Страница:
Мой добрый тесть-генерал женился на своей Молли, еще будучи пехотным поручиком, и кошелек его в те дни был не туже набит, чем мой. Эта супружеская пара тоже испытала немало превратностей судьбы. Думается мне (хотя моя жена никогда в этом не признается), что они поженились так, как это делают нередко в молодые годы, - не испросив предварительно согласия родителей {* Издатель перелистал книги регистрации тайных браков, но не нашел в них имен Мартина Ламберта и Мэри Бенсон.}. Но так или иначе, они были настолько довольны своей участью и своим браком, что не захотели лишить такого же счастья своих детей, и мысль о том, что нам в нашей семейной жизни придется, быть может, испытать кое-какие небольшие лишения, нисколько их не пугала. Я же, признаться, постарался ввести в заблуждение и своего будущего тестя, и самого себя, когда обсуждал с ним мои денежные дела. Считая, что я располагаю двумя тысячами фунтов и его драгоценная дочка, - первые несколько лет, во всяком случае, - ни в чем не будет знать нужды, генерал с легкой душой отплыл на Ямайку. Покрыв расходы по экипировке себя и своей семьи, этот почтенный человек, уезжая, был не богаче своего зятя, а моя Тео получила в приданое несколько безделушек, немного старинного кружева и кошелек с двадцатью гинеями, которые скопили для нее мать и сестра. Подсчитывая свои капиталы, я прибавил к ним, как отнюдь небезнадежный, долг моей почтенной матушки, но она, увы, так и не согласилась его признать вплоть до того часа, когда господь призвал ее уплатить свой, уже последний, долг на земле. Те суммы, что я посылал ей, и те, что она черпала из моего наследства, пошли, утверждала она, на поддержание и переустройство имения, которое перейдет ко мне после ее смерти. А то немногое, что ей удается откладывать, должно достаться моему бедному брату, у которого нет ничего за душой и который не спустил бы всех своих денег, если бы не считал себя единственным наследником виргинского поместья, каковым он и стал бы, - это обстоятельство добрая маменька не забывала подчеркнуть в каждом из своих писем, - не родись я случайно на полчаса раньше него. Сейчас он доблестно служит своей родине и королю. Оплатить его производство в новый чин - ее материнский и, она бы сказала, мой братский долг. Когда я закончу свои занятия юриспруденцией и свой драматургические забавы, писала госпожа Эсмонд, меня с нетерпением будут ждать на родине, где я должен занять подобающее мне по рождению место. Последнее соображение она настойчиво доводила до моего сведения через Маунтин, пока не получила известие о моей женитьбе.
Стоит ли пересказывать, в каких выражениях излился на мою голову ее гнев, когда она узнала о предпринятом мной шаге? После замирения Канады мой дорогой Гарри попросился в отпуск и как почтительный сын отправился в Виргинию навестить мать. Он описал мне, какой был ему там оказан прием и какие пышные празднества закатила наша матушка в его честь. Каслвуд, где она не жила после нашего отъезда в Европу, снова широко распахнул свой двери для всех друзей-колонистов, и нашему доблестному воину, другу генерала Вулфа, отличившемуся под Квебеком, был оказан подобающий почет. Не обошлось, само собой разумеется, и без нескольких неприятных стычек из-за того, что мой брат упорно желал поддерживать дружбу с полковником Вашингтоном из Маунт-Вернона и не уставал превозносить его до небес. Что ж, я тоже отдаю должное этому господину и всем его добродетелям и не менее искренне, чем самые близкие друзья генерала Вашингтона, восхищаюсь его успехами и великолепным упорством, проявленным им в сражениях, столь прискорбно окончившихся для Англии несколько лет спустя.
Но если стычки между Гарри и матушкой происходили довольно часто, как явствовало из его писем, почему продолжал он оставаться дома, невольно задавал я себе вопрос. Один ответ напрашивался сам собой, но у меня не было охоты делиться своей догадкой с миссис Уорингтон, ибо мы с ней не раз обсуждали романтическую привязанность нашей малютки Этти к моему брату и дивились тому, как мог он ее не замечать. В душу мою, как вы, вероятно, уже догадались, закралось подозрение, что братец нашел себе дома какую-нибудь молодую особу, которая пришлась ему больше по вкусу, чем наша милая Эстер, и это было причиной его затянувшегося визита в Виргинию.
А вскоре от него пришло письмо, содержавшее если не полную исповедь, то признание одного небезынтересного факта. Не называя имени, Гарри описывал некое юное существо, являвшее собой, как и положено в подобных обстоятельствах, Образец Совершенства и Красоты. Моя жена попросила показать ей письмо. Я не мог отказать ей в этой просьбе и протянул письмо с довольно скорбным выражением лица. К моему удивлению, прочтя его, она не выразила подобающей случаю печали.
- Я уже догадывался об этом, любовь моя, - сказал я. - Я понимаю, что ты огорчена из-за нашей бедняжки Этти, и разделяю твои чувства.
- Да, бедная Этти, - сказала Тео, потупившись.
- Видно, не судьба, - сказал я.
- Да... Впрочем, они все равно не были бы счастливы, - со вздохом промолвила Тео.
- Как странно, что он никогда не догадывался о ее чувствах, - заметил я.
Жена пристально, с каким-то загадочным выражением поглядела на меня.
- Дорогая моя, как понять твой взгляд? - спросил я.
- Никак, мой дорогой, никак! Просто меня не так уж это удивляет, сказала она и покраснела.
- Неужели у нее есть на примете кто-то еще? - спросил я.
- Я вовсе не это хотела сказать, Джордж, - поспешно возразила она. - Но если Этти поборола свою детскую прихоть, разве мы не должны этому радоваться? Или, по-твоему, только вы, мужчины, можете влюбляться и остывать?
- Вон оно что! - в странном смятении чувств воскликнул я. - Уж не хочешь ли ты сказать, что была к кому-то неравнодушна?
