Токарева Виктория Самойловна. О любви (Сборник рассказов)

   В середине зимы Деничка заехал ко мне на работу и попросил разрешения просто посидеть в моем кабинете.
   Я была безумно занята, но отказать не посмела. Я сказала:
   — Ну, сиди… — и принесла ему чай.
   Деничка к чаю не притронулся. Сидел на диване из кожзаменителя и смотрел перед собой. А я расположилась перед компьютером, спиной к нему, и занялась своими делами. И, странное дело, он мне не мешал. Как хорошая погода. Денички как будто не было за спиной, но он был. Я спокойно работала. Он держал в руках тяжелую керамическую чашку, на которой было написано: «Нью-Йорк».
   В дверь сунулась секретарша Соня. Коротко глянула. Исчезла.
   Позже спросила:
   — Неужели с ним кто-то спит?
   — А что? — не поняла я.
   — Представляешь? Проснуться, а рядом на подушке такая голова…
   — Он лауреат Нобелевской премии, — зачем-то соврала я.
   — Тогда он должен носить на груди табличку: «Лауреат»…
   — К форме привыкаешь, — сказала я. — Главное — содержание.
   — Главное — гармония. Единство формы и содержания.
   Деничка тогда посидел и ушел. И было непонятно — зачем приходил. Может быть, поменять обстановку, зарядиться от здорового человека, подпитать свой севший аккумулятор. Он от меня подпитывался, но, странное дело — от меня не убывало. Я тоже каким-то образом исцелялась, становилась легче. Может быть, я скидывала на него свою нерастраченную нежность, и он ее пил. А я освобождалась, как корова от избытка молока.
   Я привыкла к его звонкам. Я их ждала и смотрела на часы.
   В одиннадцать вечера звонил телефон, и я уже знала, что это Деничка. Я брала с собой спички, сигареты и шла, как на дежурство. Однажды я спросила:
   — Сколько ты зарабатываешь? — Это был не американский вопрос. В Америке считается неприличным говорить о зарплате. У нас тоже.
   — Пятьсот долларов, — легко ответил Деничка. У него не было от меня тайн. — Но четыреста уходит на сиделку. У меня работает медсестра из реанимации. Карина. Вечером я прихожу с работы, и она уходит.
   — А если ты захочешь в гости или в театр…
   — Я не захочу.
   — Тебе тоскливо?
   — Нет. Я так привык. Я люблю работать за компьютером. Сижу, работаю, потом прихожу к Наде и рассказываю, что я придумал.
   — Она понимает?
   — Ну конечно. Все понимает.
   — Навестить вас? — спросила я.
   Он замолчал, как споткнулся, и я сообразила, что навещать не надо.
   — Нам никто не нужен на самом деле, — сказал он. — У нас свой мир. Постороннему он кажется ужасным. А нам хорошо.
   У меня все наоборот. Со стороны я — в полном порядке. А внутри — пустыня. Я часто заводила беседы сама с собой, была одновременно и пациенткой, и врачом-психоаналитиком в одном лице. Я спрашивала себя:
   — Чего тебе не хватает?
   И сама себе отвечала:
   — Меня не любят, а только используют.
   — Ты им не нужна, но ты им необходима.
   — Я старею…
   — Если бы вечную молодость давали по талонам: кому-то дали, а кому-то нет. Тогда обидно. Почему не мне? Но природа уравняла и умных и дураков, и бедных и богатых, достойных и недостойных. Даже гении не имеют привилегий…
   — Но одиночество…
   — А кто не одинок?
   — Надя, жена Денички.
   — Хочешь на ее место?
   — Нет. Жизнь больше, чем любовь. Любовь — это только составляющая.
   — Значит, ты хочешь быть здоровой, преуспевающей и любимой одновременно.
   — Да. А разве нельзя?
   — Здоровье — это образ жизни и наследственность. Твои родители. Корни. Преуспевание — это ты сама, твой труд. А быть любимой — это надо вложиться: любить самой. Ты сама любила? Или только потребляла чужую любовь?
