Терентьева Наталия. Куда улетают ангелы

   В любом случае теперь мне не предстоит просыпаться среди ночи и представлять себе, как год-другой мы живем вместе, и вот Саша начал приходить домой с бегающими глазами, в дурном расположении духа, запираться в своей комнате и тихо говорить с кем-то по телефону. С кем-то, кто просто моложе, чем я.
   Ведь я знаю, что есть мужчины, которым становится неинтересна их девушка – и они ничего не могут с этим поделать! – самая лучшая, умная, красивая девушка, как только у нее количество морщинок под глазами начнет напоминать им о том, что им самим, слава богу, пора подумать о душе. А есть еще и такие, кому становится неинтересна самая лучшая, умная, красивая, если они видят ее постоянно перед собой в течение нескольких лет, даже если ей нет еще и тридцати.
   Если иметь в виду, что тот же, кто придумал способ продолжения рода человеческого, потом приходил к людям, чтобы сказать: «Вы не так живете! Не надо хотеть чужую жену! И прелюбодействовать не надо! Браки заключаются на небесах, чтобы рожать детей, а потом беречь и любить их и друг друга до самой смерти!», то вероятно, виноваты не легкомысленные мужчины, а ошибка создателя. Или мы как-то неправильно поняли его мысль.
   Похоже, мужчина создан так, что ему нужно за одну-единственную жизнь успеть оплодотворить как можно больше женщин, чтобы родилось как можно больше детей. Вдруг кто не выживет, вдруг кого убьют враги… И вообще – с этой женщиной дети талантливые, но больные, а с этой – глупые, но здоровые.
   Варианты, варианты… И в результате род человеческий, несмотря ни на что, увеличивается численно, карабкается за пределы Земли и пытается докопаться до мельчайшей частички, из которой создана материя. Все это делают мужчины, а женщины вынашивают и растят мужчин, которые будут убивать друг друга, зашивать и лечить недобитых, придумывать законы, по которым нужно жить, будут выбирать самых главных, драться за власть, а также карабкаться вверх и вспарывать материю все глубже и глубже: а там что, а что после?..
   Но как же быть с моногамной семьей? Действительно это просчет Создателя или мы как-то не так поняли его заветы? Тем более что вовсе не у всех мужчин на земле только одна официально разрешенная жена. Наш Создатель нам велел жить парами, а вот мусульманам, как известно, их Создатель, подозрительно похожий на нашего, повелел жен надоевших не бросать, а кормить вместе с детьми и навещать иногда – по вдохновению…
   Может быть, женщине надо терпеть, в том числе измены, терпеть и прощать, а мужчине – стараться прелюбодействовать поменьше, то есть тоже – терпеть, усмирять свою неразумную плоть – ради души, ради детей… Попробуй объясни детям в понятных им категориях: «Я больше, чем твою маму, хочу вон ту тетю!» А разве это не критерий? Если чего-то нельзя объяснить детям – не есть ли это плохо?
   Такими мыслями – умными, глупыми, приблизительными и не вполне объективными, я развлекала себя по дороге на дачу, чтобы не вспоминать, как весело мы обычно ехали этой же дорогой, как Саша ставил музыку и подпевал. Хитом последнего времени была неожиданная песенка. Когда певец приближался к припеву, Саша набирал полную грудь воздуха и орал вместе с ним: «Я увяз, как пчела в сиропе, и не вырваться мне уже…», задорно поглядывая на меня в зеркальце. А я замирала, как будто он мне делал предложение. Теперь я думаю – с чего это я решила, что сироп, в котором увяз Саша, – это именно я?
   Мне надо было приехать часам к девяти, когда сторож Гриша приходит с основной работы охранять дачу. Хорошо, что было уже темно. Я так боялась этой дороги – очень красивой и любимой нами с Варькой дороги, по которой, я это знала, я ехала в последний раз.
