Токарева Виктория Самойловна. Самый счастливый день (сборник)

Виктория Самойловна Токарева
Самый счастливый день (сборник)

А из нашего окна

   Борису Гороватеру -
   хорошему человеку.

   Молодой режиссер Сергей Тишкин приехал на кинофестиваль. Фестиваль – коротенький и непрестижный. Городок маленький, провинциальный. Да и сам Тишкин – начинающий, неуверенный в себе. Он понимал, что фестиваль – это трамплин, толчок к восхождению. Это место, где соревнуются и побеждают, а заодно оттягиваются по полной программе: пьют и трахаются с молодыми актрисами. Молодые актрисы хотят любви и успеха. Для них фестиваль – шанс к перемене участи.
   Сергей Тишкин рассчитывал просто отоспаться. У него родился ребенок. Жена валилась с ног. Сергей подменял ее ночами. Он носил свою девочку на руках, вглядываясь в крошечное личико с воробьиным носиком и полосочкой рта. Она была такая крошечная, такая зависимая...
   Если, например, разомкнуть руки, она упадет на пол и разобьется. Значит, она полностью зависит от взрослых и может противопоставить только свою беспомощность. И больше ничего. У Тишкина сердце разрывалось от этих мыслей. Он прижимал к груди свое сокровище и делал это осторожно, трепетно. Даже проявление любви было опасно для крошечного существа.
   У жены воспалилась грудь, температура наползала до сорока. Прежняя страсть улетела куда-то. На место страсти опустилась беспредельная забота и постоянный труд, непрекращающиеся хлопоты вокруг нового человечка.
   Тишкин думал, что появление ребенка – счастье и только счастье. А оказывается, сколько счастья, столько же и труда. Плюс бессонные ночи и постоянный страх.
   Тишкин поехал на фестиваль с чувством тяжелой вины перед женой и дочкой. Он не хотел отлучаться из дома, но жена настояла. Она всегда ставила интересы мужа выше своих. Поразительный характер. При этом она была красивая и самодостаточная. Все данные, чтобы не стелиться, а повелевать. Она любила своего мужа, в этом дело. А если любишь человека, то хочется жить его интересами.
   В дом заехала теща, серьезная подмога. Жена и дочка не одни, а с близким человеком. И все же...
 
   Вечером состоялось открытие. Сначала был концерт. Потом банкет.
   Сидя в ресторане, Тишкин оглядывал столики, отмечал глазами красивых женщин. Просто так. По привычке. Он не исключал короткий левый роман. Не считал это изменой семье. Одно к другому не имело никакого отношения.
   Красивые актрисы присутствовали, но за красивыми надо ухаживать, говорить слова, рисовать заманчивые перспективы. А Тишкин все время хотел спать и мог рассматривать женщину как снотворное. Красивые не стали бы мириться с такой малой ролью – снотворное.
   Тишкин перестал оглядываться, стал просто пить и закусывать. И беседовать. Но больше слушал: кто что говорит. Говорили всякую хрень. Самоутверждались. Конечно, застолье – это не круглый стол, и не обязательно излагать глубокие мысли. Но хоть какие-нибудь...
   К Тишкину подошла Алина, технический работник фестиваля. Она была из местных. На ней лежала функция расселения.
   – Извините, – проговорила Алина. – Можно, я подселю к вам актера Гурина?
   – Он же голубой... – испугался Тишкин.
   – Что? – не поняла Алина.
   – Гомосек. Гей, – растолковал Тишкин.
   – Да вы что?
   – Это вы «что». Не буду я с ним селиться.
   – А куда же мне его девать?
   – Не знаю. Куда хотите.
   – Я могу его только к вам, потому что вы молодой и начинающий.
   – Значит, селите ко мне.
   – А вы?
   – А я буду ночевать у вас.
   – У меня? – удивилась Алина. Она не заметила иронии. Все принимала за чистую монету.
   – А что такого? Вы ведь одна живете?...
   – Да... Вообще-то... – растерялась Алина. – Ну, если вы согласны...
   – Я согласен.
   – Хорошо, я заберу вас к себе. Но у меня один ключ. Нам придется уехать вместе.
