Страница:
– Интересно.
– Понятно. А мне интересно. Во всех отношениях. Адрес, кстати, еще раз мне скажи… Улица Василевского, а дом?
– Дом пять, квартира сто двенадцать… – покорно прочитала Верочка по бумажке.
– Подожди, почему квартира? Мы едем в банк, дай-ка сюда записку… А телефон есть?
– Не знаю.
Я быстро набрала телефон редакции.
– Вячеслав Иванович, можно уточнить адрес банкира?
– Просили, кстати, без опозданий, имей в виду! Так, адрес и телефон…
– А почему квартира-то?
– Не знаю. Как дали… Что? – Я услышала, как ему что-то подсказывает секретарь, как обычно, машинально слушавшая все разговоры шефа. – Вот говорят, он хотел в неформальной обстановке.
– Но рабочий день вообще-то, чудно как-то…
Все объяснилось очень просто. Подходя от метро к дому интересующего нас банкира, мы прошли как раз мимо банка с его же фамилией. «Сутягин-концепшн» – назывался этот банк. Мне хорошо была знакома фамилия. Мир тесен, Земля маленькая и круглая – если выйдешь из пункта А, то через двадцать лет обязательно в него же и придешь, со скоростью любознательного пешехода.
Когда-то человек с такой же фамилией занимал все мои мысли и чувства. Это было очень давно. Но с тех пор, как бесславно окончилась та история, мужчины, пожалуй, перестали меня сильно занимать. Мне даже иногда казалось, что вся любовь, отпущенная мне на земле, ушла на одного человека и больше просто искать ее негде – ни в себе, ни вовне.
И дом я тот видела раньше, точнее, иногда проезжала мимо него. Один из первых домов, построенных в нашем округе для тех, кто сумел быстро встать над головами остальных соплеменников. Красивый голубой дом с интересным архитектурным решением, непременными башенками наверху, огромными эркерами, окнами до пола и прочими атрибутами некоей новой концепции жилья.
Дом – это не просто место, где в тесных шкафчиках хранятся твои сезонные вещи, где можно передохнуть после долгого рабочего дня и перекусить утром и вечером, в воскресенье полежать на старом диване или прибить отвалившуюся полочку, смахнув пыль с книжек и полированной ракушки, привезенной пятнадцать лет назад из Коктебеля…
Дом – это особый мир, просторный, уютный или впечатляющий – в зависимости от вкуса хозяина, новая реальность, которая творится по нужным тебе законам. Ты можешь сделать это сам, можешь пригласить дизайнера, чтобы спланировать пространство, освещение. Это ведь так важно, именно это создает ощущение простора, воздуха в доме или наоборот.
Судя по времени, на которое нам было назначено интервью, банкир ходит домой обедать – вот и в бескрайней, аморфно расползшейся по бывшим холмам, перелескам, а также отстойным канавам Москве можно создать себе иллюзию тихой жизни благополучного среднеевропейского бюргера. Пешочком до работы по малолюдной улице (движение в одну сторону, три «лежачих полицейских» напротив школы), пообедать дома, а после, за чашечкой кофе, рассказать миру о своих жизненных достижениях, ненароком показав и кусочек своей квартиры. Если человеку действительно очень хочется рассказать о себе, это понятное решение.
Ничто так не скажет о человеке, как место, где он каждый день надевает ботинки перед выходом на улицу, где он вечером пьет чай или пиво, смотрит на себя в зеркало… Довольно странно, конечно. Почему бы не встретить журналистов, которых он к тому же терпеть не может, у себя, но в деловой обстановке, на работе, в стильном дорогом кабинете? Правда, Вячеслав Иванович предупредил меня, что «дядька чудной». И надо быть готовой ко всяким сюрпризам.
Маленький, великолепно спланированный двор вокруг дома. Идеальная чистота дорожек. Настороженный охранник, видевший, как мы с Верочкой подошли пешком, а не подъехали на машине. Красивый подъезд, отполированный пол и стены, возможно, из натурального туфа или мрамора. Бесшумный скоростной лифт с легким запахом апельсина, с блестящими хромированными панелями, на которых никто не передавал никому привет, и музыкальным сопровождением прибытия на этаж. Здорово, разве нет? Каждый день прибывать на свой этаж под аккорды Вивальди. Кто бы отказался так жить? Сейчас узнаем рецепт благополучной жизни…
Дверь нам открыла аккуратно одетая женщина лет пятидесяти, по всей видимости, горничная.
– Алексей Егорович ждет вас.
Я слегка напряглась, услышав имя. Алексей… Да еще Егорович… Тот Сутягин, которого я слишком хорошо знала когда-то, тоже был Алексеем Егоровичем. Понятно, что это не он, тот деньги считать никогда не умел, тем более, что он уехал в Америку и там остался навсегда, но все равно совпадение очень уж тревожное. Просто так подобного не бывает.
Пока я думала, а не снять ли нам вопреки европейской моде, наверняка заведенной в этом доме, ботинки – уж слишком чистый и сверкающий пол расстилался под нашими ногами, горничная с любезной улыбкой указала нам на деревянный ящичек у дверей с механическими щетками и влажной поверхностью встроенной губки, на которой можно вытереть подошвы.
Я взглянула на Верочку – она чуть раскраснелась и с явным любопытством смотрела по сторонам. Да, смотреть было на что. С самого порога мы попали в очень хорошо спланированный, внешне просто прекрасный мир.
Теплый свет, льющийся из-под потолочных панелей, удачно подобранный переход цвета на стенах, темные деревянные рамы дверей, ненавязчивые и очень стильные предметы, украшающие огромный холл, – светильники из необычного стекла, картины, прозрачные напольные вазы… Начало впечатляющее. Кажется, банкир заранее знает, как мы, точнее я, должна писать о нем для миллионов читателей. Ведет меня по удобной для него дорожке.
В дверях в конце холла появился мужчина, и у меня стукнуло сердце. Этого еще не хватало…
Алексей Сутягин, которого я когда-то знала так близко и хорошо, как никого на свете, не торопясь подошел к нам и улыбнулся:
– Пресса приятна и мила… и крайне пунктуальна…
Он переводил глаза с Верочки на меня. На мне чуть задержал взгляд, удивленно шевельнул бровью… и не более того. Не узнал, скорей всего.
Я очень изменилась. Коротко стригусь, практически не крашусь, стала носить узкие разноцветные очки, больше для декоративности и уверенности за рулем. Думаю, очки меняют сильнее всего, – и глаза скрывают, и изменяют общий облик человека. Не случайно же в фильмах, чтобы сделать привычно неотразимого актера еще и трогательным, и вызывающим доверие, ему надевают очки. Не знаю, насколько трогательной я стала в очках – думаю, что вряд ли, – но с тех пор как я время от времени их надеваю, многие прежние знакомые с ходу меня узнавать перестали.