   Дача Виноградова находится в очень живописном месте. Точнее сказать, все вокруг очень красиво, это окрестности Звенигорода, а конкретный поселочек Клопово, где Саша на большом заболоченном участке построил себе хороший теплый дом – место гиблое.
   За забором начинается непроходимая чащоба из огромных сосен, перемежающихся дубами и вязами. В чащобе летом очень много клещей, и она, из-за своей полной непроходимости, используется хозяевами окрестных коттеджей как свалка мелкораздробленной газонокосилками травы. Так что лес постепенно превратился в коллективный клоповский компост, вонючий и неприятный. Кто-то туда сваливает и просто мусор – а какая разница, все равно лес непроходимый.
   Летом на Сашином участке с половины дня темно. Дом расположен слишком близко к лесу, солнце уже с четырех-пяти часов заходит за лес, и к даче из чащобы устремляются тучи комаров и всяких гнусов.
   Но все равно мы с Варей очень любили эту дачу, потому что жили там вместе с ненаглядным когда-то Виноградовым. Выращивали розы, лилии, ирисы, тюльпаны и огромное количество однолетников – возня с рассадой начиналась уже в марте.
   Любой садовод знает, как трудно зимой устоять перед пакетиком семян, на котором нарисован прекрасный цветок. Ведь знаешь – не стоит, любую рассаду можно будет купить, хорошую, откормленную, здоровую, но так хочется в феврале начать выращивать свой будущий сад, почувствовать на мгновение запах весны и лета, до которых еще жить и жить…
   Если в марте насыпать семена во влажный грунт, прикрыть кусочком целлофана или стеклышком, опрыскивать водой, потом, когда появятся первые росточки, убрать стеклышко и каждый день, поливая, следить, как подрастают будущие прекрасные петунии, виолы, бархотки, астры… А потом в начале мая высаживать вытянувшиеся ростки в землю, удобрять, окучивать, пропалывать и, наконец, дождаться первых бутонов. И – оторвать их, чтобы на их месте выросли пышные веточки, на каждой будет уже по два бутона. Для детей, особенно для девочек – это ничем не заменимая школа природной жизни. Бабочки, жуки, червяки… Благородные цветы и растущие как по волшебству вредные сорняки. А также сорняки лекарственные…
   Про огород и связанные с ним радости лучше вообще сейчас было не думать. Я на этом попалась. Зря я начала вспоминать, как совсем маленькая Варька собирала пухлыми пальчиками – даже у худеньких детей пальчики имеют нежную, младенческую припухлость – молодой горошек, расковыривала стручки прямо на грядках и, приговаривая «А ну-ка мы сейчас поп’обуем…», отправляла их в рот и жевала со счастливой улыбкой…
   Однажды я спросила Виноградова, все тужившегося оплодотворить меня во второй раз:
   – А зачем тебе еще один ребенок?
   – А что? Пусть ползает…
   Мне не хотелось тогда ссориться. Но вообще-то надо было сказать ему, что дети не только ползают. Они еще хотят, чтобы с ними играли, по возможности весь день, чтобы их держали за руку, пока они не уснут, и мчались к ним по первому зову, когда они проснутся. Они хотят слышать понятные им ответы на вопросы про море, про тень, про Бога, про любовь… Они повторяют эти вопросы, взрослея, и хотят слышать другие ответы – более взрослые, но так, чтобы новые ответы не противоречили старым – они помнят их всю жизнь. Да, и еще дети болеют. В самый-самый неподходящий момент.
   Когда я доехала до дачи, мне позвонила Неля и испуганно сказала:
   – Ленусь, ты только не волнуйся, но у Вари температура…
   – Какая?
   – Высокая…
   – Какая?!
   – Почти тридцать девять…
   – Что болит?
   – Голова…
   – О, господи… Но я назад уже не поверну… Сыпи нет?
   – Да вроде нет…
   – Слушай, дай ей жаропонижающее.
