Костя смотрел в пол. Он не любил, когда решали за него. Он Стрелец. Он должен пустить стрелу, ранить и завоевать.
— Сердишься? — спросила она, переходя на ты. Она все понимала и чувствовала. Вряд ли этому учат на искусствоведческом. С этим надо родиться. Все-таки не только саперная лопата, но и скрипка.
Она положила руки ему на плечи. Благоухающая, как жасминовая ветка. В голубом пальто из кашемира. Она не похожа ни на одну из трех чеховских сестер. А он на кого похож? Не ясно. Таких героев еще не стояло на этой сценической площадке, в этой старинной усадьбе.
— Перестань, — попросила Катя.
Что перестать? Сопротивляться? Полностью подчиниться ее воле. Пусть заглатывает, жует и переваривает. Пусть.
Костя хотел что-то сказать, но не мог пошевелить языком. Во рту пересохло. Язык стал шерстяной, как валенок.
Они легли не раздеваясь. Костя звенел от страсти, как серебряный колокол, в который ударили. И вдруг, в самый неподходящий или, наоборот, в самый подходящий момент, он услышал внизу шаги. Шаги и голоса.
Костя замер как соляной столб. А Катя легко поднялась с дивана, застегнула свои медные пуговицы и сбежала вниз по лестнице.
Вернулась довольно быстро.
— Это соседи, — сообщила она. — Увидели, что дверь открыта, пришли проверить. Они следят, чтобы не залезли бомжи.
— Заботятся, — похвалил Костя.
— О себе, — уточнила Катя. — Если дом подожгут, то и соседи сгорят. Огонь перекинется по деревьям.
Катя скинула пальто и легла. Замерла в ожидании блаженства. Но Костя уже ничего не мог. Как будто ударили палкой по нервам. Все, что звенело, — упало, и казалось — безвозвратно. Так будет всегда. Вот так становятся импотентами: удар по нервам в минуту наивысшего напряжения.
Он сошел с тахты. У него было растерянное лицо. Ему было не до Кати и вообще ни до чего.
Он стоял и застегивал пуговицы на рубашке, затягивал пояс.
Катя подошла, молча. Обняла. Ничего не говорила. Просто стояла, и все. Косте хотелось, чтобы так было всегда. В любом контексте, но рядом с ней. Пусть опозоренным, испуганным — но рядом. Однако он знал, что надо отстраниться, отойти и валить в свою жизнь.
Костя отодвинулся и сбежал вниз по лестнице. Катя не побежала следом. Зачем? Она спокойно еще раз обошла весь второй этаж. Потом спустилась и обошла комнаты внизу, заглянула в кладовку.
— Помнишь, как говорила Васса Железнова: «Наше — это ничье. МОЕ».
— Когда это она так говорила? — спросил Костя, будто Васса Железнова была их общей знакомой.
— Когда корабль спускали на воду, — напомнила Катя.
Костя никогда не читал этот роман. Из Горького он знал только «Песню о Буревестнике».
Катя тщательно заперла входную дверь. Подергала для верности.
Сели в машину.
Катя забыла об их близости, думала только о даче.
— Если фундамент состоятельный, можно будет поставить сверху третий этаж. Это увеличит продажную стоимость.
— Зачем тебе столько денег? — удивился Костя.
— Денег много не бывает.
— Но ты хочешь больше, чем можешь потратить.
— Я хочу открыть издательство, — созналась Катя. — Выпускать альбомы современного искусства. Сейчас тоже есть свои Рембрандты. Но они все по частным коллекциям. Их надо собрать.
— Возьми деньги у мужа.
— Он не даст. Это очень дорогие альбомы. Там особенная мелованная бумага, ее в Финляндии надо заказывать. И полиграфия…
— Твой муж жадный?
— Мой муж умеет считать. Он говорит, что я на этих журналах прогорю. Очень большая себестоимость. Их никто не будет покупать, и кончится тем, что они будут штабелями лежать у нас в гараже.
— Он, наверное, прав…
Катя смотрела перед собой.
— Если считать результатом деньги, то он прав. Но деньги — это только деньги. Хочется, чтобы ОСТАЛОСЬ.
— Рожай детей. Они останутся.
— Это самое простое. Все рожают, и куры, и коровы. А вот издательство…
Машина выбежала из дачного поселка. Кончилось золотое и багряное. Впереди были серая дорога и серый город.
— Выходи за меня замуж, — вдруг сказал Костя. Он сначала сказал, а потом услышал себя. Но было уже поздно.
— Что? — переспросила Катя, хотя прекрасно расслышала.
— Замуж. За меня. Ты, — раздельно повторил Костя.
— Интересно… — проговорила Катя. — Я своего мужа дожимала пять лет. Он упирался. А ты сделал мне предложение на второй день.
— Я тебя люблю. Мне не надо проверять свои чувства. Я хочу, чтобы мы не расставались.
— У тебя есть где жить? — поинтересовалась Катя.
— Нет.
— А на что жить?
— Нет.
