"Ну, что вы спрашиваете, дорогой мой? - широко развел руки главный режиссер. - Разве вы пришли бы ко мне, не почувствовав в себе мима? Теперь можно лишь удивляться, что я сам не открыл его в вас раньше. Это ведь у вас не вдруг. Вы всегда были отличным мимом. Но вы тогда были молоды и обладали еще и талантом превосходного акробата, столь необходимым настоящему буффонадному клоуну. Вот это-то и заслонило от меня все ваши прочие способности. А теперь, когда уже не попрыгаешь, не крутнешь сальто-мортале, не взберешься так же ловко, как прежде, на трапецию или на батут, мы сосредоточимся на искусстве пантомимы и разовьем то, что многие годы дремало в вас. Пишите заявление и давайте работать! Будем готовить программу к открытию нового здания цирка. Раньше я вас не выпущу. Класс вашей работы должен быть не ниже, а выше того, в котором вы кончили было свою карьеру на цирковой арене".
Вспоминая теперь этот недавний разговор с главным режиссером, Михаил Богданович счастливо улыбается, не обращая внимания на прохожих. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле.. Кажется даже, что если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы, но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всеми цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, если бы только захотел. "
По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию не хуже любого вольтижера-профессионала. Наверно, он бы и сейчас смог сделать многое, но с тех пор, как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти трюки, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию...
А теперь он будто заново родился. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Не ладится у нее с режиссурой клоунады. Надо, значит, чем-то подбодрить ее, подсказаяъ что-то.
Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, но все это кажется им не тем, чего ждут от них зрители. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого. Ведь новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.
Михаил Богданович размышляет теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он спешит поделиться своим замыслом с Ириной. Но еще прежде, чем успевает она раскрыть рот, он и сам сознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомненья...
Совершенствуя искусство мима, Михаил Богданович читает все, что написано о мастерах этого жанра. Большое впечатление производит на него книга о "великом паяце" Франции Гаспаре Дебюро, на могиле которого написано: "Здесь покоится человек, который все сказал, хотя никогда не говорил". Не упускает он ни одного случая еще раз посмотреть фильмы с участием Чарли Чаплина, но более всего увлекается игрой Марселя Марсо.
Михаилу Богдановичу посчастливилось увидеть его в Париже во время гастролей во Франции с группой артистов советского цирка. Потом он видел его и в Москве, и не раз, но первая встреча с Марсо буквально потрясла его. Ему казалось тогда невероятным, что мимический актер один, без партнеров, на совершенно пустой сцене, в одном и том же костюме и гриме может держать публику в неослабеваемом напряжении целый вечер. Почти не было и музыки. Но искусство Марселя Марсо было таково, что пустая сцена как бы заполнялась и людьми, и предметами.
Теперь и сам Михаил Богданович живет в этом безмолвном мире жестов и телодвижений, удивляясь тому, что не видел раньше всего богатства его изобразительных средств: жест руки, поворот туловища, наклон головы способны ведь убедительнее всяких слов передать ощущение высоты, глубину пространства, форму и вес предметов.
Теперь Михаил Богданович и понял и освоил многое, но достигнутым все еще не удовлетворен...
Дома тоже не все благополучно в последнее время. Беспокоят его взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от беспокойства за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.
- Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?
- Как же поссорились, если разговариваем, - удивляется Илья.
- А ты со мной не хитри, - хмурится дед. - Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.
- Да что вы, сговорились, что ли? - злится Илья. - Вчера мама, а сегодня ты учиняешь мне допрос.
- Ну, вот видишь! Мама тоже, значит, заметила. Стало быть, не случайны наши подозрения. Давай-ка, выкладывай все начистоту.
Илья угрюмо молчит. Притворяться, что ничего не произошло, теперь уже нет смысла, но и рассказывать всего не хочется. Да и поймет ли дед всю сложность его отношений с отцом?
А дед, догадавшись, видимо, о его сомнениях, произносит почти равнодушно:
- Я тебя не неволю, однако. Не хочешь - не надо. Я ведь и не пойму, наверно, из-за чего у вас мог произойти раздор. Разве серый цирковой клоун может понять, а тем более рассудить столь ученых мужей?
- Ну что ты говоришь такое, дедушка! - бросается к Михаилу Богдановичу Илья. - Просто не хочется голову тебе морочить нашими спорами на чисто научные темы.
- Спорами ли только? Я ведь знаю, когда вы схватываетесь между собой из-за ваших лептонов и нуклонов. Тоже иной раз не разговариваете по целым дням, но это все не то. Теперь у вас посерьезнее что-то... Однако повторяю: не хочешь - не говори.
Илья бережно сажает деда на диван. Садится с ним рядом. Произносит с тяжелым вздохом:
- Ладно уж... Слушай и не обижайся, что я не рассказал всего этого сам. Просто не хотелось тебя расстраивать. Знаю ведь, как близко ты принимаешь все к сердцу. А насчет того, что ты "серый клоун" и ничего в высоких материях не смыслишь, - этого ты никогда мне больше не говори. Хотел бы я, чтобы все наши клоуны были такими же "серыми", как ты.
- А они и не могут быть серыми, - смеется Михаил Богданович. - Они либо рыжие, либо белые.
- Знаю, знаю! - смеется и Илья. - Когда в доме столько циркачей, будешь знать все эти тонкости.
И, снова став серьезным, даже нахмурившись почемуто, он продолжает:
- Ну, а разлад у нас с отцом вот почему: конструировал я одно устройство для обнаружения гравитационных волн, а оно неожиданно дало почти противоположный эффект - стало порождать нечто вроде антигравитации. Понятно ли тебе, о чем я говорю? Не обижайся только, пожалуйста, что спрашиваю об этом.
