Томас Томас Т.. Маска Локи

   Он держал карту в правой руке, кончиками пальцев, приготовившись нажать на кнопку.
   Вооружившись, Том Гарден снова начал двигаться, так будто он ничего не слышал и не подозревает.
   Шаги возобновились тут же, почти одновременно, но их направление невозможно было определить.
   Он подумал, что убийца, возможно, применил старый сыщицкий трюк и идет впереди. Шаги могли доноситься спереди, от кого-то, кто следил за ним, используя витрины магазинов, и часто оглядываясь, чтобы не упустить его из вида.
   Гарден снова прощупал пространство вдоль своего пути, используя чувство, которое было наполовину обонянием, наполовину слухом.
   Кто-то был там. Напряжение мускулов, готовых к бегству.
   Он продвигался вперед медленно, держа нож наготове. Большой палец лежал на кнопке. Шаги точно совпадали с его шагами, но их тембр изменился. В них слышалось легкое постукивание.
   Впереди, мимо светлого пятна уличного фонаря проскользнула чья-то тень и скрылась в темноте здания.
   Гарден пошел на мысочках, высоко поднимая колени, как спринтер.
   Постукивание, эхо других шагов прекратилось.
   Гарден побежал вперед, в круг света.
   Справа что-то царапнуло по асфальту, словно кто-то переступил с ноги на ногу.
   Он повернулся налево — к проезжей части улицы, спиной к пятну света. Лезвие его звукового ножа готово было вспороть темноту перед ним.
   — Не купите ли девушке выпивку?
   Тот же голос! Те же слава! Сэнди сказала их той первой ночью, четыре года назад, когда вошла в «Оулд Гринвич Инн» в Стамфорде.
   — Сэнди?
   — Ты не ожидал меня, Том? Ты же знаешь, я не могу быть далеко от тебя.
   — Зачем ты пряталась? Гарден поднял правую руку, притворяясь, что защищает глаза, незаметно пряча нож во внутренний карман.
   — А почему прятался ты, Том?
   — У меня была пара плохих недель. Выйди вперед. Дай мне посмотреть на тебя.
   В ответ она засмеялась. И вышла из тени: грациозная, с прекрасными формами, гибкими движениями и спокойными глазами. Тонкая пленка дождевика облегала ее словно сари. Поверхность его отсвечивала всеми цветами радуги в такт дыханию. Под ним было вечернее платье из искусственного шелка, оставлявшее обнаженными плечами. То же самое, что и тогда, четыре года назад. Том вздохнул.
   — Ты действительно помнишь?
   — Конечно… Чему обязан?
   — Я такая глупая девушка, — улыбка. — Я испугалась, Том. Испугалась твоих снов. Они были такие… такие странные и завораживающие. Я была нужна тебе именно из-за них, и все, что я о них думала — это то, что ты ускользаешь куда-то, куда я не могу последовать за тобой. Я прекратила наши отношения, но мир оказался без тебя пуст и холоден.
   Она говорила это, она наклонив голову вперед. Это скрывало ее глаза. Гарден вспомнил, что Сэнди не могла солгать ему, глядя в глаза. Любую ложь, от «В химчистке нечаянно испортили твой ужасный желтый пиджак» до «Я не знаю, что случилось с „Ролексом“, что подарила тебе миссис Вимс». Сэнди всегда лгала ему, наклонив голову и рассматривая свои туфли. Она поднимала глаза только тогда, когда думала, что он поверил ей.
   — Что ты хочешь, Сэнди? — мягко спросил он.
   — Быть с тобой. Делить с тобой все. — Она глянула на него, но ее глаза были скрыты тенью век от падающего сверху света. Казалось, они вспыхивали каким-то тайным триумфом.
   — Хорошо — сказал он. — Хочешь есть?
   — Да.
   — Я знаю место, где завтракают ловцы крабов перед выходом в море. Там можно получить приличный кофе и блюдо бисквитов.
   — Покорми меня, Том.
   Она подошла к нему в кольце света. Руки ее, с длинными, тонкими пальцами и красивыми ногтями, покрытыми рубиновым лаком, обняли его. Ее тело прильнуло к нему. Кончик языка раздвинул его губы в поцелуе. Как всегда.

