Девочки, разумеется, все это замечали. Девочкам было иногда даже слегка неловко, несмотря на их закаленность. Взгляд этого мальчишки просто кричал о... Впрочем, о чем могут кричать взгляды мальчишек, девочки не догадывались, они знали об этом совершенно точно.
На третий день девочки поняли, что Феликс их чем-то интересует. Не в том вовсе смысле, о каком могут подумать иные. Они видели, что Феликс отличается от других, но не могли понять точно, чем именно. Феликс интересовал их, как ребус.
Впрочем, у нас, на Земле, когда девочки начинают разгадывать такие ребусы, тут не так уж далеко и до того самого смысла.
Но одно дело – интересоваться, а другое – как проявлять интерес.
Девочки держали Феликса в черном теле.
– Ну что ты на меня смотришь? – сказала Феликсу девочка с косичками. – У меня даже суп в горле застрял. Ты не можешь смотреть в другую сторону?
– Могу, – ответил Феликс. – Но мне хочется смотреть на вас.
Вот в этом и заключалась странность Феликса – то, что нормальные люди обычно пытаются скрыть, он говорил прямо. Бывают, конечно, люди, которые умеют острить с серьезными лицами. Но Феликс говорил правду. Это было совершенно ясно. Нельзя сказать, что девочки были в восторге от такой прямоты. Но скажем так: противно им тоже не было.
Девочка с длинными волосами была не столь красива, как ее подруга. Поэтому жизнь приучила ее думать немного быстрее. Она первая поняла, что Феликс может выпалить и не такое. Она сообразила, что на тему, кто кому нравится, Феликсу нельзя задавать прямых вопросов. Кроме того, она первая осознала свою власть.
– Ешь, – сказала она. – И не мешай нам обедать.
Феликс послушно принялся за еду. Но длилось это недолго. Молчащий Феликс тоже почему-то не устраивал девочек.
– Твой друг всегда такой молчаливый? – спросила Бориса девочка с длинными волосами. На Феликса при этом она не смотрела.
– Всегда, – коротко ответил Борис.
– Почему?
– А тебе-то что?
Девочки к грубостям не привыкли. Кроме того, они умели за себя постоять.
– Оставь ты его в покое, – сказала девочка с косичками. – Разве ты не видишь, что он из деревни.
– А ты прямо из Москвы? – огрызнулся Борис. Он понимал, что лучше бы промолчать. Но ведь и у кулеминцев есть свое самолюбие. Кроме того, Борис невзлюбил девочек с самого начала за то, что они прямо-таки излучали спортивное мастерство.
– Мы не из Москвы, – небрежно ответили Борису. – В Москву мы поедем только в июле, на первенство СССР.
– Смотри, не займи случайно первое место, – съехидничал Борис.
– Первое не занять, – сообщили Борису с таким смирением, что ему захотелось слегка врезать девочке ногой по ее спортивной коленке. Разве что третье, в крайнем случае – второе...
Девочки не знали, чем озабочен Борис. С первой встречи за столом он показался им угрюмым и молчаливым. Такие ребята девочек не интересовали. Слова "первенство СССР" и "второе место" были адресованы Феликсу. Но Феликса они не сразили по вполне понятной причине. Феликс продолжал молчать. Это было уже похоже на оскорбление.
– Пойдем, Тома, – сказала девочка с косичками. – Вообще-то, неплохо было бы пересесть за другой столик... Как ты думаешь?
– Можно пересесть... – согласилась подруга, растягивая слова и давая тем самым время Феликсу осознать их ужасный смысл.
Феликс осознал.
– Не нужно пересаживаться, – с испугом сказал Феликс.
Испуг был отмечен не без удовольствия. Девочки и не ожидали столь быстрой победы. Впрочем, для чего нужна им эта победа, они и сами не знали. Просто так, победа ради победы. А ведь девочки рисковали: даже очень спортивным девочкам не разрешают менять столы без причины. Что, если бы их не попросили остаться? Но девочкам и этого показалось мало. Им хотелось еще и прищемить нос Борису. Сам по себе Борис был нужен им не больше, чем стул, на котором он сидел. Но девочки привыкли быть первыми на финише любого забега.
– Можно и не пересаживаться... – согласилась девочка с длинными волосами. – Но мы боимся, что надоели твоему другу, – добавила Тома. – Верно, Ира?
– Да, – подтвердила Ира. – Я просто ужасно его боюсь.