- Будешь теперь извиняться всякий раз, - усмехается Михаил Богданович. - Я же понимаю, что разговор у нас серьезный, и все, чего не пойму, о том сам спрошу. О гравитации я читал кое-что в научно-популярных журналах. Кажется, это не очень изученная область?
- Да, тумана тут хватает, - угрюмо кивает Илья. - Никаких эффектов, связанных с реальным существованием воли тяготения, никто еще не наблюдал. Однако они были предсказаны более сорока лет назад. И теоретически мы кое-что уже знаем о них, а вот обнаружить пока не можем. Но ведь и электромагнитные волны теоретически были предсказаны Максвеллом почти за два десятилетия до того, как Генрих Герц экспериментально доказал их существование. И лишь еще через семь лет наш Попов нашел путь практического их применения...
- Это ты мне не рассказывай, об этом я и сам кое-что знаю, - перебивает Илью Михаил Богданович, которому не терпится узнать поскорее, в чем же суть устройства, сконструированного внуком.
- А ты не перебивай. Мне ведь не так просто объяснить тебе сущность моего открытия. Знаешь, в чем трудность обнаружения гравитационных волн? А в том, что в формулу определения их энергии входит, как коэффициент, очень малая величина - так называемая гравитационная константа.
Слегка задетый замечанием деда, будто он говорит ему прописные истины, Илья нарочно употребляет теперь такие выражения, как "гравитационная константа", без пояснения ее значения.
- Вследствие этого эффект, вызванный действием волн тяготения, неуловимо ничтожен, - продолжает он. - А для того, чтобы он возрос, необходимо увеличить до космических масштабов массы колеблющихся тел и частоты их колебаний. И тут опять тысячи препятствий. Массы звезд, например, хотя и достаточно велики, но зато малы частоты их колебаний. А такие тела, как атомы и ядерные частицы, хотя и колеблются с достаточными частотами, но ведь массы их ничтожны.
- Ну и как же ты выкарабкался из этих противоречий?
- А я не стал выкарабкиваться. Пошел иным путем. Решил исходить из того, что гравитационные волны при всей ничтожности их мощности излучались многие миллиарды лет. Их порождали и порождают колебания любого материального тела, и общее количество их все возрастает. В нашей Метагалактике таких волн должно накопиться довольно много. За время ее существования происходили ведь и вспышки сверхновых звезд, и многие другие грандиозные космические катастрофы, порождающие особенно большое излучение гравитационной энергии.
- Но ведь эта энергия рассеяна, наверно, на огромном пространстве? - замечает Михаил Богданович.
- Да, на огромном, но не на бесконечном, - соглашается Илья. - Во всяком случае, в пределах Метагалактики. К тому же эта энергия или соответствующая ей масса, как полагают некоторые ученые, равняется всей обычной материи, из которой состоят звезды, планеты, астероиды и межзвездный газ нашей Метагалактики.
- Ого! - восклицает Михаил Богданович, пораженный таким неожиданным для него соотношением. - Тогда, значит, она всюду?
- Да, всюду. А раз так, ее ниоткуда не нужно добывать, а следует лишь научиться генерировать. Вот я и попытался сконструировать такой генератор. Получилось, правда, не совсем то, на что я рассчитывал, но все-таки явление гравитационное, или вернее, антигравитационное. Я ведь рассчитывал, что измерительные приборы в моей установке под воздействием гравитационных волн покажут увеличение веса, а они зарегистрировали уменьшение его. Следовательно, действуют на них силы не гравитации, а антигравитации.
- Значит, ты сделал великое открытие, Илюша! Из-за чего же тогда разлад с отцом?
- Ах, дедушка, не так-то все это просто! - вздыхает Илья. - Дело ведь в том, что пока все это лишь мои предположения...
- Но ты же не вслепую, не наугад? Ты же именно в этой области и экспериментировал?
- Да, это так. Однако расхождения между результатами моего эксперимента и существующей теорией гравитации столь велики, что даже у меня возникает сомнение - антигравитация ли это? Дело ведь в том, что многие крупные ученые вообще отрицают существование гравитационных волн. Но и те, кто их признает, усомнятся, конечно, в полученных мною результатах, пока я не повторю этого эксперимента в большем масштабе и не обосную его теоретически.
- Вот тут-то и должен помочь тебе отец! - возбужденно восклицает Михаил Богданович, энергично хлопая ладонью по столу. - Разве он отказывает тебе в этом?
- В том-то и дело... - уныло кивает головой Илья. - И если говорить по совести, в какой-то мере я его понимаю. Очень уж невероятен результат моего эксперимента. Похоже даже на шарлатанство...
- Да ты что?! - хватает Михаил Богданович внука за руку. - Неужели и Андрей Петрович так думает?
- Сам-то он, этого не думает, но то, что именно так о результатах моего эксперимента могут подумать другие, вполне допускает. А повторить сейчас мой опыт в необходимых масштабах он не может. Для этого пришлось бы приостановить другие исследования, запланированные Академией наук. К тому же я ему не посторонний, а родной сын. Поставь он мой эксперимент в ущерб другим, представляешь, что начнут говорить о нем в институте?
- Да плевать ему на эти разговоры ради такого дела! возмущается Михаил Богданович. - Вот уж не ожидал я этого от Андрея Петровича...
- Я бы тоже, может быть, на это плюнул, - соглашается Илья. - А он не может. Да и не очень, пожалуй, уверен, что мне действительно удалось открыть новое явление природы. А в его положении без такой уверенности нельзя идти на риск. И я очень тебя прошу, не рассказывай ты ему об этом нашем разговоре. Да и маму не расстраивай...
- Ах, Илюша, - вздыхает Михаил Богданович, - плохо ты свою маму знаешь. Она, наверно, давно уже догадалась, что между вами что-то произошло. Сам же говорил, что спрашивала тебя об этом.
