Терентьева Наталия. Куда улетают ангелы

   Отец Павлика сел в тюрьму, перестаравшись в первые годы нашего капитализма. Он попытался продать воздух, как делали многие в то время. Снял две комнаты в бывшем Доме пионеров, наделал туристических путевок в типографии, продал две очень удачно, а за третьей пришла жена помощника прокурора округа, просто как туристка – она хотела поехать в Голландию за луковицами тюльпанов. Отец Павлика не успел спрятаться, когда разразился скандал, и его посадили на четыре года. Почему-то он вышел гораздо раньше, но к моей маме даже не зашел.
   Мама, в отличие от меня, к мужчинам всегда относилась крайне иронично. По-моему я больше переживала, что отчим так подло сбежал.
   В трудную минуту мама взяла к себе квартиранта – Игорька. Он и прижился в нашей огромной квартире. Мне кажется, если спросить его, сколько моей маме лет, он точно не скажет, хотя брак они оформили официально. От моего папы, который давно умер, маме осталась прекрасная пятикомнатная квартира на Маяковской – с двумя кладовками, с комнатой, в которую ведет полукруглая лесенка – в ней раньше жила я, а теперь прячется от невиртуальной реальности Игорек.
   О папе я мало что помню. Он был довольно известным писателем и журналистом. Его или не было дома, или он сидел в своей комнате и писал. Помню, что он был веселый и толстый. Он даже умер во время смеха. Смеялся, смеялся, схватился за сердце и умер. Это вспоминают все его друзья и знакомые, как только заходит разговор о папе. «Ладно, хоть Ленку и квартиру мне оставил, раз уж сам помер», – раньше часто говорила мама. А мне было очень обидно – ничего себе «хоть». Квартира наша – ее – просто роскошная. А я – вот так она меня и воспитывала, я всегда для нее была «ну хоть Ленка…».
   Сейчас я к маме хожу редко, потому что, с тех пор, как лет семь назад у нее появился Игорек, она стала нервничать при виде меня. Говорить высоким голосом, слишком сильно краситься, выпрямлять и без того прямую спину бывшей актрисы (мама когда-то пела в оперетте) и без конца повторять, что она не стесняется своего возраста, совершенно не стесняется и может всем сказать, сколько лет ее дочери… Я обычно тороплюсь объяснить: «Мне уже двадцать девять, у меня маленькая дочь, просто я так плохо выгляжу.» Хотя я точно знаю, что возраст – не в морщинках около глаз и рта, не в цвете кожи, а в глазах. Никто никогда не даст мне двадцать девять лет, внимательно посмотрев мне в глаза. Сто лет – даст или даже двести. Двести лет одиночества с Виноградовым Сашей. Мук, одиночества и моей бессмысленной и мучительной любви.
   Я представляю, что сказала бы мама, если бы я попыталась рассказать ей про последние выходки Виноградова.
   – Хочешь чокнуться – продолжай в том же духе! По нему плачет Кащенко, и он тебя с собой туда тянет! Пошли его в задницу, оформи официально алименты, слава богу, Варька записана на него. За хвост поймали тогда, ловкого твоего! И найди себе нормального человека, наконец! Или не ищи, а живи спокойно, ешь с аппетитом, и пусть смеется Варька! А не рыдает с тобой месяцами, когда твой ненаглядный любовник забывает, что кроме его вечно чешущихся причиндалов, у него есть дочь, в конце-то концов! – сказала бы моя мама и была бы абсолютно права.
   Но разве не ты, мама, говорила мне когда-то, что любовь – самая большая ценность на земле? Моя мучительная любовь, придавливающая меня к этой земле, не дающая мне дышать, смеяться, видеть мир во всех его красках – это большая ценность, ее надо беречь, за нее надо бороться. Ведь моя любовь – это часть меня самой, я не могу ее оторвать от себя, как не могу добровольно отдать свою руку, ногу, даже ухо. А уж Саша Виноградов точно для меня значит больше, чем мое собственное ухо.

