Толстая Татьяна. Легкие миры (сборник)

   Нельзя было есть сливочное масло, пока народ стонал и перераспределял зонтики; чекисты тоже так считали, поэтому, когда Александр спустил всю валюту, его просто расстреляли: взять с него было уже нечего.
   Деду Михаилу Леонидовичу, как я понимаю, не очень были симпатичны идеи обмеления житниц и равенства в нищете, но он не мог, или не хотел, или не решался – кто теперь скажет? – остановить руку дающую. Свою благотворительность бабушка никак не афишировала. Только после ее смерти мама узнала об истинном масштабе этого сокрушительного самопожертвования.
   Тридцати шести семьям помогала бабушка на протяжении трех десятилетий. Еще раз: тридцати шести. Там, где нельзя было урезать у своей семьи без ущерба для существования, она урезала у себя. Кажется, всю жизнь она проходила в одном и том же скучном синем платье; когда платье ветшало, оно заменялось таким же. Нет, не всю жизнь. До революции она носила красивые, модные вещи – черный бархат, прозрачные рукава с вышивкой, черепаховые гребни, – я же сама находила их, раскапывая сундуки в чулане. Что случилось с ней, когда это случилось, почему случилось, как она стала святой – я уже никогда не узнаю.
   После бабушкиной смерти маме стали приходить робкие письма из далеких ссылок, из-за Полярного круга. Вот Татьяна Борисовна посылала нам ежемесячно столько-то рублей, мы выживали. Дочь без ног, работы нет, муж погиб. Что нам делать? И мама – семеро детей, няня Груша, кухарка Марфа, Софья Исааковна – музыка, Маляка – гуляние, Елизавета Соломоновна – французский, Галина Валерьяновна – английский, это для каждого, плюс Цецилия Альбертовна – математика для тупых (это я, привет!), собака Ясса – гав-гав, два раза в неделю табунок папиных аспирантов – суп, второе, – мама спокойно и стойко взяла еще и этот крест на себя, и понесла, и продолжила выплаты и посылки, никому не сказав, никому не пожаловавшись, все такая же спокойная, приветливая и загадочная, какой мы ее знали.
   И я никогда бы ни о чем этом не узнала, если бы кто-то из несчастных, уже в семидесятые годы, не добрался до Москвы и не оказался в свойстве с ближайшей маминой подругой, а та приступила к маме с расспросами и все выведала и рассказала мне – под большим секретом, потрясенная, как и все всегда были потрясены, маминой таинственной солнечной личностью.
   Раз уж я забежала вперед, то я скажу, что еще у нас – чтобы довершить картину нашей зажравшести – была машина «Волга» и дача с верандами и цветными стеклами; весь табор летом перемещался на дачу, и хотя учительницы музыки и языков с нами не ездили, зато у нас проживала хромая тетя Леля, сама знавшая три языка, лысая старуха Клавдия Алексеевна, выводившая на прогулку малышей, и семья папиного аспиранта Толи – жена и двое детишек, потому что им нужен был свежий воздух и почему бы им у нас не пожить. Так что за стол меньше пятнадцати человек не садилось, и маму я всегда вижу стоящую у плиты, или волочащую на пару с Марфой котел с прокипяченным в нем бельем, или пропалывающую грядки с пионами, лилиями и клубникой, или штопающую, или вяжущую носки, и лицо ее – лик Мадонны, а руки ее, пальцы – искривлены тяжкой работой, ногти сбиты и костяшки распухли, и она стесняется своих рук. И никогда, никогда она не достает из комода и не надевает ни серебряного ожерелья, ни золотой шейной косынки.
   Но и нам их поносить не разрешает.