— Значит, ты рассчитываешь на мои деньги и на мою территорию. Так и скажи: женись на мне. Это будет точнее.
Катя издевалась. Она издевалась над ЧУВСТВОМ. Территория чувства — сердце. Значит, она издевалась и над сердцем, и над душой. И только потому, что у нее были деньги, которые она добывала, обманывая старух.
Костя понял, что он не захочет ее больше видеть. Цинизм — вот что течет по ее жилам и сосудам. Она вся пропитана цинизмом, как селедка солью. Сейчас он довезет ее до подъезда, возьмет деньги, заедет на базар, купит хурму, курагу и привезет домой. Он наполнит дом витаминами. А весь остальной мир с его грандиозными планами — его не касается. В своем доме — он МУЖ, опора и добытчик. И так будет всегда.
Машина выехала на набережную.
— Сердишься? — спросила Катя. Она играла с ним, как кошка с мышью: отдаляла, потом приближала.
Но в этот раз она заигралась. Костя отодвинулся слишком далеко, на недосягаемое расстояние. Он самоустранился.
Машина остановилась возле подъезда. Катя полезла в сумку.
— Не надо, — отказался Костя. Он понял, что не возьмет у нее денег. И она тоже поняла, что он не возьмет.
— Я позвоню, — коротко пообещала Катя. Она была уверена в себе.
Костя не ответил. Он тоже был уверен в себе. Он мог опуститься на колени перед женщиной, но лечь на землю, как подстилка, он не мог и не хотел.
Катя вышла из машины и пошагала на свою территорию со своим кошельком.
Костя рванул своего железного коня. Куда? В остаток дня. Катя права. Но и он — тоже прав. Жизнь прекрасна сама по себе, а деньги и комфорт — это декорация. Как бантик на собаке.
Она позвонила на другой день. Ночью.
— Приезжай немедленно. Поднимись.
— А который час, ты знаешь? — трезво спросил Костя.
Но в трубке уже пульсировал отбой. Катя раздавала приказы и не представляла себе, что ее можно ослушаться.
— Кто это? — сонно спросила жена.
— Валерка Бехтерев. Ногу сломал.
Жена знала Валерку.
— О Боже… — посочувствовала жена.
Через полчаса Костя стоял в Катиной спальне.
Позже Катя скажет, что эта спальня из Зимнего дворца, принадлежала вдовствующей императрице, матери Николая. Но это позже… А сейчас им обоим было не до истории…
Катины подушки источали тончайший запах ее волос.
— Он не вернется? — спросил Костя.
— Он уехал два часа назад. Сейчас взлетает его самолет.
— А вдруг не взлетит?
Костя чувствовал себя преступником, вломившимся в сердце семьи. Кате тоже было не по себе. Она никогда не приглашала любовников на супружеское ложе, и даже не могла себе представить, что способна на такое, но оказалось — способна.
Костя отметил, что у него стучало сердце, он задыхался, как от кислородной недостаточности. Так бывает высоко в горах, когда воздух разряжен.
Он ушел от Кати под утро и был рад, оказавшись вне ее дома. Все-таки он был скован невидимым присутствием ее мужа. И все время казалось, что он вернется.
Через неделю они с Катей уехали на Кипр. Костя одолжил деньги у Валерки Бехтерева. Пообещал вернуть через полгода. Как он будет возвращать, Костя не знал. Главное — одолжить. А там будет видно…
Хороший это остров или не особенно, он так и не понял, потому что они с Катей не выходили из номера. Они любили друг друга двадцать четыре часа в сутки, делая перерыв на сон и на еду. Катя пила сухое кипрское вино и ела фрукты, как Суламифь, которая изнемогала от любви… Но где-то к вечеру просыпался зверский аппетит, и они выходили в ресторан под открытым небом. Музыка, близость моря, стейк с кровью, а впереди ночь любви. Так не бывает…
Костя не выдержал и сознался, что любит.
— За что? — спросила Катя.
— Разве любят за что-то? — удивился Костя.
— Конечно.
Костя подумал и сказал:
— За то, что ты всякая-разная…
— У тебя есть слух к жизни, — сказала Катя. — Как музыкальный слух. Знаешь, как называются бесслухие? Гудки. Вот и в жизни бывают гудки. Все монотонно и одинаково.
— Но может быть, гудки умеют что-то другое?
— Возглавлять оценочную комиссию. Разбираться в живописи. Я хочу, чтобы во мне разбирались, в моей душе и в остальных местах…
Играла музыка. Танцевали пары. Одна пара очень хорошо танцевала, особенно парень. Он был в шляпе и в длинном шарфе. Катя застряла на нем глазами.
Костя встал и пошел танцевать. Один. Постепенно ему уступали площадку. Всем хотелось смотреть.
В студенчестве Костя участвовал в пародийном ансамбле, объездил с ним полстраны. Чтобы станцевать пародию, надо знать танец. Костя знал. Двигался, как Майкл Джексон. Когда музыка кончилась, ему хлопали, требовали еще. Но «еще» — было бы лишним. В искусстве главное — чувство меры.