- Ах, Джордж, - смущенно пролепетала она, - когда я еще училась в пансионе, был один мальчик... он учился в школе доктора Бекхауза и сидел в церкви на хорах рядом с нами, и мне всегда казалось, что у него очень красивые глаза... И вот, представь, я пошла на днях к мистеру Григу, галантерейщику, купить пелеринку для малыша и смотрю - он стоит там за прилавком! Меня это ужасно поразило, и я все хотела рассказать об этом тебе, но как-то к слову не пришлось.
Я попросил жену описать мне, как этот малый одет, и отправился поглядеть, у кого такие красивые глаза; я увидел маленькое, кривоногое, жалкое создание в синем камлотовом кафтане, с рыжими космами, перехваченными грязной ленточкой, и у меня даже не хватило духу в чем-либо упрекнуть мою супругу: я проявил великодушие и ничего не сказал ей тогда, и лишь прочтя эти строки, она узнает, что я поглядел на ее пассию. Если бы наши жены видели нас такими, какие мы есть, размышлял я, так же ли сильно любили бы они нас? А может быть, и мы так же заблуждаемся на их счет, как они на наш? Но как бы то ни было, я верю, что одно правдивое лицо, которое я сейчас вижу перед собой, никогда меня не обманывало.
Дабы не вводить наше молодое поколение в соблазн и не подавать ему дурного примера своим безрассудством, я промолчу о том, с какими ничтожными средствами начинали мы с миссис Тео нашу жизнь. Моя злополучная трагедия не принесла нам ни пенса, хотя в дальнейшем, после ее публикации, она получила довольно благоприятные отзывы в журналах и даже удостоилась однажды похвалы самого мистера Кембла. Наш добрый друг лорд Ротем советовал опубликовать пьесу, собрав денег по подписке, и прислал мне банкноту, прося оставить сто экземпляров для него и для его друзей; но такой способ изыскания денег был мне всегда не по душе, и я предпочел остаться при моей бедности, sine dote {Без приданого (лат.).}, и запер под замок свою рукопись, приложив к первой странице листок со стихами моей бедной женушки. Я не знаю, почему моя пьеса вызвала такое недовольство при дворе, если не считать того обстоятельства, что актер, исполнявший главную роль, тайком обвенчался с дочерью графа. Впрочем, мне говорили, что речи, которые я вложил в уста некоторых краснокожих персонажей, с большим пафосом клеймивших честолюбие британцев, их стремление править миром и тому подобное, были признаны антигосударственными и опасными, и это лишило меня последней надежды на монаршью милость, если я еще и мог таковую питать.
Что же мне оставалось делать? Спустя несколько месяцев после провала моей трагедии я, подсчитав остатки своего капитала (это не составило труда и не заняло много времени), пришел к выводу, что мне следует расстаться с моей славной квартиркой в Блумсбери, и уведомил об этом нашу домохозяйку. Ради здоровья моей супруги, сказал я, нам необходимо переселиться за город. Впрочем, мы не поехали дальше Ламбета, и наш верный Гамбо и Молли переселились вместе с нами, так что, невзирая на нашу бедность, мы продолжали пользоваться услугами горничной и ливрейного лакея, совсем как если бы были состоятельными людьми, и наши добрые родственники не преминули, конечно, поднять крик, осуждая нас за мотовство, - ведь кому же, как не им, выискивать в нас недостатки и оповещать а них весь белый свет?
Однажды, возвратись из ^Лондона, где мне пришлось побывать у кое-кого из книгопродавцев, я увидел знакомую ливрею и узнал родовой герб на роскошной золоченой карете, стоявшей перед трактиром неподалеку от нашего жилища. Вокруг этого богатого экипажа толпились зеваки, с благоговением взирая на ослепительных лакеев, которые, сверкая на солнце позументами, опоражнивали залпом огромные кружки пива. В нашей маленькой квартирке (из окон которой открывался очень приятный веселый вид на реку с плывущими по ней баржами и лодками и на древние башни архиепископского дворца, окруженного парком) я застал леди Каслвуд, занятую беседой с миссис Тео, и моя женушка, обладая даром забавно изображать все в лицах, подробно рассказала мне после отъезда гостьи, какой у них состоялся разговор.
- Пока вы сидели где-то там в кофейне с вашими друзьями и распивали свои пунши или кофе, мы тут с кузиной Тео уже вдоволь наболтались, - сказала мне графиня. - И до чего же ей тут небось скучно одной, и заняться-то нечем, все шей да шей эти чепчики да распашонки. Ну, ничего, дорогая, у вас скоро, как я погляжу, будет с кем развлечься, пока кузен Джордж сидит в своих кофейнях! Какая миленькая у вас тут квартирка, право! Наш новый дом, который мы только что сняли, раз в двадцать, верно, больше, и все стены раззолочены от пола до потолка, но ваш мне тоже очень нравится. Право слово, жить в богатстве ничуть не лучше, чем жить в бедности. Когда мы жили в Олбани и мне все приходилось делать самой - подметать, чистить кастрюли, стирать, да и мало ли еще чего, - я была ничуть не менее счастлива, чем сейчас. А мы держали только одного старого негра - сторожа в лавке. Почему вы не продадите Гамбо, кузен Джордж? Чего он у вас тут зря слоняется, бездельничает да волочится за служанкой. Фу! Ну и неразборчивый же они народ, эти английские девчонки, как я погляжу! - Так весело и добродушно графиня трещала языком, пока не настало время уезжать. Тут она извлекла великолепные часы с репетицией и объявила, что ей пора ехать на прием к ее величеству в Бекингемский дворец. - А теперь вы должны приехать к нам, Джордж, - сказала графиня, махая мне на прощанье ручкой из окошка своей золоченой кареты. - Мы с Тео уже обо всем условились!
- Ну, вот, она, по крайней мере, не испугалась нашей бедности и не стыдится вспоминать, что и сама была бедна когда-то, - сказал я после того, как лакеи в расшитых ливреях стали на запятки и наша блистательная миниатюрная покровительница нас покинула.