Девочки хорошо понимали друг друга. Не сговариваясь, они разыгрывали спектакль на тему "укрощение нахала". Феликс принимал все за чистую монету.
– Девочки не могут надоесть, – твердо сказал Феликс. – Девочки лучше всех.
– Даже лучше твоего друга?
– Моего друга? – Феликс заколебался. – Я не знаю... Боря, наверное, знает. Боря, они лучше тебя?
Борису уступать не хотелось. Но он понимал, что спектакль этот можно прекратить только одним способом: выдать девочкам то, чего они добивались.
– Они лучше, – сказал Борис. – Они умнее. Они даже толще.
Девочки остались довольны. Им только не понравилось замечание о толщине.
Но Феликс, со своим стремлением к справедливости, тут же объяснил Борису, что девочки толще, если их взять вместе; по отдельности они намного тоньше Бориса.
На этом девочки успокоились. Они удалились вполне довольные. Борис набросился на Феликса:
– Я тебе разве говорил, что девочки лучше всех?
– Ты не говорил. Я сам так думаю. Ты мне утром говорил: думай больше сам. Я стал думать сам и увидел, что понимаю больше, чем ты мне рассказываешь.
– Думай, что хочешь. Не обязательно вслух говорить. Они надо мной смеются, а ты им поддакиваешь.
– Они не смеялись, они даже не улыбались.
– Не обязательно, когда смеются, рот разевать. Можно говорить одно, а думать другое.
– А что они думали, когда говорили? – спросил Феликс.
– Это ты пойди у них спроси.
– Сейчас пойду. – Феликс охотно поднялся со стула, но Борис дернул его за руку.
– Сядь! Когда я говорил "пойди спроси", я вовсе не хотел, чтобы ты пошел и спросил. Я хотел сказать, что не знаю, о чем они думали.
– Почему ты тогда так не сказал?
– Я тебе уже объяснял: не всегда говорят то, что думают.
– А что важнее? – спросил Феликс.
Вопрос, заданный Феликсом, был не так уж и глуп. Сам Борис перед собой никогда таких вопросов не ставил.
– Наверное, важнее, что думают... – неуверенно сказал Борис. – Но говорить все нельзя. Если все будут знать, что думают другие, то...
Борис остановился. Феликс ждал.
– ...то просто жуть какая-то получается! Тогда ни с одним дураком нельзя разговаривать! Придется говорить ему, что он дурак!
– А зачем с ним разговаривать?
– Тоже верно... – засомневался Борис. – Как будто незачем. Слушай, Феликс, у тебя нет вопросов полегче?
– Пока нет, – сказал Феликс. – Но теперь я понимаю: девочкам ты говорил не то, что думал. Ты не считаешь, что они умнее, лучше и толще.
– А они совсем меня не боятся, хоть и говорили...
– Все это непонятно, – сказал Феликс. – Но я буду думать и пойму. Я всегда говорю то, что думаю. Мне надо знать, хорошо это или плохо.
– Когда узнаешь, скажи мне, – усмехнулся Борис. – Будет просто здорово, если ты разберешься в этом деле.
Выходя из столовой, Борис решил, что не так уж и страшно, если Феликс получит больше самостоятельности. Рассказать о своем космическом происхождении он не мог, потому что сам ничего об этом не знал. А странные его вопросы и замечания не говорили ни о чем, кроме странности. Человек немного "с приветом", не более.
После обеда Феликс исчез.
Борис оставил его на несколько минут. Он побежал к почтовому ящику – опустить письмо для Алексея Палыча. Когда он вернулся, Феликса не было.
Борис обегал весь лагерь: футбольная площадка – там играли, но без Феликса; стадион – пусто; баскетбольная и городошная площадки – кто угодно, кроме Феликса; спальня, столовая, гимнастический городок безрезультатно...
Борис уже подумал, что Феликса "отозвали", и ему вдруг стало не по себе.
Пока Феликс маячил рядом, все время приходилось быть настороже и ждать неприятностей. Но вот его не стало – и что-то ушло вместе с ним. Может быть, так казалось, потому что в жизни Бориса еще не было человека, которого можно назвать другом...
Борис начал второй круг поисков...
А с Феликсом ничего страшного не случилось. Его увела библиотекарша Лилия Николаевна, или просто Лиля. Сегодня утром в столовой она объявила, что после обеда в клубе состоится сбор желающих участвовать в самодеятельности. Но погода стояла прекрасная, каникулы только что начались, и ни у кого не было желания что-то разучивать. Научились уже за зиму до тошноты.