Когда он вернулся к столику, Катя смотрела на него блестящими глазами.
— Может, ты еще петь можешь? — спросила Катя.
— Могу, — серьезно ответил Костя. — А что?
Он мог все: петь, танцевать, любить, готовить пельмени. У него был музыкальный слух и слух к жизни. Он не мог одного: зарабатывать деньги. Но этот недостаток перечеркивал все его достоинства.
Ранним утром Катя проснулась и решила выйти на балкон — позагорать. Но Костя спал, и она не хотела шуметь, тревожить его сон. Однако все-таки очень хотелось выйти голой под утреннее солнце. Она стала отодвигать жалюзи по миллиметру, стараясь не издавать ни единого звука. А Костя не спал. Смотрел из-под приспущенных век, как она стоит голая и совершенная, отодвигает жалюзи, как мышка. Именно в эту минуту он понял, что любит. Сказал давно, а понял сейчас. И именно сейчас осознал, что это не страсть, а любовь. Страсть проходит, как температура. А любовь — нет. Хроническое состояние. Он не сможет вернуться в прежнюю жизнь без Кати. Он всегда будет вальсировать с ней под музыку любви. И даже если она будет злая — он будет кружить ее злую, вырывающуюся и смеяться над ней. Когда любовь — это всегда весело, даже если грустно. Всегда хорошо, даже если плохо.
А когда нет любви — становится уныло, хочется выть. А под вой — это уже не вальс. Совсем другой танец.
Все тайное становится явным. Жена случайно встретила Валерку Бехтерева, узнала про деньги в долг. Связала долг с отсутствием мужа. Отсутствие связала с южным загаром. Остальное Костя рассказал сам. Жена собрала чемодан и выгнала. Последнее слово было, естественно, за тещей. Но он сказал ей: «Меня оправдывает чувство». После чего за ним была захлопнута дверь, а Костя стал спускаться с лестницы пешком.
Костя оказался на улице, в прямом и переносном смысле этого слова. Ему было негде ночевать.
Звонить Кате он не хотел. Это не по-мужски — перекладывать на женщину свои проблемы. Отправился к Валерке Бехтереву. Валерка был холост и жил один.
— Ты что, дурак? — спросил Валерка, доставая из холодильника водку.
— Почему? — не понял Костя.
— Знаешь, как трудно найти порядочную жену? А ты взял и сам бросил.
— Я полюбил, — объяснил Костя.
— Ну и что? И люби на здоровье. А жену зачем бросать?
Валерка нарезал сыр и колбасу. «Жлобская еда», — подумал Костя. На Кипре он привык к свежим дарам моря: устрицам, креветкам. Колбаса казалась ему несвежей, пахнущей кошачьей мочой. Костя стал есть хлеб.
— Ты чего как в тюрьме? — спросил Валерка. Он сидел за столом, высокий и сильный. Физический труд закалил его. Валерка разлил водку по стаканам.
— Разве ты пьешь? — удивился Костя.
— А у нас без этого нельзя, — объяснил Валерка. — Вся бригада пьет. Без этого за стол не садятся. А я что, в стороне? Они не будут меня уважать. А что за бригадир без уважения коллектива…
Валерка профессионально опрокинул стакан.
— Ты стал типичный пролетариат, — заметил Костя.
— А какая разница? Интеллигент, пролетарий… Одно и то же. Просто книжек больше прочитали.
— Значит, не одно и то же.
Костя поселился у Валерки.
На ночь Валерка вытаскивал для Кости раскладушку. Ночью, когда Костя вставал по нужде, Валерка поднимал голову и спрашивал:
— Ты куда?
Потом поднимался и шел за Костей следом, будто контролировал. Если Костя хотел пить и сворачивал на кухню, то Валерка шел следом на кухню. Костя не мог понять, в чем дело, а потом догадался: Валерка где-то прячет деньги. У него тайник, и он боится, что Костя обнаружит и, конечно же, украдет.
Утром Валерка, отправляясь на работу, собирал «тормозок» — так называлась еда, которую рабочие брали с собой. Костя подозревал, что название происходит от слова «термос», но «термосок» произносить неудобно и как-то непонятно. Поэтому — «тормозок». Удобно, хотя и бессмысленно. Валерка складывал в пакет вареную в мундире картошку, вареные яйца, неизменную колбасу, хлеб. Валерка тратил минимум на питание, экономил деньги и складывал их в тайник. До лучших времен. Как учили коммунисты, во имя светлого будущего. Но почему настоящее должно быть темнее будущего — непонятно.
Костя подъехал к Катиному дому на Бережковской набережной. Шел дождь. Люди горбились, как пингвины. А еще совсем недавно были море, солнце и любовь.
Костя остановил машину, поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру двадцать.
Открыла Катя. Она была в синем атласном халате с японскими иероглифами.
— А я тебя потеряла, — сказала она. — Проходи.
— Ты одна? — проверил Костя.