СУРА 2. ДУХИ ПУСТЫНИ

   И старые, и юные умрут
   Чредой уйдут, побыв недолго тут
   Нам этот мир дается не навеки,
   Уйдем и мы, и те, кто вслед придут

Омар Хайям

   Старик ухватил уголек корня терновника при помощи стальными щипцами и прикоснулся им к куску смолы в своей чаше. Смола задымилась. Он быстро направил едкий дым, через смесь воды и вина в кальян, чтобы очистить его, и только потом вдохнул его.
   Стены комнаты стремительно понеслись ему навстречу, словно внезапный конец долгого падения. Дым успокоил боль в суставах и пульсацию в старых шрамах, он поплыл на своих подушках, не чувствуя тела. Усмешка кривила его губы, пока они не сложились буквой «О». Его глаза закрылись.
   Золотые гурии, одетые в дым, гладили холодными пальцами его лоб и бороду. Другие массировали его конечности и расслабленный живот.
   Где-то струились фонтаны, разговаривая с Шейхом Синаном звонкими голосами. Голоса шептали ему о фруктах размером с его кулак и спелых, как грудь девушки. Колыхались широкие листья, навевая прохладу и грезы о ласках. Сок этих фруктов…
   Холодный ветер коснулся лица Старика, осушив пленку пота. Колыхнулся закрывающий вход ковер, чьи-то пальцы сжали гладкую ткань на его груди, дернули за белые волосы.
   — Проснись, Старик!
   Веки Шейха Рашида эд-Дина Синана распахнулись.
   Черные глаза юного Хасана уставились на него. Он был самым молодым из хашишиинов, совсем недавно прошедшим обряд посвящения. Но он уже успел завоевать авторитет и напрямую разговаривал с самим Синаном — Главой Общины. Словно само его имя — Хасан — такое же, как у Хасана ас-Сабаха, давно умершего основателя Общины ассасинов — давало ему такое право, на которое он не мог претендовать ни по возрасту, ни по положению.
   — Что тебе нужно? — спросил Синан дрожащим голосом.
   — Я хочу, чтобы ты пробудился во всеоружии своей мудрости.
   — Зачем? Что случилось?
   — Христиане у ворот.
   — Много христиан? И ты разбудил меня только из-за этого?
   — Похоже, они не собираются убираться. Они стали лагерем будто для осады.
   — Они опять надоедают своими требованиями?
   — Как обычно: чтобы мы вышли и сражались.
   — Тогда зачем же ты разбудил меня?
   — С ними тамплиеры.
   — А! Под предводительством брата Жерара, ты полагаешь?
   — Нет — насколько я мог видеть.
   — Так значит ты смотрел только со стен.
   — Это правда, молодой человек был близок к замешательству.
   Голос шейха Синана приобрел твердость.
   — Иди и посмотри вблизи и лишь потом зови меня из Тайного Сада.
   — Да, мой господин Синан, Хасан слегка поклонился один раз и вышел.
 