   – Нормально, – согласился Тишкин. – Будете уезжать, возьмите меня с собой.
   Алина отошла торопливо. У нее было много дел. Тишкин проводил ее глазами. Беленькая, хорошенькая, тип официантки. Полевой цветок среднерусской полосы. Такая не будет потом звонить и привязываться. Никаких осложнений.
 
   Они уехали вместе.
   Алина жила в пятиэтажке, в однокомнатной квартире.
   Весь город, кроме старого центра, состоял из этих убогих панелей. По швам панели были промазаны черной смолой, чтобы не протекала вода.
   Из окна виднелись другие панельные дома – депрессионное зрелище. Если видеть эту картинку каждый день, захочется повеситься. Или уехать в другую страну, где человек что-то значит.
   У Алины был раскладной диван и раскладушка.
   Вместе разложили диван. До раскладушки дело не дошло.
   Какое-то время они не могли разговаривать.
   Страсть накрыла Тишкина как тугая волна. Он готов был отгрызть уши Алины. Она вертелась под ним и один раз даже упала с дивана. Тишкин не стал дожидаться, когда она влезет обратно, и тоже рухнул вместе с ней и на нее. На полу было удобнее – шире и ровнее.
   Когда все кончилось, они долго молчали, плавали между небом и землей. Потом он что-то спросил. Она что-то ответила. Стали разговаривать.
   Выяснилось, что Алине двадцать пять лет. Работает в «Белом доме» – так называется их мэрия. Белый дом действительно сложен из белого, точнее, серого кирпича.
   – А друг у тебя есть? – спросил Тишкин.
   – Так, чтобы одного – нет. А много – сколько угодно.
   – И ты со всеми спишь? – поинтересовался Тишкин.
   – Почему со всеми? Вовсе не со всеми...
   Тишкин задумался: вовсе не со всеми, но все-таки с некоторыми.
   – Каков твой отбор? – спросил он.
   – Ну... если нравится...
   – А я тебе нравлюсь?
   – Ужасно, – созналась Алина. – С первого взгляда. Я тебя еще на вокзале приметила. Подумала: что-то будет...
   Тишкин благодарно обнял Алину. Она вся умещалась в его руках и ногах, как будто была скроена специально для него. И кожа – скользящая, как плотный шелк.
   Снова молчали. Тишкин не хотел говорить слов любви и надежды, не хотел обманывать. И молчать не мог, нежность рвалась наружу. Он повторял: Аля, Аля... Как заклинание.
   Когда появилась возможность говорить, она сказала:
   – Вообще-то меня Линой зовут.
   – Пусть все зовут как хотят. Для меня ты – Аля.
   Тишкин улавливал в себе горечь ревности. Он знал, что уедет и больше никогда не увидит эту девушку. Но такой у него был характер. То, что ЕГО, даже на один вечер должно быть ЕГО, и больше ничье.
   – Те, кто нравится, – продолжил он прерванный разговор. – А еще кто?
   – Те, кто помогает.
   – Деньгами?
   – И деньгами тоже. Я ведь мало зарабатываю.
   – Значит, ты продаешься? – уточнил Тишкин.
   – Почему продаюсь? Благодарю. А как я еще могу отблагодарить?
   Тишкин помолчал. Потом сказал:
   – У меня нет денег.
   – А я и не возьму.
   – Это почему?
   – Потому что ты красивый. И талантливый.
   – Откуда ты знаешь?
   – Говорили.
   – Кто?
   – Все говорят. Да это и так видно.
   – Что именно?
   – То, что ты талантливый. Я, например, вижу.
   – Как?
   – Ты светишься. Вот входишь в помещение и светишься. А от остальных погребом воняет.
   Тишкин прижал, притиснул Алину. Ему так нужна была поддержка. Он не был уверен в себе. Он вошел в кинематограф как в море и не знает: умеет ли он плавать? А надо плыть.
   И вот – маленькая, беленькая девушка говорит: можешь... плыви... Он держал ее в объятиях и почти любил ее.
   – Ты женат? – спросила Алина.
   – Женат.
   – Сильно или чуть-чуть?