   Я молчу. Я не знаю, что сказать резонеру внутри меня. Значит, одиночество — наша расплата за наши грехи.
   Однажды Деничка позвонил и сказал:
   — Я сделал ей замечание — она заплакала. Она плакала одним глазом.
   — А второй? — не поняла я.
   — Второй парализован. Плакал только один глаз, и слезы шли по одной щеке.
   Деничка замолчал, как провалился.
   — Ты плачешь? — догадалась я.
   — Нет, — сказал он.
   Но я не поверила. Он плакал.
   — Ты выпей, — предложила я.
   — Я выпиваю каждый день, — сознался он. — У меня везде бутылки рассованы.
   — Смотри не спейся.
   Он молчал. Плакал.
   Шла шестилетняя программа профессора из Оклахомы. Надежда перепутала день с ночью, как грудной ребенок. Днем спала, а ночью оживала. Ей хотелось есть, мыться, смотреть телевизор, беседовать…
   Деничка днем бегал на работу, и ночное бдение возле жены было второй сменой. Он перестал спать. У него могла съехать крыша. Он звонил подавленный. Рассказывал о том, что наступила стойкая ремиссия. Здоровье Нади стабилизировалось. Это может длиться несколько лет.
   — И ты несколько лет не будешь спать? — спросила я.
   — Ну при чем тут я? — удивился Деничка. — Главное, что Надя не движется к концу.
   — По-моему, ты первый помрешь, — предположила я.
   — Это было бы неплохо, — серьезно сказал Деничка.
   Он боялся остаться без нее. Он не умел без нее.
   — Найми тетку на ночные дежурства, — посоветовала я.
   — Надя не хочет ночью чужих людей. Я ее понимаю.
   Все, кого я знаю, были способны на сочувствие — месяц. Ну, два. А из года в год, изо дня в день, сделать это своей жизнью… Это просто подвиг, сродни религиозному. Я не знала Надю, видела только один раз, но я готова была послужить ей тем, что поддерживала Деничку. Как могла. Я не просто говорила с ним, а вникала в тему. Я делала нашу беседу искренней и интересной. Как будто раздувала огонек милосердия. И он светил в ночи.
   Если раньше мы скакали на ухабах в счастье, то теперь брели в ночи, спотыкаясь и держась друг за друга.
   И если кто-то нес свой тяжелый крест, то другие обязаны были его поддержать. Или хотя бы стоять рядом.
   Моя подруга Надька звонила мне время от времени. Когда я заводила разговор о Деничке — она обрывала меня. Отмахивалась:
   — Не надо, не надо, не надо…
   — Почему?
   — Потому что я ничем не могу помочь, а погружаться в чужой стресс я не в состоянии. Я потом оттуда не вынырну…
   Ну что ж… Есть и такая позиция. Зачем разговаривать, разводить ля-ля-тополя, если ничего нельзя сделать.
   Я не осуждала Надьку. Однако если один не захочет сопереживать, другой, третий, то Деничка останется один, как в лесу. А если один бросит камешек сострадания, другой, третий, то Деничка, как мальчик с пальчик, по камешкам сможет найти дорогу обратно. Из отчаяния в жизнь.
   Деничка снова пришел ко мне на работу. Посидел полчаса и ушел.
   — А что он ходит? — спросила Соня.
   — Отмокает, — сказала я.
   — Планирует, — уточнила Соня.
   — Что ты хочешь сказать?
   — То самое. Не будет же он один, как анахорет.
   Я перестала жевать овсяное печенье и некоторое время сидела с полным ртом. Потом проглотила.
   — А кто такой анахорет? — спросила я.
   — Не знаю, — ответила Соня. — Если он тебе не понадобится, отдай его мне.
   — Зачем?
   — Надоело биться за мужика. Хочется свободного без жены, без детей. У него ведь нет детей?
   — Нет, — вспомнила я. — Но у него есть жена.