* * *

   Фиктивный брак вскорости перерос в настоящий, в марте даже сыграли свадьбу, и новых родственников Алексея Толстого, уже почти пропавших в пермской, или уфимской, или саратовской, или оренбургской, или томской глуши, с неудовольствием оставили в покое (за них ходатайствовал Горький). Кстати, чекисты разгадали папин план (ну, стука-чей-то вокруг всегда хватало). Недавно издали дневник Любови Васильевны Шапориной, театральной художницы, матери папиного приятеля Васи. Она пишет, что Вася собрался жениться на своей подруге Наташе и местный (детскосельский) чекист кричал, что ишь, манеру взяли: на высылаемых жениться! Думают, раз Никита Толстой это проделал, так и им можно! Вася все-таки женился.
   У мамы с папой родилось семеро детей, вернее, родилось-то восемь: у брата Миши был близнец Алеша. Это был 1940 год, оба были маленькими, слабыми, лекарств в России не было. Какие там лекарства, с едой было плохо – ну, для богатых еда была, с очередями была, если, например, послать домработницу с вечера в очередь (в «хвост», как тогда говорили), то к утру, к открытию лавки, можно было достать керосину…
   Дети стали худеть, умирать, Мишу в последний момент спасло какое-то лекарство, привезенное Алексеем Толстым из-за границы, – кажется, синтомицин, редкость по тем временам, ведь еще и пенициллин не был изобретен. Он уже был таким прозрачным, что однажды провалился в щель между кроватью и стеной, как карандаш. Алешу спасти не удалось: у него оказалось врожденное сужение пищевода, то, что можно было исправить десятиминутной операцией, но идиоты врачи лечили его от чего-то другого. Мальчик умер просто от голода. Ему было полтора месяца.
   Бабушка Наталья Васильевна Крандиевская посвятила ему стихи.

 
Упадут перегородочки,
Свет забрезжится впотьмах,
Уплывет он в узкой лодочке
С медным крестиком в руках.
Будет все как полагается:
Там, на холмике сыром,
Может, кто-то разрыдается,
Кто-то вспомнит о былом.
И уедут все трамваями
В мир привычной суеты…
Так ушедших забываем мы.
Так его забудешь ты?
 

   Я всегда воспринимала это «ты» как тыкнутое прямо в меня, хотя в тот момент до моего рождения оставалось больше десяти лет. Но с детства знала эти бабушкины стихи и говорила себе: а я не забуду.
   Но я не знаю, где этот холмик.

* * *

   В 1985 году, 10 марта, у родителей была золотая свадьба. Мы со старшей сестрой, Катей, решили сочинить и поставить пьесу про это. Так и сделали. Среди нас, семерых детей, легко нашлись четверо, внешне похожие на пару родителей Толстых и пару родителей Лозинских. Музыку написали сын сестры Наташи Коля Ивановский (ему было девять лет) и Катин сын Саша Прохоров (ему было пятнадцать). В питерском Доме писателей (в том, который в девяностые сожгли) был банкет, а перед банкетом мы сыграли пьесу для сотни приглашенных. Вот я сейчас приведу текст этой пьесы так, как он был нами написан. Особо доверчивых предупреждаю, что разыгрываемые события – вымышлены, исторически недостоверны и являются плодом нашей фантазии.

Накануне, или Свои люди – сочтемся

   Действующие лица и исполнители:
 
   Наталья Васильевна Крандиевская —
   Ольга Толстая
 
   Татьяна Борисовна Шапирова —
   Александра Толстая
 
   Михаил Леонидович Лозинский —
   Михаил Толстой
 
   Алексей Николаевич Толстой —
   Иван Толстой

Сцена первая

   Детское Село. 1935 год. Алексей Николаевич, обвязав голову полотенцем, печатает на машинке. Входит Наталья Васильевна.
   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Прерви свой труд, дружочек, на мгновенье:
Волнующее сообщенье.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (рассеянно)

 
Царь Петр… Пятая картина…
Князь Меншиков стреляет в Буратино…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Наш сын, ты знаешь, старший наш, Никита…
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Хаджет Лаше… Отменный волокита…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Решил жениться! Сделал предложенье!!!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Все члены приведя свои в движенье…
Минхерц Лефорт…
влезает в спальню к Софье…
Дружок, подай еще кофейник кофе!
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Кому б ты думал? Можешь догадаться?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Отрывок этот должен мне удаться!
А если так?.. Мальвина с Артемоном
Ведут борьбу за власть над русским троном,
А в это время страшный Карабас…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Наш сын!!! Ни-ки-та!!! Женится! Сейчас!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (осознав)