   – Сильно.
   – Ты любишь жену?
   – И не только.
   – А что еще?
   – Я к ней хорошо отношусь.
   – Но ведь любить – это и значит хорошо относиться.
   – Не совсем. Любовь – это зыбко. Может прийти, уйти... А хорошее отношение – навсегда.
   – А тебе не стыдно изменять?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что это не измена.
   – А что?
   – Это... счастье, – произнес Тишкин.
   – А у нас будет продолжение?
   – Нет.
   – Почему?
   – Потому что я должен снимать новое кино.
   – Одно другому не мешает...
   – Мешает, – возразил Тишкин. – Если по-настоящему, надо делать что-то одно...
   – А как же без счастья?
   – Работа – это счастье.
   – А я?
   – И ты. Но я выбираю работу.
   – Странно... – сказала Алина.
   Они лежали молча. Комнату наполнил серый рассвет, и в его неверном освещении проступили швы между стенами и потолком. Было видно, что одно положено на другое. Без затей.
   – С-сука Каравайчук, – проговорила Алина. – Не мог дать квартиру в кирпичном доме...
   – Каравайчук – женщина? – не понял Тишкин.
   – Почему женщина? Мужчина.
   – А ты говоришь: сука.
   – Высота два пятьдесят, буквально на голове. А в кирпичных – два восемьдесят...
   – А с Каравайчуком ты тоже спала?
   – Дал квартиру за выселением. Сюда было страшно въехать...
   Тишкин поднялся и пошел в туалет. Туалет был узкий, как будто сделан по фигуре. На стене висел портрет певца Антонова.
   Тишкин понимал, что у Алины испортилось настроение, и понимал почему. Отсутствие перспектив. Женщина не может быть счастлива одним мгновением. Женщина не понимает, что мгновение – тоже вечность.
   Тишкин вернулся и спросил:
   – Ты что, не любишь Антонова?
   – Почему?
   – А что же ты его в туалет повесила?
   – Там штукатурка облупилась. Я, конечно, наклеила обои. Но это бесполезно. Все равно, что наряжать трупака.
   – Кого?
   – Покойника... Этот дом надо сбрить, а на его месте новый построить. А еще лучше взорвать тротилом...
   – Что ты злишься?
   Тишкин залез под одеяло, ощутил тепло и аромат цветущего тела.
   Хотелось спать, но еще больше хотелось любви. Тишкин осторожно принялся за дело.
   – Я у подруги была в Германии, город Саарбрюкен. – Алина игнорировала его прикосновения, переключилась на другую волну. – Она туда уехала на постоянное проживание. Замуж за немца вышла. Так там лестница – часть апартаментов. Ручки золотые...
   – Медные, – уточнил Тишкин.
   – Там все для человека...
   – Ты хочешь в Германию? – спросил Тишкин.
   – Куда угодно. Только отсюда. Я больше не могу это видеть. Кран вечно течет... В раковине след от ржавой воды. И так будет всегда.
   Стало слышно, как тикают настенные часы на батарейках.
   – Перестань, – сказал Тишкин. – Все хорошо.
   – Что хорошего?
   Ночь была волшебной. Но уже утром все кончится. А через три дня Тишкин уедет, канет с концами. Он светится талантом, но не для нее. И его нежность и техника секса – тоже не для нее. Что же остается?
   – Вон какая ты красивая... И молодая. У тебя все впереди, – искренне заверил Тишкин.
   – Ну да... Когда мне было пятнадцать – все было впереди. Сейчас двадцать пять – тоже впереди. Потом стукнет пятьдесят – молодая старуха. И что впереди? Старость и смерть. Чем так жить, лучше не жить вообще...
   – Дура... – Тишкин обнял ее.
   Алина угнездила голову на его груди. Они заснули, как будто провалились в черный колодец.
   Проснулись к обеду. Часы на стене показывали половину второго.
   – Меня убьют, – спокойно сказала Алина.
   Отправилась в ванную. Вышла оттуда – собранная, деловая, чужая.
   Быстро оделась. Накрасила глаза.