- О да, она не стыдится! - сказала Тео снова принимаясь работать иглой над каким-то микроскопическим предметом. - Надо отдать миледи справедливость, она всюду чувствует себя как дома, - хоть на кухне, хоть во дворце. Она дала нам тут с Молли десятки наставлений по домоводству. Говорит, что у себя на родине в Олбани и хлеб пекла, и жаркое готовила, и полы подметала, и корову доила. (Все это миссис Тео перечислила, забавно подражая американскому выговору миледи.)
- И притом она не заносчива, - сказал я. - Любезно пригласила нас отобедать с ней и милордом. Разве дядюшка Уорингтон когда-нибудь подумает теперь предложить нам кусок пирога или кружку его знаменитого пива?
- Конечно, она по-своему добродушна, - не без лукавства заметила Тео, но, мой дорогой, ты же не знаешь, на каких условиях мы приглашены! - И тут моя супруга, все так же подражая манерам графини, со смехом сообщила мне эти условия. - Миледи достала свою записную книжечку, - сказала Тео, - и объяснила мне, по каким дням она выезжает и по каким принимает у себя. В понедельник ее посетят герцог и герцогиня и еще кое-кто из родственников милорда со своими супругами. Во вторник у нее будут какие-то графы, два епископа и посланник. "Ну, вам, конечно, не захочется наведаться к нам в эти дни, - сказала графиня. - Теперь, когда вы бедны, вам в этом высшем обществе, понятно, будет не по себе. Ну, да и бог с ним; папенька никогда не обедает с нами, когда у нас собирается знать. Ему все это не по нутру, он в этих случаях предпочитает перехватить где-нибудь кусочек холодной говядины". Тут я, - сказала Тео, смеясь, - сообщила ей, что мистер Уорингтон любит только самое изысканное общество, и предложила пригласить нас в тот день, когда у нее будет обедать архиепископ Кентерберийский, чтобы его преосвященство мог подвезти нас домой в Ламбет в своей карете. И, между прочим, она к тому же еще и очень расчетливая малютка, - продолжала Тео. "Вы понимаете, я думала захватить с собой кое-что из чепчиков и других вещичек нашего крошки, - милорд из них теперь уже вырос, - да подумала, что они еще могут понадобиться потом снова, вы же понимаете, моя дорогая". Так что, как видишь, это маленькое добавление к нашему гардеробу проплыло у нас мимо носа, - улыбаясь, сказала Тео, - и нам с Молли придется как-то обойтись без щедрот ее сиятельства. "Если уж кто беден, тот беден, - с присущей ей откровенностью сказала графиня, - и, значит, должен уметь обходиться тем, что есть. Ну, что, к примеру, могли бы мы сделать для нашей бедной Марии, просто ума не приложу. Мы же не можем пригласить ее к себе, как приглашаем вас, хоть вы и бедны. Она-то ведь графская дочка, а выскочила замуж за какого-то актеришку! Это же ужасно, моя дорогая. И его величество и принцесса говорили об этом! Каждое благородное семейство в королевстве выражает нам сочувствие. И все же я придумала кое-что, чтобы помочь этим несчастным людям, и сообщила им это через моего мажордома Саймонса". А придумано, оказывается, было следующее: Хэгану надлежало вернуться в Дублинский колледж, который он когда-то бросил, не доучившись, закончить его и принять сан. "Тогда мы сможем достать ему местечко капеллана у меня на родине", - сказала леди Каслвуд.
Следует тут же добавить, что эти благие намерения были года через два претворены в жизнь, причем я, со своей стороны, рад был оказать посильную помощь в этом деле мистеру Хэгану, который был самым преданным и добрым нашим другом в дни, когда мы терпели нужду и лишения. Лорд Каслвуд оказался верен своему слову, помог Хэгану получить сан и назначение в колонии, где, как вы скоро узнаете, он заслужил себе доброе имя и как проповедник, и как солдат. Однако ни гинеи не потратил его сиятельство, чтобы помочь сестре или ее мужу, когда они терпели нужду. Сам я, благодарение богу, никогда не обращался к милорду за помощью в трудную минуту, однако, когда мне удалось выбраться из нищеты, он, надо отдать ему справедливость, вполне искренне, как мне кажется, выражал по этому поводу живейшую радость и стал со мной как нельзя более любезен и обходителен.
Также, справедливости ради, необходимо отметить, что мой дядюшка Уорингтон и его добродетельная супруга и дочери в дни трудных для меня испытаний не уставали сокрушаться по поводу моей бедности. Я все еще продолжал поддерживать знакомство с некоторыми из наших общих друзей, и они, разумеется (как и положено друзьям), считали своим долгом докладывать мне, какие ведутся разговоры и какие суждения высказываются на мой счет, причем ни разу не довелось мне услышать, чтобы кто-нибудь из моих родственников обмолвился обо мне или о моей жене добрым словом. Даже пьеса моя была преступлением в их глазах (впрочем, я уже привык слышать о ней всяческую хулу и поношения), а автор ее - распутником и нечестивцем в лохмотьях, жалким наемным писакой. Нет, они не протянули мне руку помощи. Бедная жена моя могла сколько угодно проливать слезы в горькую минуту - они не раскошелились для нее ни на пенс, зато не менее шести раз в неделю они посещали храм божий и часто ставили свою подпись под сбором пожертвований на благотворительные нужды. Восемнадцать столетий живет на земле их племя и будет жить и процветать, покуда не прекратится род людской. И по-прежнему они будут возносить хвалу небесам за то, что они не чета прочим смертным, и будут предоставлять бедствующим и страждущим получать помощь от других.
