Токарева Виктория Самойловна. Одна из многих (сборник)

   – Она просит деньги вперед... – растерянно проговорила Лена.
   – А зачем просить, когда можно заработать? – удивилась Карина.
   – Ну хорошо, – согласилась Анжела.
   Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. По телевизору показывали, как какой-то богатей купил яйца Фаберже, чтобы вернуть их в Россию.
   Анжела подумала: что стоило этому жилистому гусаку Николаю достать из бумажника пять тысяч долларов и отдать композитору? А что стоило композитору запросить не пять тысяч, а три. Или вовсе подарить. Но нет... Вот если бы прилюдно, принародно пожертвовать и все бы видели и воспели осанну, тогда куда ни шло. А если тихо, келейно, отдельному человеку... Плевать они хотели на отдельного человека. Их много, этих отдельных человеков, целая страна.
   Но ничего. У Анжелы есть две руки, голова на плечах и снега Килиманджаро.
   А что касается земли под ногами и солнца над головой, то это у всех общее.
   Все одинаково рождаются и одинаково умирают. Никто не остается жить вечно. И яйца Фаберже не помогут.

* * *

   Анжела начала работать на новом месте.
   Дом стоял в ближнем Подмосковье, но не в деревне, а в кооперативном поселке. Особняки – один лучше другого. Улицы чистые, все утопает в зелени. Голливуд.
   Анжелу поселили в отдельном домике, стоящем на участке. Это был бревенчатый сруб в стиле «кантри». Внутри тканые половики, как в Мартыновке. Окна со ставнями.
   По ночам заглядывала луна, тревожные тени бродили по стене. Всякие мысли лезли в голову. Хотелось получить песню. Хотелось любви! Даже Алешка Селиванов в своем заточении казался принцем, как железная маска. Вспоминала его жесткие губы, которые пронзали до сердца. От воспоминаний все тело начинало пульсировать: в голове, и в груди, и еще кое-где, стыдно сказать. А кому говорить? Никто и не спрашивает.
   Анжела уставала. Во сне ей снились уборка, глажка и крахмальные сорочки. Сорочка нужна была каждый день – форма одежды Николая.
   Постепенно Анжела вошла в ритм. Попривыкла. Стирала машина. Посуду мыла машина. Для мытья окон – специальная жидкость. Раз прыснул – стекло блестит и отсвечивает.
   Анжела забывалась и пела. Собака Гермес тут же принималась выть, не выносила организованных звуков. Приходила внучка Катюлечка и просила, чтобы не пели. У бабушки Лены болит голова.
   Лена действительно мучилась мигренями, спала до часу дня.
   Причина головной боли та же, что у Анны Карениной: праздность. Делать этой Лене нечего. Хоть бы цветы на клумбе полила... А зачем что-то делать, если все делается за нее.
   При доме работали шофер и охранник.
   Анжела заметила, что прислуга гораздо счастливее хозяев. У них есть цель и высокий смысл: откупить сына от армии, выучить дочь на врача, купить машину «Газель» и заняться малым бизнесом. У каждого свое.
   А что есть у Лены? Съездить на Кипр, потом в Карловы Вары на воды, летом в Сен-Тропе на море, зимой в Куршевель на лыжи.
   Эти поездки, как пятна на буром фоне ее монотонной жизни.
   Лене не хватало любви. А без любви Лена не могла жить, поскольку больше она ничего не умела и не хотела. Только служить, угождать, обнимать, говорить слова, отдаваться, благоухать всеми неземными ароматами...
   Николай часто оставался в Москве, в их городской квартире. Время от времени приезжал в загородный дом – семейное гнездо, и тогда Лена начинала его упрекать, выдвигать требования. Николай молчал, будто не слышал.
   Выползали его родители – бесполезные старик со старухой. Приходили две дочери – нежные и прекрасные.
   Пятилетняя внучка Катюлечка была центром стола. Она была главной, и все понимали, что она главная.
   Семья усаживалась вокруг огромного овального стола. Три поколения: старики, дети, внуки. Все патриархально, чинно.
   Все любили друг друга, и все страдали. Старики – от старости и болезней. Молодые – от зависимости и неопределенности.
   Лена и Николай – от сердечной недостаточности. Обоим не хватало любви. Старая любовь – износилась до дыр, а новая – не пришла, и неизвестно...
   И только Катюлечка была всем довольна. Ее любила куча народа, и каждый готов был отдать за нее свою жизнь. Все, как в сказке.