Мы сели напротив Сутягина на пружинящий кожаный диван. Светлая нежная кожа дивана так и манила положить на нее руку, ощутить мягкую, чуть холодящую поверхность…
– Вам удалось добиться внешнего благополучия. Довольны ли вы своей судьбой на самом деле? – прочитала Верочка первый вопрос из тех, что я ей подсунула.
– Вполне, – опять улыбнулся Алексей Егорович, глядя при этом на меня. – А вы?
– Я? – Верочка тоже посмотрела на меня.
– Мы довольны, что можем взять у вас интервью в неформальной обстановке, – ответила я за Верочку и слегка подтолкнула ее локтем, чтобы та читала вопросы дальше.
Верочка, как прилежная школьница, выпрямила спинку, взяла в руки блокнотик и прочитала мой второй вопрос:
– Приятно ли вам осознавать, что вы живете лучше, чем подавляющее большинство людей в стране?
– Дальше, – кивнул Алексей Егорович.
Верочка вопросительно взглянула на меня, слегка покраснев. Я пожала плечами. А он хотел, чтобы мы спрашивали, как он относится к нанотехнологиям и концептуальной живописи, что ли? Спросим, если хочет. Я показала Верочке на один из последних вопросов.
– Как вы считаете, современное искусство отражает конец нашей цивилизации или, наоборот, ее переход на некий новый уровень, язык которого… – Верочка потеряла мысль и встревоженно взглянула на меня. Я кивнула: «Читай, читай. Всё в порядке!» Она тоже кивнула и продолжила: – …был бы… был бы непонятен людям, жившим, скажем, пятьсот или тысячу лет назад?
– Мне кажется, они бы так же недоумевали, глядя на некоторые картины или скульптуры, как и я, – ответил Алексей Егорович не очень любезно.
Удивительно, как многие известные или просто успешные люди знают, о чем их должны спросить, а о чем – не должны. Считают, что на это право они тоже заработали? Говорить только о том, что лично им интересно и выгодно… Впрочем, возможно, так оно и есть.
– Так что же вы хотели бы сказать нашим читателям? – как можно спокойнее спросила я, чувствуя, что мое волнение, появившееся при виде Алексея Сутягина, ничуть не улеглось, а наоборот, стало усиливаться.
Именно так он действовал на меня когда-то давно, в другой жизни. Я могла сердиться на него, обижаться, могла пытаться забыть и встречаться с кем-то другим, но, лишь завидев его, услышав его голос, я как будто попадала в некое поле, удивительно хорошее и приятное, как в невидимую, но мощную ловушку.
Мы поговорили еще. Алексей Егорович предложил нам кофе, провел по квартире, показал красивую гостиную с видом на север Москвы – не лучший вид, прямо скажем. Показал большую библиотеку с дорогой мебелью, свой кабинет в классическом английском стиле. Я сделала несколько фотографий Алексея Егоровича на фоне библиотеки и собрания статуэток.
Что-то он хотел сказать нам, показывая, как хорошо дизайнер продумал интерьеры его дома, и как дорого сам он заплатил за всё это.
За чашкой кофе мы попытались продолжить разговор. Верочка взяла листочек, Алексей Егорович, не скрывая улыбки, посмотрел на меня:
– Вы не знаете, о чем говорить? Вам дали вопросы?
– Да, именно так. Нас просили узнать, как же вы заработали так много денег? Чем вы занимались? Вы же никогда не любили считать деньги.
– Я их и не считал. Я их продавал. – Алексей Егорович тонко улыбнулся и откинулся на высокую спинку шелкового кресла. – И, собственно, продаю сейчас. Очень нужный бизнес.
Он, конечно, постарел. Так же импозантен, ему даже идет возраст. Но стал чуть обвисать подбородок… Наверно, временами поправляется, потом сгоняет лишние килограммы. Дети… Что-то в доме не заметно следов детей. Надо спросить.
– У вас есть дети? – спросила Верочка, когда я незаметно показала ей на один из многих пропущенных вопросов.
– Дети… – Алексей Егорович потянулся. – Да, я очень люблю детей. Вот Лика, которая прийти-то пришла, но все больше помалкивает сегодня, об этом хорошо знает. Правда, Лика?
Первый раз он посмотрел мне прямо в глаза. Или я первый раз их не отвела. Да, я, конечно, об этом знаю. Мы и расстались когда-то после того, как он узнал, что детей, по крайней мере своих, у меня никогда не будет.
Верочка ничему не удивлялась. Чудесное свойство. Интересно, в какой профессии оно могло бы сгодиться? Удивлялась – я, самой себе. Как я могла так опрометчиво, не узнав толком, что за человек, к которому мы идем на интервью, отправиться к нему домой… Обычно я тщательно готовлюсь к интервью, а тут, не рассчитывая ни на что интересное, решила схалтурить и положиться на свой большой и разнообразный опыт – с кем мне только не приходилось беседовать! Что уж тут разузнавать про какого-то банкира, заведомо не слишком мне интересного!
– У меня три дочери, – продолжал тем временем Алексей Егорович, как мне показалось, радуясь моему замешательству. – И все от разных жен. Со всеми дочерьми у меня прекрасные отношения, как, впрочем, и с женами. Сейчас моя третья жена ждёт еще ребенка, очень надеюсь, что это будет мальчик.
– А если будет девочка, вы будете ее любить? – спросила вдруг Верочка тихим голосом.
– Буду, – ответил Алексей Егорович и поднялся с кресла. – Вы простите меня, милые дамы, мне нужно на службу. Мой секретарь пошлет вам, Лика, или вам, – он слегка кивнул Верочке, – простите, не понял, как вас зовут, статью, которую я хотел бы видеть о себе в вашем журнале. А сейчас – всего доброго!
Появившаяся тут же горничная проводила нас до дверей и даже подала одежду. Мне, воспитанной в советское время, всегда неудобно, когда один человек прислуживает другому. Думаю, я не привыкну к этому уже никогда. Но Верочка, кажется, была всем довольна и даже не очень поняла, что разговора у нас с Алексеем Егоровичем не получилось.
