Толстой Алексей Константинович. Русалочьи сказки

   Фыркнул овинник, отскочил и кричит:
   - Очень я злой, погоди - отойду, тогда разговаривай.
   Подождала Василиса и говорит опять:
   - Отошел?
   - Отхожу, сейчас, только усы вылижу... Ну, что тебе надо?
   - Залечи мне раны...
   Фыркнул кот в землю, лапой пыль подхватил и мазнул по снопу.
   А сноп так и остался снопом...
   - Так ты меня обманула? - говорит кот, а самому уж смешно.
   - Обманула, батюшка, - отвечает ему Василиса, - прости, батюшка, да смилуйся - найди мне жениха, чтобы краше его на свете не было.
   - Уж больно я сам-то урод, - говорит овинник. - Ну да ладно. - И ударился о землю и стал из черного кота - кот белый и хвостом Василису пощекотал...
   - Чем тебе не жених?
   - Нет, - говорит Василиса, - за кота замуж не пойду; дай мне жениха настоящего.
   Подумал овинник, походил по овину, - мыша походя сожрал. Вдруг подскочил к ржаному снопу, заурчал, облизал его, чихнул три раза и сделался из снопа - человек.
   - Получай жениха, - говорит Василисе овинник. - Смотри - от сырости береги, а то прорастет.
   Василиса взяла человека за руку и вывела его из подлаза, из овина на лунный свет. И встал перед ней молодой жених в золотом кафтане, в шапке с пером. Глядит на Василису и смеется. Василиса поклонилась ему в пояс - и они пошли в избу.
   Прошло с той поры много дней. Лег снег на мерзлую землю, завыли студеные ветра, поднялись вьюги.
   Соломенный жених живет у Василисы, похаживает по горнице, поглядывает в окошечко и все приговаривает.
   - Скучно мне, темно, холодно...
   И стала Василиса замечать, что жених ее портится, позеленело у него на кафтане и на сапожках золото, ночью стал кашлять, стонать во сне. Раз утром слез с кровати, подпоясался и говорит:
   - Уйду, Василиса, искать теплого места.
   - А я-то как же?..
   - Ты меня жди.
   И ушел, только снег скрипнул за воротами.
   Жених идет, весь от инея белый. Кругом него мороз молоточками постукивает - крепко ли закована земля, не взломан ли синий лед на реке; по деревьям попрыгивает, морозит зайцам уши.
   Хочет жених от мороза уйти, а молоточки все чаще, все больнее постукивают, - по жилам, по костям. Остудился жених, а степь бела кругом, ровна.
   И повисло над степью, над самым краем солнце, красное и студеное. Жених к солнцу бежит, колпаком машет:
   - Погоди, погоди, возьми меня в зеленые луга.
   И добежал было. Вдруг выскочил из-под снега большой, косматый, крепколобый волк, доскакал большим махом до солнца, обхватил его лапами, прижался пузом, - с одной стороны, с другой приловчился и вонзил клыки в алое солнце.
   Завизжали, застучали ледяные молотки, потемнела степь, завыл мертвый лес. Соломенный жених бежать пустился, упал в снег и не помнит, что дальше было.
   Василиса, когда одна осталась, пораскинула бабьим умом и пошла к старому овиннику. А чтобы он не очень сердился, сунула под нос ему пирог с творогом и говорит:
   - Жених от меня убежал, должно быть, замерз, очень жалею его.
   - Ничего, - отвечает ей овинник, - жених твой в озимое пошел.
   - А я-то как же?
   - Найдешь ты жениха в чистом поле, ляг с ним рядом, а что дальше будет - сама увидишь.
   Пошла Василиса в поле, долго шла, не день и не два. Видит - большой сугроб. Разрыла его руками, видит - лежит под снегом жених.
   Упала на него Василиса, омочила лицо его слезами; жених не шевелится.
   Тогда легла она с ним рядом и стала глядеть в зимнее белое небо.
   Снег Василису порошит, молоточки в сердце бьют, обручи набивают на тело, и говорит Василиса:
   - Желанный мой.
   И чудится ей - голубеет, синеет небо, и из самой его глубины летит к земле, раскаляясь, близится молодое, снова рожденное солнце.