У меня не лежит душа ворошить сейчас все те страшные сомнения и тревоги, которые одолевали меня в ту пору. Каких только я не строил планов, чтобы раздобыть работу и немного денег и пополнить наши скудные и уплывающие средства; но все мои замыслы терпели неудачу. Наконец я надумал обратиться к моему другу мистеру Джонсону, и теперь, при воспоминании о том, как радушно этот добрый человек принял меня, мне становится стыдно, что я позволял себе такие дерзкие замечания по поводу его поведения и манер. Я поведал ему обстоятельства моей женитьбы, рассказал обо всех своих трудностях и о планах на будущее. Он ни в коей мере не нашел мое положение безнадежным. Si male nunc {Если сейчас плохо (лат.).} - это не значит, что так будет всегда. Я могу рассчитывать - хотя шансы и не очень велики - получить какую-нибудь должность здесь, в Англии; меня ждет наследство, которое рано или поздно по законам естества должно перейти ко мне или, на худой конец, к продолжателю моего рода, чье появление на свет нами ожидается. У меня есть еще немного денег для удовлетворения самых насущных нужд, есть возможность... "Впрочем, если говорить откровенно, сэр, - сказал Джонсон, - после постановки вашей трагедии я не убежден, что природа достаточно щедро одарила вас теми особыми качествами, которые необходимы для подлинного успеха на литературном поприще". И, наконец, остается еще возможность смириться перед материнской волей и возвратиться в Виргинию, где меня всегда ждет отчий кров и полный достаток.
- Помилуйте, сэр, - вскричал мистер Джонсон. - Да такая сумма, какую вы назвали, была бы целым состоянием для меня, когда я вступал в жизнь, а мой друг мистер Гольдсмит мог бы купить себе на эти деньги карету шестеркой. Вы молоды, не лишены надежд, и в кошельке у вас есть сотни две фунтов звонкой монетой, - как же можно приходить в отчаяние! На эти средства вы ведь сможете продержаться по меньшей мере год, а за год мало ли что может произойти? Ваши родственники могут одуматься и оказать вам помощь, или вы можете унаследовать ваше виргинское поместье, или вам еще откуда-нибудь приплывет богатство!
Ко мне в тот год не приплыло ничего, но зато кое-что приплыло к нему. Лорд Бьют назначил мистеру Джонсону пенсию, чем привел в ярость всю Граб-стрит, ибо получатель ее в свое время опубликовал далеко не лестное мнение о пенсиях и пенсионерах.
Все же мистер Джонсон не вовсе расхолодил мой литературный пыл. Он даже пообещал найти для меня работу у книготорговцев и честно выполнил это свое доброе намерение.
- Но помните, сэр, - сказал он, - вы не должны появляться перед ними in forma pauperi {В виде нищего (лат.).}. Не можете ли вы раздобыть у кого-нибудь из ваших друзей карету, в которой мы с вами могли бы отправиться по делам? И вы должны надеть самую лучшую вашу шляпу и расшитый жилет. Нам надо держаться так, сэр, словно это мы делаем им одолжение.
Эта военная хитрость принесла свои плоды и на первых порах снискала мне уважение книготорговцев, но как только они уразумели, что я желаю получать плату за свой труд, их спины перестали сгибаться, а сами они стали позволять себе столь фамильярное обращение со мной, что я не мог с этим свыкнуться. Однажды я случайно услышал, как один из них, бывший прежде лакеем, сказал:
- Кто там? А, это "Покахонтас", ну, пусть обождет. - И послал своего мальчишку сказать мне примерно то же.
- Обождать, сэр? - крикнул я, клокоча от ярости и распахивая дверь к нему в комнату за лавкой. - О нет, я не привык ждать! Насколько мне известно, это скорее была ваша специальность! - И в чрезвычайном возбуждении я покинул его лавку и вышел на Пэл-Мэл.
Однако этот мистер Д., пожалуй, был прав. Ведь это я пришел к нему, если и не с просьбой, то, во всяком случае, с каким-то деловым предложением, а значит, мне и следовало ждать, когда у него найдется время и охота принять меня. Впоследствии, когда дела мои несколько поправились, я принес этому господину свои извинения, чем мгновенно умилостивил этого покровителя Муз, поменявшего на них свою ливрею.
В дальнейшем я был менее привередлив, или, может быть, мистер Джонсон был более удачлив, но только ему удалось раздобыть мне у издателей небольшую работу: на мое счастье, я порядочно знал несколько иностранных языков, и мне поручили делать переводы. Прокорпев над переводом целый день, я едва-едва зарабатывал несколько шиллингов, а за полную неделю работы далеко не всегда получал гинею, да и ту какой-нибудь из этих грубых торгашей швырял мне с нагло-покровительственным видом. Я мог бы указать на две-три журнальные статьи, написанные мной в этот период и принесшие мне несколько жалких шиллингов; когда я их перечитываю, они пробуждают во мне горчайшие воспоминания и причиняют острую боль {* Мистер Джордж Уорингтон из Верхнего Темпла говорит, что он помнит тетрадь своего деда, на обложке которой значилось: "Les Chaines de l'Esclavage" {"Цепи рабства" (франц.).}. В эту тетрадь дедом были наклеены вырезки из различных журналов и газет, набранные старинным шрифтом. Это, без сомнения, и были те самые статьи, о коих упомянуто выше, однако ни в библиотеке городского дома, ни в библиотеке уорингтонского поместья тетради этой обнаружить не удалось. Издатель, кстати сказать, не считает себя ответственным за некоторую непоследовательность автора. На странице 265 он говорит, что вспоминает прошлое "без горечи", теперь же, как мы видим, он впадает в ярость при воспоминании о нем. Впрочем, такой же способ прощать своих врагов не редкость и в наш век.}. Я вспоминаю мучившие меня страхи и сомнения, вижу, как моя драгоценная супруга прикладывает младенца к груди и поднимает на меня глаза, притворной улыбкой тщетно пытаясь скрыть свою тревогу, и снова я вступаю в борьбу со своей гордостью, и снова кровоточат нанесенные мне раны. Есть такие несправедливые обиды, которые трудно простить, и всякий раз когда они приходят мне на память, прежнее чувство возмущения и гнева подымается во мне. И снова сгущаются мрачные тучи и гнетут мою душу, пока их не разгоняет мысль о той нежной любви и преданности, которая была моим светочем во мраке и утешением в невзгодах.