* * *

   Прошлая хозяйка Диана никогда не разговаривала с Анжелой по душам. Только по делу.
   А новая хозяйка Лена – наоборот: «Брось ты эти тарелки, посиди со мной».
   Анжела понимала: выслушивать – это тоже часть работы, такая же, как стирка, уборка и готовка. Лена раскрывала свою душу, как захламленный шкаф, а Анжела должна была перетряхивать залежавшееся и сортировать: что на стирку, а что в помойку.
   У Лены было два лица. Одно – с улыбкой, и тогда лицо светилось как солнышко. Другое без улыбки, тогда было видно, что верхняя губа кривоватая и злая.
   Анжела, как правило, стояла у плиты. Следила за процессом. Лена с чашечкой кофе – у стола.
   – Ты вообще ничего... – размышляла Лена. – Но чего-то не хватает. Я все думаю: чего тебе не хватает? Денег.
   – Спасибо, я всем довольна, – отзывалась Анжела.
   – Нет, не зарплата. Я имею в виду: макияж, имидж... У тебя имидж Золушки. А должен быть имидж принцессы.
   Анжела не знала, что такое имидж, но догадывалась.
   – А чем отличается Золушка от принцессы, кроме платьев и хрустальных башмачков? – интересовалась Анжела.
   – Выражением лица. А выражение лица зависит от культуры. От количества прочитанных книг.
   – Это дело наживное, – замечала Анжела.
   – Как сказать...
   Лена шла к бару, доставала коньяк. Добавляла в кофе.
   – Я молодая ужасно хорошенькая была. Не веришь?
   – Почему? Вы и сейчас хорошенькая. Вам больше тридцати никогда не дашь, – уверяла Анжела.
   – Когда я была в твоих годах, меня даже милиционеры на улице останавливали.
   – Документы проверяли?
   – Какие документы... В то время Москва чистая была: ни терактов, ни кавказцев...
   – А зачем останавливали?
   – Посмотреть. А один молоденький милиционер в плечо поцеловал.
   – Надо же...
   – Коля любил меня, с ума сходил. А однажды случилось несчастье. Старшая Леночка упала с балкона и почти умерла. Клиническая смерть. Я молилась, не вставая с коленей, и отмолила у Бога. Леночка – отмоленный ребенок. Но я тогда весь год не спала с мужем. Не могла.
   – Понятно...
   – А он не понимал. Завел себе любовницу – секретаршу в посольстве. Мы тогда в Париже жили.
   – В Париже? – поразилась Анжела.
   – Ну да... Коля был мидовский работник.
   – Какой?
   – МИД. Министерство иностранных дел. Молодой специалист. Тогда все стремились попасть за границу. Обратно везли шмотки, технику. Продавали, на это жили. Но разве это были деньги? Вот сейчас – деньги. У нас есть все. Даже собственный остров в Дании.
   – А зачем вам остров? Вы же не робинзоны? – удивилась Анжела. – Одному на острове страшно.
   – Почему один? Коля туда заезжает с друзьями. Они целый самолет молодых телок привозят.
   – Там что, нет говядины?
   Лена не ответила.
   – Подай рюмку, – попросила она.
   Анжела подала хрустальный стаканчик. Стояла в задумчивости.
   – А откуда столько денег? – спросила она.
   – Это долго объяснять, да ты и не поймешь. Одним словом: приватизация за копейки. Счастливое стечение обстоятельств. Потом мы вернулись в Москву. Ему стало не до любовниц. Бизнес пошел. Успевай поворачивайся. Деньги затягивают, как наркота. Чем больше имеешь, тем больше хочется. Деньги – это свобода. Где хочешь, там и живешь. У нас есть дом на море, в Сен-Тропе. Сидишь на террасе, куришь, а окурок в море бросаешь. Терраса прямо над водой, как корабль. На горизонте солнце заходит, в море погружается, медленно... Какие краски... Вечерняя заря.
   – У нас в Мартыновке то же самое, – согласилась Анжела.
   – Это вряд ли... Мартыновка – не Сен-Тропе. Там совок, а здесь многовековая цивилизация.
   – Но ведь солнце одно и то же, – возразила Анжела.
   – И солнце разное, – сказала Лена, глядя перед собой.
   Анжела не стала спорить. Сняла пену с закипающего супа.
   – А год назад он меня бросил, – сообщила Лена.
   Анжела обомлела.
   – А потом вернулся, – продолжала Лена.
   – А его долго не было?
   – Месяц.
   – А что вы делали этот месяц?
   – Пила. Теперь не могу остановиться.
   – Надо взять себя в руки. Вряд ли мужчине понравится, если жена пьет.
   – Он не может меня бросить. Он говорит, что я без него пропаду. Но жить со мной он тоже не может. Вчера пришел, лег и лежит. Говорит: «Если хочешь меня, делай все сама. Я не буду». И лежит как бревно. Ждет. Представляешь?
   – А вы?
   – Я встала и ушла. Что за унижение? Обслуживай его... Я не проститутка.