   Заухали снега, загудели овраги, ручьи побежали, обнажая черную землю, над буграми поднялись жаворонки, засвистели серые скворцы, грач пришел важной походкой, и соломенный жених открыл сонные синие глаза и привстал.
   Проходили мимо добрые люди, сели на меже отдохнуть и сказали:
   - Смотри, как рожь всколосилась, а с ней переплелись васильки цветы...
   Душисто...
   СТРАННИК И ЗМЕЙ
   Багряное солнце садилось над мерзлым бурьяном, скрипели журавли колодцев, вдова Акулина пела у окошка горемычную песню, а по деревне проходил странник. Полушубок на нем древний, из дыр овчина торчит, лыковая котомка за плечами.
   Ни молод странник, ни стар, а взглянешь на него - под усами умильная улыбка, глаза серые, ласковые, смешливые.
   Подходит он к Акулининому двору, шапку снял и говорит ласково:
   - Скучно тебе, милая?
   Увидала странника Акулина, кинулась за ворота.
   - Странник божий, взойди, сделай милость.
   Взошел странник, сел на лавку. Угощает его вдова, а сама пытает откуда да куда, не слышал ли про счастье: лежит, говорят, оно в океане, под горючим камнем.
   Странник наелся, напился, ложку положил и спрашивает:
   - Ну, а ты, милая, все - маешься?
   Забилась Акулина на лавке.
   - Такая маета - сказать не можно: сушит змей белое мое тело, сосет сердце, ночи до утра глаз не смыкаю, а в полночь свистнет над крышей, рассыплется искрами и встанет на дворе - не зверь, не человек...
   Улыбается странник, светятся глаза его.
   - Силен враг, Акулина, трудно тебе, трудно. А ведь свистнет - опять побежишь?
   Заголосила Акулина:
   - Страшно мне, ночь придет, сама ко врагу потянусь, а днем руки бы на себя наложила.
   Погладил ее по голове странник, и затихла молодая баба.
   - Тетенька Акулина, - позвал в окно девичий голосок, - на посиделки тебя кличут, пойдешь?
   А там поглубже заглянул любопытный глаз.
   - Ты и странника приводи, сказку скажет!
   Рассмеялась и убежала, а странник говорит:
   - Что же, Акулина, пойдем, куда зовут.
   Акулина ушла за перегородку прибираться, а странник у окна запел:
   Ходила во синем море,
   Ходила белая рыба,
   Ходила, била плесом
   По тому ли синю морю:
   Ты раздайся, синее море,
   На две волны, на два берега.
   Ты выплесни, выкини
   Алатырь, горюч камень.
   Слушает, вздыхает Акулина за перегородкой; прибралась, вышла, красивая, глаза мрачные.
   - Ну, пойдем, странник.
   Пришли на посиделки.
   А там народу набилось, как грибов в лукошко; тренькают на балалайке, подплясывают, подпевают, шутки шутят, и в сенях, и на лавках, и на печи понабились.
   Странника отступили, просят.
   - Спой нам, скажи сказку.
   Странник сел у двери и запел опять про то же:
   Ходила во синем море,
   Ходила белая рыба.
   Пригорюнились девицы, подсели к парням. Кто с печи голову свесил, кто с полатей. Расселись парами - стало тихо. Одна Акулина без друга, как куст обкошенный. Сдвинула брови, белая кипень, стоит посреди избы, под сарафаном грудь ходуном ходит.
   - Акулина, Акулина, обойдись, - говорит странник.
   А у нее глаза уж как озеро. Дрожит дрожью.
   В это время просвистел за окном змеиный свист.
   Дрогнула Акулина и - к двери.
   - Не ходи, Акулина!
   - Пусти!
   Выскочила на улицу; странник за ней и схоронился в сенях. Акулина стала посреди двора и шепчет:
   - Лети... лети.
   И со свистом, как от тысячи птиц, закружился над двором черный змей, раскинул крылья, опустился на снег.
   Встал на лапы, лебединую голову протянул к Акулине и языком облизнул ей белое лицо.
   А странник подкрался, оттолкнул Акулину да змея по голове лестовкой и ударил.
   Взметнулся змей и рассыпался просом, а странник петухом обернулся зерна клевать.