 
Как женится?.. Скандал на весь Пасси!
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Да мы в России, Господи спаси!!!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Ну да?! С каких же пор?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Второй десяток лет.
Вчера с Качаловым вы пили или нет?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Да, верно, встретились…
Там был какой-то Джим…
Домой едва вернулся недвижим,
И вот теперь отказывают ноги…
А кстати, запасла ли ты миноги?
Эх, хороша с горчицею змея!..
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Нам угрожает новая семья!
Наш сын – студент, а девочка раздета!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Уже?.. А кто она?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Дочь крупного поэта!
Пока в скитаниях твоих болталась лира,
Плодились тут Лозинские с Шапиро!
Пока ты путался в волосьях Карабаса,
Вскормили тут невесту экстра-класса!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
В голодном Петрограде?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Да, не спорь!
Она живет на рю дю Красных Зорь.
Такую редко встретишь красоту…
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Боку д'аржан?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Дружочек, па дю ту!
 

   Сцена вторая
   Улица Красных Зорь. 1935 год.
 
   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Земную жизнь пройдя до половины,
На сердце ныне тяжкий груз держу.
Родная дочь сказала так невинно:
«Отец, прости. Я замуж выхожу».
О, как родителю стареющему страшен
И терн венца, и траты брачных брашен!
 
 
Младым радеть о продолженьи рода.
Пускай цветут. Меня же, старика,
Всем одарила мудрая природа,
За исключеньем брюк и пиджака.
И вот сижу, раздет и неукрашен,
А долг издательству доселе не погашен.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Нет позора прослыть небогатыми:
В исторически трудный момент
Не костюмами и не халатами
Украшается интеллигент.
Стыдно хвастать одеждами модными:
Подтянувши потуже живот,
Топчет землю ступнями холодными
Терпеливый наш русский народ.
 
 
Топчет он по полям, по дорогам,
Топчет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Ах, Танюша, оставь, ради бога,
Как натопчет народ у порога,
Ты сама же велишь подмести!
 
 
Но жребий брошен. Новое семейство
К себе призвало в гости, чтобы там
Рядить в парчу чинимое злодейство,
Курить крикливой фальши фимиам.
Страшусь в предвиденьи, что буду ошарашен
Трескучим фарсом шантажей и шашен.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Отказавшись от счастия личного,
По острогам раздав башмаки,
Не найду я ботинка приличного,
А твои для меня велики.
Но, во славу толстовской традиции,
Слившись всею душой с мужиком,
Я, отбросив пустые амбиции,
На смотрины пойду босиком.
 
 
Как народ – по полям, по дорогам,
Как народ – под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Ах, Танюша, оставь, ради бога,
Посмотри – талый снег у порога,
Надевай что ни есть, не глупи.
Наш путь далек. Во тьме снегов лицейских
Мерцает нам зловещий огонек.
И ждущим нас мучителен намек,
Что жаждем мы пиров эпикурейских.
Чтоб там не выдать аппетиты наши,
Червя заморим чашей простокваши.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Всё расхищено, предано, продано,
Простокваша – у вдов и сирот.
Разве можно обидеть голодного?
Воет с голоду русский народ.
Воет он по полям, по дорогам,
Воет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Ах, Танюша, оставь, ради бога,
Нам самим два шага до острога,
Дай мне посох. Идем. И терпи.
 

   Сцена третья
   Детское Село.
 