Илья угрюмо молчит некоторое время, потом вдруг решает:
- Ну, тогда мне нужно помириться с отцом и успокоить ее. У мамы и своих неприятностей хватает. Похоже, что не ладится у нее что-то...
- Да, не нашла она себя. Отличная была гимнастка, а вот режиссера из нее не получается. Ну, а ты как же? Неужели будешь терпеливо ждать, когда проверку твоего эксперимента запланируют в отцовском институте?
- А я и не жду. Мы сами кое-что сооружаем в лаборатории университета, в котором я учился когда-то. И знаешь, кто мне в этом помогает? Лева Энглин!
С клоунами у Ирины Михайловны действительно дело не ладится. Она умеет ценить находки тех, кто их ищет, негодует на тех, кто не брезгует штампами, однако сама ничего оригинального подсказать своим подопечным не может. Но труднее всего, оказывается, связать их разрозненные номера хотя бы в какое-нибудь подобие единого действия. И хотя главный режиссер иногда ее хвалит, сама она относится к себе более строго. Да и Анатолий Георгиевич делает это, видимо, из чисто педагогических соображений, дабы подбодрить ее, не дать окончательно потерять веру в себя.
В последнее время Ирина Михайловна стала даже подумывать об уходе из цирка, хотя по-прежнему искренне любияа его и с удовольствием вспоминала те годы, когда работала вольтижеркой в группе воздушных гимнастов. Она и сейчас с восхищением и почти с нескрываемой завистью наблюдает репетиции Зарницыных. Особенно нравится ей красавица Маша. Таких совершенных пропорций Ирина Михайловна не видела еще ни у одной гимнастки. Ей кажется даже, что столь совершенное существо может создать только художник, поставивший своей целью изобразить идеальное человеческое тело, предназначенное для парения в воздухе.
Очень артистичны и Машины братья, Сергей и Алеша. Но в них не ощущается такой грации и непосредственности,как у Маши. Да и работают они хотя и очень точно, но без души, без той радости, которую сама она испытывала всякий раз, совершая под куполом цирка пассажи и пируэты, в которых законы физики сливались с законами пластики.
А какого труда стоила ей непринужденность и свобода движений в воздухе! Сколько неудач и страхов пришлось преодолеть! Лишь для того, чтобы научиться падать в сетку, ушел почти год, ибо это было сложно и небезопасно. Упав на бок, можно сломать руку, падение на живот грозило переломом позвоночника. Повредить позвоночник легко и в том случае, если после сальто-мортале упадешь на голову. Даже падение на ноги, при отсутствии необходимого опыта, может оказаться плачевным. Безопаснее всего падать на спину, но научиться этому не так-то просто.
Ее учитель, старый цирковой артист, говорил ей в те трудные годы учебы: "Падая, береги не только свои кости. Главное - помни все время, что на тебя смотрят сотни глаз и ты должна радовать их красотой и ловкостью своего тела. Никогда не забывай об этом и старайся не плюхаться в сетку, подобно мешку с овсом".
Она никогда не забудет своего требовательного учителя. Это он научил ее математически точному расчету взаимодействия с партнерами, позволяющему после заднего сальто-мортале прийти в руки ловитору. Много труда понадобилось ей, чтобы постичь все эти тонкости и научиться летать так же свободно, как и ходить по земле, не думая, что нужно для этого делать.
"Тренируйся до тех пор, пока воздух не станет для тебя таким же привычным и надежным, как земля", - постоянно поучал Ирину ее наставник.
Наблюдая теперь за репетициями Зарницыных, Ирина Михайловна все чаще замечает, что лишь Маша проводит их с увлечением. А братья работают неохотно, будто отбывают повинность.
Вот и сейчас с огорчением всматривается Ирина в их лениво раскачивающиеся красивые тела, и ей без слов понятен укоризненный взгляд их сестры.
Увлеченная наблюдением за работой Зарницыных, Ирина Михайловна не замечает, как подходит к ней главный режиссер.
- А что, если бы вам, Ирина Михайловна, - весело говорит Анатолий Георгиевич, - заняться режиссурой воздушных гимнастов? Вижу, они вам больше по душе, чем клоуны.
- Вы это серьезно?
- Настолько серьезно, что даже с директором это согласовал, - улыбается главный режиссер.
- Тогда, если можно, для начала одних только Зарницыных? - умоляюще смотрит на Анатолия Георгиевича Ирина Михайловна.
- Сегодня же займитесь именно Зарницыными. Что-то они мне не нравятся.
- Спасибо, Анатолий Георгиевич! Они меня тоже беспокоят.
Радостная выходит Ирина Михайловна с манежа в фойе, привычно оглядываясь по сторонам.
Все для нее будто преобразилось теперь в этом огромном и не очень уютном в дневную пору здании. Тот, кто видел цирк лишь по вечерам, когда он залит ярким светом и заполнен людьми, тому днем, при слабом освещении, все тут покажется будничным и неуютным. Но сама Ирина Михайловна никогда не ощущала этого. Цирк для нее всегда был почти храмом.
Даже в те утренние часы, когда ареной завладевали сначала хищники, а потом лошади, она любила ходить по округлым коридорам-фойе, прислушиваясь к глухому щелканью шамбарьера дрессировщика, грозному рычанию зверей, ржанию коней. А когда после репетиции кто-нибудь из униформистов степенно прогуливал по фойе разгоряченных лошадей, Ирина Михайловна любила потрепать конские гривы, с удовольствием вдыхая острый запах пота взмыленных животных.
Вечерами же, во время представлений, ей доставляло большое удовольствие наблюдать за публикой, такой многообразной, какой не бывает, наверно, ни в одном театре. И у Ирины Михайловны всегда замирало сердце, когда вся эта масса людей, заполняющих огромную во- гнутую чашу зрительного зала, единодушно ахала вдруг, пораженная ловкостью, а иногда и невероятностью совершенного трюка.