   Соня промолчала. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить. О Деничке нельзя было сказать: вдовец. Но он был «перспективный вдовец», а значит — жених.
   — Он же тебе не нравился, — напомнила я.
   — Мне уже сорок лет, — созналась Соня. — Копалась в женихах, как в мусоре. И осталась на бобах. А этот все-таки лауреат. Духовный человек…
   Соня приготовила растворимый кофе. Разлила по чашкам.
   Посетителей не было. Начальство задерживалось. Редкая минута тишины и независимости.
   — Я уже не хочу бешеных страстей, ревности, перетягивания каната — кто главней… Я хочу обыкновенную жизнь: с утра на работу, вечером домой. Ужин со свечами. Походы в театр… А можно и без свечей и без театра — просто у телевизора, сидеть и комментировать власти предержащие. Совпадать во мнениях или спорить…
   Соня смотрела перед собой в одну точку, и казалось, что она грезит наяву.
   Я вдруг вспомнила, как Деничка смотрел на меня в театре, будто ловил лицом солнце… А вдруг действительно — планирует, хотя Деничка не плановый, не практичный и не прагматичный. И все же: почему не я? Почему не он?
   Ночью мне приснилось, будто мы Деничкой идем в обнимку по старинной узкой улочке, а на его груди висит табличка: «Лауреат».
   Значит, меня все-таки смущала его внешность.
   — А что ты ешь? — спросила я в очередной раз. — Как ты питаешься?
   — Нормально, — сказал он.
   — А кто тебе готовит?
   — Иногда на работе. А иногда Карина, медсестра. Она ведь Наде готовит…
   — А что она готовит? — поинтересовалась я.
   — Ну, так… — Деничке была неинтересна эта тема. Он любил есть вкусно, но мог наесться чем угодно. Даже просто хлебом и луком.
   — А хочешь, сходим в казино? — пригласила я.
   Деничка подумал, потом сказал:
   — Зачем мне казино? Я лучше на компьютере поработаю.
   — Не хочешь или не можешь? — уточнила я.
   — И то и другое. Можно я тебе почитаю, я тут кое-что набросал.
   Деничка начал читать шутливое приветствие к чьему-то юбилею. Текст был набит шутками, типа: менестрель — значит киллер, экстаз — значит бывший таз.
   Я слушала и отмечала: Деничка трезвый и адекватный и даже в состоянии написать спич к чьему-то юбилею.
   Зима тащилась долго, и казалось — ей не будет конца. И даже в апреле лежал снег.
   Деничка позвонил в непривычное время, в два часа дня, и проговорил непривычно официальным тоном:
   — Моя жена Надя умерла. Прощание состоится завтра в морге девятой больницы.
   Он назвал улицу и дом. И положил трубку.
   Я чувствовала: его как будто разрезало пополам. Одной половины нет. А другая действует, говорит, мыслит и плачет.
   Я стояла возле телефона, склонив голову. Как бы ни болела Надя, но она БЫЛА. А сейчас ее нет, и где она — знает один Бог.
   К моргу я опоздала, совсем немного, на двадцать минут. Заезжала на базар за цветами. Я была уверена, что двадцать минут — не срок на фоне вечности. Но оказывается, панихида уже началась.
   Морг был крошечный, отдельно стоящее одноэтажное строение. Провожающие не уместились в нем, и небольшой хвост вылезал из дверей.
   Я подошла и скромно остановилась, не пытаясь протиснуться. Передо мной возвышалась молодая брюнетка с распущенными волосами, без шапки, но в дубленке. Девушка была высокая, грудастая, груди — как футбольные мячи. Дубленка — в талию, подчеркивала все это роскошество. Высокий рост спасал положение.
   Она обернулась и посмотрела на меня спокойным карим взором, и я почему-то подумала, что это медсестра из реанимации, которая работала у Денички. Карина. Общий облик был приятным. Иначе, наверное, и не может быть у медсестер из реанимации.
