Толстой Лев Николаевич. Севастополь в августе 1855 года (Севастопольские рассказы - 2)

   7
   Наговорившись почти досыта и дойдя наконец до того чувства, которое часто испытываешь, что общего мало, хотя и любишь друг друга,- братья помолчали довольно долго.
   - Так бери же свои вещи и едем сейчас,- сказал старший.
   Младший вдруг покраснел и замялся.
   - Прямо в Севастополь ехать? - спросил он после минуты молчанья.
   - Ну да, ведь у тебя немного вещей; я думаю, уложим.
   - Прекрасно! сейчас и поедем,- сказал младший со вздохом и пошел в комнату.
   Но, не отворяя двери, он остановился в сенях, печально опустив голову, и начал думать:
   "Сейчас прямо в Севастополь, в этот ад - ужасно! Однако все равно, когда-нибудь надо же было. Теперь, по крайней мере, с братом..."
   Дело в том, что только теперь, при мысли, что, севши 1000 в тележку, он, не вылезая из нее, будет в Севастополе и что никакая случайность уже не может задержать его, ему ясно представилась опасность, которой он искал,- и он смутился, испугался одной мысли о близости ее. Кое-как успокоив себя, он вошел в комнату; но прошло четверть часа, а он все не выходил к брату, так что старший отворил наконец дверь, чтоб вызвать его. Меньшой Козельцов, в положении провинившегося школьника, говорил о чем-то с офицером из П. Когда брат отворил дверь, он совершенно растерялся.
   - Сейчас, сейчас я выйду - заговорил он, махая рукой брату.- Подожди меня, пожалуйста, там.
   Через минуту он вышел действительно и с глубоким вздохом подошел к брату.
   - Можешь себе представить, я не могу с тобой ехать, брат,- сказал он.
   - Как? Что за вздор!
   - Я тебе всю правду скажу, Миша! У нас уж ни у кого денег нет, и мы все должны этому штабс-капитану, который из П. едет. Ужасно стыдно!
   Старший брат нахмурился и долго не прерывал молчанья.
   - Много ты должен? - спросил он, исподлобья взглядывая на брата.
   - Много... нет, не очень много; но совестно ужасно: он на трех станциях за меня платил, и сахар все его шел... так что я не знаю... да и в преферанс мы играли... я ему немножко остался должен.
   - Это скверно, Володя! Ну что бы ты сделал, ежели бы меня не встретил? сказал строго, не глядя на брата, старший.
   - Да я думал, братец, что получу эти подъемные в Севастополе, так отдам. Ведь можно так сделать; да и лучше уж завтра я с ним приеду.
   Старший брат достал кошелек и с некоторым дрожанием пальцев достал оттуда две десятирублевые и одну трехрублевую бумажку.
   - Вот мои деньги,- сказал он.- Сколько ты должен?
   Сказав, что это были все его деньги, Козельцов говорил не совсем правду: у него было еще четыре золотых, зашитых на всякий случай в обшлаге, но которые он дал себе слово ни за что не трогать.
   Оказалось, что Козельцов-второй, с преферансом и сахаром, был должен только восемь рублей офицеру из П. Старший брат дал их ему, заметив только, что этак нельзя, когда денег нет, еще в преферанс играть.
   - На что ж ты играл?
   Младший брат не отвечал ни слова. Вопрос брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя, стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не глядя деньги и пошел к товарищам.
   8
   Николаев, подкрепивший себя в Дуванкoй двумя крышками водки, купленными у солдата, продававшего ее на мосту, подергивал вожжами, повозочка подпрыгивала по каменной, кое-где тенистой дороге, ведущей вдоль Бельбека к Севастополю, а братья, поталкиваясь нога об ногу, хотя всякую минуту думали друг о друге, упорно молчали.