Никто не пришел. Заведующий клубом нервничал. С утра он находился в творческом настроении – ему хотелось творить искусство немедленно. Он послал Лилю на поиски артистов. Лиля старалась, но ей никого не удалось завербовать, кроме Феликса. Феликс согласился сразу. Он не все понял в словах Лили, но там было слово "игра".
Заведующего клубом звали Марком Морковкиным. Так, во всяком случае, его звала мама. В мире искусства он носил другое, более звучное имя: Вениамин Веньяминов, а для друзей просто Вен-Вен. В кулеминском Дворце культуры он руководил вокально-инструментальным ансамблем, исполнявшим знаменитую песню:
Я иду к тебе, бе-бе-бе,
Ты идешь ко мне, ме-ме-ме...
Музыку и слова этой песни сочинил сам Вен-Вен, из чего можно понять, что он является композитором и поэтом.
В Кулеминске Вен-Вен был человеком известным. Но слава его была, так сказать, вечерняя. Те, кто ходил на концерты его ансамбля, мечтали хоть раз пожать ему руку. "Дневные" кулеминцы его не знали. А он мечтал о всеобщей славе. Для этого Вен-Вен решил создать театр, пусть какой-нибудь плохонький, например – детский.
Он прочитал несколько детских книг и пьес. Они показались слишком простыми. Впечатление было такое, будто их написали люди с детскими мозгами: что, значит, видят, о том, значит, и пишут. Это показалось несовременным. Вен-Вен не мальчик, он знал: в современной пьесе смысл нужно прятать так глубоко, чтобы ни один зритель не мог до него донырнуть с первой попытки. Если, например, на сцене появляется заяц и говорит о том, что ему снился волк, то это означает, что зайцу хотелось бы стать медведем.
Век-Вен сам написал пьесу, с помощью которой собирался перевернуть детский театр. Вен-Вен не догадывался, что совершает обычную ошибку обычных начинающих гениев – первым делом они стараются что-нибудь перевернуть. Весь мир кажется им стоящим "не так". При этом они не замечают, что это происходит оттого, что они сами пока еще стоят вверх ногами.
Пьесу Вен-Вен написал легко, за три недели. Ему не терпелось ее поставить. Но на лето кулеминский зритель разъезжался по лагерям, и Вен-Вен отправился в погоню за зрителем.
– И всё? – спросил Вен-Вен, когда в зрительном зале появились Лиля и Феликс.
– А что я могу сделать? – виновато сказала Лиля. – Они не хотят. Не могу я каждого тащить за руку.
– Запомни, Лиля, – строго заметил Вен-Вен, – в искусство никого не тащат за шиворот. Это моя ошибка – не нужно было ехать в спортивный лагерь. В обычном от желающих отбоя бы не было. Но здесь единственная сцена под крышей...
Вен-Вен скептически оглядел Феликса. Уже с утра он настроился на многолюдную репетицию, на распределение ролей, на выявление талантов, на читку своей пьесы, на свои мудрые и точные замечания режиссера. И уже – в мыслях – ребята с восторгом спросили его, чья это пьеса, и в тех же мыслях – он скромно ничего не ответил, но ребята все узнали от Лили.
Теперь же перед Вен-Веном стоял длинноногий мальчишка в джинсовом костюме. Правда, смотрел он на Вен-Вена с почтением, и это понравилось.
– Подойди ко мне, – промолвил Вен-Вен.
Феликс подошел и остановился у эстрады, глядя снизу вверх на Вен-Вена и соображая, чем будет с ним заниматься этот тренер.
– Ты когда-нибудь играл? – Вен-Вен смотрел на Феликса внимательно, проницательно, с дружеской суровостью, со скрытой теплотой.
От такого взгляда утаить ничего было невозможно.
Тут следует заметить, что в эту минуту Вен-Вен уже начал репетировать. Сейчас он видел себя в помещении совсем другого театра. Он репетировал свое будущее.
– Играл, – сказал Феликс. – А ты?
– Кого ты мне привела, несчастная? – спросил Вен-Вен, не глядя на Лилю.
Лиля всполошилась. Она подбежала к Феликсу и дернула его за руку.
– Мальчик, ты разве забыл, что взрослых зовут на "вы"?
– Я не знал, что он взрослый, – сказал Феликс, – я буду говорить "вы".
Вен-Вену было двадцать три года, выглядел он моложе, что было слегка обидно.