   Не дала ему, упала на петуха Акулина, ухватила за крылья и в избу поволокла.
   - Оборотень, - закричала Акулина, - рубите ему голову!
   Петух вырвался - да под лавку, крыльями бьет, в руки не дается.
   Заметался народ по избе, петуха ловят. Поймали, у Акулины и топор в руках.
   - Клади его на порог!
   Вытянули за голову, за ноги петуха. Размахнулась Акулина топором... Да так и застыла у нее рука.
   Пропали стены. Вместо девушек - березы в инее, парни - ели, а Акулина - ива плакучая, вся в сосульках.
   На пне сидит странник. Улыбается, сияют серые глаза. Возле на снегу лежит петушиное перо.
   Поднял странник перо, пустил по ветру, сказал:
   - Лети, перышко, где сядешь, туда и я скоро приду; много еще мне исходить осталось, увертлив змей, не пришло его время.
   ПРОКЛЯТАЯ ДЕСЯТИНА
   Клонит ветер шелковые зеленя, солнце в жаворонковом свисте по небу летит, и от земли идет крепкий, ржаной дух.
   Одна только невсхожая полоса с бугра в лощину лежит черной заплатой десятина бобыля...
   У десятины стоит бобыль; ветер треплет непокрытую его голову.
   - Эх, - говорит бобыль, - третий год меня мучаешь, проклятая! Плюнул на родную землю и пошел прочь.
   Проходит неделя. В четверг после дождя встречает бобыля шабер и говорит ему:
   - Ну, брат, и зеленя же у тебя, - все диву даемся, ужо заколосятся...
   - Врешь! - сказал бобыль... И побежал на свою десятину.
   Видит - выпустили зеленя трубку, распахнули лист, и шумит усатый пшеничный колос.
   На чудо не надивуется бобыль, а кошки сердце поскребывают: зачем проклинал родную землю.
   Собрал бобыль урожай сам-тридцать; из пудовых снопов наколотил зерна, и муку смолол, и замесил из первого хлеба квашню, и лег подремать на лавке...
   Ночь осенняя бушевала ледяным дождем, хлопали наотмашь ворота, выл в трубе ветер.
   В полночь поднял бобыль голову и видит - валит из квашни дым. Надувшись, слетела покрышка, и поползло через края проклятое тесто, рассыпалось на полу землей...
   Смекнул бобыль, что с мукой-то не ладно, повез мешки в город к старому пекарю...
   Пекарю муку эту продал, деньги зашил в шапку; потом шапку распорол и деньги все пропил, и, когда домой собрался, не было у него ни денег и ни подводы, - один нос разбитый.
   Пекарь в то же время замесил из бобылевой муки кренделя, поставил в печь и когда пришло время, - вытащил на лопате не подрумяненные кренделя, а такие завитуши и шевырюшки, что тут же обеспамятел и послал жену к дворянину продать муку за сколько даст.
   Дворянин сидел в саду, одной рукой держал наливное яблочко, другой писал записки.
   - Что тебе, милая? - сказал дворянин тонким голосом и прищурился.
   - Насчет пшеничной муки, - сказала пекарева жена, - старик-то мой больно плох...
   Купил дворянин в долг проклятую муку и пригласил детей дворянских пирожки с вареньем кушать.
   Под сиреневым кустом сели дворянские дети, взяли каждый по пирожку и откусили, а в пирожке лапти - крошеные, старые онучи, щепки, - всякая дрянь.
   Побросали дворянские дети пирожки и подали на дворянина в суд.
   Прослышал про все это дело король и сказал:
   - Я их всех сам буду судить.
   И встали перед светлые его очи: дворянин, пекарь и бобыль... Бобыль как встал, так и глаза разинул и босой ногой почесал ногу.
   Король велел объявить все, как было. Выслушал. Державой и скипетром потряс и говорит:
   - Проклял ты, бобыль, родную землю, и за то тебе будет наказание великое.
   И приказал мужика отвести вместе с мукой на проклятую десятину, чтобы всю муку приел... Так и сделали... Посадили бобыля посреди его земли и ковшом в рот стали муку сыпать. Три раза попросил бобыль водицы, целую меру приел.