   "Зачем он меня оскорбил,- думал меньшой,- разве он не мог не говорить про это? Точно как будто он думал, что я вор; да и теперь, кажется, сердится, так что мы уже навсегда расстроились. А как бы славно нам было вдвоем в Севастополе! Два брата, дружные между собой, оба сражаются со врагом: один старый уже, хотя не очень образованный, но храбрый воин, и другой - молодой, но тоже молодец... Через неделю я бы всем доказал, что я уж не очень молоденький! Я и краснеть перестану, в лице будет мужество, да и усы небольшие, но порядочные вырастут к тому времени,- и он ущипнул, себя за пушок, показавшийся у краев рта. - Может быть, мы нынче приедем и сейчас же попадем в дело вместе с братом. А он должен быть упорный и очень храбрый такой, что много не говорит, а делает лучше других. Я б желал знать,продолжал он,- нарочно или нет он прижимает меня к самому краю повозки? О 1000 н, верно, чувствует, что мне неловко, и делает вид, что будто не замечает меня. Вот мы нынче приедем,- продолжал он рассуждать, прижимаясь к краю повозки и боясь пошевелиться, чтобы не дать заметить брату, что ему неловко,и вдруг прямо на бастион: я с орудиями, а брат с ротой,-и вместе пойдем. Только вдруг французы бросятся на нас. Я - стрелять, стрелять: перебью ужасно много; но они все-таки бегут прямо на меня. Уж стрелять нельзя, и - конечно, мне нет спасенья; только вдруг брат выбежит вперед с саблей, и я схвачу ружье, и мы вместе с солдатами побежим. Французы бросятся на брата. Я подбегу, убью одного француза, другого и спасаю брата. Меня ранят в одну руку, я схвачу ружье в другую и все-таки бегу; только брата убьют пулей подле меня. Я остановлюсь на минутку, посмотрю на него этак грустно, поднимусь и закричу: "За мной, отмстим! Я любил брата больше всего на свете,- я скажу,- и потерял его. Отметим, уничтожим врагов или все умрем тут!" Все закричат, бросятся за мной. Туг все войско французское выйдет,- сам Пелиссье. Мы всех перебьем; но, наконец, меня ранят другой раз, третий раз, и я упаду при смерти. Тогда все прибегут ко мне. Горчаков придет и будет спрашивать, чего я хочу. Я скажу, что ничего не хочу,- только чтобы меня положили рядом с братом, что я хочу умереть с ним. Меня принесут и положат подле окровавленного трупа брата. Я приподнимусь и скажу только: "Да, вы не умели ценить двух человек, которые истинно любили отечество; теперь они оба пали... да простит вам бог!" - и умру".
   Кто знает, в какой мере сбудутся эти мечты!
   - Что, ты был когда-нибудь в схватке? - спросил он вдруг у брата, совершенно забыв, что не хотел говорить с ним.
   - Нет, ни разу,- отвечал старший,- у нас две тысячи человек из полка выбыло, всё на работах; и я ранен тоже на работе. Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!
   Слово "Володя" тронуло меньшого брата; ему захотелось объясниться с братом, который вовсе и не думал, что оскорбил Володю.
   - Ты на меня не сердишься, Миша? - сказал он после минутного молчания.
   - За что?
   - Нет - так. За то, что у нас было. Так, ничего.
   - Нисколько,-отвечал старший, поворачиваясь к нему и похлопывая его по ноге.
   - Так ты меня извини, Миша, ежели я тебя огорчил.
   И меньшой брат отвернулся, чтобы скрыть слезы, которые вдруг выступили у него из глаз.
   9
   - Неужели это уж Севастополь? - спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору и перед ними открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения города, и белые, лиловатые облака дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим город, и стоявшие в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
   Володя без малейшего содрогания увидал это страшное место, про которое он так много думал; напротив, он с эстетическим наслаждением и героическим чувством самодовольства, что вот и он через полчаса будет там, смотрел на это действительно прелестно-оригинальное зрелище, и смотрел с сосредоточенным вниманием до самого того времени, пока они не приехали на Северную, в обоз полка брата, где должны были узнать наверное о месте расположения полка и батареи.
   Офицер, заведовавший обозом, жил около так называемого нового городка дощатых бараков, построенных матросскими семействами, в палатке, соединенной с довольно большим балаганом, заплетенным из зеленых дубовых веток, не успевших еще совершенно засохнуть.