Интересно, удивится ли он, если я напишу то, о чем он думал, пока мы пили кофе, переговариваясь на совершенно необязательные темы? Как он четко вспомнил один случай из нашей с ним интимной жизни, когда он повел себя очень неловко, и как было стыдно мне, и как потом переживал он? И что после этого эпизода он вспомнил еще один, тоже очень отчетливо, с незнакомой мне женщиной, возможно, это была одна из его жен… И тоже очень неловкий момент…
Да, не получилось интервью. Быть может, если бы Верочка пришла одна, даже с теми же вопросами, составленными мной, они скорей бы нашли общий язык. А так… Думаю, со стороны мы были очень похожи на побирушек, которым предложили тарелочку с угощением, да поставили ее слишком высоко. Мы попрыгали-попрыгали, пытаясь дотянуться до тарелочки, и несолоно хлебавши отчалили. Думаю, именно так показалось Сутягину, упивающемуся собой и своими победами в этом мире, ненадежном и переменчивом.
Глава 13
– Понятно. А мне интересно. Во всех отношениях. Адрес, кстати, еще раз мне скажи… Улица Василевского, а дом?
– Дом пять, квартира сто двенадцать… – покорно прочитала Верочка по бумажке.
– Подожди, почему квартира? Мы едем в банк, дай-ка сюда записку… А телефон есть?
– Не знаю.
Я быстро набрала телефон редакции.
– Вячеслав Иванович, можно уточнить адрес банкира?
– Просили, кстати, без опозданий, имей в виду! Так, адрес и телефон…
– А почему квартира-то?
– Не знаю. Как дали… Что? – Я услышала, как ему что-то подсказывает секретарь, как обычно, машинально слушавшая все разговоры шефа. – Вот говорят, он хотел в неформальной обстановке.
– Но рабочий день вообще-то, чудно как-то…
Все объяснилось очень просто. Подходя от метро к дому интересующего нас банкира, мы прошли как раз мимо банка с его же фамилией. «Сутягин-концепшн» – назывался этот банк. Мне хорошо была знакома фамилия. Мир тесен, Земля маленькая и круглая – если выйдешь из пункта А, то через двадцать лет обязательно в него же и придешь, со скоростью любознательного пешехода.
Когда-то человек с такой же фамилией занимал все мои мысли и чувства. Это было очень давно. Но с тех пор, как бесславно окончилась та история, мужчины, пожалуй, перестали меня сильно занимать. Мне даже иногда казалось, что вся любовь, отпущенная мне на земле, ушла на одного человека и больше просто искать ее негде – ни в себе, ни вовне.
И дом я тот видела раньше, точнее, иногда проезжала мимо него. Один из первых домов, построенных в нашем округе для тех, кто сумел быстро встать над головами остальных соплеменников. Красивый голубой дом с интересным архитектурным решением, непременными башенками наверху, огромными эркерами, окнами до пола и прочими атрибутами некоей новой концепции жилья.
Дом – это не просто место, где в тесных шкафчиках хранятся твои сезонные вещи, где можно передохнуть после долгого рабочего дня и перекусить утром и вечером, в воскресенье полежать на старом диване или прибить отвалившуюся полочку, смахнув пыль с книжек и полированной ракушки, привезенной пятнадцать лет назад из Коктебеля…
Дом – это особый мир, просторный, уютный или впечатляющий – в зависимости от вкуса хозяина, новая реальность, которая творится по нужным тебе законам. Ты можешь сделать это сам, можешь пригласить дизайнера, чтобы спланировать пространство, освещение. Это ведь так важно, именно это создает ощущение простора, воздуха в доме или наоборот.
Судя по времени, на которое нам было назначено интервью, банкир ходит домой обедать – вот и в бескрайней, аморфно расползшейся по бывшим холмам, перелескам, а также отстойным канавам Москве можно создать себе иллюзию тихой жизни благополучного среднеевропейского бюргера. Пешочком до работы по малолюдной улице (движение в одну сторону, три «лежачих полицейских» напротив школы), пообедать дома, а после, за чашечкой кофе, рассказать миру о своих жизненных достижениях, ненароком показав и кусочек своей квартиры. Если человеку действительно очень хочется рассказать о себе, это понятное решение.
Ничто так не скажет о человеке, как место, где он каждый день надевает ботинки перед выходом на улицу, где он вечером пьет чай или пиво, смотрит на себя в зеркало… Довольно странно, конечно. Почему бы не встретить журналистов, которых он к тому же терпеть не может, у себя, но в деловой обстановке, на работе, в стильном дорогом кабинете? Правда, Вячеслав Иванович предупредил меня, что «дядька чудной». И надо быть готовой ко всяким сюрпризам.
Маленький, великолепно спланированный двор вокруг дома. Идеальная чистота дорожек. Настороженный охранник, видевший, как мы с Верочкой подошли пешком, а не подъехали на машине. Красивый подъезд, отполированный пол и стены, возможно, из натурального туфа или мрамора. Бесшумный скоростной лифт с легким запахом апельсина, с блестящими хромированными панелями, на которых никто не передавал никому привет, и музыкальным сопровождением прибытия на этаж. Здорово, разве нет? Каждый день прибывать на свой этаж под аккорды Вивальди. Кто бы отказался так жить? Сейчас узнаем рецепт благополучной жизни…
Дверь нам открыла аккуратно одетая женщина лет пятидесяти, по всей видимости, горничная.
– Алексей Егорович ждет вас.
Я слегка напряглась, услышав имя. Алексей… Да еще Егорович… Тот Сутягин, которого я слишком хорошо знала когда-то, тоже был Алексеем Егоровичем. Понятно, что это не он, тот деньги считать никогда не умел, тем более, что он уехал в Америку и там остался навсегда, но все равно совпадение очень уж тревожное. Просто так подобного не бывает.
Пока я думала, а не снять ли нам вопреки европейской моде, наверняка заведенной в этом доме, ботинки – уж слишком чистый и сверкающий пол расстилался под нашими ногами, горничная с любезной улыбкой указала нам на деревянный ящичек у дверей с механическими щетками и влажной поверхностью встроенной губки, на которой можно вытереть подошвы.
Я взглянула на Верочку – она чуть раскраснелась и с явным любопытством смотрела по сторонам. Да, смотреть было на что. С самого порога мы попали в очень хорошо спланированный, внешне просто прекрасный мир.
Теплый свет, льющийся из-под потолочных панелей, удачно подобранный переход цвета на стенах, темные деревянные рамы дверей, ненавязчивые и очень стильные предметы, украшающие огромный холл, – светильники из необычного стекла, картины, прозрачные напольные вазы… Начало впечатляющее. Кажется, банкир заранее знает, как мы, точнее я, должна писать о нем для миллионов читателей. Ведет меня по удобной для него дорожке.
В дверях в конце холла появился мужчина, и у меня стукнуло сердце. Этого еще не хватало…
Алексей Сутягин, которого я когда-то знала так близко и хорошо, как никого на свете, не торопясь подошел к нам и улыбнулся:
– Пресса приятна и мила… и крайне пунктуальна…
Он переводил глаза с Верочки на меня. На мне чуть задержал взгляд, удивленно шевельнул бровью… и не более того. Не узнал, скорей всего.