— Одна. Но это не важно.
— Важно, — сказал Костя и обнял ее сразу в прихожей. Ладони скользили по шелку, как по Катиной коже. — Родная… — выдохнул он, хотя это было не его слово. Он никогда им не пользовался.
— А я тебе звоню, мне отвечают: он здесь больше не живет…
— Это правда, — подтвердил Костя. — Я ушел…
— Куда?
— Не знаю.
Катя отстранилась. Смотрела исподлобья.
— Из-за меня?
— Из-за нас, — поправил Костя.
Прошли на кухню. Костя заметил, что над плитой и мойкой — сине-белые изразцы. Должно быть, тоже из дворца.
Катя стала кормить кроликом, тушенным в сметане. На тарелке лежали две ноги.
— Кролик… — удивился Костя. — Я его двадцать лет не ел.
— Самое диетическое мясо.
— А зачем ты отдала все ноги?
— Почему все? Только две…
— А всего их сколько?
— Четыре, по-моему…
— Ну да… Это у кур две, — сообразил Костя.
Он стал есть, молча, умело отделяя мясо от кости. Было понятно, что они думали не о кролике, а о том, что делать дальше. Если Костя ушел, сделал ход, — значит ответный ход за Катей. Она тоже должна совершить поступок. Уйти от мужа. Но куда? Из таких квартир не уходят в шалаш, даже с милым.
— Эта квартира чья, твоя или мужа? — спросил Костя.
— Общая. А что?
— Так… Все-таки кролика жалко. Кур не жалко, они глупые.
Костя забрасывал проблему словами. Но Катя поняла ход его мысли.
— Я поговорю со старухой, — сказала она. — Поживешь на даче. Я скажу ей, что ты будешь сторожем. Платить не надо.
— Кому платить? — не понял Костя.
— Ты ничего не платишь за аренду, а она — за твою работу.
— За какую работу?
— Сторожа.
— Но я не буду сторожем.
— Если ты там живешь, то это происходит автоматически.
Костя смотрел на Катю.
— Понял? — проверила она.
Теперь Катя забрасывала словами проблему: при чем тут старуха, сторож, платить… Дело в том, что Катя не хочет делать ответный ход. Она хочет оставить все как есть. В ее жизни ничего не меняется. Просто появляется любовник, живущий на природе. Секс плюс свежий воздух.
Свободный любовник потребует время. Времени у Кати нет.
— Если хочешь, я возьму тебя на работу, — предложила она.
— Куда?
— Шофером. На фирму. Бензин наш. Зарплата — пятьсот долларов.
— Это много или мало? — спросил Костя.
— Столько получает президент.
— Президент фирмы?
— Президент страны.
— Что я буду возить?
— Меня.
Таким образом Катя совмещала время, работу, любовь и семью.
— Ты согласен? — Катя посмотрела ему в глаза.
Согласен ли он иметь статус обслуги?
— Я согласен. А сколько получает президент фирмы?
— Гораздо больше, — неопределенно ответила Катя.
— Больше, чем президент страны?
— Зачем тебе считать чужие деньги? Считай свои.
Костя уже посчитал, что при такой зарплате он легко отдаст долг Валерке Бехтереву и сможет помочь семье.
— Я согласен, — повторил Костя и принялся за кролика. Он согласился бы и на меньшее.
Катя села напротив, стала смотреть, как он ест. В этот момент она его любила. Она понимала, что он — ЕЕ, она может обрести его в собственность. МОЕ.
— Красота — это симметрия, — задумчиво проговорила Катя.
Это значило, что она находила Костю красивым.
— Что ты больше хочешь: любовь или богатство? — поинтересовался он.
— Все.
— Ну а все-таки… Если выбирать.
— А зачем выбирать? — удивилась Катя. — Любовь и богатство — это единственное, что никогда не надоедает.
Она сидела перед ним немножко бледная, молодая и хрупкая. Он подумал: «В самом деле, зачем выбирать… Пусть у нее будет все, и я среди всего».
Фирма «Антиквар» располагалась в двухэтажном здании. Там были выставочные залы с картинами, бар с барменом, запасники типа кладовок. На втором этаже — просторные рабочие кабинеты и Катин риэлтерский отсек. Служащие — в основном женщины, сдержанные, по-западному улыбчивые.
«Сладкая какашка» мелькнул пару раз, куда-то торопился. Кстати, у него было имя: Александр. Не Саша и не Шура. А именно — Александр.
Костя явился для подписания договора. Им занималась некая Клара Георгиевна — ухоженная, почти красивая. Иначе и быть не могло. Среди произведений искусства люди должны выглядеть соответственно.
Клара Георгиевна куда-то уходила, приходила. Костя видел через окно, как во дворе разгружали грузовик. Рабочие стаскивали растения в бочках, маленькие декоративные деревья. Видимо, предстояла выставка-продажа зимнего сада.
— Сердишься? — спросила она, переходя на ты. Она все понимала и чувствовала. Вряд ли этому учат на искусствоведческом. С этим надо родиться. Все-таки не только саперная лопата, но и скрипка.