   Было невозможно себе представить, что это она всю ночь обнимала Тишкина и принадлежала ему без остатка. Алина стояла храбрая и независимая, как оловянный солдатик. И не принадлежала никому.
 
   Тишкин получил главный приз фестиваля. Жюри проголосовало единогласно. Критики отметили «свежий взгляд», новый киноязык и что-то еще в этом же духе.
   Тишкин стоял на сцене и искал глазами Алину. Но она исчезла. Где-то бегала. Участники фестиваля приезжали и уезжали в разные сроки. Надо было кого-то отправлять, кого-то встречать.
   Тишкин стоял на сцене торжественный и принаряженный и действительно светился от волнения. Несмотря на то что фестиваль был маленький и непрестижный, страсти кипели настоящие.
   Матерый режиссер Овечкин, которому прочили главный приз (иначе он бы не поехал), сидел с каменным лицом. Он пролетел, и, как полагал, несправедливо. Получалось, что победила молодость. Пришли другие времена, взошли другие имена. И вот это было самое обидное.
   Овечкину было пятьдесят два, Тишкину – двадцать семь. Объективная реальность. Дело, конечно, не в возрасте, а в мере таланта. И в возрасте.
   Когда-то четверть века назад он так же ярко ворвался в кино, и критики талдычили: новый взгляд, глоток свежего воздуха... Но это было двадцать пять лет назад...
   У Овечкина было прошлое, а у Тишкина – настоящее и будущее.
   Было понятно, что фестиваль окончится, все разъедутся и забудут на другой день. И то, что сейчас кажется жизненно важным, превратится в сизый дым.
   Миг победы – это только миг. Но и миг – это тоже вечность.
   Тишкин стоял на сцене и был счастлив без дураков. Ему еще раз сказали: плыви! И он поплывет. Он будет плыть, не щадя сил. В него поверили критики, коллеги, профессионалы. Значит, и он обязан верить в себя. Это его первый «Первый приз». А впереди другие фестивали, в том числе Канны, Венеция, Берлин. И он будет стоять в черно-белом, прижимая к груди «Оскара», «Льва», «Золотую розу»...
   После закрытия Тишкин позвонил домой. Сообщил о победе. Жена поднесла трубку дочери, и дочка в эту трубку подышала. Ее дыхание пролилось на сердце Тишкина как сладкая музыка. Он ничего не мог сказать и только беспомощно улыбался.

* * *

   Прошло четыре года.
   Перестройка длилась и уткнулась в дефолт. Страна шумно выдохнула, как от удара под дых.
   Тишкин снял еще один фильм. Всего один за четыре года. Государственное финансирование прекратилось, как и прекратилось само государство. Жить по-старому не хотели, а по-новому не умели. Кто успел, тот и съел. А кто не успел – моргали глазами, как дворовые собаки, и ждали неизвестно чего.
   Чтобы провести озвучание, Тишкину пришлось продать машину. Артисты работали бесплатно, из любви к искусству. Иногда хотелось все бросить, не тратить силы и идти ко дну. Но Тишкин плыл, плыл до изнеможения и наконец ступил на берег. Фильм был закончен.
   Это был фильм о любви. О чем же еще... Снимать на злобу дня он не хотел, поскольку все дружно и разом кинулись снимать на злобу дня и даже появился термин «чернуха». Все стали отрывные и смелые.
   Раньше модно было намекать, держать фигу в кармане. А нынче модно было вытащить фигу и размахивать ею во все стороны. Конъюнктура поменялась с точностью до наоборот.
   Тишкин брезгливо презирал любую конъюнктуру. Ему захотелось напомнить о вечных ценностях. Он и напомнил.
   Принцип Тишкина-режиссера состоял в том, чтобы ИНТЕРЕСНО рассказать ИНТЕРЕСНУЮ историю. У него именно так и получилось. Монтажницы и звукооператоры смотрели затаив дыхание. Фильм затягивал, держал и не отпускал.
   А дальше – тишина. Прокат оказался разрушен. Фильм приобрели какие-то жулики из Уфы. Они предложили Тишкину проехаться по России с показом фильма. За копейки, разумеется. Мало того что Тишкин снял фильм за свои деньги, он еще должен был набивать чужой карман.