И именно это долгое импульсивное "ах-х!..", а не бурные аплодисменты, почти всегда потрясало ее до слез. Восклицание это вырывалось против их воли даже у самых сдержанных зрителей, умеющих владеть собой, скрывающих или стесняющихся публичного проявления своих чувств. Она замечала также, что звучало это "ах" не всегда и не часто. Ирина Михайловна видела работу многих отличных иллюзионистов, оснащенных совершеннейшей аппаратурой. На них смотрели, разинув рот, пожимали плечами, разводили руками и всегда награждали бурными аплодисментами. Может быть, кто-то даже и ахал... Но причиной такого единодушного, неудержимого "ах" всегда было совершенство человеческого тела, его почти фантастические возможности.
Хотя у Ирины Михайловны и не ладилась работа с клоунами, она должна была признать, что такой же успех имели иногда и их остроумные трюки.
Раздумывая теперь над всем этим, она проходит несколько раз по фойе и уже собирается вернуться на манеж, как вдруг сталкивается с Машей Зарницыной.
- Вот вы-то мне как раз и нужны! - обрадованно восклицает Ирина Михайловна. - Надеюсь, вы никуда не торопитесь? Ну, тогда давайте потолкуем. Скажите мне, Маша, что такое происходит с вашими братьями? Они считают, что все уже постигли, или просто ленятся? Я это не из праздного любопытства спрашиваю - меня только что назначили вашим режиссером.
- Я очень этому рада, Ирина Михайловна! - крепко пожимает руку своему новому режиссеру Маша. - Вашей работой на трапеции я, еще будучи девчонкой, восхищалась... и даже завидовала. Честное слово!
- Ах, Маша, не надо об этом! Все это, к сожалению, в прошлом...
- Я знаю, вы сорвались... - взволнованно и торопливо продолжает Маша, - но ведь можно же снова...
- Нет, Маша, для меня это исключено, - грустно улыбаясь, перебивает ее Ирина Михайловна. - Да теперь и поздно уже, не те годы...
Ирине Михайловне неприятен этот разговор, и она хочет прервать его, но, посмотрев в восторженные глаза девушки, видимо действительно помнившей ее выступления в группе воздушных гимнастов, решает поговорить с ней откровеннее, расположить ее к себе.
- Надеюсь, вы понимаете. Маша, как нелегко мне было выслушать приговор врачей... Да и сейчас... Может быть, не нужно было их слушать, а последовать примеру Раисы Немчинской. Она, как вы знаете, упала во время репетиции. В результате осколочный перелом локтевого сустава и три перелома таза. А потом восемь месяцев больницы и вполне обоснованные сомнения врачей в возможности возвращения ее к прежней профессии. И все-таки она вернулась в цирк и стала одной из лучших воздушных гимнасток. А я не смогла... Не хватило силы воли. Никогда себе этого не прощу...
- Но в цирк вы все-таки вернулись, а вот мои мальчики хотят уйти...
- Быть этого не может! Они же отличные артисты, с чего это вдруг взбрела им в голову такая мысль? Да они просто шутят.
- Нет, не шутят, - печально качает головой Маша. - Это серьезно. Они и мне этого пока еще не говорили, но я знаю уйдут... Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. А я без цирка просто не могу... Это они хорошо знают, потому и не решаются сказать мне о своем уходе.
- Ну что вы так разволновались, Машенька? - кладет руку на плечо девушки Ирина Михайловна. - Они же очень любят вас. И потом, зачем им уходить? Они хорошие гимнасты, а другой профессии не имеют.
- Они хотят учиться, - немного успокоившись, объясняет Маша. - Давно уже готовятся к этому. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друга друга. А я не сплю, притворяюсь только, почти все их,разговоры слышу. В университет они хотят, и непременно на физико-математический.
- Господи, - вздыхает Ирина Михайловна, - просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать - знаете, какие конкурсы на эти факультеты?
- Они сдадут, - убежденно произносит Маша. - Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!
- Не печальтесь, Машенька, мы непременно что-нибудь придумаем, - ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. - Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.
- Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.
- Я-то не знаю! - смеется Ирина Михайловна. - Да у меня муж доктор физико-математических и сын почти кандидат тех же наук. Мало того - отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.
Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.
- Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник Юрий Елецкий.
Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:
- Какой там художник - просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.
- Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, - сердится на него Михаил Богданович. - Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.
Елецкий краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых он считает к тому же знаменитыми физиками.
- Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я - гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.
Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:
- К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник - Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры - Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическим обоснованием абстракционизма в живописи. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, - сердито кивает Михаил Богданович на Елецкого, - робеет перед ним, стесняется почему-то своей реалистической манеры.
- Зачем же робеть? - возражает Юрий. - Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.
Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свой кабинет. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.
- А мы вот что давайте сделаем - чаю выпьем, - неожиданно предлагает он. - Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? - вскидывает он глаза на молодого художника.
- Да нет, зачем же более крепкое, - смущенно басит художник. - Чай - это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.
- Ну так мы тогда это в один миг! Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я все сейчас организую.
Вспоминая теперь этот недавний разговор с главным режиссером, Михаил Богданович счастливо улыбается, не обращая внимания на прохожих. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле.. Кажется даже, что если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы, но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всеми цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, если бы только захотел. "
По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию не хуже любого вольтижера-профессионала. Наверно, он бы и сейчас смог сделать многое, но с тех пор, как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти трюки, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию...
А теперь он будто заново родился. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Не ладится у нее с режиссурой клоунады. Надо, значит, чем-то подбодрить ее, подсказаяъ что-то.
Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, но все это кажется им не тем, чего ждут от них зрители. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого. Ведь новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.