   Постепенно толпа ужалась, как в переполненном автобусе, и я оказалась в зале прощания, если, конечно, это можно назвать залом.
   Гроб стоял в середине, засыпанный цветами. Усопшая была не видна мне, и я дала себе слово: не заглядывать в гроб. Я знала, что мертвое лицо отпечатается в моей памяти навсегда и я ничего не смогу с этим сделать. Так и буду ходить, есть, спать с этим отпечатком. Я не то чтобы боюсь мертвецов. Больше. Я от них цепенею. Нервная система живого не приемлет, отторгает, отмахивается.
   Быть спокойным и участливым с мертвыми может только верующий человек. Или близкий. Я — ни первое, ни второе.
   Деничка увидел меня и быстро, энергично протиснулся. Стал рядом. Пожал мою опущенную руку.
   Выглядел он собранным. Это не значило, что Деничка был целым. Конечно же, разрезанный пополам. Но действующая половина была мужественной и благородной.
   Один за другим выходили люди и говорили прощальное слово.
   Я никого не знала, только догадывалась: родственники, друзья, коллеги. Говорили то, что говорят в подобных случаях: смерть забрала лучшего из нас… Как будто это имеет значение. Как будто худшие имеют меньше права на жизнь. Надя не дожила по крайней мере лет тридцать, преждевременно ушла из такой прекрасной жизни, в которой ее все любили.
   Деничка не мог сосредоточиться на горе. Ему надо было все обеспечить и проследить: и денежные расчеты, и автобус, и прочие житейские мелочи, которые тянет за собой смерть.
   Он постоял возле меня и куда-то испарился.
   Я была душевно признательна ему за то, что прощание происходит искренне и естественно, без наигрыша и театра.
   Потом все задвигались. Надо было пройти мимо гроба. Положить цветы. Я оказалась в текущей людской цепочке и положила в ноги желтые розы, и тут — не выдержала — посмотрела. Лицо — как гипсовая маска, разрисованная ритуальным гримером: тон под загар, аккуратно покрашены губы. Грим подчеркивал отсутствие жизни. Как бы сказал Довлатов: «Мертвее не бывает». Вот во что превращается живое, что «пело и рвалось». На меня дохнуло неотвратимостью.
   Я вышла из морга. Снег вокруг осел и был спрессован в лед. От земли несло холодом. Но солнце светило по-весеннему, было настойчивым и наглым, если можно так сказать про солнце.
   Я подняла лицо к солнцу, чтобы почувствовать себя причастной к теплу, к весне. К жизни. Я стояла, закрыв глаза, и осознавала: надо благодарить Бога за каждый прожитый день, а не предъявлять счет за свои пустые, несбывшиеся надежды. Похороны существуют для того, чтобы остановиться, оглянуться… Встать в конец пути, пусть даже чужого, и оттуда оглянуться.
   Подошел Деничка и сказал, что если у меня есть время и желание, то я могу проводить Надю в крематорий.
   — Ну конечно, — сказала я.
   Я не брошу его в этот день. Такой день у человека бывает раз в жизни. Я подставлю плечо. Тогда его ноша будет не столь тяжелой.
   «Если у тебя есть время»… Деничка деликатен, как всегда. Деликатный человек — тот, который может проникнуть в чужие интересы и поставить их вровень со своими.
   Чем больше я узнавала Деничку, тем больше он мне нравился.
   Я села в похоронный автобус. Скамейки вдоль стен, как в учебном самолете. Гроб — на полу, сдвинут вправо. Автобус походил на маленький прощальный зал. Деничка сел рядом со мной.
   Народу было немного. Лавка напротив — пуста, потому что гроб сдвинут в эту сторону и некуда поставить ноги. Не опустишь ведь ноги на гроб. Единственно удобное место — в углу. Там сидела грудастая брюнетка и смотрела перед собой. Выражение лица у нее было очень хорошее, соответствующее моменту. Она была далеко, в светлой искренней печали. Карий бархат глаз, персиковая нежность кожи. Нос — великоват, но он не мешал. Он был ни при чем. Главное — чистота молодой души, не искореженной жизненным опытом.