* * *

   Днем к обеду приехал Николай.
   Лена сидела в ночной рубашке. Она еще не начинала день.
   Анжела подала обед. Салат украсила розочкой из помидора. На первое был суп из белых сушеных грибов. Лесной грибной дух витал над тарелкой. Анжела заправила суп белым соусом: немного муки, сливки. Суп получился густой, красивый, с шапочкой укропа.
   – Тебе вредно это есть, – заметила Лена. – Сплошной холестерин. Инсульт обеспечен. Учти, я не буду за тобой говно выносить.
   – А ты будешь? – Коля повернулся к Анжеле.
   – У нас в Мартыновке все едят, и к врачам не ходят, и живут до ста лет. Так что ешьте на здоровье.
   Николай ел и задумчиво смотрел на Анжелу. То ли созерцал ее цветущую юность, то ли думал о своем и не видел Анжелы. Глаза были в одном месте, а мысли в другом.
   – Я хочу сделать зубы, – сказала Лена.
   – Поезжай в Цюрих, – предложил Николай. – Поживи там.
   – Ну конечно... Ты будешь диктовать: где мне жить...
   Лена поднялась и ушла.
   Николай ел задумчиво. Затылок у него был какой-то невзрослый. Анжеле стало его жалко. И Лену тоже жалко. Она жила по инерции, не чувствуя вкуса жизни. Только вкус обиды.
   Это Николай сделал ее такой, а теперь видел и созерцал дело рук своих. Что посеял, то и пожал.
   Он был виноват и одновременно не виноват. Как Вронский.

* * *

   Среди ночи Анжела проснулась от взгляда. Она открыла глаза. Возле нее стоял хозяин. Анжела испуганно села.
   – Не бойся, – сказал Николай. – Я тебе ничего не сделаю.
   – А я и не боюсь.
   – Можно я возле тебя полежу? Просто полежу, и все.
   – Зачем?
   – Я хочу тепла. Я замерз. Как в могиле. Я продрог до костей. И в костях. Правда...
   – Может, прибавить котел? – спросила Анжела.
   – Дело не в котле.
   Анжела увидела, что он дрожит.
   – Ну ложитесь, – согласилась она. – Только не приставайте. Иначе мне придется от вас уйти. А мне нужны деньги.
   – Сколько тебе надо?
   – Пять тысяч.
   – Возьми.
   Он вытащил из внутреннего кармана пачку денег, шлепнул о тумбочку, стоящую у кровати.
   – Не надо, – испугалась Анжела.
   – То надо, то не надо, – не понял Николай.
   – Вы ставите меня в зависимость от этих денег. А я не хочу.
   – Да ладно... Какие там деньги... Только Ленке не говори.
   Николай снял пиджак и туфли, лег возле Анжелы поверх одеяла.
   – От тебя коровой пахнет, – сказал он.
   – Это как? Навозом?
   – Нет. Молочком. Такой легкий запах...
   – А вы корову нюхали?
   – Специально не нюхал. Когда я был маленький, меня на все лето отсылали в деревню к бабушке. У соседей была корова Зорька. Все понимала. Как человек. Умела говорить «да».
   – Голосом? – удивилась Анжела.
   – Нет. Кивала... Скажи мне что-нибудь...
   – Что, например?
   – Скажи, что я молодой и красивый.
   – Для мужчины вы еще молодой, и у вас все впереди. У мужчин всегда все впереди. Богатые мужики старыми не бывают.
   Николай задышал ровно. Он уснул.
   «Господи, – подумала Анжела. – Как же он устал. Измучился. А старыми бывают все. И мертвыми тоже бывают все. И никакие деньги не помогут».