Михаил Богданович размышляет теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он спешит поделиться своим замыслом с Ириной. Но еще прежде, чем успевает она раскрыть рот, он и сам сознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомненья...
Совершенствуя искусство мима, Михаил Богданович читает все, что написано о мастерах этого жанра. Большое впечатление производит на него книга о "великом паяце" Франции Гаспаре Дебюро, на могиле которого написано: "Здесь покоится человек, который все сказал, хотя никогда не говорил". Не упускает он ни одного случая еще раз посмотреть фильмы с участием Чарли Чаплина, но более всего увлекается игрой Марселя Марсо.
Михаилу Богдановичу посчастливилось увидеть его в Париже во время гастролей во Франции с группой артистов советского цирка. Потом он видел его и в Москве, и не раз, но первая встреча с Марсо буквально потрясла его. Ему казалось тогда невероятным, что мимический актер один, без партнеров, на совершенно пустой сцене, в одном и том же костюме и гриме может держать публику в неослабеваемом напряжении целый вечер. Почти не было и музыки. Но искусство Марселя Марсо было таково, что пустая сцена как бы заполнялась и людьми, и предметами.
Теперь и сам Михаил Богданович живет в этом безмолвном мире жестов и телодвижений, удивляясь тому, что не видел раньше всего богатства его изобразительных средств: жест руки, поворот туловища, наклон головы способны ведь убедительнее всяких слов передать ощущение высоты, глубину пространства, форму и вес предметов.
Теперь Михаил Богданович и понял и освоил многое, но достигнутым все еще не удовлетворен...
Дома тоже не все благополучно в последнее время. Беспокоят его взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от беспокойства за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.
- Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?
- Как же поссорились, если разговариваем, - удивляется Илья.
- А ты со мной не хитри, - хмурится дед. - Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.
- Да что вы, сговорились, что ли? - злится Илья. - Вчера мама, а сегодня ты учиняешь мне допрос.
- Ну, вот видишь! Мама тоже, значит, заметила. Стало быть, не случайны наши подозрения. Давай-ка, выкладывай все начистоту.
Илья угрюмо молчит. Притворяться, что ничего не произошло, теперь уже нет смысла, но и рассказывать всего не хочется. Да и поймет ли дед всю сложность его отношений с отцом?
А дед, догадавшись, видимо, о его сомнениях, произносит почти равнодушно:
- Я тебя не неволю, однако. Не хочешь - не надо. Я ведь и не пойму, наверно, из-за чего у вас мог произойти раздор. Разве серый цирковой клоун может понять, а тем более рассудить столь ученых мужей?
- Ну что ты говоришь такое, дедушка! - бросается к Михаилу Богдановичу Илья. - Просто не хочется голову тебе морочить нашими спорами на чисто научные темы.
- Спорами ли только? Я ведь знаю, когда вы схватываетесь между собой из-за ваших лептонов и нуклонов. Тоже иной раз не разговариваете по целым дням, но это все не то. Теперь у вас посерьезнее что-то... Однако повторяю: не хочешь - не говори.
Илья бережно сажает деда на диван. Садится с ним рядом. Произносит с тяжелым вздохом:
- Ладно уж... Слушай и не обижайся, что я не рассказал всего этого сам. Просто не хотелось тебя расстраивать. Знаю ведь, как близко ты принимаешь все к сердцу. А насчет того, что ты "серый клоун" и ничего в высоких материях не смыслишь, - этого ты никогда мне больше не говори. Хотел бы я, чтобы все наши клоуны были такими же "серыми", как ты.
- А они и не могут быть серыми, - смеется Михаил Богданович. - Они либо рыжие, либо белые.
- Знаю, знаю! - смеется и Илья. - Когда в доме столько циркачей, будешь знать все эти тонкости.
И, снова став серьезным, даже нахмурившись почемуто, он продолжает:
- Ну, а разлад у нас с отцом вот почему: конструировал я одно устройство для обнаружения гравитационных волн, а оно неожиданно дало почти противоположный эффект - стало порождать нечто вроде антигравитации. Понятно ли тебе, о чем я говорю? Не обижайся только, пожалуйста, что спрашиваю об этом.
- Будешь теперь извиняться всякий раз, - усмехается Михаил Богданович. - Я же понимаю, что разговор у нас серьезный, и все, чего не пойму, о том сам спрошу. О гравитации я читал кое-что в научно-популярных журналах. Кажется, это не очень изученная область?
- Да, тумана тут хватает, - угрюмо кивает Илья. - Никаких эффектов, связанных с реальным существованием воли тяготения, никто еще не наблюдал. Однако они были предсказаны более сорока лет назад. И теоретически мы кое-что уже знаем о них, а вот обнаружить пока не можем. Но ведь и электромагнитные волны теоретически были предсказаны Максвеллом почти за два десятилетия до того, как Генрих Герц экспериментально доказал их существование. И лишь еще через семь лет наш Попов нашел путь практического их применения...
- Это ты мне не рассказывай, об этом я и сам кое-что знаю, - перебивает Илью Михаил Богданович, которому не терпится узнать поскорее, в чем же суть устройства, сконструированного внуком.
- А ты не перебивай. Мне ведь не так просто объяснить тебе сущность моего открытия. Знаешь, в чем трудность обнаружения гравитационных волн? А в том, что в формулу определения их энергии входит, как коэффициент, очень малая величина - так называемая гравитационная константа.
Слегка задетый замечанием деда, будто он говорит ему прописные истины, Илья нарочно употребляет теперь такие выражения, как "гравитационная константа", без пояснения ее значения.