   – Да я уже дала, а температура только растет…
   – Господи! Нелька… вызывай неотложку, ладно? Вызывай! Я быстро все покидаю в сумки и приеду! Хорошо?
   – Конечно, ты только не волнуйся…
   Золотая Нелька. Компенсация за отсутствие мужчины-опоры. Золотая подруга, которой я плачу черной неблагодарностью. Иногда забываю поздравить с днем рождения, потому что у нее он очень неудобно расположен – между днем смерти моей бабушки, когда мама плачет, звонит мне, и мы едем на кладбище, и днем нашей встречи с Виноградовым, когда плачу я одна, и редко-редко мы празднуем его вместе с Виноградовым. Праздновали… Тогда уж я забывала все. Тьфу!..
   Сколько же надо вылить на голову одной, отдельно взятой женщине, чтобы она перестала произносить даже мысленно фамилию человека, который… Хотя я понимала – мне жаль своей любви, и снится мне уже не он – снится мне, как я его любила. Потому что любить его сегодняшнего – это издевательство над здравым смыслом, над собой, над своей душой. Ты мне в морду плюешь, а я – люблю. Ты мне… а я…
   Чуть позже я поняла, почему же Виноградов меня не отпускал, почему цепко держал в снах и совершенно неожиданно вспоминался днем. Но это случилось только через некоторое время.
   Виноградов, Виноградов, свет моих очей. Тот, бывший, из молодости, которого уже нет. Как же мне больно было расставаться с моей любовью, с надеждами, с воспоминаниями… Как больно было за Варьку, напутствовавшую меня перед поездкой:
   – Гнома не забудь!
   Гнома, исправно приносившего ей подарки и шоколадки в красном заплечном мешке. Это придумал Саша, а Варька поверила, что пока ее на даче нет, гном готовит ей подарки и ждет ее приезда.
   Я ей про этого гнома уже года три рассказываю «сериал». Варька обожает бесконечную историю про девочку Соню, очень на нее похожую, у которой жил гном. Надо бы, наверно, попробовать ее записать, но я просто не понимаю, как люди находят время, чтобы писать книжки. У меня, например, иногда не остается времени, чтобы сделать приличный маникюр, и я делаю аккуратный «маникюр пианистки», чем бешу Виноградова, который любит, чтобы грудь при ходьбе слегка раскачивалась (есть такие лифчики, в которых груди даже первого размера призывно покачиваются), а ногти при взгляде на них обещали бы острые ощущения заинтересованным мужчинам.
   Не бешу, а – бесила! Не любит, а любил… Не надо про это думать! Вообще не надо! Это унизительно и глупо, и расковыривание собственных ран. Лучше про Варьку. Это тоже больно, но так не унижает.
   – И книжки мои все-все собери… «На восток от солнца, на запад от Луны» – под бильярдным столом валяется. Я там ее читала в прошлый раз, когда вы с папой играли…
   Не в прошлый раз, дочка, а в последний.
   Я подыгрывала Виноградову – делала вид, что никак не научусь играть. Бильярд подарили недавно, все вокруг играть умеют – а он вот нет. Да еще я быстро учусь, а у него никак ни один шар в лунку не попадает. Ну как же так! И Саша всё сердился на Варьку, сидевшую под столом и оттуда безо всякого уважения к отцу кричавшую:
   – Мимо! Мимо!
   Нужно по всему огромному дому и в двухэтажной бане собрать все Варькины книжки. Она знает все свои книги и вдруг решает, что сегодня ей необходимо прочитать про великана-одноглаза, а вчера – надо было про волка, который стал теленочку мамой. И всегда упорно ищет именно ту книжку, которая пришла ей в голову.
   После того как мне позвонила Неля с сообщением о Варькиной температуре, я вообще толком ни о чем думать не могла – ни о гноме, ни о книжках, ни о сыче Виноградове, из-за которого вся эта свистопляска. Мне хотелось как можно быстрее собрать вещи и попасть обратно в Москву.