   Бертран дю Шамбор начал подозревать, что его обманули.
   На третье утро осады Аламута он стоял перед своим шатром. Красные лучи восходящего солнца показались в расселине горы за шатром и осветили усеченный утес, возвышающийся перед ним. Свет окрасил серые камни в цвета осенних листьев, которыми полны в это время года долины Орлеана. Утес незаметно переходил в крепостные стены. Только очень острый глаз мог заметить, где желобки покрытого эрозией камня переходят в штриховку каменной кладки.
   Если считать гору за основание крепости, то высота ее стен была более двух сотен футов. У Бертрана не было ни лестниц, ни крюков, ни веревок, чтобы взобраться на вершину.
   А даже если бы они и были, ни один человек не смог бы взобраться на такую высоту, когда сверху на него летят стрелы и сыплются камни.
   Остроконечные палатки лагеря были еще в тени, в глубокой расселине между Аламутом и противоположной горой. По ней шла единственная дорога к крепости, по крайней мере, единственная, которую можно было видеть и о которой можно было говорить, и слабой струйкой тек ручей. Этот ручей возможно мог питать, колодцы внутри крепости. Между дорогой и водой, зажатыми меж отвесных скал, и разместились палатки людей и коновязи.
   Бертрану понадобилось полтора дня, чтобы убедить своих рекрутов в том, что они должны пить и брать воду выше по течению, а мыться и облегчаться ниже. Некоторые из них до сих пор не беспокоились об этом. Хотя это и были основы воинского искусства.
   Список того, что Бертран не мог сделать, был длиннее, чем список его возможностей.
   Он не мог построить осадные машины. Не только из-за того, что здесь не было места для их постройки как не было места и для маневра, но главное
   — здесь не было дерева — и невозможно было купить за сирийские динары. Это была страна, где вооруженные христианские воины на конях были дороги, но простые доски и брусья были еще дороже.
   Он не мог начать общий штурм. Дорога, ведущая к крепости, извивалась: сначала на север, потом на юг, затем снова на север… И за каждым поворотом ожидали сарацины. Перед поворотом склон холма под дорогой они превращали в крутой обрыв, а склон над дорогой защищали стеной камней. Так что оставался очень узкий проход, достаточный лишь для того, чтобы рядом могли проехать два вооруженных всадника. В ста шагах от каждого такого прохода располагался отряд сарацинских стрелков. Они пили охлажденные соки, ели фрукты и сладости и посылали стрелы в прорези шлемов тех христиан, которые пытались проехать.
   Он не мог пройти через страну, где каждый поворот перегорожен. За сотни лет войны сарацины так поработали над скалами, что даже швейцарский пастух дважды подумает о восхождении. Воины Бертрана хорошо дрались верхом, хотя могли бы, ради славы, карабкаться на стены с помощью лестниц или передвижных башен. Но они никогда не согласились бы на медленную, методичную осаду с кирками и лопатами, с канатами и механизмами против неприятеля, который скатывает камни и осыпает стрелами. Бертран рассчитал, что из каждых десяти, кто пойдет на штурм, лишь двое смогут достичь ворот цитадели. То же мог просчитать и каждый его воин и отказаться от платы.
   Он не мог вести осаду по всем правилам, так как не было возможности контролировать все пути в форт. Невозможно было узнать, страдает ли неприятель от голода и столкнется ли он с этой проблемой в течение года или будет смеяться над ним с высоты стен.
   Он не мог найти другой путь в крепость. Возможно, туда и ведет какой-нибудь тайный ход, но узнать это можно было, лишь расспросив местных жителей, которые все были сарацинами. Возможно, за золото они могли бы ему кое-что рассказать, а затем вывести его прямо под стрелы защитников, особенно ночью.
   Он не мог точно знать состояние умов в стане неприятеля — ключевой момент для всякой осады. Он мог лишь предполагать, что шейх Синан и его хашишиины не слишком-то озабочены присутствием христиан в долине.
   Так думал Бертран дю Шамбор на исходе утра третьего дня осады, сидя в своем шатре и считая деньги и дни осады. Его люди были вполне довольны, кормя лошадей, точа клинки, смазывая маслом кольчуги и поедая свой рацион. Они будут делать это, пока не выйдет все продовольствие и динары, а потом они могут уйти.
   И что тогда?
 
   Первый человек умер ночью.
   Бертран и его хирург поспорили относительно времени его смерти. Врач отмечал черноту крови вокруг раны на шее Торвальда де Хафло, окостенелость его конечностей, пурпурную темноту ляжек и ягодиц, которую врач описывал как просачивание крови.
   Бертран возражал ему, указывая на невозможность установленного им времени смерти — около середины ночи, когда все в лагере спят. Все, кроме тех, кто стоит на страже вдоль дороги и у коновязи. Если бы какой-нибудь сарацин проник в лагерь и нанес сэру Торвальду несколько ножевых ран, тот разбудил бы всю долину шумом драки и своими пронзительными криками. Все могло произойти раньше, говорил Бертран, когда люди были заняты игрой и выпивкой. Или позднее, когда они просыпались, лязгая своими доспехами и горшками.
   — Нет — возражал хирург. — Обратите внимание на расположение этих разрезов. Посмотрите на ткани вокруг раны. Удар вертикально прошел между сухожилиями и кровеносными сосудами шеи. И когда лезвие дошло до позвоночника, кровь растеклась между позвонками.
   — И что же это, по твоему, означает? — хмуро спросил Бертран.
   — Это не норманнский нож, с тупыми краями. Это лезвие, которым можно бриться, Господин, изготовленное человеком, который может вытащить желчный пузырь у вас из живота, а вы ничего не почувствуете.
   — Итак?
   — Вы же военный человек, сэр Бертран. Вы думаете сбросить человека с лошади и сбить его с ног, когда он одет в стальной шлем и кольчугу. Ассасин, убийца, который держал этот нож, знал о костях, мускулах и кровеносных сосудах не меньше хирурга. Он знал, как воткнуть кинжал — очень острый кинжал — в спящего человека, чтобы тот не проснулся.
   — Но как же он проник в эту палатку?
   — Он крался в тени. Он следил, чтобы не наступить на оружие, которое ваши люди раскидывают между палатками. Человек, который захочет сделать это, может двигаться, не поднимая шума.
   — Домыслы, — фыркнул Бертран. Никаких сарацинов не было в лагере. Этот убийца кто-нибудь из лагеря. Может быть, у него была месть к сэру Томасу, из-за прошлых дел.
   — Вы хорошо знаете ваших людей.
   — Конечно. И мы лучше проведем осаду, если вы не будете рассказывать ваши сказки о крадущихся ассасинах.
   — Конечно, господин, — хирург склонил голову. — Я преклоняюсь перед вашим суждением об этих вещах.
   И врач покинул Бертрана дю Шамбора, чтобы приказать оруженосцам рыть могилу.
 