Глава LXXXII
Моидор Майлза
Малютка Майлз появился на свет всего несколькими днями позже всемилостивейшего принца, который командует ныне его полком. Фейерверки и салюты из множества пушек приветствовали рождение наследника престола. Великие толпы людей стекались во дворец, дабы лицезреть младенца, возлежащего за позолоченной загородкой под наблюдением высокородных нянюшек. Колыбель нашего маленького принца не охранялась таким количеством нянек, придворные и верные вассалы не приветствовали его восторженными кликами, если не считать, конечно, нашего верного Гамбо и доброй Молли, которые так искренне любили этого малютку, наследника моей нищеты, и так им восторгались, что сердце мое таяло. Почему мы не назвали нашего мальчика так же, как был наречен вышеупомянутый чудо-ребенок и как звали его отца? Я дал ему имя одного маленького сорванца, моего родственника, имя, тоже часто повторяющееся из поколения в поколение в роду Уорингтонов, дал потому, что любовь и доброта маленького Майлза, - чувства, в которых нам было отказано со стороны наших кровных родственников, - глубоко растрогали меня, и мы с Тео решили назвать наше дитя в честь единственного нашего друга среди моей родни по отцовской линии.
Стоит ли пересказывать, в каких выражениях излился на мою голову ее гнев, когда она узнала о предпринятом мной шаге? После замирения Канады мой дорогой Гарри попросился в отпуск и как почтительный сын отправился в Виргинию навестить мать. Он описал мне, какой был ему там оказан прием и какие пышные празднества закатила наша матушка в его честь. Каслвуд, где она не жила после нашего отъезда в Европу, снова широко распахнул свой двери для всех друзей-колонистов, и нашему доблестному воину, другу генерала Вулфа, отличившемуся под Квебеком, был оказан подобающий почет. Не обошлось, само собой разумеется, и без нескольких неприятных стычек из-за того, что мой брат упорно желал поддерживать дружбу с полковником Вашингтоном из Маунт-Вернона и не уставал превозносить его до небес. Что ж, я тоже отдаю должное этому господину и всем его добродетелям и не менее искренне, чем самые близкие друзья генерала Вашингтона, восхищаюсь его успехами и великолепным упорством, проявленным им в сражениях, столь прискорбно окончившихся для Англии несколько лет спустя.
Но если стычки между Гарри и матушкой происходили довольно часто, как явствовало из его писем, почему продолжал он оставаться дома, невольно задавал я себе вопрос. Один ответ напрашивался сам собой, но у меня не было охоты делиться своей догадкой с миссис Уорингтон, ибо мы с ней не раз обсуждали романтическую привязанность нашей малютки Этти к моему брату и дивились тому, как мог он ее не замечать. В душу мою, как вы, вероятно, уже догадались, закралось подозрение, что братец нашел себе дома какую-нибудь молодую особу, которая пришлась ему больше по вкусу, чем наша милая Эстер, и это было причиной его затянувшегося визита в Виргинию.
А вскоре от него пришло письмо, содержавшее если не полную исповедь, то признание одного небезынтересного факта. Не называя имени, Гарри описывал некое юное существо, являвшее собой, как и положено в подобных обстоятельствах, Образец Совершенства и Красоты. Моя жена попросила показать ей письмо. Я не мог отказать ей в этой просьбе и протянул письмо с довольно скорбным выражением лица. К моему удивлению, прочтя его, она не выразила подобающей случаю печали.
- Я уже догадывался об этом, любовь моя, - сказал я. - Я понимаю, что ты огорчена из-за нашей бедняжки Этти, и разделяю твои чувства.
- Да, бедная Этти, - сказала Тео, потупившись.
- Видно, не судьба, - сказал я.
- Да... Впрочем, они все равно не были бы счастливы, - со вздохом промолвила Тео.
- Как странно, что он никогда не догадывался о ее чувствах, - заметил я.
Жена пристально, с каким-то загадочным выражением поглядела на меня.
- Дорогая моя, как понять твой взгляд? - спросил я.
- Никак, мой дорогой, никак! Просто меня не так уж это удивляет, сказала она и покраснела.
- Неужели у нее есть на примете кто-то еще? - спросил я.
- Я вовсе не это хотела сказать, Джордж, - поспешно возразила она. - Но если Этти поборола свою детскую прихоть, разве мы не должны этому радоваться? Или, по-твоему, только вы, мужчины, можете влюбляться и остывать?
- Вон оно что! - в странном смятении чувств воскликнул я. - Уж не хочешь ли ты сказать, что была к кому-то неравнодушна?
- Ах, Джордж, - смущенно пролепетала она, - когда я еще училась в пансионе, был один мальчик... он учился в школе доктора Бекхауза и сидел в церкви на хорах рядом с нами, и мне всегда казалось, что у него очень красивые глаза... И вот, представь, я пошла на днях к мистеру Григу, галантерейщику, купить пелеринку для малыша и смотрю - он стоит там за прилавком! Меня это ужасно поразило, и я все хотела рассказать об этом тебе, но как-то к слову не пришлось.
Я попросил жену описать мне, как этот малый одет, и отправился поглядеть, у кого такие красивые глаза; я увидел маленькое, кривоногое, жалкое создание в синем камлотовом кафтане, с рыжими космами, перехваченными грязной ленточкой, и у меня даже не хватило духу в чем-либо упрекнуть мою супругу: я проявил великодушие и ничего не сказал ей тогда, и лишь прочтя эти строки, она узнает, что я поглядел на ее пассию. Если бы наши жены видели нас такими, какие мы есть, размышлял я, так же ли сильно любили бы они нас? А может быть, и мы так же заблуждаемся на их счет, как они на наш? Но как бы то ни было, я верю, что одно правдивое лицо, которое я сейчас вижу перед собой, никогда меня не обманывало.