   Жена собирала чемодан. Дочка выполняла мелкие поручения: принести расческу, зубную щетку и так далее.
   Семейная жизнь Тишкина продолжалась, как продолжается море или горы. Точечные измены ничего не меняли и ничему не мешали.
   Случайных подруг Тишкин рассматривал как отвлечение от сюжета внутри сюжета. А сам сюжет сколочен крепко, как в талантливом сценарии.
   Алина из маленького городка осталась в его сознании и подсознании. Он даже хотел ей позвонить. Но что он ей скажет? «Здравствуй» и «до свидания»... Для этого звонить не стоит. Уж лучше кануть во времени и пространстве.
 
   Тишкин приехал с фильмом в маленький городок, где когда-то проводился фестиваль.
   Главная достопримечательность городка – мужской монастырь.
   Тишкин бродил по исторической застройке, и ему все время казалось, что сейчас из-за угла выйдет Алина.
   Из монастыря выбегали молодые парни в рясах. Здесь размещалась семинария. Никакого смирения в них не наблюдалось. Молодые румяные лица, крепкие ноги, энергия во взоре. И, глядя на семинаристов, хотелось сказать: «Хорошо-то как, Господи...» И в самом деле было хорошо. Ветер разогнал облака, проглядывало синее небо. И небо тоже было молодым и новеньким.
   Когда-то здесь бродили бояре в неудобных одеждах, сейчас стоит Тишкин в кроссовках и короткой курточке. Он попал во временной поток. Через пятьдесят лет поток смоет Тишкина, придут новые люди. Но и их смоет. И так будет всегда.
   Кто все это запустил? Бог? Но откуда Бог? Его ведь тоже кто-то создал?
   Тишкин вышел из монастыря. Остановил машину и отправился на улицу Чкалова. Он хорошо запомнил улицу и дом, где жила Алина.
   А вдруг она вышла замуж за Каравайчука? Все-таки четыре года прошло. Не будет же она сидеть и ждать у моря погоды.
   Тишкин вылез возле ее дома. Нашел автомат.
   – Да, – спокойно отозвалась Алина.
   – Привет. Ты меня узнаешь?
   Тишкин слышал, как в его ушах колотится его собственное сердце.
   – Ты откуда? – без удивления спросила Алина.
   – Из Америки.
   – А слышно хорошо. Как будто ты рядом.
   – Ты вышла замуж? – спросил Тишкин. Это был основной вопрос.
   – За кого?
   – За Каравайчука, например...
   – А... – без интереса отозвалась Алина. – Нет. Я одна.
   – Хорошо, – обрадовался Тишкин.
   – Очень... – Алина не разделила его радости.
   – Ладно. Я приду, поговорим, – закруглился Тишкин.
   Он положил трубку и отправился в магазин. Деньги у него были. Тишкин купил все, что ему понравилось. Вернее, все, что съедобно.
   Лифта в доме не было. Тишкин пошел пешком. Когда поднялся на пятый этаж, сердце стучало в ушах, в пальцах и готово было выскочить из груди.
   Он позвонил в дверь. Послышались шаги.
   – Кто? – спросила Алина.
   Он молчал. Не мог справиться с дыханием.
   Алина распахнула дверь.
   – Господи... – проговорила. – Ты откуда?
   – Из Америки, – сказал Тишкин.
   Они стояли и смотрели друг на друга.
   Ее лицо было бледным и бежевым, как картон. На голове косынка, как у пиратов в далеких морях. Она похудела, будто вышла из Освенцима. Перед Тишкиным стоял совершенно другой человек.
   – Изменилась? – спросила Алина.
   – Нет, – наврал Тишкин.
   – А так?
   Алина сняла косынку, обнажив голый череп. Он поблескивал, как бильярдный шар.
   – Как это понимать? – оторопел Тишкин.
   – Меня химили и лучили. Все волосы выпали. Но они вырастут. Врачи обещают.
   – Вырастут, куда денутся...
   – Проходи, если не боишься.
   Тишкин шагнул в дом. Стал раздеваться.
   – А чего мне бояться? – не понял он.