Она положила руки ему на плечи. Благоухающая, как жасминовая ветка. В голубом пальто из кашемира. Она не похожа ни на одну из трех чеховских сестер. А он на кого похож? Не ясно. Таких героев еще не стояло на этой сценической площадке, в этой старинной усадьбе.
— Перестань, — попросила Катя.
Что перестать? Сопротивляться? Полностью подчиниться ее воле. Пусть заглатывает, жует и переваривает. Пусть.
Костя хотел что-то сказать, но не мог пошевелить языком. Во рту пересохло. Язык стал шерстяной, как валенок.
Они легли не раздеваясь. Костя звенел от страсти, как серебряный колокол, в который ударили. И вдруг, в самый неподходящий или, наоборот, в самый подходящий момент, он услышал внизу шаги. Шаги и голоса.
Костя замер как соляной столб. А Катя легко поднялась с дивана, застегнула свои медные пуговицы и сбежала вниз по лестнице.
Вернулась довольно быстро.
— Это соседи, — сообщила она. — Увидели, что дверь открыта, пришли проверить. Они следят, чтобы не залезли бомжи.
— Заботятся, — похвалил Костя.
— О себе, — уточнила Катя. — Если дом подожгут, то и соседи сгорят. Огонь перекинется по деревьям.
Катя скинула пальто и легла. Замерла в ожидании блаженства. Но Костя уже ничего не мог. Как будто ударили палкой по нервам. Все, что звенело, — упало, и казалось — безвозвратно. Так будет всегда. Вот так становятся импотентами: удар по нервам в минуту наивысшего напряжения.
Он сошел с тахты. У него было растерянное лицо. Ему было не до Кати и вообще ни до чего.
Он стоял и застегивал пуговицы на рубашке, затягивал пояс.
Катя подошла, молча. Обняла. Ничего не говорила. Просто стояла, и все. Косте хотелось, чтобы так было всегда. В любом контексте, но рядом с ней. Пусть опозоренным, испуганным — но рядом. Однако он знал, что надо отстраниться, отойти и валить в свою жизнь.
Костя отодвинулся и сбежал вниз по лестнице. Катя не побежала следом. Зачем? Она спокойно еще раз обошла весь второй этаж. Потом спустилась и обошла комнаты внизу, заглянула в кладовку.
— Помнишь, как говорила Васса Железнова: «Наше — это ничье. МОЕ».
— Когда это она так говорила? — спросил Костя, будто Васса Железнова была их общей знакомой.
— Когда корабль спускали на воду, — напомнила Катя.
Костя никогда не читал этот роман. Из Горького он знал только «Песню о Буревестнике».
Катя тщательно заперла входную дверь. Подергала для верности.
Сели в машину.
Катя забыла об их близости, думала только о даче.
— Если фундамент состоятельный, можно будет поставить сверху третий этаж. Это увеличит продажную стоимость.
— Зачем тебе столько денег? — удивился Костя.
— Денег много не бывает.
— Но ты хочешь больше, чем можешь потратить.
— Я хочу открыть издательство, — созналась Катя. — Выпускать альбомы современного искусства. Сейчас тоже есть свои Рембрандты. Но они все по частным коллекциям. Их надо собрать.
— Возьми деньги у мужа.
— Он не даст. Это очень дорогие альбомы. Там особенная мелованная бумага, ее в Финляндии надо заказывать. И полиграфия…
— Твой муж жадный?
— Мой муж умеет считать. Он говорит, что я на этих журналах прогорю. Очень большая себестоимость. Их никто не будет покупать, и кончится тем, что они будут штабелями лежать у нас в гараже.
— Он, наверное, прав…
Катя смотрела перед собой.
— Если считать результатом деньги, то он прав. Но деньги — это только деньги. Хочется, чтобы ОСТАЛОСЬ.
— Рожай детей. Они останутся.
— Это самое простое. Все рожают, и куры, и коровы. А вот издательство…
Машина выбежала из дачного поселка. Кончилось золотое и багряное. Впереди были серая дорога и серый город.
— Выходи за меня замуж, — вдруг сказал Костя. Он сначала сказал, а потом услышал себя. Но было уже поздно.
— Что? — переспросила Катя, хотя прекрасно расслышала.
— Замуж. За меня. Ты, — раздельно повторил Костя.
— Интересно… — проговорила Катя. — Я своего мужа дожимала пять лет. Он упирался. А ты сделал мне предложение на второй день.
— Я тебя люблю. Мне не надо проверять свои чувства. Я хочу, чтобы мы не расставались.
— У тебя есть где жить? — поинтересовалась Катя.
— Нет.
— А на что жить?
— Нет.
— Значит, ты рассчитываешь на мои деньги и на мою территорию. Так и скажи: женись на мне. Это будет точнее.
Катя издевалась. Она издевалась над ЧУВСТВОМ. Территория чувства — сердце. Значит, она издевалась и над сердцем, и над душой. И только потому, что у нее были деньги, которые она добывала, обманывая старух.