Глава 5

   На следующий день после нашего странного разговора с Виноградовым меня весь день мутило. Я даже померила давление, и точно, – низкое, почти коллапс: восемьдесят на пятьдесят пять. Я пила крепкий сладкий чай, стояла в горячем душе, к вечеру стало вроде бы лучше, – вот если бы не мысли…
   – Ты позвонила Милке?
   – Нет еще… А ты где?
   – Прошу тебя, не надо за мной следить. Неужели ты ничего не понимаешь? Ты только себе делаешь хуже.
   – А ты не хочешь спросить, как Варя?
   Я совершенно безнадежно попыталась попасть в то крошечное место в душе Виноградова, на которой написано: «Я – отец». Хотя моя мама считает, что у него нет не только такого места в душе, но и самой души.
   «У него есть брюхо, есть гениталии и, к сожалению, мозги. Душа!.. Какая там душа…»
   – Спрашиваю – отвечайте. Как. Варя. Общая дочь, хорошая девочка. Как она поживает?
   – Варя нормально, Саша.
   – Вот и славно. Звони Милке, потом мне.
   Я понимала, что он задумал что-то странное, по меньшей мере. Но тем не менее нашла Милкин телефон. Поколебалась некоторое время. И позвонила. Милка была пьяна, но разговаривать могла.
   – Ленуся! Ленка… – она заплакала.
   – Милка, привет, ты как живешь? Что-то совсем не звонишь…
   Я ощущала себя полной сволочью. Мне-то совсем не хотелось звонить ей. А зачем она понадобилась Виноградову – я не понимала. Но чувствовала, что это имеет какое-то отношение к нашим последним сложностям.
   – Да как живу… Хреново! Романы, мужики… и ничего… Вот ты молодец, родила хотя бы… А я приду домой с работы, телевизор включу, есть не хочу – на работе наелась, напилась, рекламу посмотрю – и спать. Все бессмысленно…
   – Мил… Тут вот мой… гм… Саша хочет пригласить тебя в ресторан.
   – Меня? – Милка засмеялась. – А ты?
   – Ну вроде со мной… Но я что-то не пойму…
   – Да и не надо понимать! Что ты всё, Ленуся – понимать да понимать… Пошли! Поболтаем с тобой, в обстановочке…
   – Ну да, действительно, может, он хочет, чтобы мы с тобой поболтали, я отвлеклась… А то я с работы уволилась… Сижу дома… И потом, он предлагал мне, чтобы я открыла свой журнал…
   – Ой, Ленка… Возьми меня на работу… Хоть кем-нибудь, а?
   Я пожалела, что сказала об этом. Вряд ли для этого он просил меня пригласить ее. Хотя он загадочный человек, мой Саша Виноградов…

* * *

   Через два дня мы пошли втроем в итальянский ресторан. Ничего особенного там не было, Виноградов напился не больше обычного, Милка, видимо, тоже. Я, как почти не пью, так и не пила тогда, хотя Виноградов всячески пытался меня напоить. Это, пожалуй, было единственное, что чуть насторожило меня. Он прекрасно знал, что мне становится плохо от бокала сухого вина. У меня начинает кружиться голова, меня тошнит, а от двух бокалов я теряю равновесие и засыпаю до утра. Поэтому тем, кто этого не знает, он сам объясняет: «Лена – женщина оригинальная, водяру не пьет, а винищем брезгует».
   – Лена! Пить надо много! – пьяным голосом говорил Виноградов, подливал мне красного вина и смотрел на меня злыми трезвыми глазами.
   – Ой, я не зна-а-аю… – хихикала пьяненькая Милка и расстегивалась.
   Она пришла в черной кружевной блузочке. Меня не оставляло ощущение, что я видела кофточку еще в институте – застегнутую по меньшей мере на тридцать крошечных черных перламутровых пуговок. Через три минуты Милка стала ее расстегивать. Наверно, это ее обычная штучка. Виноградов пару раз взглянул на ее ручки, теребящие очередную пуговку, со странной улыбкой.
   Во время ужина я взяла сумку и вышла из-за стола.
   – Ты куда это? – нахмурился Виноградов.
   – В туалет.
   – Я с тобой, – запищала Милочка. Думаю, что она хотела замурлыкать, но получилось, как будто пищит больной котенок. Котенок, больной сифилисом или, на худой конец, хламидиозом.