Дабы не вводить наше молодое поколение в соблазн и не подавать ему дурного примера своим безрассудством, я промолчу о том, с какими ничтожными средствами начинали мы с миссис Тео нашу жизнь. Моя злополучная трагедия не принесла нам ни пенса, хотя в дальнейшем, после ее публикации, она получила довольно благоприятные отзывы в журналах и даже удостоилась однажды похвалы самого мистера Кембла. Наш добрый друг лорд Ротем советовал опубликовать пьесу, собрав денег по подписке, и прислал мне банкноту, прося оставить сто экземпляров для него и для его друзей; но такой способ изыскания денег был мне всегда не по душе, и я предпочел остаться при моей бедности, sine dote {Без приданого (лат.).}, и запер под замок свою рукопись, приложив к первой странице листок со стихами моей бедной женушки. Я не знаю, почему моя пьеса вызвала такое недовольство при дворе, если не считать того обстоятельства, что актер, исполнявший главную роль, тайком обвенчался с дочерью графа. Впрочем, мне говорили, что речи, которые я вложил в уста некоторых краснокожих персонажей, с большим пафосом клеймивших честолюбие британцев, их стремление править миром и тому подобное, были признаны антигосударственными и опасными, и это лишило меня последней надежды на монаршью милость, если я еще и мог таковую питать.
Что же мне оставалось делать? Спустя несколько месяцев после провала моей трагедии я, подсчитав остатки своего капитала (это не составило труда и не заняло много времени), пришел к выводу, что мне следует расстаться с моей славной квартиркой в Блумсбери, и уведомил об этом нашу домохозяйку. Ради здоровья моей супруги, сказал я, нам необходимо переселиться за город. Впрочем, мы не поехали дальше Ламбета, и наш верный Гамбо и Молли переселились вместе с нами, так что, невзирая на нашу бедность, мы продолжали пользоваться услугами горничной и ливрейного лакея, совсем как если бы были состоятельными людьми, и наши добрые родственники не преминули, конечно, поднять крик, осуждая нас за мотовство, - ведь кому же, как не им, выискивать в нас недостатки и оповещать а них весь белый свет?
Однажды, возвратись из ^Лондона, где мне пришлось побывать у кое-кого из книгопродавцев, я увидел знакомую ливрею и узнал родовой герб на роскошной золоченой карете, стоявшей перед трактиром неподалеку от нашего жилища. Вокруг этого богатого экипажа толпились зеваки, с благоговением взирая на ослепительных лакеев, которые, сверкая на солнце позументами, опоражнивали залпом огромные кружки пива. В нашей маленькой квартирке (из окон которой открывался очень приятный веселый вид на реку с плывущими по ней баржами и лодками и на древние башни архиепископского дворца, окруженного парком) я застал леди Каслвуд, занятую беседой с миссис Тео, и моя женушка, обладая даром забавно изображать все в лицах, подробно рассказала мне после отъезда гостьи, какой у них состоялся разговор.
- Пока вы сидели где-то там в кофейне с вашими друзьями и распивали свои пунши или кофе, мы тут с кузиной Тео уже вдоволь наболтались, - сказала мне графиня. - И до чего же ей тут небось скучно одной, и заняться-то нечем, все шей да шей эти чепчики да распашонки. Ну, ничего, дорогая, у вас скоро, как я погляжу, будет с кем развлечься, пока кузен Джордж сидит в своих кофейнях! Какая миленькая у вас тут квартирка, право! Наш новый дом, который мы только что сняли, раз в двадцать, верно, больше, и все стены раззолочены от пола до потолка, но ваш мне тоже очень нравится. Право слово, жить в богатстве ничуть не лучше, чем жить в бедности. Когда мы жили в Олбани и мне все приходилось делать самой - подметать, чистить кастрюли, стирать, да и мало ли еще чего, - я была ничуть не менее счастлива, чем сейчас. А мы держали только одного старого негра - сторожа в лавке. Почему вы не продадите Гамбо, кузен Джордж? Чего он у вас тут зря слоняется, бездельничает да волочится за служанкой. Фу! Ну и неразборчивый же они народ, эти английские девчонки, как я погляжу! - Так весело и добродушно графиня трещала языком, пока не настало время уезжать. Тут она извлекла великолепные часы с репетицией и объявила, что ей пора ехать на прием к ее величеству в Бекингемский дворец. - А теперь вы должны приехать к нам, Джордж, - сказала графиня, махая мне на прощанье ручкой из окошка своей золоченой кареты. - Мы с Тео уже обо всем условились!
- Ну, вот, она, по крайней мере, не испугалась нашей бедности и не стыдится вспоминать, что и сама была бедна когда-то, - сказал я после того, как лакеи в расшитых ливреях стали на запятки и наша блистательная миниатюрная покровительница нас покинула.
- О да, она не стыдится! - сказала Тео снова принимаясь работать иглой над каким-то микроскопическим предметом. - Надо отдать миледи справедливость, она всюду чувствует себя как дома, - хоть на кухне, хоть во дворце. Она дала нам тут с Молли десятки наставлений по домоводству. Говорит, что у себя на родине в Олбани и хлеб пекла, и жаркое готовила, и полы подметала, и корову доила. (Все это миссис Тео перечислила, забавно подражая американскому выговору миледи.)
- И притом она не заносчива, - сказал я. - Любезно пригласила нас отобедать с ней и милордом. Разве дядюшка Уорингтон когда-нибудь подумает теперь предложить нам кусок пирога или кружку его знаменитого пива?