   Братья застали офицера перед складным столом, на котором стоял стакан холодного чаю с папиросной золой и поднос с водкой и крошками сухой икры и хлеба, в одной желтовато-грязной рубашке, считающего на больших счетах огромную кипу ассигнаций. Но прежде чем говорить о личности офицера и его разговоре, необходим 1000 о попристальнее взглянуть на внутренность его балагана и знать хоть немного его образ жизни и занятия. Новый балаган был так велик, прочно заплетен и удобен, с столиками и лавочками, плетеными и из дерна,- как только строят для генералов или полковых командиров; бока и верх, чтобы лист не сыпался, были завешаны тремя коврами, хотя весьма уродливыми, но новыми и, верно, дорогими. На железной кровати, стоявшей под главным ковром с изображенной на нем амазонкой, лежало плюшевое ярко-красное одеяло, грязная прорванная кожаная подушка и енотовая шуба; на столе стояло зеркало в серебряной раме, серебряная, ужасно грязная, щетка, изломанный, набитый маслеными волосами роговой гребень, серебряный подсвечник, бутылка ликера с золотым красным огромным ярлыком, золотые часы с изображением Петра I, два золотые перстня, коробочка с какими-то капсюлями, корка хлеба, и разбросанные старые карты, и пустые и полные бутылки портера под кроватью. Офицер этот заведовал обозом полка и продовольствием лошадей. С ним вместе жил его большой приятель - комиссионер, занимающийся тоже какими-то операциями. Он, в то время как вошли братья, спал в палатке; обозный же офицер делал счеты казенных денег перед концом месяца. Наружность обозного офицера была очень красивая и воинственная: большой рост, большие усы, благородная плотность. Неприятна была в нем только какая-то потность и опухлость всего лица, скрывавшая почти маленькие серые глаза (как будто он весь был налит портером), и чрезвычайная нечистоплотность - от жидких масленых волос до больших босых ног в каких-то горностаевых туфлях.
   - Денег-то, денег-то! - сказал Козельцов-первый, входя в балаган и с невольной жадностью устремляя глаза на кучу ассигнаций.- Хоть бы половину взаймы дали, Василий Михайлыч!
   Обозный офицер; как будто пойманный на воровстве, весь покоробился, увидав гостя, и, собирая деньги, не поднимаясь, поклонился.
   - Ох, коли бы мои были... Казенные, батюшка! А это кто с вами? - сказал он, упрятывая деньги в шкатулку, которая стояла около него, и прямо глядя на Володю.
   - Это мой брат, из корпуса приехал. Да вот мы заехали узнать у вас, где полк стоит.
   - Садитесь, господа,- сказал он, вставая и, не обращая внимания на гостей, уходя в палатку. - Выпить не хотите ли? Портерку, может быть? - сказал он оттуда.
   - Не мешает, Василий Михайлыч!
   Володя был поражен величием обозного офицера, его небрежною манерой и уважением, с которым обращался к нему брат.
   "Должно быть, это очень хороший у них офицер, которого все почитают; верно, простой, очень храбрый и гостеприимный",-подумал он, скромно и робко садясь на диван.
   - Так где же ваш полк стоит? - спросил через палатку старший брат.
   - Что?
   Он повторил вопрос.
   - Нынче у меня Зейфер был: он рассказывал, что перешли вчера на пятый бастион.
   - Наверное?
   - Коли я говорю, стало быть верно; а впрочем, черт его знает! Он и соврать не дорого возьмет. Что ж, будете портер пить? - сказал обозный офицер все из палатки.
   - А пожалуй, выпью,- сказал Козельцов.
   - А вы выпьете, Осип Игнатьич? - продолжал голос в палатке, верно, обращаясь к спавшему комиссионеру.- Полноте спать: уж осьмой час.
   - Что вы пристаете ко мне! я не сплю,- отвечал ленивый тоненький голосок, приятно картавя на буквах л и р.
   - Ну, вставайте: мне без вас скучно.
   И обозный офицер вышел к гостям.
   - Дай портеру. Симферопольского!-крикнул он.
   Денщик с гордым выражением лица, как показалось Володе, вошел в балаган и из-под него, даже толкнув офицера, достал портер.
   - Да, батюшка,- сказал обозный офицер, наливая стаканы,- нынче новый полковой командир у нас. Денежки нужны, всем обзаводится.
   - Ну этот, я думаю, совсем особенный, новое пок 1000 оленье,- сказал Козельцов, учтиво взяв стакан в руку.
   - Да, новое поколенье! Такой же скряга будет. Как батальоном командовал, так как кричал, а теперь другое поет. Нельзя, батюшка.
   - Это так.
   Меньшой брат ничего не понимал, что они говорят, но ему смутно казалось, что брат говорит не то, что думает, но как будто потому только, что пьет портер этого офицера.
   Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и, глядя куда-то на ковер, едва заметным движением плеча ответил на поклоны офицеров.