- Вследствие этого эффект, вызванный действием волн тяготения, неуловимо ничтожен, - продолжает он. - А для того, чтобы он возрос, необходимо увеличить до космических масштабов массы колеблющихся тел и частоты их колебаний. И тут опять тысячи препятствий. Массы звезд, например, хотя и достаточно велики, но зато малы частоты их колебаний. А такие тела, как атомы и ядерные частицы, хотя и колеблются с достаточными частотами, но ведь массы их ничтожны.
- Ну и как же ты выкарабкался из этих противоречий?
- А я не стал выкарабкиваться. Пошел иным путем. Решил исходить из того, что гравитационные волны при всей ничтожности их мощности излучались многие миллиарды лет. Их порождали и порождают колебания любого материального тела, и общее количество их все возрастает. В нашей Метагалактике таких волн должно накопиться довольно много. За время ее существования происходили ведь и вспышки сверхновых звезд, и многие другие грандиозные космические катастрофы, порождающие особенно большое излучение гравитационной энергии.
- Но ведь эта энергия рассеяна, наверно, на огромном пространстве? - замечает Михаил Богданович.
- Да, на огромном, но не на бесконечном, - соглашается Илья. - Во всяком случае, в пределах Метагалактики. К тому же эта энергия или соответствующая ей масса, как полагают некоторые ученые, равняется всей обычной материи, из которой состоят звезды, планеты, астероиды и межзвездный газ нашей Метагалактики.
- Ого! - восклицает Михаил Богданович, пораженный таким неожиданным для него соотношением. - Тогда, значит, она всюду?
- Да, всюду. А раз так, ее ниоткуда не нужно добывать, а следует лишь научиться генерировать. Вот я и попытался сконструировать такой генератор. Получилось, правда, не совсем то, на что я рассчитывал, но все-таки явление гравитационное, или вернее, антигравитационное. Я ведь рассчитывал, что измерительные приборы в моей установке под воздействием гравитационных волн покажут увеличение веса, а они зарегистрировали уменьшение его. Следовательно, действуют на них силы не гравитации, а антигравитации.
- Значит, ты сделал великое открытие, Илюша! Из-за чего же тогда разлад с отцом?
- Ах, дедушка, не так-то все это просто! - вздыхает Илья. - Дело ведь в том, что пока все это лишь мои предположения...
- Но ты же не вслепую, не наугад? Ты же именно в этой области и экспериментировал?
- Да, это так. Однако расхождения между результатами моего эксперимента и существующей теорией гравитации столь велики, что даже у меня возникает сомнение - антигравитация ли это? Дело ведь в том, что многие крупные ученые вообще отрицают существование гравитационных волн. Но и те, кто их признает, усомнятся, конечно, в полученных мною результатах, пока я не повторю этого эксперимента в большем масштабе и не обосную его теоретически.
- Вот тут-то и должен помочь тебе отец! - возбужденно восклицает Михаил Богданович, энергично хлопая ладонью по столу. - Разве он отказывает тебе в этом?
- В том-то и дело... - уныло кивает головой Илья. - И если говорить по совести, в какой-то мере я его понимаю. Очень уж невероятен результат моего эксперимента. Похоже даже на шарлатанство...
- Да ты что?! - хватает Михаил Богданович внука за руку. - Неужели и Андрей Петрович так думает?
- Сам-то он, этого не думает, но то, что именно так о результатах моего эксперимента могут подумать другие, вполне допускает. А повторить сейчас мой опыт в необходимых масштабах он не может. Для этого пришлось бы приостановить другие исследования, запланированные Академией наук. К тому же я ему не посторонний, а родной сын. Поставь он мой эксперимент в ущерб другим, представляешь, что начнут говорить о нем в институте?
- Да плевать ему на эти разговоры ради такого дела! возмущается Михаил Богданович. - Вот уж не ожидал я этого от Андрея Петровича...
- Я бы тоже, может быть, на это плюнул, - соглашается Илья. - А он не может. Да и не очень, пожалуй, уверен, что мне действительно удалось открыть новое явление природы. А в его положении без такой уверенности нельзя идти на риск. И я очень тебя прошу, не рассказывай ты ему об этом нашем разговоре. Да и маму не расстраивай...
- Ах, Илюша, - вздыхает Михаил Богданович, - плохо ты свою маму знаешь. Она, наверно, давно уже догадалась, что между вами что-то произошло. Сам же говорил, что спрашивала тебя об этом.
Илья угрюмо молчит некоторое время, потом вдруг решает:
- Ну, тогда мне нужно помириться с отцом и успокоить ее. У мамы и своих неприятностей хватает. Похоже, что не ладится у нее что-то...
- Да, не нашла она себя. Отличная была гимнастка, а вот режиссера из нее не получается. Ну, а ты как же? Неужели будешь терпеливо ждать, когда проверку твоего эксперимента запланируют в отцовском институте?
- А я и не жду. Мы сами кое-что сооружаем в лаборатории университета, в котором я учился когда-то. И знаешь, кто мне в этом помогает? Лева Энглин!
С клоунами у Ирины Михайловны действительно дело не ладится. Она умеет ценить находки тех, кто их ищет, негодует на тех, кто не брезгует штампами, однако сама ничего оригинального подсказать своим подопечным не может. Но труднее всего, оказывается, связать их разрозненные номера хотя бы в какое-нибудь подобие единого действия. И хотя главный режиссер иногда ее хвалит, сама она относится к себе более строго. Да и Анатолий Георгиевич делает это, видимо, из чисто педагогических соображений, дабы подбодрить ее, не дать окончательно потерять веру в себя.
В последнее время Ирина Михайловна стала даже подумывать об уходе из цирка, хотя по-прежнему искренне любияа его и с удовольствием вспоминала те годы, когда работала вольтижеркой в группе воздушных гимнастов. Она и сейчас с восхищением и почти с нескрываемой завистью наблюдает репетиции Зарницыных. Особенно нравится ей красавица Маша. Таких совершенных пропорций Ирина Михайловна не видела еще ни у одной гимнастки. Ей кажется даже, что столь совершенное существо может создать только художник, поставивший своей целью изобразить идеальное человеческое тело, предназначенное для парения в воздухе.