   Хасан ас-Сабах полз по камням, чувствуя их подвижность и вставляя незакрепленные в сухую почву своими голыми ногами. Пальцы ног были длинные и крючковатые, и когда он поворачивал ногу, сухожилия выступали вокруг мясистых подушек пальцев. Кожа вокруг кривых и ороговелых ногтей кожа была собрана белыми полукружьями.
   Сто двадцать девять лет исполнилось этим ногам. Они видели дорог, в башмаках и без них, больше чем ноги самого старого верблюда на Дороге Пряностей. Несмотря на это, ноги Хасана были ногами молодого человека, с сильной стопой, хорошо оформленными мускулами и правильно расположенными костями.
   Его лицо с широкими усами и глубоко сидящими глазами, было бы лицом молодого человека, если бы не многочисленные морщины. Волосы его были толстыми и черными, вились, как у юного пастуха. Мускулы играли, когда он спускался по скалистому склону, перебирался через медленный поток по камням, пробираясь в лагерь христиан.
   Это была седьмая ночь осады Аламута. Хотя шейх Синан приказал ему самому следить за пришельцами, Хасан перепоручил эту работу подчиненным хашишиинам, — до сегодняшнего дня, когда он сам решил увидеть этих людей.
   И не покидая Орлиного гнезда, он знал, что скоро наступит время устрашения. Запертые в долине из-за своего собственного упрямства и ложного понятия доблести, христианские рыцари победят себя сами. Жара, жажда, соленый пот и подавленное желание действовать любой ценой несомненно сделают свое дело. Оставленные на три недели в этой узкой долине, они могут съесть себя живьем.
   Но Хасан, почти столетие, тайный Глава хашишиинов, хотел подтвердить свою репутацию. Человек может сойти с ума в этих местах, и этому никто не будет удивляться. Но счесть себя побежденным ночным ветром, укусом скорпиона и по приговору духов — это уже легенда.
   В какой же шатер заглянуть? Выбрал ли христианский военачальник самый большой для себя и своих слуг, как поступил бы сарацинский? Или он выбрал самую маленькую палатку для собственных нужд и разместил своих людей с относительными удобствами? Это вполне могло быть в духе их странных представлений о братстве и равенстве.
   Хасан ас-Сабах выбрал самую маленькую палатку, вытащил свой кинжал и поднял ее край.
   Кислый запах мужских тел, непривычных к ежедневному ритуалу омовения и очищения ударил ему в лицо. Хашишиин отвернулся, стараясь дышать маленькими глотками, и прислушиваясь к тому, что происходило внутри.
   Храп идущий в двух ритмах, то совпадал по фазе, то расходился, как два колеса разного размера, едущие по одной дороге. Определенно здесь два человека. Может быть, начальник и его оруженосец?
   Хасан поднял край повыше и полез в теплую влажную темноту. Его глаза быстро привыкли к темноте. Он различил две фигуры под сенью палатки, через ткань которой виднелись звезды. Один спал, вытянувшись на низкой походной кровати из деревянных перекладин и веревок. Другой прикорнул у него в ногах. Господин и слуга, на Норманнский манер?
   Хашишиину не хотелось убивать обоих, по крайней мере на этой стадии осады. Необходимость устрашения перевешивала необходимость уменьшения числа врагов. Пробуждение рядом с мертвым с неизбежной мыслью: «Почему он? Почему не я?» — что может быть страшнее?
   Но, кого же выбрать — для большего страха?
   Мертвый полководец с запуганным рабом, бормочущим о своей невиновности каждому, кто захочет слушать… Это открывает интересные возможности для разрушения христианской армии.
   Или запуганный генерал, проснувшийся в ужасе от смерти, столь близкой к его ложу… Какой путь лучше, чтобы посеять страх и смущение среди тех, кто стоит лагерем под Орлиным гнездом?
   Хасан навис над слугой, спавшим у ног хозяина. Он лежал с откинутой назад и повернутой налево головой, рот его закрывался и открывался при каждом вздохе. Хашишиин прислушался к ритму его храпа. Как набегающие на берег волны, седьмой всхрап был всегда самым сильным. Казалось, он колеблет тент и сотрясает голову человека на его плечах. Хасан суставом пальца отмерил расстояние он мочки и приставил к коже свой нож с изогнутым лезвием. Кончик его мягко двигался в такт дыханию. Хасан неподвижно ждал седьмой секунды. Как только звук достиг наибольшей силы и начал стихать, кинжал прорезал кожу шеи и вошел между костями. Храп прекратился, когда спинной мозг был перерезан.
   Хасан поднял и опустил ручку ножа — для уверенности — и вытащил лезвие. Еще один храп по-прежнему мирно раздавался в закрытом пространстве. Хашишиин опустился на колени и пополз обратно к открытому краю палатки. Руку с ножом он подогнул под себя, не желая запятнать ткань палатки кровью, и при подняв край другой рукой.
   Оказавшись снаружи, Хасан возвращался среди теней, через ручей по скользким камням. Его ноги сами находили правильный и бесшумный путь.
 