   Тронулись. Путь был неблизкий, через всю Москву. Видимо, в близлежащих крематориях все время было занято. Заранее ведь не запишешься.
   Деничка тихо рассказывал мне, когда у Нади появились первые признаки болезни. Мы не виделись с ним пятнадцать лет. И до этого встречались крайне редко. Строго говоря, мы были с ним почти не знакомы, если не считать телефонных звонков. И вместе с тем — никого я не знала и не чувствовала так близко, как этого мужчину-ребенка, осиротевшего и потерянного.
   Деничка сидел в спортивной шапке, натянутой на уши. Точки глаз под линзами очков смотрели одиноко и затравленно. Одинокие точки. Мне хотелось взять его за руку, чтобы перекачать в него немного своей энергии. Но я стеснялась. Не так поймут.
   Деничка тихо рассказывал о первой операции, на которую они с Надей пошли легко и почти с воодушевлением. Казалось, немного мучений — а дальше здоровье и прежняя жизнь. Но через полгода после операции обозначился рецидив и встал вопрос о новой операции. И вот тогда их обоих охватила паника. Голова ведь не ящик, который можно вскрывать раз за разом… Они собрали все силы и пошли на вторую операцию. А потом понадобилась третья… Неизменный вопрос: ЗА ЧТО? И выясняется — ни за что. Такая твоя участь.
   У Денички на щеку выползла одинокая мутная слеза. А Надя с равнодушным мертвым лицом в цветах, как невеста, под крышкой гроба, на холодном полу.
   Мне мысленно захотелось проводить Надю, сдать ее в руки вечности. А потом поехать с Деничкой к нему домой, налить полную ванну горячей воды, раздеть его и усадить в горячую воду. Пусть отмокнет и отогреется. Он будет сидеть долго, пока из него не выйдет его внутренний холод.
   Мы молчали. Каждый думал о своем.
   Деничка наклонился ко мне и тихо сказал:
   — Извини пожалуйста, я должен уделить немного внимания Карине.
   — Ну конечно… — согласилась я.
   Я знаю, что во время высоких приемов хозяин по протоколу уделяет время важным гостям, переходя от одного к другому.
   Деничка решил подойти в Карине, но не знал, как это сделать. Она сидела в противоположном углу за гробом, и попасть к ней можно было только ползком по лавке. Деничка так и сделал. Он обошел гроб со стороны кабины водителя, встал на скамейку коленями и пополз к Карине, передвигаясь на кистях и на коленях. Я с удивлением смотрела, как ловко он переступает руками. Как в мультфильме. Его лицо было приподнято, обращено в сторону Карины и светилось, как люстра Большого театра. Глаза, как казалось, выдвинулись вперед от нетерпения. Счастливый волчонок полз и звенел от внутренней музыки.
   Брат Нади, седой, но крепкий мужик, наклонился ко мне и задал вопрос о разделе имущества. Видимо, знал, что я юрист. Я грамотно и обстоятельно стала отвечать на его вопрос. А Деничка полз. А Надя — под крышкой.
   Наконец Деничка добрался и опустил ноги. В углу было место для ног. Он что-то шептал Карине на ухо. Карина слушала и реагировала только уголками губ.
   Наверное, он шептал ей о том, что они вернутся домой и в четыре руки вымоют полы, чтобы смыть следы чужого страдания и угасания. Карина — молодая и сильная, вымоет полы не шваброй, как это делала бы я, а руками и тяжелой тряпкой, крепко прижимая тряпку к полу.
   Автобус остановился перед крематорием. Крематорий был выполнен из бетона, как все современное строительство. Неподалеку виднелась деревня, и солнце светило по-деревенски — просторно и простодушно. Ему здесь ничего не мешало. Надвигалась весна. Еще одна весна в моей жизни.