– Вон, – сказал Вен-Вен, не повышая голоса.
Феликсу это слово было уже знакомо. Молча направился он к двери. Покорность его понравилась режиссеру.
– Стой, – приказал Вен-Вен. – Подойди сюда. Феликс опять подошел к эстраде.
– Кого ты играл?
Феликс не знал, что на свете существует театр. Для него играть можно было не "кого", а "во что". Не знал он и о существовании падежей. Но из практики Феликс уже понял, что в разговоре одно слово подчиняется другому.
– Я играл футбола, – сказал Феликс, стараясь говорить так же неправильно, как и Вен-Вен.
– Юмор? – спросил Вен-Вен, покачиваясь с носков на пятки и обратно. – Юмор – это хорошо. Если, конечно, он глубоко скрыт... Поднимайся сюда, бери вон тот стул, садись и слушай. Лиля, ты тоже перебирайся поближе.
Феликс послушно выполнил указание режиссера. Вен-Вен достал из заднего кармана джинсов свернутую в трубочку тетрадь, уселся и сказал Феликсу:
– Слушай внимательно. Реплики потом. Я прочту небольшой отрывок, а ты попробуй представить себя на месте героев. О чем они думают? Чего они хотят? Больше пока от тебя ничего не требуется. Лиля, ты тоже постарайся реагировать.
– Я слушаю, Вен-Вен, – отозвалась Лиля и покорно замерла рядом с Феликсом.
Лиле исполнилось восемнадцать лет. Самым крупным артистом, которого она видела по телевизору, был Вен-Вен. Она была влюблена.
– Итак, – сказал Вен-Вен, – в отрывке этом действуют только три персонажа. Как их зовут и все остальное будет ясно из текста.
И Вен-Вен, положив ногу на ногу, начал читать:
Небольшой современный двор большого современного дома в четырнадцать этажей. Действие происходит по вертикали. Откуда-то доносится музыка. Возможно, играют "Болеро" Равеля. Возможно, нет. Но скорее всего – "Болеро". Да, кажется, "Болеро". Теперь уже явственно слышится "Болеро". Оно самое.
_Коля Звездочкин_ (высовываясь из окна тринадцатого этажа). Эй, кто там есть?
_Оля Мамочкина_ (из окна второго этажа). Птицы, птицы, не пролетайте мимо.
_Поля Чечеткина_ (в лифте, поет). Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра...
_Коля Звездочкин_. Неужели там нет никого?
_Оля Мамочкина_. Звездочка, звездочка, не прячься за горизонт.
Поля уже на первом этаже. Молча выходит из лифта. В руках у нее коньки.
_Коля Звездочкин_. Значит, нет никого. Значит, мне опять показалось. (Прыгает вниз с подоконника.)
Вен-Вен остановился и пытливо оглядел слушателей.
– Ну? – спросил он.
Феликс молчал. Лиля слегка покраснела. Ей очень хотелось сказать приятное автору, но она не знала, что именно нужно хвалить.
– Настроение в сцене есть?
– Есть! – обрадовалась Лиля подсказке. – Настроения просто много. Очень!
– Тут все дело в настроении, – сказал Вен-Вен. – Ведь почему Оля обращается к птицам?
– Она хочет их покормить, – догадалась Лиля.
– Это дело десятое, – нахмурился Вен-Вен. – Можно кормить, а можно и нет. Может вообще не быть никаких птиц. У Оли трагедия в семье. У нее ушел папа. А потом от нее ушла мама. Осталась одна бабушка, да и та глухая. Оля дико одинока, ей не с кем поговорить. Это же совершенно ясно из текста. Она дошла до отчаяния, она готова разговаривать с кем угодно, хоть с птицами, хоть со звездой. Вот в чем смысл ее обращения к птицам.
– А куда ушли папа и мама? – спросила Лиля.
– Это дело десятое, – сказал Вен-Вен уже с легким раздражением. Ну, пускай в кино. Какая разница? Важно, что они, все эти ребята, дико одиноки. Их разделяют этажи современных построек. Они ищут друг друга и не могут найти. Это мир без друзей. Коля хочет поделиться с кем-нибудь своей радостью – он сегодня получил три пятерки. Но и он зверски одинок. Его никто не слышит: каждый уединился в своей квартире. Вот в чем смысл. Даже веселая Поля... Она только хочет казаться веселой. На самом деле ей жутко тоскливо. Она поет, чтобы скрыть свою тоску. Но при этом все трое – мужественные ребята. Они переваривают свою боль в себе. Они глубоко чувствуют, но скупы на слова. Разве это не понятно? Впрочем, если есть замечания, я с удовольствием выслушаю.