- Конечно, она по-своему добродушна, - не без лукавства заметила Тео, но, мой дорогой, ты же не знаешь, на каких условиях мы приглашены! - И тут моя супруга, все так же подражая манерам графини, со смехом сообщила мне эти условия. - Миледи достала свою записную книжечку, - сказала Тео, - и объяснила мне, по каким дням она выезжает и по каким принимает у себя. В понедельник ее посетят герцог и герцогиня и еще кое-кто из родственников милорда со своими супругами. Во вторник у нее будут какие-то графы, два епископа и посланник. "Ну, вам, конечно, не захочется наведаться к нам в эти дни, - сказала графиня. - Теперь, когда вы бедны, вам в этом высшем обществе, понятно, будет не по себе. Ну, да и бог с ним; папенька никогда не обедает с нами, когда у нас собирается знать. Ему все это не по нутру, он в этих случаях предпочитает перехватить где-нибудь кусочек холодной говядины". Тут я, - сказала Тео, смеясь, - сообщила ей, что мистер Уорингтон любит только самое изысканное общество, и предложила пригласить нас в тот день, когда у нее будет обедать архиепископ Кентерберийский, чтобы его преосвященство мог подвезти нас домой в Ламбет в своей карете. И, между прочим, она к тому же еще и очень расчетливая малютка, - продолжала Тео. "Вы понимаете, я думала захватить с собой кое-что из чепчиков и других вещичек нашего крошки, - милорд из них теперь уже вырос, - да подумала, что они еще могут понадобиться потом снова, вы же понимаете, моя дорогая". Так что, как видишь, это маленькое добавление к нашему гардеробу проплыло у нас мимо носа, - улыбаясь, сказала Тео, - и нам с Молли придется как-то обойтись без щедрот ее сиятельства. "Если уж кто беден, тот беден, - с присущей ей откровенностью сказала графиня, - и, значит, должен уметь обходиться тем, что есть. Ну, что, к примеру, могли бы мы сделать для нашей бедной Марии, просто ума не приложу. Мы же не можем пригласить ее к себе, как приглашаем вас, хоть вы и бедны. Она-то ведь графская дочка, а выскочила замуж за какого-то актеришку! Это же ужасно, моя дорогая. И его величество и принцесса говорили об этом! Каждое благородное семейство в королевстве выражает нам сочувствие. И все же я придумала кое-что, чтобы помочь этим несчастным людям, и сообщила им это через моего мажордома Саймонса". А придумано, оказывается, было следующее: Хэгану надлежало вернуться в Дублинский колледж, который он когда-то бросил, не доучившись, закончить его и принять сан. "Тогда мы сможем достать ему местечко капеллана у меня на родине", - сказала леди Каслвуд.
Следует тут же добавить, что эти благие намерения были года через два претворены в жизнь, причем я, со своей стороны, рад был оказать посильную помощь в этом деле мистеру Хэгану, который был самым преданным и добрым нашим другом в дни, когда мы терпели нужду и лишения. Лорд Каслвуд оказался верен своему слову, помог Хэгану получить сан и назначение в колонии, где, как вы скоро узнаете, он заслужил себе доброе имя и как проповедник, и как солдат. Однако ни гинеи не потратил его сиятельство, чтобы помочь сестре или ее мужу, когда они терпели нужду. Сам я, благодарение богу, никогда не обращался к милорду за помощью в трудную минуту, однако, когда мне удалось выбраться из нищеты, он, надо отдать ему справедливость, вполне искренне, как мне кажется, выражал по этому поводу живейшую радость и стал со мной как нельзя более любезен и обходителен.
Также, справедливости ради, необходимо отметить, что мой дядюшка Уорингтон и его добродетельная супруга и дочери в дни трудных для меня испытаний не уставали сокрушаться по поводу моей бедности. Я все еще продолжал поддерживать знакомство с некоторыми из наших общих друзей, и они, разумеется (как и положено друзьям), считали своим долгом докладывать мне, какие ведутся разговоры и какие суждения высказываются на мой счет, причем ни разу не довелось мне услышать, чтобы кто-нибудь из моих родственников обмолвился обо мне или о моей жене добрым словом. Даже пьеса моя была преступлением в их глазах (впрочем, я уже привык слышать о ней всяческую хулу и поношения), а автор ее - распутником и нечестивцем в лохмотьях, жалким наемным писакой. Нет, они не протянули мне руку помощи. Бедная жена моя могла сколько угодно проливать слезы в горькую минуту - они не раскошелились для нее ни на пенс, зато не менее шести раз в неделю они посещали храм божий и часто ставили свою подпись под сбором пожертвований на благотворительные нужды. Восемнадцать столетий живет на земле их племя и будет жить и процветать, покуда не прекратится род людской. И по-прежнему они будут возносить хвалу небесам за то, что они не чета прочим смертным, и будут предоставлять бедствующим и страждущим получать помощь от других.
У меня не лежит душа ворошить сейчас все те страшные сомнения и тревоги, которые одолевали меня в ту пору. Каких только я не строил планов, чтобы раздобыть работу и немного денег и пополнить наши скудные и уплывающие средства; но все мои замыслы терпели неудачу. Наконец я надумал обратиться к моему другу мистеру Джонсону, и теперь, при воспоминании о том, как радушно этот добрый человек принял меня, мне становится стыдно, что я позволял себе такие дерзкие замечания по поводу его поведения и манер. Я поведал ему обстоятельства моей женитьбы, рассказал обо всех своих трудностях и о планах на будущее. Он ни в коей мере не нашел мое положение безнадежным. Si male nunc {Если сейчас плохо (лат.).} - это не значит, что так будет всегда. Я могу рассчитывать - хотя шансы и не очень велики - получить какую-нибудь должность здесь, в Англии; меня ждет наследство, которое рано или поздно по законам естества должно перейти ко мне или, на худой конец, к продолжателю моего рода, чье появление на свет нами ожидается. У меня есть еще немного денег для удовлетворения самых насущных нужд, есть возможность... "Впрочем, если говорить откровенно, сэр, - сказал Джонсон, - после постановки вашей трагедии я не убежден, что природа достаточно щедро одарила вас теми особыми качествами, которые необходимы для подлинного успеха на литературном поприще". И, наконец, остается еще возможность смириться перед материнской волей и возвратиться в Виргинию, где меня всегда ждет отчий кров и полный достаток.