   Подъехав к даче, я набрала номер дачного телефона. Виноградов удачно поставил себе там московский номер. Высокий забор не позволял увидеть, горит ли свет в пристройке сторожа. Он так долго не поднимал трубку, что я уже решила, что придется его ждать. Но вот наконец услышала недовольное:
   – Ало!
   – Гриша, добрый вечер, это Лена. Вы не могли бы открыть мне ворота? Я тут… кое-что привезла.
   – А-а-а… да… – Похоже, он уже спал. – А у вас нет ключей?
   – Нет, так получилось…
   – А-а-а… ну сейчас…
   Гриша с некоторым подозрением посмотрел на водителя «Жигулей», с которым я договорилась, что он отвезет меня туда и обратно.
   – Гриша, это просто такси. Я тут кое-что привезла по хозяйству.
   Я захватила с собой огромный пакет, где лежали недошитые шторы для каминного зала. Глупостями заниматься, отдавать новый компьютер с хорошим большим монитором я не стала, увидев, насколько плотно занят Саша другой, – что ему мои символы и знаки, что ему моя гордость и принципиальность – теперь…
   Я помахала пакетом с чудесным полупрозрачным тюлем, в котором были продернуты неровные золотые нити вперемежку с грубыми, как будто вытащенными из рогожи, с узелками и неровностями.
   – Вот, Гриша, я привезла новые шторы… повешу, наверно…
   – А-а-а… ну да…
   Бдительный Гриша удостоверился, что шофер останется ждать меня в машине. На всякий случай сторож взял лопату и стал подгребать снег на аккуратно расчищенных дорожках. Я слышала, как он чистит снег, пока собирала вещи.
   Я не ожидала, что это окажется так тяжело. Вещей было гораздо больше, чем я предполагала. Потому что мы там жили. По неделе, по два месяца, по три дня, приезжали на праздники. Я и не думала, что дача стала моим вторым домом – я просто об этом не думала, жила и мечтала о том, что посадить следующим летом, переживала, что плохо растет девичий виноград в тени у крыльца, и радовалась, как разрослась плетистая роза с нежными тяжелыми цветами на тонких гибких стеблях.
   Там всегда было странное состояние оторванности от всего мира, покоя и – у меня лично – счастья. Я уж не говорю про Варьку, носившуюся летом босиком по газону, а зимой по огромному каминному залу на первом этаже, Варька, которая, научившись ходить, сразу научилась делать это осторожно, имея в виду габариты нашей с ней квартиры.
   Я собирала вещи и всё раздумывала – не положить ли Саше на подушку нашу фотографию из предпоследней поездки – мы все трое стоим по щиколотку в Красном море… Очень трогательно и глупо.
   …Мы лежали на животах на краю моря, там, где волна набегает на песок. Варька плескалась рядом. Саша счастливо поглядывал на меня, собирая камушки и кусочки белых и красных кораллов. Я тоже искала красивые обломки, похожие на разные фигурки – вот голова кота, вот веточка, вот растопыренная ладонь.
   «Смотри!» – одновременно воскликнули мы и протянули друг другу: я Саше – кусочек темно-розового коралла, похожего на сердечко, он мне – выразительный желтоватый фаллический символ в состоянии готовности. Вот и ответ. Просто мы дарили друг другу разное.
   Но разве посмел бы мой прапрадедушка-корнет, тот, что писал слово «честь» через «ять», предложить своей любимой «руку и фаллос»? Если бы дожил до свадьбы…
   Я все-таки решила положить фотографию, может, Саша вспомнит, как мы были там счастливы – все трое. Как ждала Варька огромного оранжевого мишку, который по вечерам приходил на детские танцы, как она дружила с маленькими француженкой и испанкой – объяснялись они улыбками и взглядами, и, глядя на них, я понимала о жизни что-то, чего раньше не знала. Или забыла.