– Замечаний у меня нет, – сказала Лиля.
– Нет, ты уж давай, – настаивал Вен-Вен, – не может быть, чтобы все было так уж гладко. Я, понимаешь ли, пока не Шекспир.
– Один маленький вопрос... – решилась Лиля.
– Ради бога, хоть десять.
– Окна у всех открыты... Значит, это весна или лето?
– Конец весны. Уже тепло, но еще учатся. Не забывай о том, что Коля получил три пятерки.
– Почему же тогда коньки?
– Это абсолютно ясно. Поля занимается фигурным катанием на искусственном льду. Она не просто несет коньки. Она несет их так... Ну, это, конечно, надо сыграть... Она несет их так, что зрителям становится абсолютно понятно, что ее только вчера исключили из секции. Она идет, не нужная никому, с ненужными ей коньками. Но она поет. В этом ее трагедия. Впрочем, это абсолютно ясно из текста.
– Теперь все понятно, Вен-Вен. Только мне жалко Колю.
– И мне жалко, – вздохнул Вен-Вен. – Но в этом его трагедия.
– А ты не можешь написать так, чтобы он не разбился?
– Кто тебе сказал, что он разбился? – нахмурился Вен-Вен.
– Но ведь он спрыгнул с тринадцатого этажа, – робко заметила Лиля.
– Дура, – сказал Вен-Вен. – Он не во двор спрыгнул, а в комнату. В пу-сту-ю комнату! В этом его трагедия.
Феликс сидел молча. Он уже понял, что эта игра не для него.
– Ну, а ты что понял? – обратился к нему Вен-Вен. – Кто тебе больше понравился?
– Оля, – сказал Феликс.
– Почему?
– Она меньше говорит.
– Где-то ты прав, старик, – сказал он. – Чем меньше слов, тем труднее сыграть характер. Тут все, понимаешь, держится на настроении. Но для Оли мы подыщем настоящую девочку. А как тебе понравились остальные ребята?
– Никак.
– Это почему же? – с недоумением спросил Вен-Вен.
– Они говорят не то, что думают.
– Но, старик, – сказал Вен-Вен со средним раздражением, – так и должно быть. Ты представь себе, что живешь в таком же доме. Вы все жутко одиноки, вы стремились друг к другу. Но вас разделяют этажи. Неужели ты пройдешь на чужой этаж, постучишь в чужую дверь и скажешь: "Приходите ко мне"?
– Пойду, – ответил Феликс. – А если меня исключат из секции, я не буду петь "та-ра-ри-ра-ра".
– Вон! – сказал Вен-Вен.
На этот раз никто Феликса не остановил. А разгневанный Вен-Вен так и не узнал, что провел лучшую в своей жизни репетицию: он научил Феликса понимать, что разные люди могут думать об одном и том же по-разному.
К тому времени, когда так неудачно заканчивалась для Феликса репетиция, Борис обходил лагерь уже в третий раз – обходил без всякой надежды. В клуб он так и не заглянул, да Феликса там уже и не было. Борис был растерян: он не знал, что делать, что сказать Алексею Палычу и что вообще теперь будет. Борис мысленно перебрал все произошедшее за последние дни и вины своей не нашел: он ничего не сделал такого, чтобы Феликса "отозвали". И все же Борис чувствовал себя виноватым.
А Феликс стоял уже там, где его оставили, и, когда Борис увидел его, он обрадовался так, что даже разозлился.
– Где ты был, чучело космическое? – крикнул Борис, налетая на Феликса. – Я весь лагерь обыскал три раза!
– Там, – сказал Феликс, показывая в сторону клуба. – Меня девочка Лиля позвала играть. Я думал, что мы будем играть. Но она сказала неправду. Там был тренер Вен-Вен, Сначала он читал, потом рассказывал. Девочка Лиля говорила, что все понимает, но я видел, что она ничего не понимает. Я еще меньше понимал. Боря, если девочка Оля говорит: "Птицы, птицы, не пролетайте мимо..." – то почему это значит, что она хочет пойти к мальчику Коле?
Борис понял меньше даже, чем Феликс. Пьеса Вен-Вена в пересказе Феликса яснее не стала.
– Тебе голову не напекло? – спросил Борис, слегка встревожившись. – Какая Лиля? Какая Оля? При чем тут птицы? Что ты несешь?