* * *

   В ближайшее воскресенье Анжела поехала к Кире Сергеевне.
   У нее был один законный выходной, и Анжела с восторгом вырывалась на волю. Для нее было важно поменять картинку перед глазами.
   – У меня есть деньги за песню, – сообщила Анжела и шлепнула перед Кирой пачку денег. – Мне вперед заплатили.
   – Интересно... Мне никто вперед не платит. Сколько тут? – поинтересовалась Кира Сергеевна.
   – Пять. Это композитору.
   – Хватит ему и трех. Две оставь себе. Тебе одеться надо.
   – Я матери пошлю. И отцу на ремонт. У него все полы прогнили. Пусть доски купит.
   – Настоящая дочь, – отозвался Иннокентий со своего кресла. – Сейчас все, наоборот, из родителей тянут.
   Кира Сергеевна посмотрела на Анжелу поверх очков.
   – А может, я тебя с сыном познакомлю? Ему все время какие-то сволочи попадаются. Сразу требуют поездку в Турцию, новую машину.
   – А где он с ними знакомится? – спросил Иннокентий.
   – В ночных клубах.
   – Пусть в метро спустится, – посоветовал Иннокентий. – Все хорошие девушки ездят в метро. А по ночным клубам шастают одни прошмандовки.
   – Сваришь кофе? – попросила Кира Сергеевна нищенским голосом.
   Анжела шмыгнула на кухню, сварганила быстрый завтрак.
   Вместе позавтракали.
   – А хозяин к тебе не пристает? – спросила Кира Сергеевна.
   – Не особенно, – уклончиво ответила Анжела. – Так... Слегка...
   – Не будь дурой, – велела Кира Сергеевна.
   Анжела не поняла: что она имеет в виду, но уточнять не стала.
   После завтрака Анжела принялась за уборку квартиры, начиная с ванной комнаты. Ее никто не просил об этом, но и так понятно. Кира Сергеевна – врожденная неряха, она такой родилась. Ее даже ругать не за что. Она не видит беспорядка. А порядок – видит и приходит в восторг.
   Анжела могла бы и не убирать, но тогда Кира с Иннокентием просто зарастут грязью и их придется откапывать или искать с миноискателем.
   Анжела протирала раковину, к ней возвращался ее изначальный цвет – светло-бежевый, как крем-брюле. Потом Анжела переходила в кухню. Мыла шкафчики – снаружи и изнутри. Изнутри приходилось отскабливать ножом затвердевшую, спрессованную пыль.
   Кира Сергеевна смущалась, говорила:
   – Я отработаю...
   И отрабатывала. Брала Анжелу в Дом кино на премьеру.
   О! Сколько там знаменитостей. И все здоровались с Кирой Сергеевной. Наверное, от нее что-то зависело. А может, и просто так здоровались. Люди вежливые, воспитанные. Что стоит поздороваться?
   Все знаменитости – с женами. У всех жен – выражение лица. А у Анжелы этого выражения не было. Она стояла как пустой стакан, ничем не наполненный. Просто молодая, да и все.
   Однажды Кира Сергеевна пригласила сына с тайным намерением познакомить с Анжелой. Анжела – работящая, простодушная, молодая, не испорченная деньгами, слаще морковки ничего не ела. К тому же Кира Сергеевна полюбила ее и привязалась. С такой Анжелой ее старость будет обеспечена. В дом престарелых не сдадут.
   Сын по имени Миша оказался сутулый, спина круглая, шея вперед, лицо висело параллельно туловищу. Голос глухой.
   Кира Сергеевна говорила, что он философ и много знает. Лучше бы спортом занимался, мышцы накачивал. Анжела не стала рассматривать такого претендента, он был не нужен ей даром. Хотя, конечно, согласись Анжела – получила бы прописку московскую, отдельную квартиру, Киру с Иннокентием в придачу. А уж если бы родила – и говорить нечего: досталась бы семья железной прочности с бабкой и дедом, с семейными праздниками, подарками к Новому году. Это тебе не Алешка Селиванов из Мартыновки.
   Анжела носится за каким-то журавлем в виде песни, убирает чужое говно и все трет, трет, чистит и чистит, и конца не видно.
   Но как приятно из грязного делать чистое, из темного светлое, из немой горсти продуктов – благоуханный обед. Все садятся и радуются. И лица светятся. И желудки наполняются, и вырабатываются гормоны удовольствия. И еще неизвестно: что нужнее человеку – песня или обед.