   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Зачем богемский ставишь ты хрусталь?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Мой друг, посуда – важная деталь.
С каким лицом гостей встречали мы бы,
Когда б не наши вилочки для рыбы?
Ты помнишь случай у мадам Гучковой?
Мы собрались. Хрусталь блестит в столовой.
Все ждут Керенского. Он входит наконец.
Вдруг, видим… нет салфеточных колец!
Прислуга – в обморок, хозяин – пулю в лоб,
Где стол был яств – теперь дубовый гроб,
Хозяйка – в монастырь, а дети – по приютам…
Вот как пренебрегать домашним-то уютом!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
А помнишь, Маяковский ел ногами?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Ну, то был русский вечер с пирогами.
Кисель, овес, чуть-чуть клопов в буфете…
Мы принимали футуриста Маринетти.
В то время были все убеждены,
Что истинный мужик сморкается в блины.
Есенин объяснил, что это враки —
Простой народ в цилиндре ходит и во фраке.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Какое вкусное repas!
А где вино? Же не вуа па!
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Вон там, в шкафу, недалеко
Стоит бутылочка «Клико».
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Твои Лозинские, боюс-с,
Предпочитают водку рюсс.
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Un peu икры, un peu маслинки,
Тут ананасов две корзинки,
Сюда балык и холодец…
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Пойдет под водочку, подлец!
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Пожалуй, вот и всё для пира…
Да где ж Лозинские с Шапиро?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Идут! Босые…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Задержи!
Ну где фруктовые ножи?!
 

   М.Л. и Т.Б. входят.
 
   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Мадам, бонжур, месье, бонжур,
Я просто слов не нахожу!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Бонжур, месье, бонжур, мадам,
Позвольте, тапочки подам!
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Одеты мы не по погоде…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Решили ближе быть к природе…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Комм хорошо! Приятно комм!
Мы тоже будем босиком!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Напомни, Туся, чтоб с утра
Я эту сцену внес в «Петра».
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Прошу садиться, господа,
Вот вы – сюда… а я – сюда…
Алеша, стул пододвигай!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Что там сгорело?
НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА
Расстегай!!!
 

   Н.В. выбегает и возвращается.
   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
С чего начнем? Телячий бок,
Жюльен, солененький грибок,
Вот устрицы. Прошу вас кушать.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Мне хлеба корочку, посуше.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Бокал «Клико»?
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Сырую воду.
Что вредно русскому народу,
То вредно мне.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Народ любя,
Я в жертву принесу себя.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Когда так жертвовать легко,
Тогда и мне бокал «Клико».
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Прошу… Прошу… И вам – прошу…
Минутку! Сцену запишу.
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Скрывать не будем: свел нас вместе
Наш общий интерес к невесте.
Не откажите нам помочь
И опишите вашу дочь.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
«Прекрасной дочерью своей
Гордился старый Кочубей,
Сошедший с плахи в ров могильный.
Будь он свидетель наших дней,
Он умер бы еще страшней —
От корчей зависти бессильной».
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Сэ мервеййё, сэ трэ жоли!
Как быстро рифмы вы нашли!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Ох, эти рифмы, эти рифмы,
Когда избавимся от них мы?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Мы не смогли бы вам в стихе
Так рассказать о женихе.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Скажите в прозе, я привык.
Какой изучен им язык?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Какой язык? С хренком, с горошком,
Чтоб было каперсов немножко,
С изюмом, в тесте, заливной,
Телячий, птичий и свиной.
Что ж, мы поесть не дураки —
Нам все знакомы языки!
А вы предпочитаете какой?
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
К обеду, в общем, Дантов неплохой,
С утра – покрепче – Вега, Лопе де,
А к вечеру – персидский на воде.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Ты слышишь, Туся? Это, брат, гурман!
В чужой за словом не пойдет карман!
Ответ-то прост, да мысль зело хитра.
Как жаль, что не внести ее в «Петра».
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Шарман, шарман! Сэ трэ жоли!
И много вы перевели?
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Он переводит день и ночь —
В итоге проворонил дочь.
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Скажу вам, милая кума, —
Есть от чего сойти с ума.
Наш сын Никуся дорог нам,
Но возмутительно упрям.
Ему дал Бог быть дипломатом,
А он на нас не то чтоб матом,
Но сильно сердится, крича,
И пропадает у Бонча.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Кто этот Бонч и чем он славен?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Он в физике Эйнштейну равен,
Умен, красив, как древний грек.
О, Бонч чудесный человек!
Я породниться с ним бы рада,
Да вот беда – тут дочку надо!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Никуся пусть родит девчонку —
Жену бончовскому внучонку.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Хватили! Через сорок лет!
Не доживем…
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Боюсь, что нет…
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Ну что об этом говорить…
Еще бутылочку открыть?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Давай! А эту охладим.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Ребята! Хорошо сидим!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
За что мы пьем?
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
За молодых!
Дожить им до волос седых,
Добраться до высот в науке,
Объездить мир…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
А если внуки?
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Зачем же дети? В наше время
Иметь детей – большое бремя.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Хлопот с ребенком полон рот:
Когда не спит, то он орет.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Утащит нужные бумаги,
Чтобы чертить на них зигзаги.
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Он на обоях не спеша
Освоит смысл карандаша.
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Прости-прощай обои наши!
А вымазанный в манной каше
Проворный липкий кулачок?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Прошу, возьмите балычок.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
А вот печальная картина:
Болезни – корь и скарлатина.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
А Дантов «Ад», разъятый в клочья?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
А детский крик и днем и ночью?
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
А ставить клизму малышу?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Икорки, очень вас прошу!
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Потом ученье, тупость, слезы…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Гамаши, снятые в морозы…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
А драки, шишки, синяки?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Лягушки, черви, пауки?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Вот это описанье сочно.
В «Петра» я это вставлю точно.
Но не хватает грабежей
Для сцен стрелецких мятежей.
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Уверен я – придет и это.
Еще нельзя ли винегрета?
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
А есть ли больше наказанье,
Чем половое созреванье?
Женитьбы, ссоры и измены,
Дележ вещей, квартир обмены,
Разъезд, развод и новый брак.
 