– Лиля настоящая. И тренер Вен-Вен настоящий. А Оля и Коля – на бумаге. Вен-Вен про них рассказывал, но на бумаге было совсем другое.
Борис вспомнил, что утром в столовой какая-то девушка объявляла о репетиции.
– Ты был на репетиции! – сообразил он. – Морковкин читал вам сценку и хотел, чтобы ее разыграли. Запомни: играть можно не только в футбол. Играть можно на гитаре или на сцене. Все это называется "играть". Морковкин не тренер, а культурник. Он здорово играет на барабане.
– Его зовут не Морковкин, а Вен-Вен, – возразил Феликс.
– Этого я не знаю. Зато я знаю, что он Морковкин. И ты к нему больше не ходи. Мне твоей самодеятельности хватает.
– Он меня выгнал, – сказал Феликс без всякой обиды. – Сначала он назвал меня стариком, а потом выгнал. Боря, разве я – старик?
– Он назвал тебя стариком потому, что ты ему понравился.
– Тогда почему он меня выгнал?
– Наверное, ты что-то не так сказал. Ты ему не нагрубил?
– Нет. Я один раз назвал его на "ты", ему не понравилось.
– Ну и дурак, – сказал Борис, тут же спохватился, но слово уже вылетело. – Пора знать, что взрослых называют на "вы".
– Я давно знаю. Но я не думал, что он взрослый. Боря, почему ты...
– Хватит спрашивать, – прервал его Борис. – Я ничего не могу объяснить тебе про репетицию, если сам не видел.
На этот раз Феликс не послушался.
– Я не буду спрашивать про репетицию. Я хочу тебя спросить про другое. Ты мне все рассказываешь, объясняешь слова. Ты все время ходишь со мной. Почему другие ребята со мной не ходят и ничего не объясняют? Почему только ты один?
– Потому что я твой друг, – ответил Борис, радуясь тому, что Феликс не обратил внимания на "дурака".
– А у человека бывает только один друг?
– Бывает – и ни одного.
– А два друга бывает?
– Бывает и пять.
– Тогда почему у меня не пять?
Это был один из тех вопросов, на которые невозможно ответить. Борис не смог бы объяснить, почему у него до сих пор и одного друга среди ровесников не было. На такие вопросы обычно отвечают: "Спроси сам себя".
Но это тоже не ответ, а отговорка. Тем более нельзя было так ответить Феликсу. Он жил на Земле всего несколько дней. Ему не объяснишь, что друзей приобретают всю жизнь, а теряют за считанные секунды.
– Не знаю, почему у тебя не пять, – ответил Борис. – Просто так получается.
– А почему у тебя не пять?
– Мне больше никто не нравится. Кроме тебя, конечно.
– Теперь понятно, – сказал Феликс. – Мне понятно про тебя, но не понятно про меня. Мне нравятся все ребята.
– Даже Дегтярев?
– Дегтярев мне не нравится. Если я его увижу, то опять за тебя заступлюсь.
– Лучше не надо, – сказал Борис. – Он ведь сейчас ни к кому не лезет. Кончил свои вопросы?
– У меня есть еще один.
Борис вздохнул. Феликс задавал вопросы о вещах, над которыми Борис никогда не задумывался. Но лучше было все же ответить самому, чем ждать, пока Феликс начнет спрашивать кого-нибудь другого.
– Давай. Только последний. Сегодня ты меня больше ни о чем не спрашиваешь. Договорились?
– Больше не буду, – согласился Феликс. – Мне непонятно... Ты назвал меня "чучело космическое"...
– Это была шутка.
– Ты назвал меня "дурак"...
– Тоже шутка.
– А Вен-Вен назвал меня "старик". Кто же я на самом деле?
– Я тебе объяснил: "стариком" называют человека, когда он нравится. А "чучело" и "дурак" – это шутливые слова.
– Нет, – твердо сказал Феликс, – это не шутка. Я уже знаю: шутка – это когда смешно. Ты не смеялся, а сердился. Это плохие слова.
– Вот чу... – сказал Борис, но вовремя остановился. – Вообще-то ты прав. Слова не совсем хорошие. Если тебе их скажет кто-то посторонний, то можно обидеться. Но если тебе говорит друг, то у них получается совсем другой смысл. Я могу назвать тебя дураком, или свиньей, или гадом. И ты не должен на меня обижаться. Это все говорится по-дружески. Понимаешь? Это все вроде "старика".