Я очень изменилась. Коротко стригусь, практически не крашусь, стала носить узкие разноцветные очки, больше для декоративности и уверенности за рулем. Думаю, очки меняют сильнее всего, – и глаза скрывают, и изменяют общий облик человека. Не случайно же в фильмах, чтобы сделать привычно неотразимого актера еще и трогательным, и вызывающим доверие, ему надевают очки. Не знаю, насколько трогательной я стала в очках – думаю, что вряд ли, – но с тех пор как я время от времени их надеваю, многие прежние знакомые с ходу меня узнавать перестали.
Мы сели напротив Сутягина на пружинящий кожаный диван. Светлая нежная кожа дивана так и манила положить на нее руку, ощутить мягкую, чуть холодящую поверхность…
– Вам удалось добиться внешнего благополучия. Довольны ли вы своей судьбой на самом деле? – прочитала Верочка первый вопрос из тех, что я ей подсунула.
– Вполне, – опять улыбнулся Алексей Егорович, глядя при этом на меня. – А вы?
– Я? – Верочка тоже посмотрела на меня.
– Мы довольны, что можем взять у вас интервью в неформальной обстановке, – ответила я за Верочку и слегка подтолкнула ее локтем, чтобы та читала вопросы дальше.
Верочка, как прилежная школьница, выпрямила спинку, взяла в руки блокнотик и прочитала мой второй вопрос:
– Приятно ли вам осознавать, что вы живете лучше, чем подавляющее большинство людей в стране?
– Дальше, – кивнул Алексей Егорович.
Верочка вопросительно взглянула на меня, слегка покраснев. Я пожала плечами. А он хотел, чтобы мы спрашивали, как он относится к нанотехнологиям и концептуальной живописи, что ли? Спросим, если хочет. Я показала Верочке на один из последних вопросов.
– Как вы считаете, современное искусство отражает конец нашей цивилизации или, наоборот, ее переход на некий новый уровень, язык которого… – Верочка потеряла мысль и встревоженно взглянула на меня. Я кивнула: «Читай, читай. Всё в порядке!» Она тоже кивнула и продолжила: – …был бы… был бы непонятен людям, жившим, скажем, пятьсот или тысячу лет назад?
– Мне кажется, они бы так же недоумевали, глядя на некоторые картины или скульптуры, как и я, – ответил Алексей Егорович не очень любезно.
Удивительно, как многие известные или просто успешные люди знают, о чем их должны спросить, а о чем – не должны. Считают, что на это право они тоже заработали? Говорить только о том, что лично им интересно и выгодно… Впрочем, возможно, так оно и есть.
– Так что же вы хотели бы сказать нашим читателям? – как можно спокойнее спросила я, чувствуя, что мое волнение, появившееся при виде Алексея Сутягина, ничуть не улеглось, а наоборот, стало усиливаться.
Именно так он действовал на меня когда-то давно, в другой жизни. Я могла сердиться на него, обижаться, могла пытаться забыть и встречаться с кем-то другим, но, лишь завидев его, услышав его голос, я как будто попадала в некое поле, удивительно хорошее и приятное, как в невидимую, но мощную ловушку.
Мы поговорили еще. Алексей Егорович предложил нам кофе, провел по квартире, показал красивую гостиную с видом на север Москвы – не лучший вид, прямо скажем. Показал большую библиотеку с дорогой мебелью, свой кабинет в классическом английском стиле. Я сделала несколько фотографий Алексея Егоровича на фоне библиотеки и собрания статуэток.
Что-то он хотел сказать нам, показывая, как хорошо дизайнер продумал интерьеры его дома, и как дорого сам он заплатил за всё это.
За чашкой кофе мы попытались продолжить разговор. Верочка взяла листочек, Алексей Егорович, не скрывая улыбки, посмотрел на меня:
– Вы не знаете, о чем говорить? Вам дали вопросы?
– Да, именно так. Нас просили узнать, как же вы заработали так много денег? Чем вы занимались? Вы же никогда не любили считать деньги.
– Я их и не считал. Я их продавал. – Алексей Егорович тонко улыбнулся и откинулся на высокую спинку шелкового кресла. – И, собственно, продаю сейчас. Очень нужный бизнес.
Он, конечно, постарел. Так же импозантен, ему даже идет возраст. Но стал чуть обвисать подбородок… Наверно, временами поправляется, потом сгоняет лишние килограммы. Дети… Что-то в доме не заметно следов детей. Надо спросить.
– У вас есть дети? – спросила Верочка, когда я незаметно показала ей на один из многих пропущенных вопросов.
– Дети… – Алексей Егорович потянулся. – Да, я очень люблю детей. Вот Лика, которая прийти-то пришла, но все больше помалкивает сегодня, об этом хорошо знает. Правда, Лика?
Первый раз он посмотрел мне прямо в глаза. Или я первый раз их не отвела. Да, я, конечно, об этом знаю. Мы и расстались когда-то после того, как он узнал, что детей, по крайней мере своих, у меня никогда не будет.
Верочка ничему не удивлялась. Чудесное свойство. Интересно, в какой профессии оно могло бы сгодиться? Удивлялась – я, самой себе. Как я могла так опрометчиво, не узнав толком, что за человек, к которому мы идем на интервью, отправиться к нему домой… Обычно я тщательно готовлюсь к интервью, а тут, не рассчитывая ни на что интересное, решила схалтурить и положиться на свой большой и разнообразный опыт – с кем мне только не приходилось беседовать! Что уж тут разузнавать про какого-то банкира, заведомо не слишком мне интересного!
– У меня три дочери, – продолжал тем временем Алексей Егорович, как мне показалось, радуясь моему замешательству. – И все от разных жен. Со всеми дочерьми у меня прекрасные отношения, как, впрочем, и с женами. Сейчас моя третья жена ждёт еще ребенка, очень надеюсь, что это будет мальчик.
– А если будет девочка, вы будете ее любить? – спросила вдруг Верочка тихим голосом.
– Буду, – ответил Алексей Егорович и поднялся с кресла. – Вы простите меня, милые дамы, мне нужно на службу. Мой секретарь пошлет вам, Лика, или вам, – он слегка кивнул Верочке, – простите, не понял, как вас зовут, статью, которую я хотел бы видеть о себе в вашем журнале. А сейчас – всего доброго!
Появившаяся тут же горничная проводила нас до дверей и даже подала одежду. Мне, воспитанной в советское время, всегда неудобно, когда один человек прислуживает другому. Думаю, я не привыкну к этому уже никогда. Но Верочка, кажется, была всем довольна и даже не очень поняла, что разговора у нас с Алексеем Егоровичем не получилось.