* * *

   Композитор написал музыку. Получилось что-то вроде старинного вальса: «На Муромской дороге стояли три сосны // Прощался со мной милый до будущей весны...»
   Кира Сергеевна призвала музыкального редактора Сему. Сема забраковал. Сказал, что это – вторично. Это уже было в начале прошлого века.
   Песню вернули на доработку. И вдруг – о чудо! Игорь написал замечательную мелодию, простую и щемящую, и согласился на три тысячи. Должно быть, жена была в отъезде и не контролировала его действия.
   Следующий этап – студия звукозаписи. Три тысячи долларов.
   Игорь дал наводку, у него было несколько хороших студий. Но Кира Сергеевна решила найти услуги подешевле.
   Она села к телефону. Кому-то звонила. Что-то записывала. Вскрикивала от удачи.
   С точки зрения Анжелы, она была старая, ее поезд ушел, и рельсы разобрали. Но сама Кира Сергеевна думала иначе, вернее, не думала вообще. У нее была способность любить проживаемый кусок жизни. В молодости она любила своего маленького сыночка и не хотела, чтобы время двигалось, а ребенок рос.
   Потом она переживала романы, и ей очень нравился этот тревожный период. Хотелось, чтобы он длился вечно.
   Сейчас все устаканилось: сын вырос, муж удержался, работа доставляет удовольствие, здоровье никак о себе не напоминает. Что еще желать?
   Только разве помогать людям и греться в лучах благодарности.
   Все-таки лучше, чем ничего. Все-таки какое-то действие.