   Бертран дю Шамбор не видел крови. В палатке было темно, поскольку утро никогда не приходило в эту долину одновременно с рассветом. Для этого всегда требовалось несколько часов.
   Он сел, потянулся, откашлялся и сплюнул, ожидая, что его слуга Гийом поспешит с чашей и мыльной пеной, бритвой и полотенцем, едой и вином. Вместо этого ленивый каналья все еще лежал и спал. Бертран толкнул его.
   Голова почти отделилась он шеи Гийома.
   Облако черных мух взмыло в воздух.
   Бертран вскрикнул, словно женщина.
   Весь лагерь слышал его.
 
   На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран был в полном отчаянии. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером наблюдать за холмом, тем больше терял.
   Из шестидесяти оставшихся не более десяти были крепки разумом или могли уверенно держать в руках оружие.
   Он сам не был в числе этих десяти, и знал это.
   В слабом свете свечей он делал то, чего не делал с тех пор, как был белокожим мальчишкой лет двенадцати. Он молился. Так как рядом не было священника, чтобы направить его, Бертран молился богу, повторяя вслед за воином, у которого на рукавицах были нашиты красные кресты, — тамплиером, знавшим на слух несколько псалмов и сходившим за святого человека в этих проклятых местах.
   — Господь — мой свет и спасение, кого я должен бояться? Господь — сила моей жизни, кого я должен опасаться?
   Голос старого тамплиера скрипел, Бертран повторял за ним более тихо и быстро.
   — Когда нечистые, враги мои и мои недоброжелатели, придут, чтобы пожрать мое мясо, они оступятся и падут. Если воинство выступит против меня, мое сердце не дрогнет; если война поднимется против меня, я буду спокоен.
   Бертран закрыл глаза.
   — Одного прошу я у Бога, одного я добиваюсь; чтобы мог я обитать в доме Господа моего все дни моей жизни, созерцать благодать Господню и быть нужным в его замке.
   — На время тревог скроет он меня в шатре своем, в тайной куще скроет он меня; вознесет поверх скал…
   Голос тамплиера внезапно прервался, словно для того, чтобы перевести дыхание, но больше не возобновился.
   Глаза Бертрана были плотно закрыты, он молчал, не зная слов.
   Он слышал, как тамплиер издал звук — неровный, влажный, и как хрустнула и звякнула кольчуга на его теле, будто он укладывался отдохнуть. Бертран все еще не открывал глаз.
   — Ты можешь посмотреть на меня.
   Голос говорил по-французски с легкой шепелявостью.
   Бертран медленно приоткрыл глаза, уставясь на лезвие тонкого кинжала, приставленного к его носу. За ножом и рукой, держащей его, виднелось темное лицо с густыми усами и горящими глазами.
   — Знаешь ли ты, кто я?
   — Н-нет.
   — Я Хасан ас-Сабах, основатель Ордена ассасинов, чью землю ты насилуешь своим длинным мечом.
   — Уннгх.
   — Мне тысяча, две сотни и девяносто ваших лет. Я старше вашего Бога Иисуса, не так ли? И я все еще жив.
   Губы ассасина улыбались, произнося это богохульство.
   — Каждые сорок лет или около того, я играю сцену смерти и удаляюсь на время. Затем возвращаюсь и вступаю в Орден как молодой человек. Вероятно, твой Бог Иисус делает то же самое.
   — Бог — мое спасение — пропищал Бертран.
   — Ты не понимаешь того, что я говорю?
   — Пощади меня, Господин, и я буду служить тебе!
   — Пощадить?
   — Дай мне жить! Не убивай меня! Бертран бормотал, вряд ли понимая, что говорит.