   – Ну... рак все-таки. Некоторые боятся заразиться. Ко мне никто не ходит. Да я никого и не зову. В таком-то виде...
   Они прошли в комнату. Сели в кресла.
   – Рассказывай, – спокойно велел Тишкин.
   – А чего рассказывать? Я оформлялась в поездку. Во Францию. Заодно решила пройти диспансеризацию. Врач сказал: «Никуда не поедете. У вас рак». А я ему: «Фиг с им, с раком». Очень хотелось в Париж.
   – Раньше ты хотела в Германию, – заметил Тишкин. Надо было что-то сказать. Но что тут скажешь?
   – Сейчас уже никуда не хочу. Операция была ужасная. Я думала: грудь срежут, и все дела. А они соскоблили половину тулова, под мышкой и везде. Теперь руку не поднять.
   – Это пройдет...
   – Ага... Пройдет вместе со мной. Я договорилась с Маринкой: когда я помру, пусть придет, мне ресницы покрасит. На меня ненакрашенную смотреть страшно.
   – Не умрешь, – пообещал Тишкин.
   – Ага... У меня мать от этого померла. И бабка. Наследственное. Почему это они умерли, а я нет?
   – Потому что медицина сильно продвинулась вперед. Сейчас другие препараты. Выживаемость девяносто процентов.
   – А ты откуда знаешь?
   Алина впилась в него глазами.
   – Это известно. – Тишкин сделал преувеличенно честные глаза. – Наука движется вперед. К тому же Интернет. Все со всеми связаны. Сейчас можно лечиться заочно. Наберешь по Интернету самого продвинутого специалиста и возьмешь консультацию.
   – Бесплатно?
   – Вот это я не знаю. Думаю, бесплатно. Какие деньги по Интернету...
   Алина задумалась.
   Постепенно Тишкин привыкал к ее новой внешности. Она была красива по-своему: худая и стройная, как обточенная деревяшка. Страдания сделали лицо одухотворенным. Молодость проступала сквозь болезнь.
   Алина верила каждому его слову. Она была по-прежнему наивна и доверчива, как раненая собака.
   Тишкин взял ее руку и стал целовать. Жалость и нежность искали выхода. Он целовал каждый ее пальчик. Ногти были детские, постриженные.
   – Тебе не противно? – спросила Алина. – Ты не боишься, что рак на тебя переползет?
   – Он не переползает. И потом его нет. Его же отрезали...
   – Да? – уточнила Алина. – Действительно...
   Настроение у нее заметно улучшилось.
   – Хочешь поесть что-нибудь? Если не боишься, конечно.
   Тишкин принес пакет из прихожей. Вытащил на стол коньяк, фрукты, ветчину, шоколад.
   – А у меня вареная курица есть.
   Алина вытащила одной рукой кастрюлю. Поставила на плиту.
   – Не трогай ничего, – запретил Тишкин. – Я сам за тобой поухаживаю.
   Он стал накрывать на стол. У него это ловко получалось.
   Алина сидела, кинув руки вдоль тела. Смотрела.
   – Что у тебя в жизни еще? – спросил Тишкин.
   – Рак.
   – А кроме?
   – Ты говоришь как дилетант. Кроме – ничего не бывает.
   – Ну все-таки... Какая-то мечта.
   – Сейчас у меня мечта – выжить. И все. Каждый прожитый день – счастье. Если бы меня поставили на подоконник десятого этажа, сказали: «Стой, зато будешь жить», – я бы согласилась.
   – Не говори ерунды.
   – Это не ерунда. Я утром просыпаюсь, слышу, как капает вода из крана. Это жизнь. В раковине желтое пятно от ржавчины. Я и ему рада. За окном зима. Люди куда-то торопятся. Я их вижу из окна. Какое счастье... Я согласилась бы жить на полустанке, смотреть, как мимо бегут поезда, спать на лавке, накрываться пальто. Только бы видеть, слышать, дышать...
   – Садись за стол, – скомандовал Тишкин. – То на подоконнике, то на полустанке...
   – Ты не понимаешь, – возразила Алина. – Говорят, что душа бессмертна. Но мне жаль именно тела. Как оно без меня? Как я без него?