   - Дай-ка и я выпью стаканчик! - сказал он, садясь подле стола.- Что это, вы из Петербурга едете, молодой человек? - сказал он, ласково обращаясь к Володе.
   - Да-с, в Севастополь еду.
   - Сами просились?
   - Да-с.
   - И что вам за охота, господа, я не понимаю! - продолжал комиссионер.- Я бы теперь, кажется, пешком готов был уйти, ежели бы пустили, в Петербург. Опостыла, ей-богу, эта собачья жизнь!
   - Чем же тут плохо вам? - сказал старший Козельцов, обращаясь к нему.- Еще вам бы не жизнь здесь! Комиссионер посмотрел на него и отвернулся.
   - Эта опасность ("про какую он говорит опасность, сидя на Северной",-подумал Козельцов), лишения, ничего достать нельзя,- продолжал он, обращаясь все к Володе.- И что вам за охота, я решительно вас не понимаю, господа! Хоть бы выгоды какие-нибудь были, а то так. Ну, хорошо ли это, в ваши лета вдруг останетесь калекой на всю жизнь?
   - Кому нужны доходы, а кто из чести служит! - с досадой в голосе опять вмешался Козельцов-старший.
   - Что за честь, когда нечего есть! - презрительно смеясь, сказал комиссионер, обращаясь к обозному офицеру, который тоже засмеялся при этом.Заведи-ка из "Лучии", мы послушаем,-сказал он, указывая на коробочку с музыкой,- я люблю ее...
   - Что, он хороший человек, этот Василий Михайлыч? - спросил Володя у брата, когда они уже в сумерки вышли из балагана и поехали дальше к Севастополю.
   - Ничего, только скупая шельма такая, что ужас! Ведь он малым числом имеет триста рублей в месяц! А живет, как свинья, ведь ты видел. А комиссионера этого я видеть не могу, я его побью когда-нибудь. Ведь эта каналья из Турции тысяч двенадцать вывез...- И Козельцов стал распространяться о лихоимстве, немножко (сказать по правде) с той особенной злобой человека, который осуждает не за то, что лихоимство - зло, а за то, что ему досадно, что есть люди, которые пользуются им.
   10
   Володя не то чтоб был не в духе, когда уже почти ночью подъезжал к большому мосту через бухту, но он ощущал какую-то тяжесть на сердце. Все, что он видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими недавними впечатлениями: паркетная светлая большая зала экзамена, веселые, добрые голоса и смех товарищей, новый мундир, любимый царь, которого он семь лет привык видеть и который, прощаясь с ними со слезами, называл их детьми своими,- и так мало все, что он видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.
   - Ну, вот мы и приехали! - сказал старший брат, когда они, подъехав к Михайловской батарее, вышли из повозки.- Ежели нас пропустят на мосту, мы сейчас же пойдем в Николаевские казармы. Ты там останься до утра, а я пойду в полк - узнаю, где твоя батарея стоит, и завтра приду за тобой.
   - Зачем же? лучше вместе пойдем,- сказал Володя.- И я пойду с тобой на бастион. Ведь уж все равно: привыкать надо. Ежели ты пойдешь, и я могу.
   - Лучше не ходить.
   - Нет, пожалуйста, я, по крайней мере, узнаю, как...
   - Мой совет не ходить, а пожалуй...
   Небо было 1000 чисто и темно; звезды и беспрестанно движущиеся огни бомб и выстрелов уже ярко светились во мраке. Большое белое здание батареи и начало моста выдавались из темноты. Буквально каждую секунду несколько орудийных выстрелов и взрывов, быстро следуя Друг за другом или вместе, громче и отчетливее потрясали воздух. Из-за этого гула, как будто вторя ому, слышалось пасмурное ворчание бухты. С моря тянул ветерок, и пахло сыростью. Братья подошли к мосту. Какой-то ополченец стукнул неловко ружьем на руку и крикнул:
   - Кто идет?
   - Солдат!
   - Не велено пущать!
   - Да как же! Нам нужно.
   - Офицера спросите.
   Офицер, дремавший сидя на якоре, приподнялся и велел пропустить.
   - Туда можно, оттуда нельзя. Куда лезешь все разом! - крикнул он на полковые повозки, высоко наложенные турами, которые толпились у въезда.
   Спускаясь на первый понтон, братья столкнулись с солдатами, которые, громко разговаривая, шли оттуда.