Костя понял, что он не захочет ее больше видеть. Цинизм — вот что течет по ее жилам и сосудам. Она вся пропитана цинизмом, как селедка солью. Сейчас он довезет ее до подъезда, возьмет деньги, заедет на базар, купит хурму, курагу и привезет домой. Он наполнит дом витаминами. А весь остальной мир с его грандиозными планами — его не касается. В своем доме — он МУЖ, опора и добытчик. И так будет всегда.
Машина выехала на набережную.
— Сердишься? — спросила Катя. Она играла с ним, как кошка с мышью: отдаляла, потом приближала.
Но в этот раз она заигралась. Костя отодвинулся слишком далеко, на недосягаемое расстояние. Он самоустранился.
Машина остановилась возле подъезда. Катя полезла в сумку.
— Не надо, — отказался Костя. Он понял, что не возьмет у нее денег. И она тоже поняла, что он не возьмет.
— Я позвоню, — коротко пообещала Катя. Она была уверена в себе.
Костя не ответил. Он тоже был уверен в себе. Он мог опуститься на колени перед женщиной, но лечь на землю, как подстилка, он не мог и не хотел.
Катя вышла из машины и пошагала на свою территорию со своим кошельком.
Костя рванул своего железного коня. Куда? В остаток дня. Катя права. Но и он — тоже прав. Жизнь прекрасна сама по себе, а деньги и комфорт — это декорация. Как бантик на собаке.
* * *
Ночью они с женой любили друг друга. Чтобы ни происходило в жизни Кости, перед сном он неизменно припадал к жене, как к реке. Но в этот раз он пил без жажды. И чем нежнее обнимала его жена, тем большую пустоту ощущал он в душе. Пустоту и отчаяние. «И это — все? — думал он. — Все и навсегда… Ужас…»Она позвонила на другой день. Ночью.
— Приезжай немедленно. Поднимись.
— А который час, ты знаешь? — трезво спросил Костя.
Но в трубке уже пульсировал отбой. Катя раздавала приказы и не представляла себе, что ее можно ослушаться.
— Кто это? — сонно спросила жена.
— Валерка Бехтерев. Ногу сломал.
Жена знала Валерку.
— О Боже… — посочувствовала жена.
Через полчаса Костя стоял в Катиной спальне.
Позже Катя скажет, что эта спальня из Зимнего дворца, принадлежала вдовствующей императрице, матери Николая. Но это позже… А сейчас им обоим было не до истории…
Катины подушки источали тончайший запах ее волос.
— Он не вернется? — спросил Костя.
— Он уехал два часа назад. Сейчас взлетает его самолет.
— А вдруг не взлетит?
Костя чувствовал себя преступником, вломившимся в сердце семьи. Кате тоже было не по себе. Она никогда не приглашала любовников на супружеское ложе, и даже не могла себе представить, что способна на такое, но оказалось — способна.
Костя отметил, что у него стучало сердце, он задыхался, как от кислородной недостаточности. Так бывает высоко в горах, когда воздух разряжен.
Он ушел от Кати под утро и был рад, оказавшись вне ее дома. Все-таки он был скован невидимым присутствием ее мужа. И все время казалось, что он вернется.
Через неделю они с Катей уехали на Кипр. Костя одолжил деньги у Валерки Бехтерева. Пообещал вернуть через полгода. Как он будет возвращать, Костя не знал. Главное — одолжить. А там будет видно…
Хороший это остров или не особенно, он так и не понял, потому что они с Катей не выходили из номера. Они любили друг друга двадцать четыре часа в сутки, делая перерыв на сон и на еду. Катя пила сухое кипрское вино и ела фрукты, как Суламифь, которая изнемогала от любви… Но где-то к вечеру просыпался зверский аппетит, и они выходили в ресторан под открытым небом. Музыка, близость моря, стейк с кровью, а впереди ночь любви. Так не бывает…
Костя не выдержал и сознался, что любит.
— За что? — спросила Катя.
— Разве любят за что-то? — удивился Костя.
— Конечно.
Костя подумал и сказал:
— За то, что ты всякая-разная…
— У тебя есть слух к жизни, — сказала Катя. — Как музыкальный слух. Знаешь, как называются бесслухие? Гудки. Вот и в жизни бывают гудки. Все монотонно и одинаково.
— Но может быть, гудки умеют что-то другое?
— Возглавлять оценочную комиссию. Разбираться в живописи. Я хочу, чтобы во мне разбирались, в моей душе и в остальных местах…
Играла музыка. Танцевали пары. Одна пара очень хорошо танцевала, особенно парень. Он был в шляпе и в длинном шарфе. Катя застряла на нем глазами.
Костя встал и пошел танцевать. Один. Постепенно ему уступали площадку. Всем хотелось смотреть.