Очень артистичны и Машины братья, Сергей и Алеша. Но в них не ощущается такой грации и непосредственности,как у Маши. Да и работают они хотя и очень точно, но без души, без той радости, которую сама она испытывала всякий раз, совершая под куполом цирка пассажи и пируэты, в которых законы физики сливались с законами пластики.
А какого труда стоила ей непринужденность и свобода движений в воздухе! Сколько неудач и страхов пришлось преодолеть! Лишь для того, чтобы научиться падать в сетку, ушел почти год, ибо это было сложно и небезопасно. Упав на бок, можно сломать руку, падение на живот грозило переломом позвоночника. Повредить позвоночник легко и в том случае, если после сальто-мортале упадешь на голову. Даже падение на ноги, при отсутствии необходимого опыта, может оказаться плачевным. Безопаснее всего падать на спину, но научиться этому не так-то просто.
Ее учитель, старый цирковой артист, говорил ей в те трудные годы учебы: "Падая, береги не только свои кости. Главное - помни все время, что на тебя смотрят сотни глаз и ты должна радовать их красотой и ловкостью своего тела. Никогда не забывай об этом и старайся не плюхаться в сетку, подобно мешку с овсом".
Она никогда не забудет своего требовательного учителя. Это он научил ее математически точному расчету взаимодействия с партнерами, позволяющему после заднего сальто-мортале прийти в руки ловитору. Много труда понадобилось ей, чтобы постичь все эти тонкости и научиться летать так же свободно, как и ходить по земле, не думая, что нужно для этого делать.
"Тренируйся до тех пор, пока воздух не станет для тебя таким же привычным и надежным, как земля", - постоянно поучал Ирину ее наставник.
Наблюдая теперь за репетициями Зарницыных, Ирина Михайловна все чаще замечает, что лишь Маша проводит их с увлечением. А братья работают неохотно, будто отбывают повинность.
Вот и сейчас с огорчением всматривается Ирина в их лениво раскачивающиеся красивые тела, и ей без слов понятен укоризненный взгляд их сестры.
Увлеченная наблюдением за работой Зарницыных, Ирина Михайловна не замечает, как подходит к ней главный режиссер.
- А что, если бы вам, Ирина Михайловна, - весело говорит Анатолий Георгиевич, - заняться режиссурой воздушных гимнастов? Вижу, они вам больше по душе, чем клоуны.
- Вы это серьезно?
- Настолько серьезно, что даже с директором это согласовал, - улыбается главный режиссер.
- Тогда, если можно, для начала одних только Зарницыных? - умоляюще смотрит на Анатолия Георгиевича Ирина Михайловна.
- Сегодня же займитесь именно Зарницыными. Что-то они мне не нравятся.
- Спасибо, Анатолий Георгиевич! Они меня тоже беспокоят.
Радостная выходит Ирина Михайловна с манежа в фойе, привычно оглядываясь по сторонам.
Все для нее будто преобразилось теперь в этом огромном и не очень уютном в дневную пору здании. Тот, кто видел цирк лишь по вечерам, когда он залит ярким светом и заполнен людьми, тому днем, при слабом освещении, все тут покажется будничным и неуютным. Но сама Ирина Михайловна никогда не ощущала этого. Цирк для нее всегда был почти храмом.
Даже в те утренние часы, когда ареной завладевали сначала хищники, а потом лошади, она любила ходить по округлым коридорам-фойе, прислушиваясь к глухому щелканью шамбарьера дрессировщика, грозному рычанию зверей, ржанию коней. А когда после репетиции кто-нибудь из униформистов степенно прогуливал по фойе разгоряченных лошадей, Ирина Михайловна любила потрепать конские гривы, с удовольствием вдыхая острый запах пота взмыленных животных.
Вечерами же, во время представлений, ей доставляло большое удовольствие наблюдать за публикой, такой многообразной, какой не бывает, наверно, ни в одном театре. И у Ирины Михайловны всегда замирало сердце, когда вся эта масса людей, заполняющих огромную во- гнутую чашу зрительного зала, единодушно ахала вдруг, пораженная ловкостью, а иногда и невероятностью совершенного трюка.
И именно это долгое импульсивное "ах-х!..", а не бурные аплодисменты, почти всегда потрясало ее до слез. Восклицание это вырывалось против их воли даже у самых сдержанных зрителей, умеющих владеть собой, скрывающих или стесняющихся публичного проявления своих чувств. Она замечала также, что звучало это "ах" не всегда и не часто. Ирина Михайловна видела работу многих отличных иллюзионистов, оснащенных совершеннейшей аппаратурой. На них смотрели, разинув рот, пожимали плечами, разводили руками и всегда награждали бурными аплодисментами. Может быть, кто-то даже и ахал... Но причиной такого единодушного, неудержимого "ах" всегда было совершенство человеческого тела, его почти фантастические возможности.
Хотя у Ирины Михайловны и не ладилась работа с клоунами, она должна была признать, что такой же успех имели иногда и их остроумные трюки.
Раздумывая теперь над всем этим, она проходит несколько раз по фойе и уже собирается вернуться на манеж, как вдруг сталкивается с Машей Зарницыной.
- Вот вы-то мне как раз и нужны! - обрадованно восклицает Ирина Михайловна. - Надеюсь, вы никуда не торопитесь? Ну, тогда давайте потолкуем. Скажите мне, Маша, что такое происходит с вашими братьями? Они считают, что все уже постигли, или просто ленятся? Я это не из праздного любопытства спрашиваю - меня только что назначили вашим режиссером.