   - Когда он амунишные получил, значит, он в расчете сполностыо - вот что...
   - Эк, братцы! - сказал другой голос.- Как на Сиверную перевалишь, свет увидишь, ей-богу! Совсем воздух другой.
   - Говори больше! - сказал первый.- Намеднись тут же прилетела окаянная, двум матросам ноги пооборвала,-так не говори лучше.
   Братья прошли первый понтон, дожидаясь повозки, и остановились на втором, который местами уже заливало водой. Ветер, казавшийся слабым в поле, здесь был весьма силен и порывист; мост качало, и волны, с шумом ударяясь о бревна и разрезаясь на якорях и канатах, заливали доски. Направо туманно-враждебно шумело и чернело море, отделяясь бесконечно ровной черной линией от звездного, светло-сероватого в слиянии горизонта; и далеко где-то светились огни на неприятельском флоте; налево чернела темная масса нашего корабля и слышались удары волн о борта его; виднелся пароход, шумно и быстро двигавшийся от Северной. Огонь разорвавшейся около него бомбы осветил мгновенно высоко наваленные туры на палубе, двух человек, стоящих наверху, и белую пену и брызги зеленоватых волн, разрезаемых пароходом. У края моста сидел, спустив ноги в воду, какой-то человек в одной рубахе и чинил что-то в понтоне; впереди, над Севастополем, носились те же огни, и громче, громче долетали страшные звуки. Набежавшая волна с моря разлилась по правой стороне моста и замочила ноги Володе; два солдата, шлепая ногами по воде, прошли мимо него. Что-то вдруг с треском осветило мост впереди, едущую по нем повозку и верхового, и осколки, с свистом поднимая брызги, попадали в воду.
   - А, Михаил Семеныч! - сказал верховой, останавливая лошадь против старшего Козельцова,- что, уж совсем поправились?
   - Как видите. Куда вас бог несет?
   - На Северную за патронами: ведь я нынче за полкового адъютанта... штурма ждем с часу на час, а по пяти патронов в суме нет. Отличные распоряжения!
   - А где же Марцов?
   - Вчера ногу оторвало... в городе, в комнате спал... Может, вы его застанете, он на перевязочном пункте.
   - Полк на пятом, правда?
   - Да, на место М...цов заступили. Вы зайдите на перевязочный пункт: там наши есть - вас проводят.
   - Ну, а квартерка моя на Морской цела?
   - И, батюшка! уж давно всю разбили бомбами. Вы не узнаете теперь Севастополя; уж женщин ни души нет, ни трактиров, ни музыки; вчера последнее заведенье переехало. Теперь ужасно грустно стало... Прощайте!
   И офицер рысью поехал дальше.
   Володе вдруг сделалось ужасно страшно: ему все казалось, что сейчас прилетит ядро или осколок и ударит его прямо в голову. Этот сырой мрак, все звуки эти, особенно ворчливый плеск волн,- казалось, все говорило ему, чтобы он не шел дальше, что не ждет его здесь ничего доброго, что нога его уж никогда больше не ступит на русскую землю по эту стор 1000 ону бухты, чтобы сейчас же он вернулся и бежал куда-нибудь, как можно дальше от этого страшного места смерти. "Но, может, уж поздно, уж решено теперь",-подумал он, содрогаясь частью от этой мысли, частью оттого, что вода прошла ему сквозь сапоги и мочила ноги.
   Володя глубоко вздохнул и отошел немного в сторону от брата.
   - Господи! неужели же меня убьют, именно меня? Господи, помилуй меня! сказал он шепотом и перекрестился.
   - Ну, пойдем, Володя,- сказал старший брат, когда повозочка въехала на мост.- Видел бомбу?
   На мосту встречались братьям повозки с ранеными, с турами, одна с мебелью, которую везла какая-то женщина. На той же стороне никто не задержал их.
   Инстинктивно, придерживаясь стенки Николаевской батареи, братья, молча, прислушиваясь к звукам бомб, лопавшихся уже тут над головами, и реву осколков, валившихся сверху, пришли к тому месту батареи, где образ. Тут узнали они, что пятая легкая, в которую назначен был Володя, стоит на Корабельной, и решили вместе, несмотря на опасность, идти ночевать к старшему брату на пятый бастион, а оттуда завтра в батарею. Повернув в коридор, шагая через ноги спящих солдат, которые лежали вдоль всей стены батареи, они наконец пришли на перевязочный пункт.