   ВСЕ ВМЕСТЕ:

 
Нет, дети – это полный мрак!!!
 

   Гаснет свет.
 
   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
В чем дело?
 

   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Погасили свет.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Погаснет жизнь, когда потомства нет.
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
Нет, нет, постойте, я так не хочу!
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
Тогда зажгите первую свечу…
 

   Дети выходят один за другим, со свечой в руках.
 
   1-Я СВЕЧА. КАТЯ

 
Пусть первый огонек, во тьме зажженный,
Горячим пламенем рассеет мрак бездонный,
И, освещая цепь грядущих дней,
Дает начало череде огней.
 

   2-Я СВЕЧА. МИША

 
Из тьмы родясь, ярка и горяча,
Пусть за двоих горит моя свеча.
 

   3-Я СВЕЧА. НАТАША

 
Дул черный вихрь, сметая всё и вся,
Но третий свет из мрака занялся.
 

   4-Я СВЕЧА. ТАНЯ

 
Подходит время моего огня.
Теперь свечу зажгите для меня.
 

   5-Я СВЕЧА. ШУРА

 
И я вослед из мрака к вам лечу —
Теперь зажгите и мою свечу.
 

   6-Я СВЕЧА. ОЛЯ

 
Быть может, я смогу вам пригодиться —
Позвольте и моей свече родиться.
 

   7-Я СВЕЧА. ВАНЯ

 
За братом брат и за сестрой сестра
Зажгли огонь от одного костра.
Свеча седьмая завершает круг.
 

   ВНУКИ (выходят со своими свечами)

 
Но сколько их зажжет за внуком внук!
 

   Пауза. Свечи горят.
   АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

 
Постойте, постойте: как странно…
Мне видится, будто во сне,
И свадьба, и зал ресторана
В какой-то далекой весне…
 

   НАТАЛЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

 
И кто-то витает незримо,
Прорвавшись из мрака и тьмы,
Из тучи, из облака дыма…
И кажется мне – это мы…
 

   МИХАИЛ ЛЕОНИДОВИЧ

 
И свет озаряет потемки —
Я знаю, что в свадебный час
Далекие наши потомки
Из прошлого вызвали нас.
 