   Вспомнит, как он пытался читать мне вслух днем, пока спала Варька, поддельные записки Пушкина, выпущенные каким-то «левым» издательством, повествующие о слишком вольных забавах поэта в очень откровенных словах. Книжку подарила я ему сама, схватив на бегу в книжном магазине, поверив в название «Неизданные дневники Пушкина». Кто же знал, что издателю придет в голову предлагать нам книгу с подробным описанием разнообразных соитий, пусть даже и якобы с участием Александра Сергеевича, большого озорника и ловеласа… Когда мы поняли, что это за книжка, мы вместе смеялись, вместе и выбросили ее.
   Или вдруг вспомнит, как однажды сказал Варьке, поглядывая на меня с нежностью: «Дочь, а давай попросим нашу красивую маму, пусть она нам еще братика родит… или сестричку?» Варька очень удивилась и обрадовалась, что такое вообще возможно, а я испугалась…
   Может, он вспомнит, какой раскаленный был песок на пляже и холодное море, в которое сначала невозможно зайти, а потом невозможно из него выйти. Мне кажется, именно на Красном море я впервые поняла – когда-то очень давно человек плавал не меньше, чем ходил по земле…
   Вспомнит и разыщет в ящиках мой подарок на его день рождения, который мы праздновали там, – настоящую золотую монету, очень тонкую, специально предназначенную для тех, кто хочет навеки быть вместе. Разломи монету, подари любимому половину, возьми себе вторую. И храни ее, надеясь, что и он свою хранит…
   Я зашла к Саше в комнату, подошла к разложенному дивану, а там лежали, уютно прибившись друг к другу, как жирные поросятки, две пухлые подушки. То есть он уже был так кем-то тронут, что даже пустил ублажающую его особу спать в свою келью. Знак влюбленности.
   Потом я поняла, что влюбленные спали и на нашей новой с Варькой кровати, в нашей комнате наверху.
   Странно было отвести нам с Варей из семи имеющихся комнат одну, общую. Наверно, со стороны непонятно, почему я на это соглашалась. Мне казалось – неловко, нескромно просить его еще об одной комнате. Со временем все образуется, думала последовательница девушки Сольвейг, простоявшей у берега моря до самой старости в ожидании любви…
   Я сунула фотографию в пакет с вещами. Не забыть вовремя объяснить Варе, что женщина не должна ничего просить у мужчины, который имеет счастье жить с ней. Может, требовать и не надо, но и не стоит соглашаться на унизительную роль приживалки.
   Я ничего не могла поделать со слезами, которые мешали мне видеть. Я то и дело снимала очки, протирала стекла, ходила умываться и собирала нашу с Варькой неудавшуюся буржуйскую жизнь в большие икейские пакеты.
   Попутно я писала ему записки. «Будь счастлив, если сможешь» – записочку с этой сакраментальной фразой я сунула прямо в постель. «Предатель. Ты помнишь, за какое место вешали предателей в Древней Греции?» Их, кстати, вешали за самое обычное место – за шею – во все времена. Но Виноградов явно подумает что-то другое. И… И что? Я на секунду остановилась. Зачем я это написала? Потом махнула сама на себя рукой – ну написала и написала, неужели же сейчас редактировать? Мне надо спешить. Положу в холодильник, сам разберется. На кухне, где висели недавно сшитые мной изумительно красивые занавески и лоснилась гладкими боками новая мебель с медными ручками и медной духовкой, мне было особенно гадко.
   Всего лишь месяц назад, прихватив бледно-зеленую от недостатка чистого воздуха Варьку, я носилась по салонам, выбирая мебель и всякую ненужную ерунду. Не знаю, сколько часов мы провели с меланхоличным дизайнером на Рижской, пока не нарисовали нужную конфигурацию. Мы приезжали туда с Варей три раза. Варя покорно сидела и читала, еще по-детски водя пальцем по строчке, а я – горела над проектом. Проектом будущего счастья за трехметровым забором в дачном поселке Клопово…
   Я огляделась. В доме, наверно, все. Вещей набралось столько, что непонятно, как все это запихивать в старенький «жигуленок», на котором я приехала. Его багажник не рассчитан на перетаскивание старательно укомплектованного счастья с места на место. Все купила – и дубовый шкаф, (его я, разумеется, не потащу – некуда), и коврики, и занавесочки, и медные кронштейны… Что-то самое главное я, видимо, упустила, укомплектовываясь.