   Приел, и распучило. Руки растопырились и одеревенели, через колени на землю поплыл живот, и полезли из бобыля шипы, а волосы стали дыбом, как репей.
   Кругом бобыля порос густой и непролазный бурьян по всей десятине.
   И долго спустя слышали в колючих порослях - жевало и ухало: то, сидя на земле, ел и проесть не мог проклятую муку проклятый бобыль.
   ЗВЕРИНЫЙ ЦАРЬ
   У соседа за печкой жил мужичок с локоток.
   Помогал соседу кое-чем, понемножку. Плохое житье на чужих хлебах.
   Взяла мужика тоска, пошел в клеть; сидит, плачет. Вдруг видит - из норы в углу высунулась мордочка и повела поросячьим носом.
   "Анчутка беспятый", - подумал мужичок и обмер.
   Вылез анчутка, ухо наставил и говорит:
   - Здравствуй, кум!
   "Какой я ему кум", - подумал мужичок и на случай поклонился.
   - Окажи, кум, услугу, - говорит анчутка, - достань золы из-под печки; мне через порог перейти нельзя, а золы надо - тещу лечить, - плоха, объелась мышами.
   Мужичок сбегал, принес золы, анчутка его благодарит:
   - За службу всыплю я тебе казны, сколько в шапку влезет.
   - На что мне казна, - отвечает мужичок, - вот бы силой поправиться!
   - Это дело пустое, попроси звериного царя...
   И научил анчутка, как к звериному царю попасть и что говорить нужно.
   Мужичок подумал - все равно так-то пропадать, и полез в крысиную нору, как его учили.
   Там темно, сыро, мышами пахнет. Полз, полз - конца не видно, и вдруг полетел вниз, в тартарары. Встал, почесался и видит: вода бежит, и привязана у берега лодочка, - с малое корытце.
   Сел мужичок в лодочку, отпихнулся, и завертелся, помчался - держи шапку.
   Над головой совы и мыши летают, из воды высовываются такие хари - во сне не увидишь.
   Наконец загорелся свет, мужичок пригреб к берегу, выпрыгнул на траву и пошел на ясное место. Видит - высоченное дерево шумит, и под ним, на семи шкурах, сидит звериный царь.
   Вместо рук у царя - лопухи, ноги вросли в землю, на красной морде тысяча глаз.
   А кругом - звери, птицы и все, что есть на земле живого - сидят и на царя посматривают. Увидал мужичка звериный царь и закричал:
   - Ты кто такой? Тебе чего надо?
   Подошел мужичок, кланяется:
   - Силешки бы мне, батюшка, звериный царь...
   - Силу или половину?
   - Осьмухи хватит.
   - Полезай ко мне в брюхо!
   И разинул царь рот, без малого - с лукошко.
   Влез мужичок в звериный живот, притулился, пуповину нашел, посасывает.
   Три дня сосал.
   - Теперь вылезай, - зовет зверь, - чай, уж насосался.
   Вылез мужичок, да уж не с локоток, а косая сажень в плечах, собольи брови, черная борода.
   - Доволен? - спрашивает царь. - Выйдешь на волю, поклонись чистому полю, солнцу красному, всякому жуку и скотине.
   И дунул. И подхватили мужика четыре ветра, вынесли к мосту, что у родного села.
   Солнце за горку садится, стадо гонят, идут девки...
   Подбоченился мужик и крикнул:
   - Эй, Дунька, Акулина, Марья, Василиса, аль не признали?
   Девки переглядываются.
   А мужик тряхнул кудрями.
   - Теперь, - говорит, - пир горой, посылай за свахой. Я теперь самого звериного царя меньшой сын.
   Девки так и сели. А мужик выбрал из них самую румяную да на ней и женился.
   ХОЗЯИН
   В конюшне темно и тепло, жуют сено лошади, стукнет по дереву подкова, цепь недоуздка зазвенит или скрипнет перегородка - караковый почесался.
   В узкое окно влезает круглый месяц.
   Лошади беспокоятся.
   - Опять подглядывает месяц-то, - ржет негромко вороной, - хоть бы козел пришел, - все не так страшно.
   - Козла "хозяин" боится, - сказал караковый, - а месяц сам по себе, его не напугаешь.
   - Куда это козел ушел? - спросила рыжая кобыла.