   Подкатил второй автобус. Из него стала выходить основная масса провожающих — друзья Нади и Денички, ученые-шестидесятники.
   Поношенные лица, поношенные одежды. На фоне яркого неба и снега они выглядели как кучка человеческого хлама. Но глаза — молодые. Они, наверное, не заметили, что постарели.
   Ко мне приблизилась одна из них, в джинсах. Студентка, пожилой курс.
   — Меня зовут Света, — представилась она. Я ждала отчества, но его не последовало. — Я работаю с Денисом в одной лаборатории.
   У Дениса, между прочим, тоже есть отчество. Ну да ладно.
   — Мы знаем, что Денис разговаривал с вами по телефону…
   Я кивнула. Значит, приходил и докладывал. Делал достоянием общественности.
   — Вы знаете, он просто расцветал после ваших бесед… Он становился совершенно другим… Вы ему очень помогали. Спасибо вам от нас всех.
   — Пожалуйста…
   Мы замолчали. Свете что-то мешало.
   — Извините… — решилась она. — Но вы не могли бы и дальше разговаривать с нашим Денисом?
   Я сделала плавный жест в сторону Карины. Карина стояла в трех шагах, подставив лицо солнцу. Южные люди особенно скучают по теплу.
   Света посмотрела в сторону Карины, подумала и сказала:
   — Это совсем не то…
   — Ну почему же? — спокойно возразила я. — Она может дать гораздо больше.
   — Вы меня не поняли.
   — Поняла.
   Химия и физика. Интеллект — это химия. Химические процессы в мозгу. А тело — физика. Ее груди как тугие шары. Она может родить ему ребенка, и Деничка познает чудо отцовства.
   А поговорить… Подумаешь… Можно и не говорить.
   Подошла наша очередь. Точнее, очередь Нади.
   Зал крематория с высокими потолками, наподобие церковных. Женщина — ритуальный работник, тактично руководила прощанием.
   Света подошла к гробу, наклонилась к уху Нади и стала что-то нашептывать. Что она говорила? Может быть, успокаивала: все проходит хорошо, много цветов и людей, Надя в гробу выглядит замечательно… Может быть, убеждала Надю не волноваться за оставшихся. Денис ухожен и присмотрен. Не пропадет.
   А может быть, Света советовала Наде быть эгоисткой: сбросить все земное, приготовиться к трудностям нового пути и выдержать их.
   Света шептала, шептала, и я видела: лицо Нади становилось светлее, спокойнее, как будто она все слышит и приемлет.
   Света отошла. Створки под гробом раздвинулись, пахнуло жаром.
   Гроб стал медленно опускаться в адскую топку.
   Деничка качнулся, как будто хотел упасть на гроб. Я инстинктивно схватила его за руку. Рука крупно дрожала. Казалось, Деничка был подключен к высокому напряжению. Это и было ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ. Я посмотрела в его лицо. На нем было такое горе, из которого не всплыть.
   Я заразилась его горем и заплакала. Все стояли и плакали по Наде, по Деничке и по себе.

* * *

   Когда я вернулась домой, муж уже спал. Я раздевалась в прихожей и слышала, как он ворочается. Скрип пружин был недовольным, как ворчание…
   Муж повертелся, потом встал. Нарисовался в дверях.
   — Надю похоронили, — объяснила я свой поздний приход.
   Муж промолчал. Причина была уважительной.
   — И чего? — спросил он.
   — Мы думали, ее муж помрет от горя, а он все это время спал с медсестрой.
   — Ну и что? — спокойно отреагировал муж. — Можно умирать от горя и спать с медсестрой. Одно другому не мешает.
   — Мешает, — не согласилась я. — Взаимоисключает.