   ТАТЬЯНА БОРИСОВНА

 
Мы в плоти и памяти вашей —
Горячей, греховной, святой.
 

   ВСЕ ВМЕСТЕ:

 
Живите, Никита с Наташей,
Цветите, любимые наши,
Поднимем заздравные чаши
За ваш юбилей золотой!
 

   Да, мы с Катькой это всё придумали и разыграли, и – да, Дом писателей сгорел, подожженный питерскими бандитами, делившими имущество и площади. Сожгли начисто – со всей библиотекой, со всеми интерьерами, с голубыми гостиными и белыми залами, с гардеробом и рестораном, с буфетом, где члену Союза писателей, а то и несоюзному завсегдатаю можно было заказать котлету «Творческая» и, набравшись коньячку, так уютно ужраться в хлам, а потом, на заносимой снегом набережной, нетвердой рукой, промахиваясь, ловить ручку двери терпеливого такси: «Шеф!.. До Гражданки!..» – да, ничего этого больше нет, а с другой стороны посмотреть – глаза скосить в сторону – никуда и ничего не пропало, всё тут, и дом, и зал, в котором мы их всех воскресили, и воссоединили, и помянули, и омолодили, и вывернули время наизнанку, чтобы прошлое стало настоящим, а настоящее показалось далеким будущим. На малом огне, на огне памяти ничего не сгорает, не полыхает, не гибнет, не пропадает навсегда.

Про отца

   Отец взял манеру приходить в заячьей ушанке, в черном драповом пальто, под верхней пуговицей угадывается драный и колючий шарф в красную клетку. А может быть, и нет никакого шарфа. Тогда, значит, шелковая, еще довоенная рубаха, голубая в белую полоску. Они тогда так забавно шили: сзади, там, где лопатки, большая складка, для простора в размахе рук. Рубашка на спине надувалась парусом, и на стройность наплевать.
   Я эту рубашку недавно нашла; разбирала старые чемоданы, еще из тех, что тяжелые сами по себе, без вещей, и по углам у них кожаные накладки. Там были прекрасные вещи, просто прекрасные: там были брюки из чудесного твида, явно заграничного происхождения, с широкими обшлагами. Цвет в целом словно бы сероватый, но твид такая вещь: если всматриваться близко, если поднести к глазам, то видишь и серый, и зеленую нитку, и красную крапку, и еще песочное что-то мелькнет, и скрип уключины, и маслянистый блеск тяжелой воды в Темзе, и жидкий, пляшущий отблеск фонаря на волне, и звук плеска, и сырой воздух, и шелковая плесень на бревнах.
   Брюки кусачей шерсти, легкий томительный запах нафталинового шарика. Сейчас бы моль не посмотрела на эти глупости, съела бы брюки и шариком закусила; наглая пошла моль, напористая, и глаза у нее жесткие и внимательные. А в те годы, когда брюки закладывались в чемодан, а чемодан запихивался на антресоль, проживала другая моль, белая, основательная, со старинными манерами, с само-уважением, я полагаю, с тревогой о здоровье потомства: туда не ходите, там нафталин!.. Пойдемте в другой чемодан!
   Брюки, стало быть; потом кальсоны, – уморительная вещь! На завязочках, на тесемочках! Спереди – еще и три пуговки – честное слово – костяные, потрескавшиеся, обломанные. Детский пиджачок, плохо сшитый, с хлястиком на спине, тоже из твида, попроще. Чья-то красная шерстяная юбка-восьмиклинка. И рубашки, одна голубая в полоску, другая кофейная в полоску же.
   Я полюбила голубую, хотя кофейная была ничуть не хуже. Но я полюбила голубую, небесную, вот поэтому, наверно, он в ней приходит. Но точно я все равно не знаю, я ни разу ее не видела: он не снимает пальто. А пальто он приноровился надевать драповое, с грубым ворсом, такое, какое он носил перед смертью, и заячья ушанка тоже из его последних лет.