   Я подошла к полке с иконками, которые Виноградов исправно покупал в соседнем монастыре, заходя туда раза два в год – помолиться, свечку поставить. Зачем? Я всегда смотрела, как он судорожно стаскивает шапку в церкви, и думала – вот сейчас он зажжет свечку перед иконой и – о чем подумает? О чем попросит? Я так и не поняла, о чем же Виноградов на самом деле мечтал. А это очень плохо.
   Я написала: «Ты сам себя предал», запихнула бумажку за ремень висящего на стене каминного зала телевизора. И решила на этом остановиться.
   Бумажки я вырывала из тетрадки в клетку, в которой рисовала Варька. На верхней странице перегнутой тетрадки корявым старательным почерком было написано «М/С», а ниже шли цифры. Это мой Саша Виноградов играл в домино с котенком по имени «М», а котенок рукой, которая никогда не писала конспекты в институте, отмечала счет. Наши руки – не для скуки, для любви – сердца… Наши руки – не для скуки, расстегни-ка, дядя, брюки… Ужас. Ужас! Это я так смешу сама себя, чтобы не было слишком грустно? Когда, почему я стала такой пошлой? Потому что четырнадцать лет смотрела на мир сквозь человека по имени Саша Виноградов? Сквозь его желания, его приземленный юмор, его привычки хорошо отмытой дворняжки?
   Я знаю, что прощаться с домом – как с человеком. Я помню, как уезжала из маминой квартиры, в которой выросла. Мне было тошно и плохо, я долго скучала о своей комнате, об окне, из которого открывалась панорама Садового кольца, о березе, стучавшей в ненастные дни ветками о мой подоконник. А в моей новой квартире в окно были видны трубы теплоцентрали. С годами я научилась в холодное время года без градусника определять прогноз погоды – по тому, как дымят трубы. А потом перестала замечать дым, и поняла, что, кроме труб, в мои окна видно небо строго на восток. Поэтому при желании можно, сидя у окна, встречать рассвет. И подросли деревья у подъезда и тоже стали стучать о подоконник…
   Я смотрела на заиндевевший газон, на покрытую инеем маленькую альпийскую горку, которую мы с Виноградовым сами сложили в прошлом году. И как будто видела себя беременную, сидящую на корточках у горки и старательно выковыривающую сорняки, растущие гораздо быстрее моих возлюбленных цветов. Увидь, представь – и сбудется? Сбудется, то что-то иное.
   Сейчас в доме было пусто, а я слышала Варькин смех, как она, спрятавшись в шкафу, все ждала, ждала, что я ее найду. А я не нашла – и забыла. И она стала смеяться, в закрытом шкафу. А вот здесь она обычно разгонялась и с разбегу прыгала на Виноградова, сидящего в глубоком кресле.
   Я вернулась к полке с иконками – ведь что-то я здесь хотела, зачем-то подходила… Да, конечно, здесь стояли совы. Две хрустальные совы, разные – одна поизящнее, в очках, другая – покряжистее. Они стояли на зеркальной подставке, а рядом с ними лежала тоже хрустальная открытая раковина, внутри нее – настоящая перламутровая жемчужина.
   Эту композицию я придумала сама, купив все по отдельности, в Греции, где мы как-то отдыхали с Варькой, а Саша звонил и звонил, пять-шесть раз в день, беспокоился, ревновал, скучал. Обеих сов с жемчужинкой я подарила Виноградову. Но оставлять здесь, чтобы он их попрятал, как Варькины фотографии в Митино… Я сняла с подставки кряжистую сову и поставила ее на полку в одиночестве. А жемчужину в раковине и вторую сову – забрала, вместе с подставкой.