   Алина смотрела расширившимися глазами.
   – Все будет нормально, – серьезно сказал Тишкин. – И ты с телом. И тело с тобой. Давай выпьем.
   – Мне немножко можно, – согласилась Алина. – Даже полезно. Организм, говорят, сам вырабатывает алкоголь.
   Они выпили. Тишкин положил на хлеб ветчину. То и другое было свежим.
   – Откуда в провинции свежая ветчина? – удивился Тишкин.
   – У нас деревенские сами готовят и в магазин сдают.
   – Фермерское хозяйство, – сказал Тишкин. – Как в Америке...
   Они ели и углубленно смотрели друг на друга.
   – Как же ты одна? – произнес Тишкин. – Почему возле тебя нет близких?
   – А где я их возьму? Я сирота. Да мне и не надо никого, одной лучше. Что толку от подруг? Пожалеют притворно, а по большому счету всем до болтов. Будут рады, что рак не у них, а у меня.
   – Хорошие у тебя подруги...
   – Умирать легче с посторонними. Они нервы не мотают. Ты их нанял, они делают работу.
   – А деньги у тебя есть?
   – Пока есть. Каравайчук дал.
   – Молодец. Хороший человек.
   – У города спер, мне дал. Считай, социальная поддержка.
   – Мог бы спереть и не дать, – заметил Тишкин.
   В окно ударилась птица.
   – Плохой знак, – испугалась Алина.
   – Плохой, если бы влетела. А она не влетела.
   Помолчали.
   – Ты меня помнила? – спросил Тишкин.
   – А как ты думаешь?
   – Не знаю.
   – Ты единственный человек, с кем мне было бы не страшно умереть. Я легла бы возле тебя и ничего не боялась.
   Это было признание в любви.
   Тишкин поднялся. Подошел к ней. Алина встала ему навстречу. Обнялись. Он прижал ее всю-всю... Потом сказал:
   – Давай ляжем...
   – Одетыми. Хорошо?
   – Как хочешь.
   – Да. Так хочу. Чтобы рак не переполз.
   – Он не ползет. Он пятится.
   Они легли на диван. Одетыми. Тишкин нежно гладил ее острые плечи, руки, лицо. Он любил ее всей душой – жалел, желал, протестовал против ее судьбы. Зачем понадобилась Создателю эта невинная жизнь, такая молодая, такая цветущая...
   Тишкин ласкал тихо, осторожно, боясь перейти какую-то грань.
   Никогда прежде он не испытывал такой надчеловеческой остроты и нежности.
   – Я тебя не брошу, – сказал Тишкин.
   – Я тебя брошу, – ответила Алина.
   – Почему?
   – Потому что я умру.
   – Этого не будет. Я этого не хочу.
   – Дело не в тебе.
   – Во мне. Ты меня мало знаешь.
   Алина приподнялась и посмотрела на Тишкина. А вдруг...
   Тишкин честно встретил ее взгляд.
   – Ты никогда не умрешь, – поклялся он. – Ты будешь жить дольше всех и лучше всех. Ты будешь здоровая, счастливая и богатая.
   Алина опустилась на подушку.
   – Говорят, тело временно, а душа бессмертна, – проговорила она. – Наоборот. Тело никуда не девается, просто переходит в другие формы. А вот душа...
   Тишкин задумался над ее словами. И вдруг уснул.
   Они спали долго: остаток ночи и половину следующего дня.
   Тишкин никуда не торопился. Просмотр должен был состояться довольно поздно, в каком-то Доме культуры.
   Тишкин успел сделать влажную уборку. Протирал от пыли все поверхности, включая карнизы.
   – Ты хорошо ползаешь по стенам, – одобрила Алина. – Как таракан.
 
   Прошли годы.
   Тишкину исполнилось сорок лет. Он их не праздновал. Говорят, плохая примета.
   Сорок лет, а он так и оставался в начинающих, подающих надежды. Уже вылезли из-под земли новые начинающие, двадцатисемилетние режиссеры. Они открывали новую эру, а Тишкин начинал вянуть, не успев расцвесть.