* * *

   Анжела со страхом ждала, что Николай придет к ней опять. Но он не приходил, и это было очень хорошо. Можно, как прежде, беседовать с Еленой без угрызения совести.
   Все оставалось как раньше: Анжела у плиты, Елена в пижаме за столом с чашечкой кофе и рюмкой коньяка.
   За окном смешанный лес – сосны и березы. Счастливые собаки – Шарфик и Роза. Елена ничего этого не видела. Жизнь текла мимо нее. Глаза Елены были повернуты внутрь своей израненной души.
   «Тебя бы на поле, бахчу обрабатывать», – думала Анжела. Но сказать такое она не решалась. Покорно слушала и молчала.
   – Коля был такой красивый в молодости. А сейчас – чистый крокодил. Веки тяжелые, глаза застывшие. Куда все подевалось?
   – А вы его любите? – не понимала Анжела.
   – Не знаю. Я хочу, чтобы он умер. Чтобы никому не достался.
   – Грех так говорить, – пугалась Анжела.
   – Может, грех. А может, и нет. Он мне всю душу намотал на кулак. Я не могу так жить. И без него не могу.
   – А вы могли бы его обратно полюбить?
   – Могла бы. Но своего, а не всеобщего. Он принадлежит всем, кроме меня: друзьям, подругам, бизнесу. А теперь яхту хочет купить. Бороздить океаны. Я его вообще никогда не увижу.
   – А вы с ним вместе по океанам, – посоветовала Анжела.
   – Да ты что? Его главная задача – не встретиться со мной и не пересечься ни при каких условиях...
   Елена наполнила рюмку. Выпила залпом.
   Анжеле показалось, что хозяйке нравилась ее депрессия. Она ее холила и лелеяла и не хотела расставаться.
   – Если вы будете все время выпимши, он вас бросит, – предупредила Анжела.
   – Вот как раз наоборот. Он будет бояться, что я пропаду без него. А если бы я была крепкая, сильная и самостоятельная – он стряхнул бы меня, как сопли с пальцев. Иди гуляй... И взял бы малолетку на тридцать лет моложе. У них сейчас это модно. А так... он будет тихо трахаться на стороне и приходить домой. Как ни в чем не бывало. И я как ни в чем не бывало. Не карандаш, не испишется. А там, глядишь, старость подойдет, все системы откажут, и его прибьет течением к родным берегам, как старое бревно...
   – Значит, все неплохо, – поняла Анжела.
   – Плохо, – проговорила Елена. И замолчала, глядя в стол.
   Анжела открыла духовку и проверила мясо длинной вилкой.
   – Я хочу, чтобы он радовался мне каждый день, говорил: «Ты лучше всех, ты – единственная...»
   «Ну точно Анна Каренина», – думала Анжела, выключая духовку.
   Хозяин не любил пересушенное мясо.

* * *

   В доме часто собирались гости.
   Приходилось готовить, накрывать на стол. Анжела крутилась как веретено.
   Гости съедали все в одночасье. Разоряли стол как вандалы.
   На Анжелу не обращали внимания, как будто она не человек, а предмет. Швабра в углу.
   Лена тоже преображалась. Становилась царственной, недоступной. И было невозможно себе представить, что она снисходит до прислуги и даже беседует с ней на личные темы.
   Анжелу это задевало, но не слишком. Она-то знала все свои преимущества. У нее все впереди, а у этих – на середине, если не дальше.
   В торжественных случаях вызывали пиротехников, и они зажигали в небе диковинные букеты. А однажды написали на полнеба: НИКОЛАЙ. Это был его день рождения.
   Ракетницы бабахали, в небе светилось его имя, а сам Николай уходил на заднее крыльцо и что-то писал в блокноте.
   – А почему вы не с гостями? – спросила Анжела.
   – А мне не интересно, – просто сказал Николай. Подумал и добавил: – Я на другое заточен.
   Он был заточен на работу и получал ее в любых количествах.
   Лена была заточена на любовь, но не получала желаемого. И этот душевный голод мучил ее, как голод физический.
   А на что заточена Анжела? На счастье. И она шла к нему – не любым путем, а только прямым и праведным.
   Николай сидел на крыльце, спина колесом. Что-то писал, глядел перед собой и снова писал.
   Анжела думала, что жизнь богатых состоит из тусовок, развлечений и романов. А она состоит из труда, из труда и еще раз из труда. С утра до позднего вечера. Короткий перерыв на сон – и опять колесо закрутилось. Николай так жил, и ему это нравилось. Задумал – осуществил. Жизнь – спектакль, а он сам себе режиссер.
   Стало смеркаться. Николай зажег фонарик. Светил на странички. Потом поднял голову и спросил:
   – Ты чего стоишь?
   – Отдыхаю, – сказала Анжела. – Дышу.
   – Я тебе нравлюсь?
   – В каком смысле? – не поняла Анжела.
   – Как мужчина.
   – Нет.
   – Почему?
   – Вы – чужой муж.
   – И что?
   – Я чужого не беру.
   – Все берут, а ты не берешь?
   – Не все берут, – возразила Анжела.
   – Просто я старый для тебя.
   – Я этого не говорила. Это вы сказали.
   – А ты хитрая... – сказал Николай.
   Последнюю фразу он проговорил, стоя вплотную к Анжеле.
   – У тебя волосы дымом пахнут, – отметил Николай.
   – Шашлыком, – уточнила Анжела.
   Жасминовый куст низко свисал над головой. Николай поцеловал ее в губы. Губы оказались жесткие, как у Алешки Селиванова.
   Анжела стояла и пережидала поцелуй. Нельзя сказать, чтобы она ничего не чувствовала. Еще как чувствовала.
   Среди деревьев возникла Елена.
   Увидела целующихся. Постояла. И ушла.
   Было очень глупо себя обнаружить. Тогда пришлось бы устраивать скандал с битьем посуды. А так – можно продолжать праздник, пить и напиваться, наполнять себя алкоголем от пяток до бровей.