Интересно, удивится ли он, если я напишу то, о чем он думал, пока мы пили кофе, переговариваясь на совершенно необязательные темы? Как он четко вспомнил один случай из нашей с ним интимной жизни, когда он повел себя очень неловко, и как было стыдно мне, и как потом переживал он? И что после этого эпизода он вспомнил еще один, тоже очень отчетливо, с незнакомой мне женщиной, возможно, это была одна из его жен… И тоже очень неловкий момент…
Да, не получилось интервью. Быть может, если бы Верочка пришла одна, даже с теми же вопросами, составленными мной, они скорей бы нашли общий язык. А так… Думаю, со стороны мы были очень похожи на побирушек, которым предложили тарелочку с угощением, да поставили ее слишком высоко. Мы попрыгали-попрыгали, пытаясь дотянуться до тарелочки, и несолоно хлебавши отчалили. Думаю, именно так показалось Сутягину, упивающемуся собой и своими победами в этом мире, ненадежном и переменчивом.
Глава 13
Дома вечером я открыла электронную почту. Мне так хотелось ответить на чье-то письмо, на обычные слова «Как ты?».
Как я? Нормально. То есть, если честно, я как-то не очень. Может быть, даже совсем не очень после встречи с Алексеем Сутягиным. Но я бы написала, что я вполне нормально… Только никто меня не спрашивал, как я. За весь день ни один человек не спросил, как я.
О чем только не спрашивали, особенно на радио. О том, почему раньше любительская колбаса не была такой жирной, как сегодня. О том, почему одним делают концерты в Кремлевском дворце, а другим не делают, и вообще, откуда у людей такие деньги. О том, как просыпаться рано, если просыпаться рано невозможно – природа протестует, организм не хочет ни есть, ни пить, ни разговаривать, он спит и ему плохо. И я старательно отшучивалась, пытаясь избегать общих мест и банальностей, а также не грузить дорогих радиослушателей и не слишком уж лукавить. Поговорили обо всем. Даже я не поняла, какова же была тема нашего эфира. Только вот как я – не спросил никто.
А как я? Бывают такие моменты – после встреч с одноклассниками, или в день рождения, или, у меня лично, в преддверии Нового года, когда вдруг вся твоя жизнь проносится перед глазами, причем за вычетом всего того хорошего, что наверняка в ней было.
Вот и сегодня вечером, после неожиданной встречи с прошлым, вся моя жизнь как будто развернулась передо мной. Пишу я статьи. И что? Что меняется к лучшему в этом мире от моих слов? Пишу честно? И что? Тем более, «честно» в нашем жанре – очень приблизительное понятие. Если писать честно об успешных людях, об их пути к успеху, компромиссах с совестью и с близкими, об их унижениях, провалах, всемогущих покровителях – мир взорвется. Не будет почти ни одного кумира с простой симпатичной улыбкой, вырабатывавшейся годами, с честным добрым взглядом, с приятной, обаятельной и очень понятной историей. «Veni, vidi, vici» – «пришел, увидел, победил». Точнее, его увидели и сразу полюбили. И не было годов бедности, и не было мучительного ожидания чуда и успеха, и не было того дня, когда нужно было выбирать…
Почему людей так тянет читать о знаменитостях, даже о тех, кого не любят? Интересен прыжок наверх, сам процесс этого прыжка – кто и как помог, кто мешал? Интересна звезда без маски – хотя мне, если честно, кажется, что для того чтобы оправдать ожидания читателей, под маской должна оказаться другая маска – ни в коем случае не простое, уставшее, обыкновенное лицо самой заурядной личности.
А вот теперь я еще веду передачи на радио. Тоже пытаюсь быть честной, изо всех сил. А в глубине души давно уже знаю – всем нужны вовсе не «честные» слова, а шутки, каламбуры, веселье… Человеку хочется неожиданно засмеяться и почувствовать легкость бытия и необязательность всего своего бремени, которое он тащит и тащит, пока не прервется в один день дыхание…
Да что со мной такое? Я услышала, что у Алексея теперь трое детей, хоть и в разных местах, и будет еще четвертый, и сменилось еще две жены? А у меня как никого не было, так и нет. Ни мужа, ни детей… Была строманта, которую я привыкла считать живым существом в моем доме и совершенно напрасно. Не понимала моих слов строманта, а я разговаривала с ней, как с живой.
Интересно, разрешат ли мне взять на воспитание ребенка, если я найду такого малыша? Дают ли теперь приемных детей одиноким обеспеченным женщинам? Раньше одиноким не давали, когда еще обеспеченных не было, я сама об этом писала. Если теперь дают, то это, наверно, гуманно. Хотя может ли ребенок скрасить одиночество? Не знаю, не пробовала. Могу только рассуждать со стороны. Мне кажется, он сам будет одиноким рядом с не очень счастливой мамой. Мама будет плакать в Новый год оттого, что нечего загадать, когда бьют куранты, оттого, что не верится больше в чудеса, оттого, что растущий рядом человечек приносит больше горестей, чем радости.
Как просто и жестоко устроен мир. Много ли надо, чтобы почувствовать себя счастливой? Не может принести счастья ни работа, пусть даже успешная, ни деньги – на что мне их тратить? Если в доме холодно и пусто… Пусто и холодно…
Почему-то мне совсем не хочется брать собаку, совсем. И кошку не хочется. Я не хочу признаваться самой себе: вот у других есть мужья и дети, а у меня собака с кошкой, другого не получилось. Пусть лучше у меня не будет ничего.
Я легла спать совершенно истерзанной собственными мыслями и, уже засыпая, как будто услышала: «Просто надо отвернуться от самой себя. Найди того, кому нужна твоя помощь, и помоги. Сразу станет легче. Разорвутся прочные и мучительные путы одиночества». Я зажгла свет и села на кровати. Кому в половине двенадцатого ночи может понадобиться моя помощь?
Мне самой нужна помощь. Мне плохо, мне одиноко. Мне вдруг показалась бессмысленной вся жизнь. Как же я помогу другим? Поделюсь с ними своим одиночеством и пустотой и вопреки всем физическим законам из ничего получится что-то? Нет. Я в это не верю.
Вот как на меня повлиял Алеша Сутягин – гладкий, сытый, довольный жизнью, живущий в прекрасной, просто великолепной квартире. Не знаю, какая теперь у него жена, но наверняка красивая и милая. Как все удачно и хорошо. Мог ли он поступить по-другому, узнав – от меня лично, – что у меня никогда не будет детей? Нет, наверно. Ведь у него тоже одна жизнь. У него к тому времени уже был ребенок. Он расстался с первой женой то ли из-за меня – так думали все, то ли из-за того, что ему надоело жить, мирясь с условностями семьи, захотелось свободы – так казалось мне.