В студенчестве Костя участвовал в пародийном ансамбле, объездил с ним полстраны. Чтобы станцевать пародию, надо знать танец. Костя знал. Двигался, как Майкл Джексон. Когда музыка кончилась, ему хлопали, требовали еще. Но «еще» — было бы лишним. В искусстве главное — чувство меры.
Когда он вернулся к столику, Катя смотрела на него блестящими глазами.
— Может, ты еще петь можешь? — спросила Катя.
— Могу, — серьезно ответил Костя. — А что?
Он мог все: петь, танцевать, любить, готовить пельмени. У него был музыкальный слух и слух к жизни. Он не мог одного: зарабатывать деньги. Но этот недостаток перечеркивал все его достоинства.
Ранним утром Катя проснулась и решила выйти на балкон — позагорать. Но Костя спал, и она не хотела шуметь, тревожить его сон. Однако все-таки очень хотелось выйти голой под утреннее солнце. Она стала отодвигать жалюзи по миллиметру, стараясь не издавать ни единого звука. А Костя не спал. Смотрел из-под приспущенных век, как она стоит голая и совершенная, отодвигает жалюзи, как мышка. Именно в эту минуту он понял, что любит. Сказал давно, а понял сейчас. И именно сейчас осознал, что это не страсть, а любовь. Страсть проходит, как температура. А любовь — нет. Хроническое состояние. Он не сможет вернуться в прежнюю жизнь без Кати. Он всегда будет вальсировать с ней под музыку любви. И даже если она будет злая — он будет кружить ее злую, вырывающуюся и смеяться над ней. Когда любовь — это всегда весело, даже если грустно. Всегда хорошо, даже если плохо.
А когда нет любви — становится уныло, хочется выть. А под вой — это уже не вальс. Совсем другой танец.
Все тайное становится явным. Жена случайно встретила Валерку Бехтерева, узнала про деньги в долг. Связала долг с отсутствием мужа. Отсутствие связала с южным загаром. Остальное Костя рассказал сам. Жена собрала чемодан и выгнала. Последнее слово было, естественно, за тещей. Но он сказал ей: «Меня оправдывает чувство». После чего за ним была захлопнута дверь, а Костя стал спускаться с лестницы пешком.
Костя оказался на улице, в прямом и переносном смысле этого слова. Ему было негде ночевать.
Звонить Кате он не хотел. Это не по-мужски — перекладывать на женщину свои проблемы. Отправился к Валерке Бехтереву. Валерка был холост и жил один.
— Ты что, дурак? — спросил Валерка, доставая из холодильника водку.
— Почему? — не понял Костя.
— Знаешь, как трудно найти порядочную жену? А ты взял и сам бросил.
— Я полюбил, — объяснил Костя.
— Ну и что? И люби на здоровье. А жену зачем бросать?
Валерка нарезал сыр и колбасу. «Жлобская еда», — подумал Костя. На Кипре он привык к свежим дарам моря: устрицам, креветкам. Колбаса казалась ему несвежей, пахнущей кошачьей мочой. Костя стал есть хлеб.
— Ты чего как в тюрьме? — спросил Валерка. Он сидел за столом, высокий и сильный. Физический труд закалил его. Валерка разлил водку по стаканам.
— Разве ты пьешь? — удивился Костя.
— А у нас без этого нельзя, — объяснил Валерка. — Вся бригада пьет. Без этого за стол не садятся. А я что, в стороне? Они не будут меня уважать. А что за бригадир без уважения коллектива…
Валерка профессионально опрокинул стакан.
— Ты стал типичный пролетариат, — заметил Костя.
— А какая разница? Интеллигент, пролетарий… Одно и то же. Просто книжек больше прочитали.
— Значит, не одно и то же.
Костя поселился у Валерки.
На ночь Валерка вытаскивал для Кости раскладушку. Ночью, когда Костя вставал по нужде, Валерка поднимал голову и спрашивал:
— Ты куда?
Потом поднимался и шел за Костей следом, будто контролировал. Если Костя хотел пить и сворачивал на кухню, то Валерка шел следом на кухню. Костя не мог понять, в чем дело, а потом догадался: Валерка где-то прячет деньги. У него тайник, и он боится, что Костя обнаружит и, конечно же, украдет.
Утром Валерка, отправляясь на работу, собирал «тормозок» — так называлась еда, которую рабочие брали с собой. Костя подозревал, что название происходит от слова «термос», но «термосок» произносить неудобно и как-то непонятно. Поэтому — «тормозок». Удобно, хотя и бессмысленно. Валерка складывал в пакет вареную в мундире картошку, вареные яйца, неизменную колбасу, хлеб. Валерка тратил минимум на питание, экономил деньги и складывал их в тайник. До лучших времен. Как учили коммунисты, во имя светлого будущего. Но почему настоящее должно быть темнее будущего — непонятно.
Костя подъехал к Катиному дому на Бережковской набережной. Шел дождь. Люди горбились, как пингвины. А еще совсем недавно были море, солнце и любовь.
Костя остановил машину, поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру двадцать.
Открыла Катя. Она была в синем атласном халате с японскими иероглифами.