– Теперь понимаю, старик, – сказал Феликс.
– Вот и хорошо. А сейчас пойдем сыграем в футбол.
– Пойдем, дурак! – обрадовался Феликс. – Я уже давно не играл в футбол, гад.
Борис вздрогнул, и Феликс это заметил.
– Это я только тебе, чучело, – пояснил он. – Другому я никому не скажу.
День 8-й
На третий день девочки поняли, что Феликс их чем-то интересует. Не в том вовсе смысле, о каком могут подумать иные. Они видели, что Феликс отличается от других, но не могли понять точно, чем именно. Феликс интересовал их, как ребус.
Впрочем, у нас, на Земле, когда девочки начинают разгадывать такие ребусы, тут не так уж далеко и до того самого смысла.
Но одно дело – интересоваться, а другое – как проявлять интерес.
Девочки держали Феликса в черном теле.
– Ну что ты на меня смотришь? – сказала Феликсу девочка с косичками. – У меня даже суп в горле застрял. Ты не можешь смотреть в другую сторону?
– Могу, – ответил Феликс. – Но мне хочется смотреть на вас.
Вот в этом и заключалась странность Феликса – то, что нормальные люди обычно пытаются скрыть, он говорил прямо. Бывают, конечно, люди, которые умеют острить с серьезными лицами. Но Феликс говорил правду. Это было совершенно ясно. Нельзя сказать, что девочки были в восторге от такой прямоты. Но скажем так: противно им тоже не было.
Девочка с длинными волосами была не столь красива, как ее подруга. Поэтому жизнь приучила ее думать немного быстрее. Она первая поняла, что Феликс может выпалить и не такое. Она сообразила, что на тему, кто кому нравится, Феликсу нельзя задавать прямых вопросов. Кроме того, она первая осознала свою власть.
– Ешь, – сказала она. – И не мешай нам обедать.
Феликс послушно принялся за еду. Но длилось это недолго. Молчащий Феликс тоже почему-то не устраивал девочек.
– Твой друг всегда такой молчаливый? – спросила Бориса девочка с длинными волосами. На Феликса при этом она не смотрела.
– Всегда, – коротко ответил Борис.
– Почему?
– А тебе-то что?
Девочки к грубостям не привыкли. Кроме того, они умели за себя постоять.
– Оставь ты его в покое, – сказала девочка с косичками. – Разве ты не видишь, что он из деревни.
– А ты прямо из Москвы? – огрызнулся Борис. Он понимал, что лучше бы промолчать. Но ведь и у кулеминцев есть свое самолюбие. Кроме того, Борис невзлюбил девочек с самого начала за то, что они прямо-таки излучали спортивное мастерство.
– Мы не из Москвы, – небрежно ответили Борису. – В Москву мы поедем только в июле, на первенство СССР.
– Смотри, не займи случайно первое место, – съехидничал Борис.
– Первое не занять, – сообщили Борису с таким смирением, что ему захотелось слегка врезать девочке ногой по ее спортивной коленке. Разве что третье, в крайнем случае – второе...
Девочки не знали, чем озабочен Борис. С первой встречи за столом он показался им угрюмым и молчаливым. Такие ребята девочек не интересовали. Слова "первенство СССР" и "второе место" были адресованы Феликсу. Но Феликса они не сразили по вполне понятной причине. Феликс продолжал молчать. Это было уже похоже на оскорбление.
– Пойдем, Тома, – сказала девочка с косичками. – Вообще-то, неплохо было бы пересесть за другой столик... Как ты думаешь?
– Можно пересесть... – согласилась подруга, растягивая слова и давая тем самым время Феликсу осознать их ужасный смысл.
Феликс осознал.
– Не нужно пересаживаться, – с испугом сказал Феликс.
Испуг был отмечен не без удовольствия. Девочки и не ожидали столь быстрой победы. Впрочем, для чего нужна им эта победа, они и сами не знали. Просто так, победа ради победы. А ведь девочки рисковали: даже очень спортивным девочкам не разрешают менять столы без причины. Что, если бы их не попросили остаться? Но девочкам и этого показалось мало. Им хотелось еще и прищемить нос Борису. Сам по себе Борис был нужен им не больше, чем стул, на котором он сидел. Но девочки привыкли быть первыми на финише любого забега.
– Можно и не пересаживаться... – согласилась девочка с длинными волосами. – Но мы боимся, что надоели твоему другу, – добавила Тома. – Верно, Ира?
