когда "Панч" выпустит свой восьмидесятый том, все церемонии, о которых мы здесь говорили, перестанут существовать так же, как и хлебные законы, и народ благословит "Панч" и Пиля за отмену и того и другого.
Глава XIX
Снобы-виги
Мы не знаем, мы слишком скромны, чтобы рассчитывать наперед (всякий, кто посылает статьи в журнал мистера Панча, скромен), какое именно действие возымеют наши труды и какое влияние они могут оказать на общество и на весь мир.
Два случая, имевших место на прошлой неделе, весьма кстати подкрепляют изложенное выше мнение. Мой любезный друг и собрат по перу Джонс (я буду называть его Джонсом, хотя его фамилия - одна из самых известных в нашей империи) написал статью под заглавием "Черный понедельник", в которой беспристрастно излагались претензии вигов на власть, а их божественное право управлять государством подвергалось сомнению. Джонс пользовался доводом: "sic vos non vobis" {Так вы (трудитесь), но не для себя (лат.).}. Виги не летают в полях от цветка к цветку, как трудолюбивая пчелка, но завладевают и ульями и медом. Виги не вьют гнезд, как пернатые певцы рощ, но забирают себе гнезда и яйца, которые там находятся. Они великодушно пожинают то, что посеял народ, и совершенно довольны своей деятельностью и полагают, что страна должна любить их и бесконечно ими восхищаться за то, что они благосклонно пользуются ее трудами.
Джонс рассуждает так. "Вы позволяете Кобдену проделать всю работу, говорит он, - а когда он ее сделает, вы спокойно присваиваете результат себе, а ему предлагаете пятнадцатого разряда место в вашей высокой корпорации". Джонс имел в виду первую, неудавшуюся попытку вигов прийти к власти в прошлом году, когда они действительно предлагали Ричарду Кобдену какую-то должность немногим лучше рассыльного на Даунинг-стрит и даже милостиво осведомлялись, не привлекают ли его такие официальные обязанности, как носить за лордом Томом Нодди его красную шкатулку.
Что произошло на прошлой неделе, когда Пиль примкнул к сторонникам свободы торговли и, смиренно отказавшись от своего поста и вознаграждения, нагим удалился в частную жизнь? Джон Рассел и компания явились, чтобы облечься в те одежды, которые, по словам этого знаменитого английского джентльмена, члена парламента от Шрусбери, достопочтенного баронета, были "переданы" вигам, а по словам Джонса и любого из сотрудников "Панча", сами виги совлекли их с Ричарда Кобдена, Чарльза Вильерса, Джона Брайта и других, - что произошло, повторяю я? "Посмеете ли вы выступить вперед, о Виги?" воскликнул Джонс. "О снобы-виги, - взываю я от всего сердца, - отодвинуть Ричарда Кобдена с товарищами в задние ряды и притязать на победу, которая была одержана иными, лучшими шпагами, чем ваши жалкие, никчемные придворные шпажонки! Вы хотите сказать, что править должны вы, а с Кобденом нечего считаться?"
Вот почему вышло, что на состязании в Шрусбери, самом серьезном из всех, в каких до сих пор участвовал мистер Б. Дизраэли, выступил вперед некий Фальстаф и заявил, что это он уложил Готспера, тогда как на самом деле его самого пронзил мечом благородный Гарри. Вот почему во Франции изящные представители народа были только зрителями, когда Гош и Бонапарт одерживали победы для Республики.
Какие последствия возымел протест "Панча"? Виги предложили Ричарду Кобдену пост в кабинете. Как член правительства "Панча" я должен сказать с гордостью, что никогда еще никто не делал более лестного комплимента нашему законодательному органу.
А теперь перейдем к моей собственной попытке потрудиться на благо родины. Те, кто помнит заметки о снобах-политиках за прошлую неделю, должны вспомнить и уподобление, к которому нам поневоле пришлось прибегнуть: уподобление британского лакея придворному лакею - чиновному снобу Дворцового ведомства. Бедного Джона в его треуголке и плюшевых штанах, в галунах и аксельбантах, вместе с его треуголкой, пудреным париком с косичкой, с нелепым букетом на груди мы сравнивали с лордом - хранителем Помойного ведра, с лордом - главным смотрителем кладовой, и невольно на ум приходило изречение: "Разве я не человек и не брат твой?"
Следствием этой изящной и незлобивой сатиры явилась заметка в субботнем нумере "Таймса" за 4 июля:
"По нашим сведениям, посты в Дворцовом ведомстве были предложены его светлости герцогу Стилтону и его светлости герцогу Даблглостеру. Их милости отклонили предложенную им честь, однако высказали намерение оказывать поддержку новому правительству".
Мог ли писатель-публицист добиться большего успеха? Я ничуть не сомневаюсь, что оба герцога, прочитав последний очерк о снобах и подумав над ним, дали понять, что не намерены носить никакую ливрею, хотя бы и королевскую, что не примут никакого поста, даже самого высокого, но удовольствуются скромной независимостью и попытаются жить прилично на свои пятьсот или тысячу фунтов per diem {В день (лат.).}. Если "Панч" мог осуществить такую реформу за одну неделю - если он заставил великую партию Вигов признать, что в конце концов есть в этом грешном мире люди не хуже их, нет, даже лучше, если он мог доказать великим магнатам-вигам, что рабство им не к лицу - даже рабство у величайшего князя из самого маленького и самого прославленного в Германии княжества, - значит, нам незачем продолжать нашу статью о снобах-вигах. Эта статья уже написана.