   - На плотину, в воду глядеть.
   Кобыла храпнула:
   - К чему в воду глядеть? Одни страсти.
   - Страшно мне, - зашептал вороной, - месяц в окно лезет. Схватить его разве зубами?
   - Не трогай, - ответил караковый, - захромаешь.
   Кобыла жалобно заржала.
   В конюшне - опять тихо. На сеновале возятся мыши.
   Захрапел вдруг, шарахнулся вороной, копытами затопал.
   - Смотрите, смотрите, месяц-то, - зашептал он, - и рога у него, и глаза.
   Дрогнул караковый.
   - А борода есть?
   - И борода веником.
   Караковый захрапел:
   - "Хозяин" это, берегись.
   Вдруг клубком из окошка скатился в стойло вороному старичок и засмеялся, заскрипел.
   Вороной стал как вкопанный, мелкой дрожью дрожит.
   Рыжая кобыла легла со страха, вытянула шею.
   Караковый забился в угол.
   - Вороненький, соколик, - заскрипел "хозяин", - гривку тебе заплету, - боишься меня? А зачем козла звал?.. Не зови козла, не пугай меня... - и, с вывертом, с выщипом, ухватил вороного.
   Вороной застонал.
   - Стонешь? Не нравится? А мне козлиный дух нравится!.. Идем за мной.
   Старичок отворил дверь и вывел за гриву вороного на двор.
   - Голову-то не прячь, - скрипнул он и ущипнул за губу.
   Вспрыгнул на холку, и помчались в поле.
   Караковый подбежал к окну.
   - Ну и лупят... пыль столбом... под горку закатились. Смотри-ка. На горку вскакнули, стали; "хозяин" шею ему грызет; лягается вороной; поскакали к пруду.
   В конюшню вошел козел и почесался.
   - Гуляешь, - крикнул козлу караковый, - а вороного "хозяин" гоняет.
   - Где? - спросил козел басом.
   - У пруда.
   Опустил козел рога и помчался...
   Перебежал плотину, стал - кудластый, и пошел от козла смрад - в пруду вода зашевелилась, и отовсюду, из камышей, из-под ветел, повылезла вся нечисть болотная, поползла по полю, где вороной под "хозяином" бился.
   Заблеял козел.
   И от этого "хозяин" на лошади, как лист, забился, ноги поджал.
   Подползает нечисть, блеет козел.
   Побился, покружился "хозяин" и завял, свалился с коня. Ухватили его лапы, потащили в пруд. А вороной, оттопырив хвост, помчался в конюшню. Прибежал в мыле, захрапел, ухватил сено зубами, бросил и заржал на всю конюшню:
   - И как только я жив остался!
   А спустя время пришел козел и лег в сено.
   - Ноги у меня отнялись, - стонала рыжая кобыла.
   Караковый положил морду на шею вороному, а козел чесался - донимали его блохи.
   СИНИЦА
   Утром рано, на заре, до птиц, пробудилась княгиня Наталья. Не прибираясь, - только накинула белый опашень, - отомкнула дверь из светлицы и вышла на мокрое от росы крыльцо.
   Ничего не жалел для Натальи, для милой своей хоти, князь Чурил: выстроил терем посреди городища, на бугре между старых кленов; поставил на витых столбах высокое крыльцо, где сидеть было не скучно, украсил его золотой маковкой, чтобы издалека горела она, как звезда, над княгининой светлицей.
   В тереме зачала Наталья и родила хозяину сына Заряслава. Было ему ныне три зимы и три лунных месяца. Любил князь жену и сына и шумного слова им не сказал во всю бытность.
   Городище стояло на речном берегу, обнесенное тыном, рвом и раскатами. Внутри, дым к дыму - срублены высокие избы. И выше всех - восьмишатровый красный княгинин терем. Бывало, плывут по реке в дубах торговые люди, или так - молодцы пограбить, завалятся у гребцов колпаки, глядят: город не город - диво, - пестро и красно, и терем, и шатры, и башни отражаются в зеленой воде днепровской, - и начнут пригребаться поближе, покуда не выйдет на раскат князь Чурил, погрозит кулаком. Ему кричат:
   - Ты, рвана шкура, слезай с раската, давай биться!