* * *

   После перестройки стало модно обращаться к психоаналитикам. Как в Америке.
   Николай стеснялся открыться незнакомому человеку. Это все равно, что стоять без штанов. Он исповедовался Раисе – жене своего лучшего друга Георгия. Раиса была старше мука на шесть лет. Сначала это было незаметно, но потом вылезло.
   Раиса – мудрая, терпеливая, щедрая. Она готова была отдать людям все, что у нее было: время, опыт, душу, – буквально перетекала в собеседника. Николай догадывался: будь она молодой и прекрасной, ей не понадобились бы все эти крючки: мудрость, щедрость. Но поскольку не было основного – ТЕЛА, приходилось пускать в дело ДУШУ. Все очень просто.
   Раиса разговаривала гундосым голосом, как будто зажала нос бельевой прищепкой.
   – Это кризис, – гундосила Раиса. – Ты должен его переждать. Переболеть.
   – А потом что? – спрашивал Николай.
   – А потом все уляжется. Ты будешь рад, что сохранил семью. И будешь благодарен Лене за терпение, за то, что у нее хватило сил все это пережить. У вас откроется второе дыхание.
   – Ты хочешь сказать, что я постарею? Постарею и смирюсь с неизбежностью. Так?
   – Не совсем. Ваша ранняя любовь с Леной уйдет на глубину, опустится в культурный слой. На смену придет другая любовь. Любовь-дружба.
   – Зачем мне дружба? Я с Георгием дружу. Мне нужна страсть.
   – Страсть покупается, – заметила Раиса.
   – Я не хочу продажной любви. Мне нужно обновление. Я хочу, как Иван-дурак, окунуться в трех котлах и выйти Иваном-царевичем.
   – Твои котлы будут с дерьмом. Хочешь поплавать в дерьме – твое дело.

* * *

   Рекомендации Раисы Николая не устраивали. Ему порекомендовали крутого психоаналитика. Это была женщина вне возраста, в очках и в шерстяном жилете. Тощая, жесткая, как эсерка Мария Спиридонова. Брала мало денег, и это наводило на мысль, что она хороший врач. Николай заметил, что современная медицина скурвилась. Врачи смотрят сначала в руки, а уж потом на больного.
   Эсерка – другое дело. Деньги ее не интересовали. Главное – идея. Николай подозревал, что она сама с приветом и ей самой нужен врач.
   – Сбросить все! – требовала эсерка. – Всю прошлую жизнь сбросить, как старую кожу.
   – А как же жена, дети? – тихо пугался Николай.
   – Ваша жена только выиграет. Зачем ей лететь на падающем самолете? Надо сбросить балласт. Надо катапультироваться, в конце концов. Пусть она получит определенность. Бросит пить. Причешется, в конце концов.
   – А дети? Я люблю своих детей.
   – Вы – эгоист. Для эгоиста дети – это часть его самого. Вы любите детей как часть себя. Это нормально.
   Эсерка говорила то, что Николай хотел слышать. Он хотел какого-то выхода из своей глубинной тоски. Но ее слова пугали.
   – Мне их жаль, – сознавался Николай.
   – О жалости придется забыть. Или оплатить. Деньги – вот эквивалент.
   – Очень цинично звучит.
   – Правильно. Жизнь цинична. Иначе вы залипнете, как муха в варенье. Сколько вам лет?