   – Сиди, – подал голос Виноградов и, по всей видимости, зажал ее ноги своими под столом.
   – Ага, – мяукнула Милочка.
   Возле туалета я достала телефон и позвонила Варьке, я все же отвезла ее к маме. Взял трубку, конечно, Игорек. Он всегда машинально берет трубку, которая лежит у него под локтем, а потом кладет ее обратно рядом с собой, забывая, что на другом конце кто-то ждет ответа. Иногда мама обнаруживает через два-три часа, что никто не смог дозвониться на домашний, оттого что Игорек снял трубку и забыл про нее, увлекшись работой.
   Когда я вернулась, то застала идиллическую картинку. Виноградов кормил Милочку жирными черными маслинами, а Милочка пыталась засунуть обратно левую грудь, которая вывалилась у нее из полурасстегнутой кофточки. Ее сильно прорисованные пухлые губы были при этом перепачканы темной мякотью маслин и производили устрашающее впечатление.
   – Ну что, Саш, я пойду, – я попыталась пройти мимо стола.
   – И не вздумай, – яростно зашипел Виноградов и дернул меня обратно. – Сейчас пойдем вместе.
   – Саш, а что происходит? Ты просил познакомить тебя с Милкой, вот, пожалуйста, она сидит, знакомая с тобой. Меня ждет дочь.
   – Подождет! Ты просила меня не бросать вас? Обещала больше не выдрючиваться? И что? – держа меня за руку выше кисти, он достал другой рукой портмоне и помахал официантке. – Рассчитайте! – он притянул меня на колени. – Сядь на минутку.
   Официантка быстро подошла с готовым счетом.
   – Выпей пока вина, – он попытался поднести мне к губам бокал.
   – Да не хочу я больше вина, Саша! Ты же знаешь, что со мной бывает после того, как я выпью!
   – Сегодня будет другое, я тебе обещаю, – Виноградов крепко прижал меня к себе и стал целовать мне шею, очень больно подгрызая при этом мочку уха. Со стороны можно было подумать, что он мне что-то говорит. Хотя мы сидели в таком темном углу, что со стороны можно было все что угодно подумать.
   Я чуть отодвинула от него голову.
   – Саша, не съешь сережку.
   – Так, все, девчоночки, – Виноградов аккуратно убрал карточку в портмоне и оставил на столе триста рублей чаевых. Задержавшись взглядом на нашей официантке, швырнул еще сто.
   – На всякий случай, авось пригодится? – спросила я.
   – Вот я и думаю… такая степень близости, как у нас с тобой – это хорошо или уже то, что бывает после «хорошо», а, Лен?
   – А что бывает после?
   – Рюмка хорошей водки, вторая, четвертая, девятая, бэ-э-э-э-э… – Виноградов показал, как его вырвало от нашей с ним чрезмерной близости. – Ну ладно, ладно, я пошутил, не очень блестяще.
   Виноградов вытащил размякшую Милочку из-за стола.
   – Лен, застегни ей кофту, что ли… Неудобно до гардероба идти…
   – А как же она домой поедет? Посадим ее в такси, давай. А лучше, конечно, отвезти домой. Правда, она живет черте где… В Бибирево, кажется… Но не дай бог что с пьяной случится…
   – Ага, ага… – Виноградов одел Милку и выволок на улицу. – Давайте, давайте, маленькие… – Он и меня ухватил за руку выше локтя и пытался вести за собой.
   Я высвободила свою руку.
   – Саш, ну я-то не пьяная, что ты со мной так? Держи Милочку, я сама как-нибудь…
   Милочка на удивление ловко спустилась на высоких каблуках с лестницы, держась за меня острыми коготками.
   – Давайте, давайте в машину, быстренько, замерзнете, – продолжал обращаться к нам обеим Виноградов.
   – Ты решил отвезти ее?
   – Ага, ага… Костик, в Митино.
   Костик, покосившись в зеркальце на Милочку, молча кивнул. Кого только он, наверно, не возил в этой машине.