   И пошлют смеха ради стрелу или две.
   Далеко шла слава про князя: сорок воинов стоит у его стремени; одни сивые, в рубцах, вислоусые руссы, северные наемники, побывавшие не раз и под Цареградом; другие - свои, поднепровские, молодец к молодцу, охотники и зверобои. Богат, хорошо нагорожен город его Крутояр.
   Ныне князь отъехал по зверя. В городище бабы остались с ребятами да старики. Шуму нет, тихо. Княгиня Наталья прислонилась непокрытой головой к столбу, сидит и слушает. Внизу журавель заскрипел - сонная девка тянет из колодца воду; собрались воробьи на огороде, зачирикали - собираются по ягоду; идет поперек улицы собака с мочалой на шее, стала и давай зевать; птицы и птички пробуждаются, не смеют еще петь до солнца, голоса пробуют, голос подают; заиграл рожок у северных ворот, замычали коровы, потянуло дымком. И заря за речкой обозначилась сквозь речные туманы бледными, алыми, водянистыми полосами. Сильная сегодня роса! А уж кукушка из лесу ку-ку.
   Княгине охоты нет пошевельнуться, точно сон оковал ее. Поднялась рано, сама не знает зачем, и все ей грустно - и глядеть и слушать. Так бы вот и заплакала. А с чего? Князя ли заждалась? Третий день по лесам скачет. Сына ли жалко - уж очень беленький мальчик. Мило ей все и жалко.
   Княгиня в углу крыльца нагнула каменный рукомойник, омыла лицо, взглянула еще раз на кровли и башенки Крутояра, на реку, проступающую синей, синей водой из-под тумана, и вошла назад в сонную, теплую светелку.
   В колыбели спал княжич, выпростал руки поверх одеяла, дышал ровно, хорошо, так весь и заливался румянцем.
   Княгиня присела на лавку, опустила голову, на колыбель, и слезы полились у нее. Плачет, и сама шепчет:
   - Вот уж с большого-то ума.
   И такою жалостью залюбила сына, что душа ее поднялась, окутала колыбель, прильнула к спящему, а тело оцепенело. На молодую княгиню напал глубокий, непробудный сон.
   И не услышала она, как вдруг начали кричать птицы, садясь на крышу: "Проснись, проснись", как завыли, заскулили собаки по всему городищу, захлопали ставни, побежал куда-то народ, как у всех четырех ворот забили в медные доски, и пошла тревога: "На стены, на стены!"
   Большое тусклое, красное солнце поднялось в клубах тумана, и народ со стен, дети, старики, - увидали великую силу людей, малых ростом, с рыжими космами, в шкурах: Чудь белоглазую. Пробиралась Чудь от дерева к дереву, окружала городище, махала дубинками и с того берега плыла через реку, как собаки.
   - На стены, на стены! - звали старики, тащили на раскаты бревна, камни, в колодах горячую воду.
   - Чудь идет, Чудь идет! - выли бабы, мечась, хороня ребят в клети, в погреба, зарывали в солому.
   А Чудь уже лезла через тын, карабкалась на раскаты, визжала. В замковую башню-детинец кидала стрелы, камни, паклю горящую. И задымился угол у башни, и закричали:
   - Огонь! Лихо нам!
   Били с раскатов Чудь, долбили по башкам, порошили песком в глаза, обливали варом, пыряли шестами. А те только орали шибче. Лезли, падали, опять лезли, как черви. Да и где было справиться с белоглазыми одним старикам да малолеткам. Одолел враг, добрался до раскатов. Покидали защитников, и разбежалась Чудь по городу, и начался другой клич - бабий и детский.
   Потоптали в ту пору побили много народа, остальных погнали за стены на луг. Рвали на бабах рубахи. Было горе.
   С четырех концов пылал Крутояр, брошенный на поток. Из огня тащили одежду, птиц, поросят, малых детей. Ярилась Чудь. Многие сами погорели, волоса попалили. И добрались до княжьего терема.
   Но высок был тын кругом и ворота крепки. Ударили в них бревном - не поддались. А головни, искры, солому так и крутило, обдавало жарким дымом. И занялся терем, задымил.