   Я знала, что все мои символы и послания – пионерский лагерь. Но уж если я не бью морду за такое гнусное предательство, могу я хоть как-то выразить себя! На кнутики, кандалы, маски и лакированные черные ботфорты на шпильке я не решилась, так же как на свальный грех, наверно, по той же причине. Представляю, какие записочки я бы писала после этого. Хотя не исключаю, что могла бы после этого всю жизнь просидеть в уголке светлой палаты с видом на сосновый бор, разматывая разноцветные ниточки и хихикая.
   Я проверила все комнаты, подвал, кухню, ванную. Вроде все. Потом мне пришлось выйти во двор и пойти в баню – там, на втором этаже как раз располагается бильярдная. Гриши во дворе уже не было. Успокоился, наверное, решила я. И услышала в кармане звонок мобильного.
   – Ты, Воскобойникова, что там делаешь? – Виноградов говорил тихо, это ничего хорошего не предвещало.
   – Где?
   – А там, где ты что-то сейчас делаешь. Явно не то. Прекрати это.
   – Саша, я собираю свои вещи. Наши с Варей книжки. Ее игрушки. Вот сейчас, например, я поднялась в бильярдную…
   – Вот как поднялась, – прервал он меня, – так и спустись. Положи все, что собрала, и мотай обратно.
   – Почему?
   Мне не стыдно признаться, что я надеялась услышать: «Не занимайся глупостями, вы еще приедете на дачу. Я вас люблю, я идиот, мне вскипевшая сперма ударила в голову, я временно потерял рассудок, а теперь все будет хорошо».
   Но он сказал:
   – Не надо ничего забирать у меня в доме, когда меня там нет.
   – Саша, ты же не думаешь…
   – Я ничего не знаю и не думаю. Уезжай.
   – Саша…
   – Лена!
   – Я специально приехала для этого. Я возьму только свои вещи. Да и потом – что за ерунда! В конце-то концов! Что у тебя брать! Газонокосилку?
   – Почему нет? Я… – Он набрал воздуха в легкие. – Я ненавижу твои демарши! Убирайся оттуда! Приедешь, когда я разрешу!
   – Нет.
   – Да! Да! Я тебя предупреждаю…
   Я отключила телефон. Собрала в бане Варькины книжки, раскиданные по двух этажам. Только бы дотащить все это! Мне осталось найти холодильную сумку, которая точно была в подвале. Мне так не хотелось туда спускаться, наверняка сейчас там замерли мыши, и одна обязательно откуда-нибудь выскочит, когда я начну перекладывать вещи. Молодец я, что не оставила здесь наши летние наряды, почему-то все сложила и увезла, без всякой задней мысли. Почему? Эзотерикой увлекаться было некогда, где-то шуршали мыши, или мне так казалось, а сумки нигде не было видно.
   Дом у Виноградова деревянный, в нем очень хорошо дышится и очень хорошо все слышно. Поэтому я сразу услышала шаги на веранде и открывающуюся входную дверь. Шаги нескольких человек.
   – Где она? – голос был не Гришин.
   Потом я услышала, как Гриша что-то негромко ответил.
   – Ага, ну подождем. Эй, выходи, ты где там примерзла?
   Первое, что мне пришло в голову, было так невероятно… Да нет… ну глупости какие! Мы же интеллигентные люди. Некоторые из нас очень запутались, стремительно развратились легкими деньгами, но при чем тут это?
   Я спокойно взяла холодильную сумку, забыв про то, что, скорей всего, в ней-то и сидела мышь, и с отчаянно бьющимся сердцем поднялась по крутой лестнице из подвала.
   – Сумочки оставь, руки за голову и лицом к стене!