   11
   Войдя в первую комнату, обставленную койками, на которых лежали раненые, и пропитанную этим тяжелым, отвратительно-ужасным гошпитальным запахом, они встретили двух сестер милосердия, выходивших им навстречу.
   Одна женщина, лет пятидесяти, с черными глазами и строгим выражением лица, несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет двадцати, с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей лицо, шла, руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
   Козельцов обратился к ним с вопросом, не знают ли они, где Марцов, которому вчера оторвало ногу.
   - Это, кажется, П. полка? - спросила старшая.- Что, он вам родственник?
   - Нет-с, товарищ.
   - Гм! Проводите их,- сказала она молодой сестре, по-французски,- вот сюда,- а сама подошла с фельдшером к раненому.
   - Пойдем же, что ты смотришь! - сказал Козельцов Володе, который, подняв брови, с каким-то страдальческим выражением, не мог оторваться - смотрел на раненых.- Пойдем же.
   Володя пошел с братом, но все продолжая оглядываться и бессознательно повторяя:
   - Ах, боже мой! Ах, боже мой!
   - Верно, они недавно здесь? - спросила сестра у Козельцова, указывая на Володю, который, ахая и вздыхая, шел за ними по коридору.
   - Только что приехал.
   Хорошенькая сестра посмотрела на Володю и вдруг заплакала.
   - Боже мой, боже мой! Когда это все кончится! - сказала она с отчаянием в голосе.
   Они вошли в офицерскую палату. Марцов лежал навзничь, закинув жилистые, обнаженные до локтей руки за голову и с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
   - Ну что, как вам? - спросила сестра, своими тоненькими, нежными пальцами, на одном из которых, Володя заметил, было золотое колечко, поднимая его немного плешивую голову и поправляя подушку.- Вот ваши товарищи пришли вас проведать.
   - Разумеется, больно,- сердито сказал он.- Оставьте, мне хорошо! - И пальцы в чулке зашевелились еще быстрее.- Здравствуйте! Как вас зовут, извините? - сказал он, обращаясь к Козельцову.- Ах, да, виноват, тут все забудешь,- сказал он, когда тот сказал ему свою фамилию.- Ведь мы с тобой вместе жили,- прибавил он без всякого выражения удовольствия, вопросительно глядя на Во 1000 лодю.
   - Это мой брат, нынче приехал из Петербурга.
   - Гм! А я-то вот и полный выслужил,- сказал он, морщась.-Ах, как больно!.. Да уж лучше бы конец скорее.
   Он вздернул ногу и, промычав что-то, закрыл лицо руками.
   - Его надо оставить,- шепотом сказала сестра, со слезами на глазах,- уж он очень плох.
   Братья еще на Северной решили идти вместе на пятый бастион; но, выходя из Николаевской батареи, они как будто условились не подвергаться напрасно опасности и, ничего не говоря об этом предмете, решили идти каждому порознь,
   - Только как ты найдешь, Володя? - сказал старший.- Впрочем, Николаев тебя проводит на Корабельную, а я пойду один и завтра у тебя буду.
   Больше ничего не было сказано в это последнее прощанье между двумя братьями.
   12
   Гром пушек продолжался с той же силой, но Екатерининская улица, по которой шел Володя, с следовавшим за ним молчаливым Николаевым, была пустынна и тиха. Во мраке виднелась ему только широкая улица с белыми, во многих местах разрушенными стенами больших домов и каменный тротуар, по которому он шел; изредка встречались солдаты и офицеры. Проходя по левой стороне улицы, около Адмиралтейства, при свете какого-то яркого огня, горевшего за стеной, он увидал посаженные вдоль тротуара акации с зелеными подпорками и жалкие, запыленные листья этих акаций. Шаги свои и Николаева, тяжело дышавшего, шедшего за ним, он слышал явственно. Он ничего не думал: хорошенькая сестра милосердия, нога Марцова с движущимися в чулке пальцами, мрак, бомбы и различные образы смерти смутно носились в его воображении. Вся его молодая впечатлительная душа сжалась и ныла под влиянием сознания одиночества и всеобщего равнодушия к его участи в то время, как он был в опасности. "Убьют, буду мучиться, страдать,-и никто не заплачет!" И все это вместо исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так славно. Бомбы лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что-то, свистя, влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые волны, исчезло и потом с брызгами поднялось оттуда.