   – Саша, меня, пожалуйста, домой, вернее, на Маяковскую, к маме. Мне надо Варю забрать. Я понимаю, что ты хочешь…
   Не могла же я при его шофере сказать, что теперь поняла, для чего он пригласил Милочку. То есть не поняла, а удостоверилась. Он хочет проверить, как я буду ревновать его. Посмотреть, как поведу себя, когда вот она – соперница. И он вроде и меня на коленки сажает, да уезжает с моей подружкой. Как я себя поведу? Может быть, это тест на совместную жизнь? Как я буду относиться к его баловству? Терпеливо и мудро? Снисходительно и с юмором? Или брошусь расцарапывать обоим физиономии?
   – Саша, – спокойно сказала я. – Делай, что хочешь. Только сначала отвези меня к маме.
   – Ага, ага…
   Костя вопросительно посмотрел на меня в зеркало, потом – на него. Виноградов покачал головой:
   – Всех в Митино. Трезвых, пьяных, мальчишек, девчонок…
   Ладно, я же решила пройти этот путь до конца. Тем более что я хотела забрать у него пару Варькиных любимых книжек. Потому что ей всегда не хватает именно тех книг, которые мы в прошлый раз оставили у него или на даче.
   Врешь, ты все врешь себе, Лена. У меня второй раз за вечер пронеслась мысль, которая меня ужаснула. Я посмотрела на Сашу и опять прогнала ее. Нет, да нет же… Неужели вот такой ценой я должна спасти… А зачем тогда спасать…? Да нет… Или… Пройти до конца? И понять все – про себя, про него, про нас? Может, и другие такой ценой спасают крепкие тридцатилетние браки? Ну, приблизительно такой? Когда очень тошно, но цель высока и всё оправдывает…
   В машине Милка, естественно, уснула. По дороге мы еще останавливались, Виноградов выходил в супермаркет и вернулся с пакетом, в котором явно проглядывался классический «набор любовника»: конфетки, орешки, мартини, шампанское, водочка… Какое там Милочке еще шампанское!.. А я его терпеть не могу. Как же Виноградов любил раньше, особенно после длительных отлучек в другие квартиры, вдруг заявляться с таким набором! Молодой, бодрый любовник с праздничным настроением. И все так свежо, задорно, весело… Как, наверно, ему этого не хватало в несчастные полтора года наших псевдосемейных отношений!
   Я позвонила Варьке.
   – Варюша, ты что делаешь? Спать собираешься?
   – Нет, – твердо ответила мне Варя. – Пока ты не придешь, я не усну. А ты где?
   На самом деле я никогда не оставляла ее на ночь ни у мамы, ни у кого-то еще. Да и сейчас не собиралась.
   – Варюша, я скоро приеду…
   Я поймала иронический взгляд Виноградова.
   – Может, ты пока ляжешь, возьмешь книжку… А бабушка что делает?
   – Изабелла ходит в маске.
   Моя мама на самом деле Лидия, которую все зовут Лиля. Изабелла – это была часть ее сценического псевдонима. Но потом многие стали думать (возможно, им намекнула на это мама), что Лиля – уменьшительное от Изабеллы, и стали звать ее и так, и так. Ей действительно очень шли оба имени – и маленькое, тихо звенящее, ласковое Лиля, и это, второе, неожиданное имя с привкусом терпкого винограда и ночных кабаре.
   – А-а-а… ну хорошо… А Павлик как себя чувствует?
   – Павлика все время рвет…
   – О, господи…
   Мама сказала, что у него отравление, но мне почему-то казалось, что Павлик начал курить и поэтому его и рвет. По крайней мере, я очень четко чувствовала запах табака в их квартире, хотя там никто вроде не курит.
   – А Игорек чем занят?
   – Он сказал, что я буду главной героиней следующей игры, которую он придумывает.
   – Прекрасно. А что ты там будешь делать?
   – Ловить монстров. Потом один монстр окажется заколдованным принцем, сначала он мне съест руку, но рука потом вырастет и…
   У меня начала садиться батарейка в телефоне.
   – Варюша, друг мой, ложись и жди меня. Я скоро.
   – Ты не скоро, Воскобойникова, и не надейся. Сначала ты мне отдашь все долги, которых набралось – ой-ёй-ёй…
   Я постучала по сумке.
   – Сколько?