   — Только Аллах может дать жизнь. И только Ариман может сохранить ее дольше положенного времени. Но ты не можешь знать этого.
   — Я буду делать все, что ты захочешь! Пойду, куда ты велишь. Буду служить тебе так, как ты пожелаешь.
   — Но мне ничего не нужно — довольно сказал Хасан. И с улыбкой на губах он вонзил лезвие клинка в левый открытый глаз Бертрана. Хватка его руки усиливалась по мере того, как кинжал входил в мозг и голова христианина, содрогаясь, отклонялась назад. Хасан подхватил тело за шею, вертикально удерживая его. Из тела вытекли нечистоты, портя воздух.
   Когда судороги стихли, он положил тело христианина рядом с его другом-тамплиером. Тамплиер, с горечью отметил Хасан, умер достойнее, без потока слов и обещаний. Он просто с ненавистью смотрел на ассасина-убийцу.
   На этот раз Хасан наклонился, чтобы вытереть кровь с клинка об одежды мертвого человека. Дело этой ночи было не террором, а простым убийством. В свете свечи он уловил движение. Кромка шатра медленно приближалась к земле.
   — Стой, друг, — сказал Хасан. Ткань медленно поднялась. За ней виднелась пара глаз, блестящих на свету.
   — Почему ты назвал меня «друг»? — требовательно спросил старческий голос.
   Это был ассасин, которому следовало оставаться в Аламуте и наслаждаться прелестями Тайного Сада. Вместо этого он двинулся через стены на запах резни.
   — Разве ты не Али аль-Хаттах, погонщик верблюдов, который однажды подшутил над Хасаном?
   — Из моего рта не раз выходили глупости, чтобы отвлечь старика и облегчить его боль. Я был просто нахальным мальчишкой и дым делал меня легкомысленным.
   — Это были хорошие шутки, Али.
   — Никто из ныне живущих не помнит о них.
   — Я все еще помню.
   — Нет, Господин. Ты не живешь, так как мы погребли тебя в песке на расстоянии полудня пути отсюда. Я сам оборачивал полотно вокруг твоих ног.
   — Ног нищего. Ног какого-то отверженного.
   — Твоих ног, мой Господин Хасан. Я хорошо знал твои ноги, ты достаточно часть пинал меня.
   — Только чтобы улучшить твои мозги, Али.
   — Ты не пинал меня в голову, Господин.
   — Я знаю. Твоя задница была мягче, чем голова.
   — Сейчас это не так, — старик посмеялся над собой.
   — Вспомни меня, Али.
   Человек вглядывался вглубь палатки, где, за поверженными телами виднелась стройная фигура Хасана и его большая тень на стене.
   — Нет, Господин. Я не должен запоминать эту ночь. Это не неуважение к тебе, но если я запомню, я расскажу. А если я начну рассказывать, они скажут, что мой мозг размягчился, как масло. И тогда ничего хорошего для меня не будет.
   — Ты мудро говоришь.
   — Никогда не умирай, Хасан. И никогда не рассказывай мне, как ты живешь, — рука отпустила ткань и старик исчез. Хасан слышал, как его туфли шаркали по песку.
 
   Прямо перед рассветом следующего дня эскадрон сарацинской кавалерии под командованием молодого капитана, некоего Ахмеда ибн Али, ехал по дороге на Тирзу. Они двигались с востока. Когда первые лучи солнца осветили их спины, Ахмед увидел загадочную картину.
   Свет падал на глубокую расселину в горе, к северу от дороги и права от Ахмеда. Как только яркие солнечные лучи осветили ее, воздух наполнился стонами сумасшедших. То были христиане, одетые в белые плащи с красным крестом, на лошадях и пешие. Некоторые были вооружены, многие с обнаженными головами, и двое совсем голые, обмотанные белыми плащами.