Я тогда чуть не умерла – не хотела ни есть, ни пить, ни дышать без него. Но потом, со временем, боль сначала притупилась, а потом забылась вовсе. Так что теперь, глядя на Верочку, я даже думаю – хорошо, что я так не любила. А как же любила я, если, расставшись с Алешей, две недели вообще не выходила на улицу, ничего не ела, не поднимала трубку, не открывала дверь маме с отчимом и отцу, которого по такому поводу мама вызвала на помощь. Не ходила на свою работу в школу. Меня после этого выгнали из школы, потому что я прогуляла две рабочих недели без уважительной причины, да и еще многие думали, что у меня запой – кто-то видел меня стоящей у окна с безумным взглядом и красным, опухшим от слез лицом…
Но я все это забыла. Я стала ироничная, сильная, самодостаточная. Я не люблю мужчин, они мне все кажутся тупыми, самодовольными, ограниченными существами, от большинства из них плохо пахнет, они живут скотскими инстинктами… И они не любят меня. Говорят изредка комплименты и не любят. Даже поглядывают заинтересованными, «мужскими» глазами, если я вдруг добавляю что-то женское к своей обычной спартанской одежде. Но не любят. И ведь я живу, совершенно не страдая без этого. Жила…
Неужели… Неужели же мне, как обычной женщине, нужно мужское внимание? Неужели эта случайная встреча показала мне, что я… я – одинока? И никому не нужна? Что я некрасива, неухожена, неинтересна? Во мне есть только оригинальный ум, за него меня держат и ценят на работе, а как человек, как женщина я никому нисколько не нужна?
Ну и что? Что? Разве я этого раньше не знала? Нет. Пока не увидела ироничный, равнодушный взгляд Сутягина вчера – не знала. Не думала об этом. Пока не услышала его мысли – о том жалком эпизоде наших отношений, когда я не смогла выполнить его желания, не сумела, не решилась… Я никогда и никому не рассказывала об этом. Но сама часто думала – а не это ли было причиной нашего разрыва – моя старозаветность, несмелость в интимных вопросах? А вовсе не то, что я не могу родить ребенка…
Почему он вспомнил именно об этом сегодня? Разве больше не о чем было вспомнить?
И почему мне так больно? Чья это боль? Может, я слышу через стенку чьи-то мысли? Кто там живет? Я ведь еще не познакомилась толком с соседями… У меня самой давно ничего не болит, я прекрасно живу и всем довольна в жизни. Я встала и подошла к зеркалу. У меня – НЕ БОЛИТ НИЧЕГО! И уже не заболит. Благодаря Алексею Сутягину я получила прививку от безумной любви, больше ею не заболею и уж плакать об ушедшей к нему любви точно не буду.
Надо же, прочно женат на сей раз… И по-прежнему хорош, легок в общении, удачлив в жизни – ему всегда везло и все давалось без труда – и наверняка так же, как раньше, притягателен для женщин. Я видела, что даже Верочка, потрясенная своими событиями с Еликом, повеселела от общения с Сутягиным.
Я заставила себя выключить в голове собрание своих собственных мыслей. Мысли, звучавшие на разные голоса, перебивавшие друг друга, терявшиеся, мешавшие одна другой, с трудом улеглись и успокоились.
Нет, нет и еще раз нет! У меня одна, очень короткая жизнь. Половина уже точно пройдена, по крайней мере, бодрой и активной жизни. Вряд ли в восемьдесят лет я буду бегать с диктофоном и камерой и с живым интересом спрашивать других людей, довольны ли они своей судьбой.
Не стану я искать новых встреч с Сутягиным – а ведь именно такая предательская мысль заползла мне сегодня в голову, когда мы спускались с Верочкой в лифте. Я вдруг подумала – не сделать ли мне с ним еще раз интервью, потому что сейчас не получилось, и не написать ли о нем по-настоящему хорошую статью, наверняка найдется у него в жизни много интересного. Ведь шеф говорил о каком-то экстремальном увлечении Сутягина… Нет! Не написать!
И я не буду размышлять о своем одиночестве!
Я не одинока. Я просто живу одна. Одиночество – это состояние души. А не отсутствие рядом другого человека.
Иначе бы мамочки, имеющие маленьких беспомощных деток, не выбрасывались в канун Нового года в окошко. Я как раз писала об одной такой мамочке, не выдержавшей своего одиночества, замученной одиноким материнством и болезнями своей дочки, капризной от постоянного недомогания. «Ты запомнишь этот Новый год на всю жизнь!» – сказала та мамочка своей дочке, которой еле-еле исполнилось восемь лет, и выпрыгнула в окошко с шестого этажа. А меня в связи с этой историей просили написать умную статью об одиноких матерях. А что тут напишешь? Разводы разрешены, никто не осуждает. Вместе в горе и тяготах и просто в ежедневной рутине никто жить не хочет. Кто может развестись, кому есть куда уехать и на что жить без второго супруга – разводятся. А любовь проходила и у наших прадедушек и прабабушек, которым развестись мешали законы. И они жили чем-то другим, находили – чем, не искали вновь и вновь горячей страстной любви в тридцать пять, в сорок пять, в пятьдесят пять лет…
Одинокой ведь можно быть и замужем, и в большой семье. Много одиноких детей и подростков, родители которых видят их реже, чем своих коллег по работе. Много одиноких стариков, к которым не приезжают дети, даже живущие в одном городе…
А я – не одинока. Только я не люблю праздники. В праздники мне иногда кажется, что я живу не свою жизнь. Моя же идет где-то в другом месте. Я даже часто вижу одну и ту же комнату – просторную, необычной формы, с зеркальным шкафом и нишей, и себя – в длинном шелковом синем платье. Я никогда не была в той комнате и той жизни. Там у меня большая семья, там много, может быть, слишком много народа, голосов, шума, бегают дети. И я там – совсем другая. Я слышу собственный смех, вижу свои отросшие, сильно накрученные волосы – я никогда не носила такой прически в стиле английской королевы…
И тогда мне становится больно – ведь мне никак не попасть в ту жизнь. Я не знаю туда дороги. Мне уже не найти ее – нет времени. Даже если бы я могла, я бы уже не родила, скажем, четверых детей. Я не знаю, как туда попасть. Но там я – настоящая, а здесь – уж как получилось.
Потом проходят праздники, я мчусь с диктофоном и фотоаппаратом на интересное задание, пишу статью, и все праздничные унылые ощущения проходят. С некоторых пор я предпочитаю брать задания на праздники, чтобы не ехать в пустую квартиру, невольно смотря на чужие окна и представляя, как там весело и людно.