   – Не в том месте долги, не в том, – покачал головой Виноградов. – Слушай, ты думаешь, она скоро проспится?
   – К утру, наверно…
   – Ай… – он досадливо крякнул. – Кость, ты когда купишь аптечку в машину?
   – Уже купил, Александр Ефимович. Валидол, аспирин, контрацептивы, бинты, йод.
   Виноградовский шофер отличался невероятной наглостью – при его тщедушном телосложении это всегда производило впечатление. Сейчас он сказал это, даже не взглянув на Александра Виноградова. Костя разбил ему две служебные машины и проворонил личный «Мерседес». «Мерседес» угнали средь бела дня – Костя показывал его для продажи. Когда его потом просили описать внешность «Артура», который вскочил в машину и угнал ее, Костя с апломбом объяснял:
   – Ну типичный азер! Арменин или чечен… Скорей всего башкир!
   Второй потрясающей чертой Кости, особенно при его профессии, был географический кретинизм. Без преувеличения – если Косте нужно было хоть чуть изменить привычный маршрут рабочего дня «Митино – банк – другой банк – ресторан «Пушкин» или «Труффальдино» – домой в Митино», Костя доставал карту и смотрел:
   – Та-а-ак, и где же эта улица Балтийская у нас находится…
   К слову, Костя родился и вырос в Москве.
   Все обычно спрашивали Виноградова – а зачем ему такой Костя. Не знаю, как другим, мне он объяснял, что Костя – надежный и проверенный человек. И сейчас Виноградов пропустил мимо ушей его реплику и вполне дружелюбно поинтересовался:
   – Костик, а есть что-то от похмелья?
   – Не-а, – ответил Костя. – Сейчас я этого урода сделаю, – и стал «делать», то есть обгонять задастый «Лендкрузер».
   – Тогда притормози у какой-нибудь аптеки.
   – Саш, меня что-то укачало, купи мне, пожалуйста, нашатырь.
   Виноградов купил в аптеке таблетки от похмелья, упаковку жвачки и нашатырь. Я открыла пузырек, понюхала и лишний раз порадовалась, что я умеренно ем и пью – иначе бы мне сейчас стало не просто душно.
   Выходя из машины у своего подъезда, он бросил Косте:
   – Завтра утром в восемь пятнадцать.
   – А Костя не отвезет меня к маме? – Я спросила на всякий случай, хотя понимала, что планы у него другие, и они мне, как и весь вечер, активно не нравились. Но ведь я именно за этим пришла. Я решила пройти до конца, хотя и не знала – что там, в конце…
   Я спросила, Виноградов – улыбнулся.
 
   Неживую Милку мы уложили в гостиной. Я пошла на кухню заварить чай, а Виноградов открыл дверь ванной и пояснил мне:
   – Я приму душ.
   – Это лестно, – отозвалась я.
   – Я как следует помоюсь, – он кокетливо посмотрел на меня и покрутил сильно располневшим за последние годы задом.
   – Советую еще сбрить волосы на лобке и подкрасить губы.
   – Ты заплатишь за эти слова, Воскобойникова, и даже еще не знаешь, чем и как.
   – Неужели я чего-то не знаю о жизни? – самоуверенно отозвалась я.
   – Может, ты чего-то не знаешь о себе? – улыбнулся Виноградов.
   Он уже почти разделся и красовался в трусах. Я давно заметила – в периоды, когда в него в организме начинается гиперактивность половых желез, он меняет удобные немецкие шорты, дальние родственники наших классических «семейных», на эластичные наглые плейбойские трусы.
   Виноградов поплескался в душе, накинул один из своих вонючих махровых халатов – однажды все пять или шесть провалялись постиранные в стиральной машинке несколько дней и затухли. А поскольку у него почти отсутствует обоняние, объяснять ему, почему его халаты лучше выбросить – бесполезно.
   – Могу и тебя помыть, – подошел он ко мне и сильно ущипнул за внутреннюю сторону бедра.
   – Больно, Саша!
   – Сейчас еще не так будет! – ухмыльнулся Виноградов. – Хватит изображать из себя китаянку… Чайные церемонии…
   Он вынул чашку из моей руки и подтолкнул меня к ванной.