   Я вспомнила два лица Денички. Одно — возле Карины, светящееся счастьем, другое — у гроба, под высоким напряжением горя. Деничка был подлинным тут и там. Одно другому действительно не мешало, как будто находилось на разных сторонах одной монеты. Денис действительно умирал от горя, но живой в могилу не полезешь, и он спал с медсестрой. Он так выживал. А еще ему нужен был человек, с которым можно было бы все озвучить и осмыслить. И все его преданное окружение заботилось, чтобы у Денички была физика и химия. Можно понять…
   Понять можно, а принять нельзя.
   — Тебе звонили, — сказал муж.
   — Кто?
   — Клиенты. Кто же еще…
   Действительно. Кто же еще? Но ничего, я буду тщательно расследовать каждое дело и восстанавливать справедливость. А из многих маленьких справедливостей складывается одна большая.
   Я скинула с себя всю одежду и отправилась в ванную. Встала под горячую струю. Вода омывала мое поднятое лицо, плечи, руки, стекала к ногам и уходила в маленькое отверстие, в черную дыру. Как в преисподнюю.
   Я грохнулась в постель и заснула еще до того, как голова коснулась подушки. Мне не снилось ничего.
   Я проснулась от запаха кофе. Муж варил кофе. Нездешний аромат плыл к моему лицу. Это был запах Бразилии, кофейных плантаций, испанского языка. У языка — тоже есть свой запах: английский пахнет туманами, финский — молоком, а испанский — кофе. «Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам, суда уходят в плаванье к далеким берегам, плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию, и я хочу в Бразилию к далеким берегам…» Как хорошо эту песню пел Деничка, высоковатым голосом, а Надя вторила низким, а Надька стучала ладонями по столу, а я танцевала — пластично, как кошка, а Ромео с гитарой в обнимку чесал струны в определенном ритме. Это был ритм молодости, надежд на счастье. Казалось, что счастье — вот оно, надо только дотянуться рукой… «Только Дон и Магдалина, только Дон и Магдалина, только Дон и Магдалина ходят по морю туда».

Стрелец

I

   Костя — бывший инженер, а ныне неизвестно кто — родился в декабре под созвездием Стрельца. Люди под этим знаком любят срывать цветы удовольствия и не превращать жизнь в вечную борьбу, как Николай Островский. Стрелец — это не скорпион, который сам себя жалит.
   Костя легко двигался, всегда скользил, если была зима. Разбежится и заскользит. Прыгал, если было лето: подскочит и достанет до высокой ветки, если в лесу.
   И по жизни он тоже вальсировал, если ему это удавалось. Жена досталась красивая, многие хотели, а Костя получил. Сын появился быстро — продолжатель рода, наследник. Правда, наследовать было нечего. Инженер при коммунистах получал позорные копейки. Гримаса социализма…
   Но вот пришла демократия, и Костя оказался на улице. Вообще никаких денег: ни больших, ни маленьких. Ничего. Институт закрылся. Помещение сдали в аренду под мебельный магазин. Понаехали армяне, открыли салон итальянской мебели. Предприимчивая нация.
   Инженеры-конструкторы разбрелись кто куда. Костин друг Валерка Бехтерев сколотил бригаду, стали обивать двери. Закупили дерматин, поролон, гвозди с фигурными шляпками. Ходили по подъездам.
   Косте такая работа была не по душе. Он не любил стоять на месте и тюкать молотком. Ему хотелось движения, смены впечатлений. Костя стал заниматься частным извозом, или, как говорила жена, — выехал на панель.
   Машина у него была всегда, еще со студенчества. И красивая жена ему досталась благодаря машине. И благодаря гитаре. Когда Костя пел, слегка склонив голову, то казался значительнее. Что-то появлялось в нем трагически непонятое, щемящее. Голос у него был теплый, мужской — баритональный тенор. Руки — длинные, пальцы — сильные, смуглые, шея — высокая. Как будто создан для гитары, в обнимку с гитарой, в обнимку с рулем машины, с изысканным красным шарфиком, благоухающий тонким парфюмом. Хотелось закрыть глаза и обнять. Вернее, наоборот: обнять и закрыть глаза.