В праздники можно наблюдать за тем, как другие люди проводят праздники. Это тоже очень интересно.
– Лика?
Не сразу понимая, кто звонит мне среди ночи, я взглянула на часы на телефоне. Да нет, всего лишь половина первого, время детское, просто я что-то уснула рано сегодня.
– Это я, привет.
Он мог бы не продолжать. Не мозг, не память, нет, – душа и все мое существо встрепенулось на давно забытую интонацию этого голоса. «Это я», – сказал человек, совершенно уверенный, что ему не надо представляться по имени.
Как я? Нормально. То есть, если честно, я как-то не очень. Может быть, даже совсем не очень после встречи с Алексеем Сутягиным. Но я бы написала, что я вполне нормально… Только никто меня не спрашивал, как я. За весь день ни один человек не спросил, как я.
О чем только не спрашивали, особенно на радио. О том, почему раньше любительская колбаса не была такой жирной, как сегодня. О том, почему одним делают концерты в Кремлевском дворце, а другим не делают, и вообще, откуда у людей такие деньги. О том, как просыпаться рано, если просыпаться рано невозможно – природа протестует, организм не хочет ни есть, ни пить, ни разговаривать, он спит и ему плохо. И я старательно отшучивалась, пытаясь избегать общих мест и банальностей, а также не грузить дорогих радиослушателей и не слишком уж лукавить. Поговорили обо всем. Даже я не поняла, какова же была тема нашего эфира. Только вот как я – не спросил никто.
А как я? Бывают такие моменты – после встреч с одноклассниками, или в день рождения, или, у меня лично, в преддверии Нового года, когда вдруг вся твоя жизнь проносится перед глазами, причем за вычетом всего того хорошего, что наверняка в ней было.
Вот и сегодня вечером, после неожиданной встречи с прошлым, вся моя жизнь как будто развернулась передо мной. Пишу я статьи. И что? Что меняется к лучшему в этом мире от моих слов? Пишу честно? И что? Тем более, «честно» в нашем жанре – очень приблизительное понятие. Если писать честно об успешных людях, об их пути к успеху, компромиссах с совестью и с близкими, об их унижениях, провалах, всемогущих покровителях – мир взорвется. Не будет почти ни одного кумира с простой симпатичной улыбкой, вырабатывавшейся годами, с честным добрым взглядом, с приятной, обаятельной и очень понятной историей. «Veni, vidi, vici» – «пришел, увидел, победил». Точнее, его увидели и сразу полюбили. И не было годов бедности, и не было мучительного ожидания чуда и успеха, и не было того дня, когда нужно было выбирать…
Почему людей так тянет читать о знаменитостях, даже о тех, кого не любят? Интересен прыжок наверх, сам процесс этого прыжка – кто и как помог, кто мешал? Интересна звезда без маски – хотя мне, если честно, кажется, что для того чтобы оправдать ожидания читателей, под маской должна оказаться другая маска – ни в коем случае не простое, уставшее, обыкновенное лицо самой заурядной личности.
А вот теперь я еще веду передачи на радио. Тоже пытаюсь быть честной, изо всех сил. А в глубине души давно уже знаю – всем нужны вовсе не «честные» слова, а шутки, каламбуры, веселье… Человеку хочется неожиданно засмеяться и почувствовать легкость бытия и необязательность всего своего бремени, которое он тащит и тащит, пока не прервется в один день дыхание…
Да что со мной такое? Я услышала, что у Алексея теперь трое детей, хоть и в разных местах, и будет еще четвертый, и сменилось еще две жены? А у меня как никого не было, так и нет. Ни мужа, ни детей… Была строманта, которую я привыкла считать живым существом в моем доме и совершенно напрасно. Не понимала моих слов строманта, а я разговаривала с ней, как с живой.
Интересно, разрешат ли мне взять на воспитание ребенка, если я найду такого малыша? Дают ли теперь приемных детей одиноким обеспеченным женщинам? Раньше одиноким не давали, когда еще обеспеченных не было, я сама об этом писала. Если теперь дают, то это, наверно, гуманно. Хотя может ли ребенок скрасить одиночество? Не знаю, не пробовала. Могу только рассуждать со стороны. Мне кажется, он сам будет одиноким рядом с не очень счастливой мамой. Мама будет плакать в Новый год оттого, что нечего загадать, когда бьют куранты, оттого, что не верится больше в чудеса, оттого, что растущий рядом человечек приносит больше горестей, чем радости.
Как просто и жестоко устроен мир. Много ли надо, чтобы почувствовать себя счастливой? Не может принести счастья ни работа, пусть даже успешная, ни деньги – на что мне их тратить? Если в доме холодно и пусто… Пусто и холодно…
Почему-то мне совсем не хочется брать собаку, совсем. И кошку не хочется. Я не хочу признаваться самой себе: вот у других есть мужья и дети, а у меня собака с кошкой, другого не получилось. Пусть лучше у меня не будет ничего.
Я легла спать совершенно истерзанной собственными мыслями и, уже засыпая, как будто услышала: «Просто надо отвернуться от самой себя. Найди того, кому нужна твоя помощь, и помоги. Сразу станет легче. Разорвутся прочные и мучительные путы одиночества». Я зажгла свет и села на кровати. Кому в половине двенадцатого ночи может понадобиться моя помощь?
Мне самой нужна помощь. Мне плохо, мне одиноко. Мне вдруг показалась бессмысленной вся жизнь. Как же я помогу другим? Поделюсь с ними своим одиночеством и пустотой и вопреки всем физическим законам из ничего получится что-то? Нет. Я в это не верю.
Вот как на меня повлиял Алеша Сутягин – гладкий, сытый, довольный жизнью, живущий в прекрасной, просто великолепной квартире. Не знаю, какая теперь у него жена, но наверняка красивая и милая. Как все удачно и хорошо. Мог ли он поступить по-другому, узнав – от меня лично, – что у меня никогда не будет детей? Нет, наверно. Ведь у него тоже одна жизнь. У него к тому времени уже был ребенок. Он расстался с первой женой то ли из-за меня – так думали все, то ли из-за того, что ему надоело жить, мирясь с условностями семьи, захотелось свободы – так казалось мне.