   – Я ждать тебя, что ли, должен?
   Понятно, значит, такая сегодня игра. Грубый коварный ковбой. Насильник с громадным, не помещающимся в тугие кожаные штаны, органом удовольствия. Скажи себе: «Я красивая», и так будут думать окружающие. Некоторые… Другие будут думать, что ты чокнутая.
   Он смотрел, как я моюсь, но ко мне не прикасался.
   – Сейчас, момент, – он вышел из ванной. Я слышала, как он открывает огромный шкаф-купе, перегородивший всю его достаточно просторную прихожую.
   – Вот это надень, – он кинул мне какое-то светлое платье и поставил на пол коробку.
   Я развернула платье. Похоже, что новое. Или почти… Я с сомнением понюхала платье.
   – Никто еще не надевал! Специально для тебя куплено!
   – А как же та девушка, новая?
   – Мо-ра-то-рий, сказано тебе! Про ту девушку – ни слова! Платье надевай, трусы не надо, вот здесь, – он открыл коробку, – туфли. Тоже новые. У тебя же тридцать девятый размер?
   – Всегда был тридцать восьмой, вообще-то.
   – Ну ничего, велики – не малы. Надевай.
   Он достал белые туфли на высоченной тонкой шпильке. Каблуки и носки туфель были покрыты золотыми скобами.
   – Теперь иди сюда, – он с удовольствием поцеловал меня куда-то между шеей и ключицей. – Поставь вот так ногу, на стиральную машинку. – М-м-м… какой ракурс… а вот так… а если наклониться… м-м-м… прекрасно… идем…
   Он провел меня в комнату, которая одновременно служила ему спальней и кабинетом.
   – Не-е-ет, не на кровать, на стол садись, а ноги на стул поставь… Красиво, очень красиво… а теперь повернись ко мне спиной… Замечательно… Воскобойникова, да ты неправильно выбрала профессию!
   – Еще не поздно сменить…
   – Поздно, Воскобойникова, поздно. Ты уже девушка пожилая и веди себя соответственно – по жизни скромнее, в постели наглее.
   – Вообще-то я сейчас на столе сижу.
   – И на столе тоже – понаглее. Ножки раздвинь, чтобы мне что-то видно было… вот так, ага…
   Я продолжала делать все, что он говорил, и чувствовала, что меня ненадолго хватит. Мне не было очень стыдно или противно, а мне опять, как уже несколько раз за последнее время в неприятной ситуации, становилось все хуже и хуже – стало нечем дышать, и лицо Виноградова, искаженное похотью, поплыло куда-то в сторону. На счастье, он как раз отвлекся на какой-то звук, раздавшийся в гостиной.
   – По-моему, подружка твоя упала с дивана, – не подумав прикрыться, он абсолютно голый пошел туда.
   – М-м-м… – раздалось через некоторое время. – Да что вы говорите… какая неожиданность…
   Я сидела на столе и пыталась выдохнуть тугой комок воздуха, застрявший у меня где-то пониже ключиц… Костяшками больших пальцев я поискала точки над бровями и стала их массировать. Качающаяся комната стала чуть замедлять свое движение. Я продохнула комок и обратила внимание, что в комнату вошел Виноградов, ведя за собой Милку со свободно мотающейся головой.
   – Ну-ну-ну, вот так, потихоньку… только что такое мне сказала…
   – Она может говорить? – услышала я издалека свой голос.
   – И не только… Слушай-ка, а ты что это? Ты ж вроде не пила?
   – Мне нехорошо, сейчас пройдет… У меня уже так было… Надо пойти проверить сосуды, у меня же было сотрясение мозга, помнишь…
   – Да что ты? А там есть, что сотрясать?… Ну-ка, ты вот сюда располагайся, красотка… А тебе что дать? Перекись водорода, или что ты там нюхала в машине?
   – Нашатырь и еще… ватку…надо…
   – Ты многого от меня хочешь… сейчас, подожди…
   Он принес мне бутылочку нашатыря и клок ваты.
   – Справишься сама? Слушайте, девчонки, вы мне удовольствие не портьте… Давайте-ка, в себя обе приходите… Идея! Дай-ка!