- Я очень этому рада, Ирина Михайловна! - крепко пожимает руку своему новому режиссеру Маша. - Вашей работой на трапеции я, еще будучи девчонкой, восхищалась... и даже завидовала. Честное слово!
- Ах, Маша, не надо об этом! Все это, к сожалению, в прошлом...
- Я знаю, вы сорвались... - взволнованно и торопливо продолжает Маша, - но ведь можно же снова...
- Нет, Маша, для меня это исключено, - грустно улыбаясь, перебивает ее Ирина Михайловна. - Да теперь и поздно уже, не те годы...
Ирине Михайловне неприятен этот разговор, и она хочет прервать его, но, посмотрев в восторженные глаза девушки, видимо действительно помнившей ее выступления в группе воздушных гимнастов, решает поговорить с ней откровеннее, расположить ее к себе.
- Надеюсь, вы понимаете. Маша, как нелегко мне было выслушать приговор врачей... Да и сейчас... Может быть, не нужно было их слушать, а последовать примеру Раисы Немчинской. Она, как вы знаете, упала во время репетиции. В результате осколочный перелом локтевого сустава и три перелома таза. А потом восемь месяцев больницы и вполне обоснованные сомнения врачей в возможности возвращения ее к прежней профессии. И все-таки она вернулась в цирк и стала одной из лучших воздушных гимнасток. А я не смогла... Не хватило силы воли. Никогда себе этого не прощу...
- Но в цирк вы все-таки вернулись, а вот мои мальчики хотят уйти...
- Быть этого не может! Они же отличные артисты, с чего это вдруг взбрела им в голову такая мысль? Да они просто шутят.
- Нет, не шутят, - печально качает головой Маша. - Это серьезно. Они и мне этого пока еще не говорили, но я знаю уйдут... Из-за меня только и работают пока, понимают, что без них развалится наш номер. А я без цирка просто не могу... Это они хорошо знают, потому и не решаются сказать мне о своем уходе.
- Ну что вы так разволновались, Машенька? - кладет руку на плечо девушки Ирина Михайловна. - Они же очень любят вас. И потом, зачем им уходить? Они хорошие гимнасты, а другой профессии не имеют.
- Они хотят учиться, - немного успокоившись, объясняет Маша. - Давно уже готовятся к этому. Как только я засну, сразу же за учебники и все шепчутся, проверяя знания друга друга. А я не сплю, притворяюсь только, почти все их,разговоры слышу. В университет они хотят, и непременно на физико-математический.
- Господи, - вздыхает Ирина Михайловна, - просто с ума все мальчишки посходили из-за этой физики! Но ничего, пусть еще попробуют сначала сдать - знаете, какие конкурсы на эти факультеты?
- Они сдадут, - убежденно произносит Маша. - Я их знаю. Ах, если бы они с таким же рвением готовили наш новый номер, как готовятся к экзаменам в университет!
- Не печальтесь, Машенька, мы непременно что-нибудь придумаем, - ласково успокаивает ее Ирина Михайловна. - Постараемся чем-нибудь отвлечь их от физики.
- Ох, едва ли! Вы еще не знаете, что такое физика.
- Я-то не знаю! - смеется Ирина Михайловна. - Да у меня муж доктор физико-математических и сын почти кандидат тех же наук. Мало того - отец готовит новый номер с кибернетическим партнером.
Илья вот уже несколько дней ищет подходящего момента, чтобы с глазу на глаз поговорить с отцом, а когда наконец собирается начать такой разговор, неожиданно приходит дед с каким-то долговязым рыжеволосым парнем.
- Андрей Петрович, Илюша, познакомьтесь, пожалуйста. Это наш цирковой художник Юрий Елецкий.
Парень смущенно протягивает огромную руку и басит, заметно окая:
- Какой там художник - просто маляр. Малюю примитивные цирковые плакаты.
- Ну ладно, Юра, нечего кокетничать, - сердится на него Михаил Богданович. - Вы же знаете, что талантливы, ну и не напрашивайтесь на комплименты.
Елецкий краснеет и все больше теряется перед незнакомыми людьми, которых он считает к тому же знаменитыми физиками.
- Не слушайте вы, пожалуйста, Михаила Богдановича, наговаривает он на меня. Какой я талант? Митро Холло уверяет, что от моей живописи разит нафталином, а сам я - гибрид заурядного средневекового живописца с современным фотографом.
Андрей Петрович удивленно переглядывается с Ильей, ничего не понимая, а Михаил Богданович поясняет:
- К нам ходит творить абстрактную живопись еще один художник - Митрофан Холопов, подписывающий свои шедевры - Митро Холло. А славится этот Холло среди молодых художников не столько мастерством, сколько теоретическим обоснованием абстракционизма в живописи. Я-то лично просто авантюристом его считаю, а вот он, - сердито кивает Михаил Богданович на Елецкого, - робеет перед ним, стесняется почему-то своей реалистической манеры.
- Зачем же робеть? - возражает Юрий. - Робеть мы перед ним не робеем, но в споре он нас сильнее, потому что мы его Репиным, а он нас Эйнштейном.
Андрей Петрович, все еще не понимая, с какой целью привел Михаил Богданович этого парня, ссылается на неотложные дела и уходит в свой кабинет. А заинтригованный Илья с любопытством присматривается к Елецкому.
- А мы вот что давайте сделаем - чаю выпьем, - неожиданно предлагает он. - Или вы что-нибудь более крепкое предпочитаете? - вскидывает он глаза на молодого художника.
- Да нет, зачем же более крепкое, - смущенно басит художник. - Чай - это самое подходящее для меня. Я волжанин, люблю чай.
- Ну так мы тогда это в один миг! Ты займи чем-нибудь гостя, дедушка, а я все сейчас организую.