Я тогда чуть не умерла – не хотела ни есть, ни пить, ни дышать без него. Но потом, со временем, боль сначала притупилась, а потом забылась вовсе. Так что теперь, глядя на Верочку, я даже думаю – хорошо, что я так не любила. А как же любила я, если, расставшись с Алешей, две недели вообще не выходила на улицу, ничего не ела, не поднимала трубку, не открывала дверь маме с отчимом и отцу, которого по такому поводу мама вызвала на помощь. Не ходила на свою работу в школу. Меня после этого выгнали из школы, потому что я прогуляла две рабочих недели без уважительной причины, да и еще многие думали, что у меня запой – кто-то видел меня стоящей у окна с безумным взглядом и красным, опухшим от слез лицом…
Но я все это забыла. Я стала ироничная, сильная, самодостаточная. Я не люблю мужчин, они мне все кажутся тупыми, самодовольными, ограниченными существами, от большинства из них плохо пахнет, они живут скотскими инстинктами… И они не любят меня. Говорят изредка комплименты и не любят. Даже поглядывают заинтересованными, «мужскими» глазами, если я вдруг добавляю что-то женское к своей обычной спартанской одежде. Но не любят. И ведь я живу, совершенно не страдая без этого. Жила…
Неужели… Неужели же мне, как обычной женщине, нужно мужское внимание? Неужели эта случайная встреча показала мне, что я… я – одинока? И никому не нужна? Что я некрасива, неухожена, неинтересна? Во мне есть только оригинальный ум, за него меня держат и ценят на работе, а как человек, как женщина я никому нисколько не нужна?
Ну и что? Что? Разве я этого раньше не знала? Нет. Пока не увидела ироничный, равнодушный взгляд Сутягина вчера – не знала. Не думала об этом. Пока не услышала его мысли – о том жалком эпизоде наших отношений, когда я не смогла выполнить его желания, не сумела, не решилась… Я никогда и никому не рассказывала об этом. Но сама часто думала – а не это ли было причиной нашего разрыва – моя старозаветность, несмелость в интимных вопросах? А вовсе не то, что я не могу родить ребенка…
Почему он вспомнил именно об этом сегодня? Разве больше не о чем было вспомнить?
И почему мне так больно? Чья это боль? Может, я слышу через стенку чьи-то мысли? Кто там живет? Я ведь еще не познакомилась толком с соседями… У меня самой давно ничего не болит, я прекрасно живу и всем довольна в жизни. Я встала и подошла к зеркалу. У меня – НЕ БОЛИТ НИЧЕГО! И уже не заболит. Благодаря Алексею Сутягину я получила прививку от безумной любви, больше ею не заболею и уж плакать об ушедшей к нему любви точно не буду.
Надо же, прочно женат на сей раз… И по-прежнему хорош, легок в общении, удачлив в жизни – ему всегда везло и все давалось без труда – и наверняка так же, как раньше, притягателен для женщин. Я видела, что даже Верочка, потрясенная своими событиями с Еликом, повеселела от общения с Сутягиным.
Я заставила себя выключить в голове собрание своих собственных мыслей. Мысли, звучавшие на разные голоса, перебивавшие друг друга, терявшиеся, мешавшие одна другой, с трудом улеглись и успокоились.
Нет, нет и еще раз нет! У меня одна, очень короткая жизнь. Половина уже точно пройдена, по крайней мере, бодрой и активной жизни. Вряд ли в восемьдесят лет я буду бегать с диктофоном и камерой и с живым интересом спрашивать других людей, довольны ли они своей судьбой.
Не стану я искать новых встреч с Сутягиным – а ведь именно такая предательская мысль заползла мне сегодня в голову, когда мы спускались с Верочкой в лифте. Я вдруг подумала – не сделать ли мне с ним еще раз интервью, потому что сейчас не получилось, и не написать ли о нем по-настоящему хорошую статью, наверняка найдется у него в жизни много интересного. Ведь шеф говорил о каком-то экстремальном увлечении Сутягина… Нет! Не написать!
И я не буду размышлять о своем одиночестве!
Я не одинока. Я просто живу одна. Одиночество – это состояние души. А не отсутствие рядом другого человека.
Иначе бы мамочки, имеющие маленьких беспомощных деток, не выбрасывались в канун Нового года в окошко. Я как раз писала об одной такой мамочке, не выдержавшей своего одиночества, замученной одиноким материнством и болезнями своей дочки, капризной от постоянного недомогания. «Ты запомнишь этот Новый год на всю жизнь!» – сказала та мамочка своей дочке, которой еле-еле исполнилось восемь лет, и выпрыгнула в окошко с шестого этажа. А меня в связи с этой историей просили написать умную статью об одиноких матерях. А что тут напишешь? Разводы разрешены, никто не осуждает. Вместе в горе и тяготах и просто в ежедневной рутине никто жить не хочет. Кто может развестись, кому есть куда уехать и на что жить без второго супруга – разводятся. А любовь проходила и у наших прадедушек и прабабушек, которым развестись мешали законы. И они жили чем-то другим, находили – чем, не искали вновь и вновь горячей страстной любви в тридцать пять, в сорок пять, в пятьдесят пять лет…
Одинокой ведь можно быть и замужем, и в большой семье. Много одиноких детей и подростков, родители которых видят их реже, чем своих коллег по работе. Много одиноких стариков, к которым не приезжают дети, даже живущие в одном городе…
А я – не одинока. Только я не люблю праздники. В праздники мне иногда кажется, что я живу не свою жизнь. Моя же идет где-то в другом месте. Я даже часто вижу одну и ту же комнату – просторную, необычной формы, с зеркальным шкафом и нишей, и себя – в длинном шелковом синем платье. Я никогда не была в той комнате и той жизни. Там у меня большая семья, там много, может быть, слишком много народа, голосов, шума, бегают дети. И я там – совсем другая. Я слышу собственный смех, вижу свои отросшие, сильно накрученные волосы – я никогда не носила такой прически в стиле английской королевы…
И тогда мне становится больно – ведь мне никак не попасть в ту жизнь. Я не знаю туда дороги. Мне уже не найти ее – нет времени. Даже если бы я могла, я бы уже не родила, скажем, четверых детей. Я не знаю, как туда попасть. Но там я – настоящая, а здесь – уж как получилось.
Потом проходят праздники, я мчусь с диктофоном и фотоаппаратом на интересное задание, пишу статью, и все праздничные унылые ощущения проходят. С некоторых пор я предпочитаю брать задания на праздники, чтобы не ехать в пустую квартиру, невольно смотря на чужие окна и представляя, как там весело и людно.
В праздники можно наблюдать за тем, как другие люди проводят праздники. Это тоже очень интересно.
– Лика?
Не сразу понимая, кто звонит мне среди ночи, я взглянула на часы на телефоне. Да нет, всего лишь половина первого, время детское, просто я что-то уснула рано сегодня.
– Это я, привет.
Он мог бы не продолжать. Не мозг, не память, нет, – душа и все мое существо встрепенулось на давно забытую интонацию этого голоса. «Это я», – сказал человек, совершенно уверенный, что ему не надо представляться по имени.