   Тогда с долгим стоном пробудилась княгиня Наталья, повела очами, дико ей стало, кинулась к окну - дым в лицо пахнул, глаза выел. Схватила княжича, прикрыла его платком: "Заряслав, сын милый, спи, спи, батюшка", и выбежала на крыльцо и обмерла.
   Внизу трещало, било пламя, дымили крыльца, занимался огонь под крышей. А кругом все маковки, крыши, избы, шатры - в огне. Дым бьет высоко и стелется над Днепром. И еще видит княгиня - над тыном поднялись плоские рыла, кажут на нее, скалятся.
   И было ей тошно от смертного часа.
   Заряслав забился на руках, заплакал, рвет с лица покрывало. В спину дунуло жаром. И у княгини захватило дух, стало горячо на душе. Подняла она сына, положила руки его на одно плечо свое, на другое ноги, вдохнула в последний раз запах милый и человеческий и кинулась с высокого терема. И убилась! И мертвыми руками все еще держала Заряслава, не дала ему коснуться земли. Наскочили чудинцы, вырвали княжича, понесли на луг, пялили зенки на мальчика, кукиши совали ему, а не тронули, чтобы живым отнести к жрецу своему в Чудь, на озеро.
   Легкою бабочкою вылетела душа княгини Натальи из разбитого тела. И раскрытые ее глаза, еще подернутые мукой, озираясь, видели голубой свет, переливающийся, живой и животворящий. Радостней, радостней, выше становилось душе. Чаще, зорче глядели глаза. И вот слышимы стали звуки, звоны, шумы, звенения, глухие раскаты, грохоты. Трепетал весь свет в бездне бездн. Роились в нем водянистые пузыри, отсвечивали радужно и, звуча и звеня, сливались в вихри, бродили столпами.
   И вот уже трепещет душа. Нестерпимо глазам от сияния, от радостного ужаса: покрывая все звуки, весь свет, по всей широте шумит весенним громом голос: "Да будет жизнь во имя мое".
   Так мчится к господу светлая душа княгини Натальи. Но чем ближе ей, слаще, радостней - тем пронзительней боль, как жало невынутое. Зачем боль? О чем память? И глубже входит жало, и тяжелеет душа, глохнет, слепнет, и глаза снова подергиваются смертной любовной пеленой. На землю опускается душа княгини, на пепелище. Как жернов - любовь. Где Заряслав? Где сын милый?
   Белоглазая Чудь возвращалась на свое озеро без троп и следов, скорее бы только ноги унести. Волокли добычу. Гнали полонянок с детьми. Княжича тащили в плетеном пещуре. Шли день, и ночь, и еще день, и настала вторая ночь - темная. Погони теперь не страшно, и Чудь полегла во мху, запалила костры от диких собак, что, учуяв поживу, подвывали по зарослям.
   Колдун, старикашка гнусный, залез в горелый пень, бормотал заклятья. Кишмя здесь кишела нежить и нечисть, хоронилась за стволы, кидалась в траву, попискивала, поерзывала. То чиркнет глазом, то лапой тронет, а то уйдет колом в землю, а вынырнет в омуте, посреди болота, состроит пакость и начнет хмыкать, хихикать.
   Не любила Чудь смеха и шуток таких. Молчали, мясо вяленое ели, остерегались. Полонянки давно уж плакать перестали, вволю приняли горя. Один Заряслав спал спокойно в пещуре: тепло укрыла его княгиня Наталья сладким сном.
   Укрыла, и сама понеслась клочком тумана по лесу над мхами и омутами, сквозь тяжелые от влаги деревья. Вверху за сучьями вызвездило, скоро и заря. Из-под вывороченной коряги высунул нечесаную морду леший и спрятался; на бугорке у норы лиса с лисятами увидала летящее облако, сморщила нос и зевнула, завиляла хвостом.
   А вот и стреноженные кони фыркают, щиплют траву. Вповалку, завернутые с головой в попоны, спят воины. Князь Чурил лежит, опершись локтем о седло; суровые глаза его открыты, думает; проснулся перед зарей, отер усы от росы и задумался о славе своей, о былых сечах, о том, что нет ни у кого ни города такого, ни жены такой, ни сына. От этих дум заворочался Чурил: "Все ли ладно дома?"