— А я тебя потеряла, — сказала она. — Проходи.
— Ты одна? — проверил Костя.
— Одна. Но это не важно.
— Важно, — сказал Костя и обнял ее сразу в прихожей. Ладони скользили по шелку, как по Катиной коже. — Родная… — выдохнул он, хотя это было не его слово. Он никогда им не пользовался.
— А я тебе звоню, мне отвечают: он здесь больше не живет…
— Это правда, — подтвердил Костя. — Я ушел…
— Куда?
— Не знаю.
Катя отстранилась. Смотрела исподлобья.
— Из-за меня?
— Из-за нас, — поправил Костя.
Прошли на кухню. Костя заметил, что над плитой и мойкой — сине-белые изразцы. Должно быть, тоже из дворца.
Катя стала кормить кроликом, тушенным в сметане. На тарелке лежали две ноги.
— Кролик… — удивился Костя. — Я его двадцать лет не ел.
— Самое диетическое мясо.
— А зачем ты отдала все ноги?
— Почему все? Только две…
— А всего их сколько?
— Четыре, по-моему…
— Ну да… Это у кур две, — сообразил Костя.
Он стал есть, молча, умело отделяя мясо от кости. Было понятно, что они думали не о кролике, а о том, что делать дальше. Если Костя ушел, сделал ход, — значит ответный ход за Катей. Она тоже должна совершить поступок. Уйти от мужа. Но куда? Из таких квартир не уходят в шалаш, даже с милым.
— Эта квартира чья, твоя или мужа? — спросил Костя.
— Общая. А что?
— Так… Все-таки кролика жалко. Кур не жалко, они глупые.
Костя забрасывал проблему словами. Но Катя поняла ход его мысли.
— Я поговорю со старухой, — сказала она. — Поживешь на даче. Я скажу ей, что ты будешь сторожем. Платить не надо.
— Кому платить? — не понял Костя.
— Ты ничего не платишь за аренду, а она — за твою работу.
— За какую работу?
— Сторожа.
— Но я не буду сторожем.
— Если ты там живешь, то это происходит автоматически.
Костя смотрел на Катю.
— Понял? — проверила она.
Теперь Катя забрасывала словами проблему: при чем тут старуха, сторож, платить… Дело в том, что Катя не хочет делать ответный ход. Она хочет оставить все как есть. В ее жизни ничего не меняется. Просто появляется любовник, живущий на природе. Секс плюс свежий воздух.
Свободный любовник потребует время. Времени у Кати нет.
— Если хочешь, я возьму тебя на работу, — предложила она.
— Куда?
— Шофером. На фирму. Бензин наш. Зарплата — пятьсот долларов.
— Это много или мало? — спросил Костя.
— Столько получает президент.
— Президент фирмы?
— Президент страны.
— Что я буду возить?
— Меня.
Таким образом Катя совмещала время, работу, любовь и семью.
— Ты согласен? — Катя посмотрела ему в глаза.
Согласен ли он иметь статус обслуги?
— Я согласен. А сколько получает президент фирмы?
— Гораздо больше, — неопределенно ответила Катя.
— Больше, чем президент страны?
— Зачем тебе считать чужие деньги? Считай свои.
Костя уже посчитал, что при такой зарплате он легко отдаст долг Валерке Бехтереву и сможет помочь семье.
— Я согласен, — повторил Костя и принялся за кролика. Он согласился бы и на меньшее.
Катя села напротив, стала смотреть, как он ест. В этот момент она его любила. Она понимала, что он — ЕЕ, она может обрести его в собственность. МОЕ.
— Красота — это симметрия, — задумчиво проговорила Катя.
Это значило, что она находила Костю красивым.
— Что ты больше хочешь: любовь или богатство? — поинтересовался он.
— Все.
— Ну а все-таки… Если выбирать.
— А зачем выбирать? — удивилась Катя. — Любовь и богатство — это единственное, что никогда не надоедает.
Она сидела перед ним немножко бледная, молодая и хрупкая. Он подумал: «В самом деле, зачем выбирать… Пусть у нее будет все, и я среди всего».
Фирма «Антиквар» располагалась в двухэтажном здании. Там были выставочные залы с картинами, бар с барменом, запасники типа кладовок. На втором этаже — просторные рабочие кабинеты и Катин риэлтерский отсек. Служащие — в основном женщины, сдержанные, по-западному улыбчивые.
«Сладкая какашка» мелькнул пару раз, куда-то торопился. Кстати, у него было имя: Александр. Не Саша и не Шура. А именно — Александр.
Костя явился для подписания договора. Им занималась некая Клара Георгиевна — ухоженная, почти красивая. Иначе и быть не могло. Среди произведений искусства люди должны выглядеть соответственно.
Клара Георгиевна куда-то уходила, приходила. Костя видел через окно, как во дворе разгружали грузовик. Рабочие стаскивали растения в бочках, маленькие декоративные деревья. Видимо, предстояла выставка-продажа зимнего сада.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента