Токарева Виктория Самойловна. Казино (сборник)

   Такого не было с 1915 года, когда турки резали армян с нечеловеческой жестокостью. Все повторилось через семьдесят лет. Чушки гонялись за армянами, которые были повинны только в том, что они армяне. Армяне защищались, как могли. Карабах, Карабах – вся страна была взбудоражена этим круглым словом, катящимся, как камень с горы.
   Азербайджанцы считали Карабах своей землей, поскольку она географически находилась на территории Азербайджана. Армяне считали Карабах своим, поскольку из глубины веков заселяли и возделывали эту землю.
   Можно было бы все так и оставить, пусть каждый считает своей. Какая разница? Живут в дружбе, и все... Но дружбу сменила ненависть.
   Ненависть – фатальное чувство, такое же, как любовь, но со знаком минус. Ненависть – как эпидемия. Охватывает все пространство и не знает границ. С армян перекинулась на русских. Неверные должны освободить мусульманскую землю. Азербайджан – для азербайджанцев. Все, кто другие, – езжайте к себе. И даже в школу занесло эту националистическую заразу. Директор-азербайджанец много молчал, сжав рот курьей гузкой. Дети дрались без причин.
   Марина чувствовала себя виноватой непонятно в чем. Она боялась ездить в автобусе, боялась заходить в магазин. На нее смотрели с брезгливым пренебрежением. Хамили. Русский джуляб – это самое мягкое, на что можно было рассчитывать. Однажды двое молодых и вонючих затащили в подворотню и дали обломком кирпича по голове. Удар был не прямой, а скользящий. Содрало кожу. Кровь полилась, как из подрезанной овцы. Марина заорала во всю силу легких. Чушки вырвали у нее сумку и убежали.
   В сумке было всего пять рублей и губная помада. И удар – она это чувствовала – неопасный для жизни. Так что, можно сказать, легко отделалась. Но Марина не замолкала. Стояла и кричала, плакала – и было в этом крике все: и предательство города, и предательство Рустама. И четкое понимание, что ничего уже нельзя изменить.
 
   Марина решила уехать.
   В Москву. К детям. Ее место – возле детей. Что ей сидеть возле женатого Рустама...
   В Россию. В Москву, в Москву...
 
   Настала минута прощания.
   Рустам помогал собрать вещи, принес пустые коробки из-под марокканских апельсинов и моток бельевой веревки. Все-таки какая-то польза от него была.
   Молча паковали книги, посуду. Рустам был деловит, но подавлен. Потом поднял голову и спросил:
   – А как же я?
   – Ты будешь жить с женой и воспитывать сына, – ответила Марина.
   Он понял, что она все знает. Наивный человек, он до сих пор полагал, что Марина ему верит безоглядно.
   Рустам опустил голову. Врать дальше он не хотел. Вернее, хотел, но в этом вранье уже не было никакого смысла.
   – Что с твоим сыном? – спросила Марина.
   – Врожденный порок сердца.
   – Это опасно?
   – До пятнадцати лет живут, – ответил Рустам.
   – А сейчас ему сколько?
   – Пять.
   Значит, осталось еще десять. Одно дело – растить свое продолжение, а другое дело... Марине страшно было даже думать об этом. Она не хотела ставить себя на место Рустама даже в воображении. Бедный Рустам...
   – Когда ты женился? – спросила Марина. – Когда к школе пришел? Когда плакал?
   – Да...
   – А почему не сказал?
   – Я не мог. Ты прости...
   Рустам заплакал, но иначе, чем всегда. Обычно он плакал, как ребенок, чтобы видели и сочувствовали, и утешали. Это был плач-давление. А сейчас он плакал, как мужчина. Прятал лицо.
   – Я тебя прощаю, – сказала Марина. Он заплатил судьбе сполна. Что уж теперь считаться...
   Она обняла его за голову. От его волос пахло чем-то родным и благодатным. От них ушло общее будущее, но прошлое осталось и въелось в каждую клетку. Все-таки любовь, если она настоящая, остается в человеке навсегда. Как хроническая болезнь.
 
   Марина собралась в Москву не с пустыми руками. Она сосредоточилась и выгодно продала квартиру соседям – за шесть тысяч долларов. Деньги по тем временам немереные. Если перевести на рубли – миллионы. Считай, миллионерша.
   Марина все узнала: можно прописаться в квартире сына или дочери. Не временно, а постоянно. Имея постоянную прописку, можно устроиться работать по специальности. Учителей не хватает, поскольку никто не хочет работать за маленькие деньги. Но маленькие – тоже деньги. Марина умела виртуозно экономить. Она могла бы даже написать диссертацию на тему «Выживание индивида в современных условиях».
   Предстоящая жизнь рисовалась так: Саша с женой, двое детей – Максим и Аля. И она – глава рода, на хозяйстве и воспитании детей. Молодые работают. Марина – держит дом. Все логично. Впереди – счастливая старость, ибо нет большего счастья, чем служить своим детям.
 
   Поезд отходил через сорок минут. Пришлось взять целое купе, иначе не уместились бы узлы и коробки. Провожал Рустам. А кто же еще...
   Марина позвонила в Москву с вокзала. Набрала код Москвы и номер Сашиного телефона.
   – Алё, – раздался молодой плоский голос. Марина догадалась, что это жена Людка.
   – Сашу можно? – закричала Марина.
   Она не доверяла технике, а ей необходимо быть услышанной.
   – Его нет. А кто это?
   – Марина Ивановна. Его мама.
   – Ну... – скучно отреагировала Людка. – И чего?
   – Передайте Саше, что я еду. Пусть он меня встретит послезавтра в семь утра, поезд Баку – Москва, вагон четыре, место шестнадцать...
   Марина ждала, что Людка возьмет карандаш и все запишет: время прибытия, номер вагона. Но Людка недовольно спросила:
   – В гости, что ли?
   – Почему в гости? Жить.
   – К нам?
   – А куда же еще? – удивилась Марина.
   Людка оказалась тупая. Мать едет к сыну. Что тут долго разговаривать? Но Людка, видимо, считала по-другому: сначала надо спросить разрешения, а не ставить перед фактом.
   Марина бросила трубку. Вернулась к вагону. Рустам держал Алечку за руку, поглядывал на часы.
   – Иди, – сказала ему Марина. Забрала Алечкину руку в свою.
   Марина не хотела дожидаться той минуты, когда поезд тронется и Рустам побежит рядом, задыхаясь, чтобы хоть на секунды отодвинуть расставание. Ей было его жаль.
   Жалеть надо было себя – сорвалась с места, как осенний лист, ни кола ни двора, и как там ее встретят, да и встретят ли... Жалеть надо себя, но она жалела Рустама – своего третьего ребенка. Как он будет справляться с жизнью, бедный мальчик, у которого еще один бедный мальчик...
   Слезы жгли глаза, но Марина стиснула зубы.
   – Иди, Рустам... – приказала она. – Иди и не оборачивайся.
   Рустам послушался, он привык ей подчиняться, и пошел не оборачиваясь. Он уходил в свою жизнь, где больше не было счастья, а только долг и страдания.
   Марина не спала всю ночь. Жалость и упреки скребли душу, как наждачная бумага. И непонятно, встретит ее Саша или нет.
   Саша подошел к вагону и привел друзей. И они ловко погрузили в машину «рафик» все ее узлы и коробки.
   Алечка стояла возле машины, тепло закутанная. Марина боялась перемены климата.
   – Мне снились лошадки, – сказала Алечка.
   – Да? – отреагировал Саша. Ему не хотелось вникать. Марина поняла: поезд ночью вздрагивал, покачивался, и Алечке казалось, что она едет на лошадках.
   Марина наклонилась и поцеловала свою дочку-внучку. Ей было жалко ее, стоящую в толпе среди чужих, равнодушных людей.
   Начиналась московская жизнь.

Москва

   Саша подавил яростное сопротивление жены, и Марина с Алей поселились в их двухкомнатной квартире, в районе Братеево. Братеево – название бывшей деревни. Марине казалось, что она попала не в Москву, а в город Шевченко с тоскливо одинаковыми блочными строениями.
   Какой смысл жить в Москве, если обитаешь в Братеево? С таким же успехом можно жить в Тамбове или в Туле.
   Снежана с мужем снимали комнату в Химках. Но даже туда Марина не попала, потому что ее не звали. Снежана с мужем сами приехали в гости, привезли торт и бутылку шампанского. Алечке – ничего.
   Марина даже онемела от возмущения. Не видеть дочь четыре года и приехать с пустыми руками. Это что-то уж совсем непостижимое.
   Отправляясь в Москву, Марина побаивалась, что Снежана заберет Алю. Но Снежане это и в голову не приходило. Она вся была в своем новом Олеге.
   Новый Олег – с бородой и глазами как у Че Гевары. Но без беретки. Держался скромно.
   Марина с места в карьер поинтересовалась квартирным вопросом и выяснила, что Олег со Снежаной снимают комнату в коммуналке.
   – А где вы раньше жили? – спросила Марина у Олега.
   – С родителями, – ответил Олег.
   – Тоже в коммуналке?
   – Нет. У нас трехкомнатная квартира.
   – Вы там прописаны? – допрашивала Марина.
   – Ну да...
   – А почему вы не можете жить в одной из трех комнат? Разве лучше снимать? Выбрасывать деньги на ветер?
   Снежана сжалась. Она видела, что мать ступила на тропу бизона и теперь будет переть, затаптывая всех и вся на своем пути.
   – Я предпочитаю жить отдельно, – сдержанно ответил Олег. Он видел, что не нравится теще, и это его сковывало.
   Марина догадалась, что родители Олега недовольны его браком на женщине с ребенком. Если прописать Снежану, то автоматом надо прописывать и Алю. Они не хотели чужого ребенка. Кому нужны чужие дети...
   – Вы можете разменять жилплощадь, – подсказала Марина.
   – Родители меняться не хотят. Они там привыкли. А судиться с ними я не буду.
   – Почему? – Марина не видела другого выхода, кроме суда.
   – Потому что это противоречит моим принципам. – Олег твердо посмотрел на тещу. – Родители уже старые, а я молодой. У меня профессия. Я все себе заработаю.
   – Правильно, – одобрила Людка. – Поведение настоящего мужчины...
   Для Людки было главным закончить дебаты и поднять рюмку. И залить глаза, тем более что на столе стояла классная закуска, приготовленная Мариной: паштет из печенки, три вида салатов, селедочка под шубой, а на горячее – утка в духовке, обмазанная медом. Запах по всему дому.
   – За воссоединение семьи! – произнес Саша и метнул рюмку в рот.
   Марина заметила, что он не пьет, а именно мечет – одну за другой. Научился. Еще Марина видела, что он заматерел, расширился в плечах, стал похож фигурой на Володьку, но выше ростом.
   Семья накинулась на закуски. Максим ел не вилкой, как положено, а столовой ложкой, чтобы больше влезало.
   Марина подвинула ему вилку и шлепнула по руке. Она не любила Максима за то, что он был похож на Людку. Копия. Те же мелкие глазки и воробьиный носик. Ей было стыдно сознаться даже себе самой, что она недолюбливает своего внука. Алю любила до самозабвения, а к Максиму – никакого чувства. Как к чужому. Людка это видела и обижалась: мало того что приперлась с ребенком, и теперь в двух комнатах живут пять человек. Общежитие. И плюс к общежитию она не любит Максима и позволяет себе это не скрывать. Устанавливает свои порядки на чужой территории. И Людка, хозяйка дома, должна все это терпеть...
   Но сейчас ей было весело, впереди предстояла реальная выпивка, закуска и десерт – торт с розами.
   Марина не любила шампанское, у нее начиналась отрыжка. И тяжелые масляные торты, бьющие по печени, она тоже не ела.
   Марина поднялась из-за стола и пошла на кухню. На кухне всегда есть дела: шкварчала в духовке утка. Марина отворила дверцу духовки. Жар пахнул в лицо.
   «Заработает... – думала Марина. – Когда это он заработает? Десять лет уйдет. Вся молодость будет пущена на заработки. Копить... Во всем себе отказывать... А жить когда?»
   В кухню вошла Снежана. Остановилась молча.
   – Он тебе не нравится? – тихо спросила Снежана.
   – При чем тут я? – удивилась притворно Марина. – Тебе жить.
   – Вот именно, – твердо сказала Снежана. – Я тебя очень прошу, не вмешивайся. Хорошо? Если он тебе не нравится, мы не будем сюда приходить.
   Значит, Снежана готова была обменять мать и дочь на чужого нищего мужика. Она пришла договариваться, чтобы бизон не вытаптывал ее пшеницу.
   Марина выпрямилась, смотрела на Снежану. Тот же черный костюмчик, в котором она пять лет назад сидела в аэропорту. Другого так и не купили. Тот же кошачий ротик, встревоженные полудетские глаза. Все это уже было... Этот урок уже проходили.
   Марина обняла дочь, ощутила ее цыплячьи плечики.
   – От тебя уткой пахнет, – сказала Снежана, отстраняясь. И это тоже было – у Марины с ее матерью. Только тогда пахло капустой...
   Ну почему самые близкие, самые необходимые друг другу люди не могут договориться? Потому что Россия – не Азербайджан. Там уважают старших. Старший – муаллим, учитель. А здесь – старая дура...
 
   У Людки было два настроения: хорошее и плохое. Людка работала в парфюмерном отделе большого универмага. За день уставала от людей. Приходила домой в плохом настроении: хотела есть и ревновала Сашу. Ей казалось, он всем нужен. Стоит на базаре, как на витрине, и любая баба – а их там тысячи – может подойти и пощупать ее мужа, как овощ. Саша казался Людке шикарным, ни у кого из ее подруг и близко не было такого мужа. И когда кто-то говорил о Саше плохо, она радовалась. Значит, кому-то он может не нравиться. Меньше шансов, что уведут.
   Людка возвращалась домой никакая, садилась за стол. Обед уже стоял, накрытый чистой салфеточкой. Так Марина ждала когда-то Рустама. А под салфеточкой – фасоль, зелень, паштет. На сковороде – люля-кебаб из баранины. У Марины была азербайджанская школа – много зелени и специй. Бедная Людка никогда так не питалась. Ее повседневная еда была – яичница с колбасой и магазинные пельмени.
   Людка молча поглощала еду в плохом настроении, потом шла в туалет и возвращалась в хорошем – легкая, лукавая, оживленная.
   – Мам... – обращалась она к Марине.
   Марину коробила простонародная манера называть свекровь мамой. Ну да ладно.
   – У нас на первом этаже есть сосед – алкаш Димка Прозоров.
   Марина отметила, что Прозоров – аристократическая фамилия. Может быть, Димка – опустившийся аристократ.
   – Так вот, у него трехкомнатная квартира, он ее может обменять на двушку с доплатой.
   – Какую двушку? – не поняла Марина.
   – Ну, на нашу. У нас же две комнаты. А будет три. У каждого по комнате. Вам с Алей – одна. Нам с Сашей – спальня. Максиму – третья.
   – А телевизор где? – спросила Марина.
   – У вас. Не в спальне же.
   – Значит, мы будем ждать, когда вы отсмотрите свои сериалы? У ребенка режим.
   – Да ладно, мам, – миролюбиво сказала Людка. – Разберемся, ей-богу. В трех же лучше, чем в двух.
   Людка поднялась и опять пошла в туалет. Оттуда вышла разрумянившаяся, раскованная, как будто сняла себя с тормоза.
   Марина представила себе квартиру алкоголика. Туда просто не войдешь.
   – А какая доплата? – спросила Марина.
   – Пять тысяч. – Людка вытащила из сумочки дорогие сигареты.
   – Чего?
   – Чего-чего... Ну не рублей же.
   – Долларов? – уточнила Марина.
   – Ну... – Людка закурила. Это был непорядок, в доме дети, но Марина смолчала.
   – А он что, один в трех комнатах? – удивилась Марина.
   – У него семья, но они сбежали. – Людка красиво курила, заложив ногу на ногу. Ноги в капроне поблескивали.
   – Сбежали, но ведь прописаны, – резонно заметила Марина.
   – Пропишутся в нашей. Мы же их не на улицу выселяем. Мы им двухкомнатную квартиру даем. В том же подъезде. Привычка тоже много значит...
   «Пять тысяч доплата, – размышляла Марина. – Тысяча – на ремонт. Итого шесть». Значит, она с ребенком остаются без единой копейки. Заболеть – и то нельзя. А впереди – одинокая больная старость. Старость – всегда одинокая и больная, даже в окружении детей.
   – Нет у меня денег, – отрезала Марина.
   – Да ладно, мам... Вы квартиру продали. У вас больше есть.
   Откуда она знает? Наверное, Алечка проговорилась. Алечка, как старушка, везде сует свой нос. А что знают двое, знает свинья. То есть Людка.
   – Не дам! – отрезала Марина. – Мне пятьдесят лет. И оставаться с голым задом я не хочу.
   – Мам... Ну вы ж приехали... Вы ж живете. Я ведь вас не гоню. Почему не вложиться? Внести свою долю в семью.
   Марина вырастила сына, Людкиного мужа. Это и есть ее доля.
   – Слово «нет» знаешь? – спросила Марина.
   – Ну ладно... На нет и суда нет, – философски заметила Людка и удалилась в туалет.
   Оттуда она не вышла, а выпала. Головой вперед.
   Марина стояла над ней, не понимая, что же делать. Людка была громоздкая, как лошадь. Марина затащила ее на половик и на половике, как на санях, отвезла в спальню. Дети бежали рядом, им было весело. Думали, что это игра.
   Потом они втроем громоздили Людку на кровать. Максим снимал с нее обувь. Алечка накрывала одеялом.
   Дети по-своему любили Людку и не боялись ее.
 
   Марина решила проверить туалет и нашла в сливном бачке бутылку водки. Ей стало все ясно: вот откуда Людка черпает хорошее настроение.
   Вечером, дождавшись Сашу, Марина спросила:
   – Ты знаешь, что Людка пьет?
   – А как ты думаешь? – отозвался Саша. – Ты знаешь, а я нет?
   Он устал и был голоден. Марина с любовью смотрела, как он ест. Нет большего наслаждения, чем кормить голодного ребенка. Марина старалась не отвлекать его вопросами, но не выдержала:
   – А что, не было нормальных порядочных девушек? Обязательно пьянь и рвань?
   – Поздно было, – спокойно ответил Саша. – Максим родился.
   – А почему ты мне не писал?
   – О чем? – не понял Саша. – Я написал, когда Максим родился.
   – О том, что твоя жена алкоголичка.
   – Я не хотел, чтобы ты знала. Теперь знаешь.
   – А что же делать? – спросила Марина.
   – Понятия не имею. Я не могу бросить ребенка на пьющую мать. И Людку я тоже бросить не могу.
   – Почему?
   – Мне ее жалко. Что с ней будет, посуди сама...
   – Надо жалеть себя. Во что превратится твоя жизнь...
   – Значит, такая судьба...
   У Саши было спокойное, бесстрастное лицо. Как у Володьки. Но эту черту – жалеть другого вместо себя – он перенял у матери. Однако Марина совмещала в себе бизоний напор и сострадание. А у Саши – никакого напора и честолюбия. Одно только сострадание и покорность судьбе.
 
   Марина стала вить гнездо. Она всегда гнездилась, даже если оказывалась в купе поезда – раскладывала чашечки, салфеточки, наводила уют. Прирожденная женщина. Недаром Рустам околачивался возле нее столько лет...
   Первым делом Марина выбросила старый холодильник «Минск». Ему было лет сорок. Резина уже не держала дверцу, пропускала теплый воздух. Еда портилась. Марина отдала «Минск» Диме Прозорову, а в дом купила холодильник немецкой фирмы «Бош». Марина влезла в святая святых, в свои доллары, вытащила громадную сумму, шестьсот долларов, и завезла в дом холодильник – белый, сверкающий, с тремя морозильными камерами, саморазмораживающийся. Лучше не бывает.
   Людка увидела и аж села. Не устояла на ногах.
   – У-я... – протянула она. – Сколько же стоит этот лебедь-птица?
   – Не важно, – сдержанно и великодушно ответила Марина. Это было ее вложение. Ее доля.
   Людка отправилась в туалет. Марина решила, что сейчас – подходящее время для генерального разговора.
   – Я пропишусь, – объявила Марина, когда Людка вернулась и села закурить. Закрепить состояние. – Я пропишусь, – повторила Марина. Это была ее манера: не спрашивать разрешения, а ставить перед фактом.
   – Где? – насторожилась Людка и даже протрезвела. Взгляд ее стал осмысленным.
   – Где, где... – передразнила Марина. – У своего сына, где же еще...
   – Значит, так, – трезво отрубила Людка. – Ваш сын к этой квартире не имеет никакого отношения. Эту квартиру купил мне мой папа. Они с матерью копили себе на старость, а отдали мне на кооператив. Потому что я вышла замуж за иногороднего. Это раз.
   – Но ведь Саша здесь прописан... – вставила Марина.
   – Второе, – продолжала Людка, – если вы пропишетесь, то будете иметь право на площадь, и при размене мне достанется одна третья часть. Разменяетесь и засунете меня в коммуналку.
   Стало ясно: Людка не доверяла Марине и ждала от нее любого подвоха.
   – Если бы вы хотели, чтобы мы с Сашей нормально жили, вы бы вложили свои деньги. А вы не хотите...
   Марина отметила, что Людка не такая уж дура, как может показаться.
   – Люда... – мягко вклинилась Марина.
   Она хотела сказать, что человек без прописки – вне общества. Бомж. Она не сможет устроиться на работу и даже встать на учет в районную поликлинику... Но Людка ничего не хотела слушать.
   – Нет! – крикнула Людка. – Слово «нет» знаете?
   Вся конструкция жизни, выстроенная Мариной, рушилась на глазах, как взорванный дом.
   Она могла бы сказать: «На нет и суда нет» – но суд есть. И этот суд – Саша.
 
   Саша торговал на базаре, но не выдерживал конкуренции. Азеры – так называли азербайджанцев – имеют особый талант в овощном деле, в выращивании и в продаже. Они ловко зазывали покупателей, умели всучить товар, как фокусники. Молодым блондинкам делали скидку. Пожилых теток вытягивали на дополнительные деньги, манипулируя с весами. Килограмм произносили «чилограмм». И сколько бы их ни поправляли, не хотели переучиваться, и несчастный килограмм оставался с буквой «ч».
   А Саша стоял себе и стоял. Покупатели обходили его стороной, от Саши не исходила энергия заинтересованности.
   Покупатели спрашивали: «Виноград импортный?» Конкуренты рядом таращили глаза и били себя в грудь: виноград краснодарский... Хотя откуда в апреле виноград?
   А Саша соглашался: да, импортный. А значит, выращенный на гидропонике, и витамины там не ночевали. Так... декорация. Вода и есть вода. И пахнет водой.
   Дорогой товар портился. Хозяин штрафовал. Саша постоянно оказывался в минусе. Он не любил зависеть, а приходилось зависеть дважды – от покупателя и от хозяина.
   Саша возвращался домой усталый, опустошенный.
   Марина кормила его, вникала душой, ласкала глазами. Спрашивала:
   – А раньше ты приходить не можешь?
   – Если бы у меня была своя палатка, я поставил бы туда Ахмеда, а сам сидел дома, с тобой и с ребенком.
   – Ахмед – это кто? – не поняла Марина.
   – Наемный работник. Таджик.
   – Ты его знаешь?
   – Да нет. Они все Ахмеды. Таджики скромнее, чем азеры. Меньше воруют.
   – Так поставь.
   – Нужен начальный капитал. Знаешь, сколько стоит палатка? Три тысячи долларов.
   Марина сидела, придавленная суммой. Три тысячи – половина ее квартиры.
   – Я бы поставил палатку возле метро, зарегистрировался, заплатил за место – и вперед. Десять процентов Ахмеду, остальное – мое. Чистая прибыль. Маленький капитализм.
   – А палатки подешевле есть? – поинтересовалась Марина.
   – Стоит не палатка, а место. Надо платить тем, кто ставит подписи.
   – А можно не платить?
   – Можно. Но тогда тебе не дадут торговать.
   – Мафия? – догадалась Марина.
   – У каждого свое корыто. Если хочешь зарабатывать, надо тратить.
   Саша ел, широко кусая хлеб, как в детстве, и его было жалко.
   Марина поднялась и вышла из кухни. Через несколько минут вернулась и положила перед Сашей тридцать стодолларовых купюр.
   Саша взял их двумя руками, поднес к лицу и поцеловал. Наверное, ему казалось, что это сон. И он проверял: сон или реальность?
   – Ты что? – удивилась Марина. – Грязные же...
   – Твои деньги не грязные. Они святые. Через полгода я тебе все верну...
   – Да ладно, – снисходительно заметила Марина. – Когда вернешь, тогда и вернешь.
   Она гордилась своей ролью дающего. В ней все пело и светилось.
   – Не жалко? – проверил Саша.
   – Нет... – Марина покачала головой. И это была чистая правда.
   Людка за стеной говорила с кем-то по телефону. Бубнила басом. И не знала, какие эпохальные события свершаются без ее ведома и за ее спиной.
 
   Также за спиной и без ведома Людки Марина отнесла остальные деньги в банк МММ. Об этом банке она узнала из телевизора. Все программы были забиты Леней Голубковым. Леня стал народным героем, как Чапаев. Он осуществлял народную мечту – разбогатеть на халяву.
   Люди наивно верили, что деньги можно вложить в банк и они вырастут сами, как дерево. Эту народную наивность и доверчивость плюс экономическую безграмотность использовали ловкие Мавроди. Создали пирамиду, которая должна была неизбежно рухнуть. И рухнула. И что интересно, целая толпа обманутых вкладчиков отказывалась верить в коварство Мавроди и защищала его, собираясь на митинги.
   Марина на митинг не пошла. Она поняла все сразу. В Марине сочетались доверчивость и тертость. Поэтому она понимала и народ, и Мавроди. И еще она поняла, что деньги сказали «до свидания» – и это с концами. Концов не найдешь.
   У Марины высох рот – произошел выброс адреналина в кровь. Так организм реагирует на стресс. Она стала мелко-мелко креститься и прочитала «Отче наш» от начала до конца. А что еще? Не в милицию же бежать.
 
   Прошло полгода. Саша деньги не вернул по очень простой причине. Ее можно было предвидеть. Явились конкуренты и подожгли палатку. Утром Саша вышел из метро и сразу увидел перекореженный огнем остов палатки. Три тысячи унеслись в небо, превратившись в дым.
   Саша пришел домой, внутренне обугленный и обожженный, как его палатка. Марина вдруг поняла, что Сашу могли сжечь вместе с палаткой или отстрелить в подъезде. Но ограничились поджогом. И слава Богу... Марина стала мелко-мелко креститься, приговаривать: «Господи, спаси и сохрани...»
   Кроме Господа, ей не к кому было обратиться...
 
   Неудовлетворенности накапливались, собирались в критическую массу. И однажды случился взрыв.
   Причина – пустяковая, как всегда в таких случаях.
   Дети разодрались из-за игрушки. Марина взяла сторону Али, а Людка, естественно, – сторону Максима. С детей перешли на личности, в прямом смысле этого слова: начали бить друг другу морды.