   Он отобрал у меня вату, смоченную в нашатыре, и сунул ее под нос Милке. Та резко отбросила голову вбок, ударившись об стенку и заплакала.
   – Да что же это! – Виноградов с досадой потряс ее за плечи, а та пьяная дурочка обняла его и затихла у него в руках. – Нет, так не пойдет!
   – Саша, оставь ее в покое! Что ты от нее хочешь?
   – То же, что от тебя! – Виноградов бросил Милку на кровать и подошел ко мне. – Тебе лучше?
   – Ну да…
   – Хорошо… – он приблизился ко мне вплотную.
   Когда Виноградов подходил ко мне близко, соображения морали, гордости, чести, будущих жизненных катастроф, вызванных его близостью, и прошлых незаслуженных жесточайших обид, следовавших за нею, отступали. Всегда. За четырнадцать лет я ему отказала в его естественном желании раза три, не больше. Может быть, такая его власть надо мной вызвана тем, что он мой почти единственный мужчина. Почти – потому что те жалкие встречи с другими, с кем я пыталась избавиться от Виноградова, и только убеждалась, что это невозможно, – не в счет.
   – Ты видела себя в зеркало?
   – Нет.
   – Посмотри.
   Он взял меня за руку и повел к огромному зеркалу в прихожей.
   Я и забыла, что он напялил на меня какое-то платье.
   – Это мне – подарок, да?
   – Ну… вроде того… Спальный такой подарок.
   – А это разве для сна?
   – Нет, конечно, – он засмеялся. – Это для… Ну-ка встань вот так, ага, а теперь наклонись… видишь, как красиво, когда у такой скромной женщины в платьице почти до колен вдруг обнаруживается отсутствие трусов… Ага… А зачем ты туфли сбросила? Они тебе жмут?
   – Нет, они спадают.
   – Ерунда.
   – Туфли тоже спальные?
   Виноградов поцеловал мне ладонь, быстро принес туфли и надел мне на ноги.
   – Вот, красиво. Теперь иди ко мне… Постой-ка…
   Из спальной раздался голос Милки:
   – Ой, где это я? Здесь есть кто-нибудь? А? Лю-ю-юди-и-и!..
   – Есть, есть, лапушка, ты так не кричи, есть и люди, есть и другие девушки, не переживай!
   Виноградов пошел к ней, из комнаты через мгновение послышалась возня.
   – Вот так, какая девочка хорошая… Конечно, тоже пожила на свете уже годочков тридцать пять, да? А то и побольше… М-м-м… жалко… что… так… много… подожди-ка, ножку свою на плечо мне положи… и вторую… вот умница… м-м-м…какая умница… какая сладкая девочка… м-м-м… а вот теперь головку свою сюда положи… не-е-ет… не отворачивайся… ну-ка… ты же это любишь, правда, м-м-м… какая молодец… какая девочка… умелая… м-м-м…
   Он глубоко задышал, я слышала это в тишине ночи. Из гостиной теперь раздавалось мерное хлюпанье, а я с задранным платье сидела, замерев на диване, и не двигалась.
   Да, мне тридцать восемь лет. Да, я видела с Виноградовым много плохого и странного, и такого, что не вписывается в моральный кодекс бывшего строителя коммунизма, которым я только собиралась стать. Кроме этого, в юности я ездила в стройотряд на третьем курсе, после чего троих наших мальчиков чуть не отчислили за непристойное поведение. Я в их поведении не участвовала, но видела – это все происходило в нашей комнате, где спало двадцать семь девочек. За свою жизнь я несколько раз вместе с Виноградовым смотрела очень плохие, мерзкие фильмы, которые можно было бы объединить на полках видеомагазина под общим названием «Свальный грех». Вот так бы люди и выбирали: «Так… мелодрама… боевики… комедии… свальный грех, а по-нашему – групповой секс…» В главных ролях – немолодые женщины с надутыми парафином грудями, похожими на перезревшие дыни «колхозница», мулаты с бессмысленным взором и глупые, маленькие беспризорницы, выросшие, вероятно, в семьях алкоголиков и наркоманов – а иначе как бы девочки пошли сниматься в таких мультиках?