- Помилуйте, сэр, - вскричал мистер Джонсон. - Да такая сумма, какую вы назвали, была бы целым состоянием для меня, когда я вступал в жизнь, а мой друг мистер Гольдсмит мог бы купить себе на эти деньги карету шестеркой. Вы молоды, не лишены надежд, и в кошельке у вас есть сотни две фунтов звонкой монетой, - как же можно приходить в отчаяние! На эти средства вы ведь сможете продержаться по меньшей мере год, а за год мало ли что может произойти? Ваши родственники могут одуматься и оказать вам помощь, или вы можете унаследовать ваше виргинское поместье, или вам еще откуда-нибудь приплывет богатство!
Ко мне в тот год не приплыло ничего, но зато кое-что приплыло к нему. Лорд Бьют назначил мистеру Джонсону пенсию, чем привел в ярость всю Граб-стрит, ибо получатель ее в свое время опубликовал далеко не лестное мнение о пенсиях и пенсионерах.
Все же мистер Джонсон не вовсе расхолодил мой литературный пыл. Он даже пообещал найти для меня работу у книготорговцев и честно выполнил это свое доброе намерение.
- Но помните, сэр, - сказал он, - вы не должны появляться перед ними in forma pauperi {В виде нищего (лат.).}. Не можете ли вы раздобыть у кого-нибудь из ваших друзей карету, в которой мы с вами могли бы отправиться по делам? И вы должны надеть самую лучшую вашу шляпу и расшитый жилет. Нам надо держаться так, сэр, словно это мы делаем им одолжение.
Эта военная хитрость принесла свои плоды и на первых порах снискала мне уважение книготорговцев, но как только они уразумели, что я желаю получать плату за свой труд, их спины перестали сгибаться, а сами они стали позволять себе столь фамильярное обращение со мной, что я не мог с этим свыкнуться. Однажды я случайно услышал, как один из них, бывший прежде лакеем, сказал:
- Кто там? А, это "Покахонтас", ну, пусть обождет. - И послал своего мальчишку сказать мне примерно то же.
- Обождать, сэр? - крикнул я, клокоча от ярости и распахивая дверь к нему в комнату за лавкой. - О нет, я не привык ждать! Насколько мне известно, это скорее была ваша специальность! - И в чрезвычайном возбуждении я покинул его лавку и вышел на Пэл-Мэл.
Однако этот мистер Д., пожалуй, был прав. Ведь это я пришел к нему, если и не с просьбой, то, во всяком случае, с каким-то деловым предложением, а значит, мне и следовало ждать, когда у него найдется время и охота принять меня. Впоследствии, когда дела мои несколько поправились, я принес этому господину свои извинения, чем мгновенно умилостивил этого покровителя Муз, поменявшего на них свою ливрею.
В дальнейшем я был менее привередлив, или, может быть, мистер Джонсон был более удачлив, но только ему удалось раздобыть мне у издателей небольшую работу: на мое счастье, я порядочно знал несколько иностранных языков, и мне поручили делать переводы. Прокорпев над переводом целый день, я едва-едва зарабатывал несколько шиллингов, а за полную неделю работы далеко не всегда получал гинею, да и ту какой-нибудь из этих грубых торгашей швырял мне с нагло-покровительственным видом. Я мог бы указать на две-три журнальные статьи, написанные мной в этот период и принесшие мне несколько жалких шиллингов; когда я их перечитываю, они пробуждают во мне горчайшие воспоминания и причиняют острую боль {* Мистер Джордж Уорингтон из Верхнего Темпла говорит, что он помнит тетрадь своего деда, на обложке которой значилось: "Les Chaines de l'Esclavage" {"Цепи рабства" (франц.).}. В эту тетрадь дедом были наклеены вырезки из различных журналов и газет, набранные старинным шрифтом. Это, без сомнения, и были те самые статьи, о коих упомянуто выше, однако ни в библиотеке городского дома, ни в библиотеке уорингтонского поместья тетради этой обнаружить не удалось. Издатель, кстати сказать, не считает себя ответственным за некоторую непоследовательность автора. На странице 265 он говорит, что вспоминает прошлое "без горечи", теперь же, как мы видим, он впадает в ярость при воспоминании о нем. Впрочем, такой же способ прощать своих врагов не редкость и в наш век.}. Я вспоминаю мучившие меня страхи и сомнения, вижу, как моя драгоценная супруга прикладывает младенца к груди и поднимает на меня глаза, притворной улыбкой тщетно пытаясь скрыть свою тревогу, и снова я вступаю в борьбу со своей гордостью, и снова кровоточат нанесенные мне раны. Есть такие несправедливые обиды, которые трудно простить, и всякий раз когда они приходят мне на память, прежнее чувство возмущения и гнева подымается во мне. И снова сгущаются мрачные тучи и гнетут мою душу, пока их не разгоняет мысль о той нежной любви и преданности, которая была моим светочем во мраке и утешением в невзгодах.
Глава LXXXII
Моидор Майлза
Малютка Майлз появился на свет всего несколькими днями позже всемилостивейшего принца, который командует ныне его полком. Фейерверки и салюты из множества пушек приветствовали рождение наследника престола. Великие толпы людей стекались во дворец, дабы лицезреть младенца, возлежащего за позолоченной загородкой под наблюдением высокородных нянюшек. Колыбель нашего маленького принца не охранялась таким количеством нянек, придворные и верные вассалы не приветствовали его восторженными кликами, если не считать, конечно, нашего верного Гамбо и доброй Молли, которые так искренне любили этого малютку, наследника моей нищеты, и так им восторгались, что сердце мое таяло. Почему мы не назвали нашего мальчика так же, как был наречен вышеупомянутый чудо-ребенок и как звали его отца? Я дал ему имя одного маленького сорванца, моего родственника, имя, тоже часто повторяющееся из поколения в поколение в роду Уорингтонов, дал потому, что любовь и доброта маленького Майлза, - чувства, в которых нам было отказано со стороны наших кровных родственников, - глубоко растрогали меня, и мы с Тео решили назвать наше дитя в честь единственного нашего друга среди моей родни по отцовской линии.