– Да, – подтвердила Ира. – Я просто ужасно его боюсь.
Девочки хорошо понимали друг друга. Не сговариваясь, они разыгрывали спектакль на тему "укрощение нахала". Феликс принимал все за чистую монету.
– Девочки не могут надоесть, – твердо сказал Феликс. – Девочки лучше всех.
– Даже лучше твоего друга?
– Моего друга? – Феликс заколебался. – Я не знаю... Боря, наверное, знает. Боря, они лучше тебя?
Борису уступать не хотелось. Но он понимал, что спектакль этот можно прекратить только одним способом: выдать девочкам то, чего они добивались.
– Они лучше, – сказал Борис. – Они умнее. Они даже толще.
Девочки остались довольны. Им только не понравилось замечание о толщине.
Но Феликс, со своим стремлением к справедливости, тут же объяснил Борису, что девочки толще, если их взять вместе; по отдельности они намного тоньше Бориса.
На этом девочки успокоились. Они удалились вполне довольные. Борис набросился на Феликса:
– Я тебе разве говорил, что девочки лучше всех?
– Ты не говорил. Я сам так думаю. Ты мне утром говорил: думай больше сам. Я стал думать сам и увидел, что понимаю больше, чем ты мне рассказываешь.
– Думай, что хочешь. Не обязательно вслух говорить. Они надо мной смеются, а ты им поддакиваешь.
– Они не смеялись, они даже не улыбались.
– Не обязательно, когда смеются, рот разевать. Можно говорить одно, а думать другое.
– А что они думали, когда говорили? – спросил Феликс.
– Это ты пойди у них спроси.
– Сейчас пойду. – Феликс охотно поднялся со стула, но Борис дернул его за руку.
– Сядь! Когда я говорил "пойди спроси", я вовсе не хотел, чтобы ты пошел и спросил. Я хотел сказать, что не знаю, о чем они думали.
– Почему ты тогда так не сказал?
– Я тебе уже объяснял: не всегда говорят то, что думают.
– А что важнее? – спросил Феликс.
Вопрос, заданный Феликсом, был не так уж и глуп. Сам Борис перед собой никогда таких вопросов не ставил.
– Наверное, важнее, что думают... – неуверенно сказал Борис. – Но говорить все нельзя. Если все будут знать, что думают другие, то...
Борис остановился. Феликс ждал.
– ...то просто жуть какая-то получается! Тогда ни с одним дураком нельзя разговаривать! Придется говорить ему, что он дурак!
– А зачем с ним разговаривать?
– Тоже верно... – засомневался Борис. – Как будто незачем. Слушай, Феликс, у тебя нет вопросов полегче?
– Пока нет, – сказал Феликс. – Но теперь я понимаю: девочкам ты говорил не то, что думал. Ты не считаешь, что они умнее, лучше и толще.
– А они совсем меня не боятся, хоть и говорили...
– Все это непонятно, – сказал Феликс. – Но я буду думать и пойму. Я всегда говорю то, что думаю. Мне надо знать, хорошо это или плохо.
– Когда узнаешь, скажи мне, – усмехнулся Борис. – Будет просто здорово, если ты разберешься в этом деле.
Выходя из столовой, Борис решил, что не так уж и страшно, если Феликс получит больше самостоятельности. Рассказать о своем космическом происхождении он не мог, потому что сам ничего об этом не знал. А странные его вопросы и замечания не говорили ни о чем, кроме странности. Человек немного "с приветом", не более.
После обеда Феликс исчез.
Борис оставил его на несколько минут. Он побежал к почтовому ящику – опустить письмо для Алексея Палыча. Когда он вернулся, Феликса не было.
Борис обегал весь лагерь: футбольная площадка – там играли, но без Феликса; стадион – пусто; баскетбольная и городошная площадки – кто угодно, кроме Феликса; спальня, столовая, гимнастический городок безрезультатно...
Борис уже подумал, что Феликса "отозвали", и ему вдруг стало не по себе.
Пока Феликс маячил рядом, все время приходилось быть настороже и ждать неприятностей. Но вот его не стало – и что-то ушло вместе с ним. Может быть, так казалось, потому что в жизни Бориса еще не было человека, которого можно назвать другом...
Борис начал второй круг поисков...
А с Феликсом ничего страшного не случилось. Его увела библиотекарша Лилия Николаевна, или просто Лиля. Сегодня утром в столовой она объявила, что после обеда в клубе состоится сбор желающих участвовать в самодеятельности. Но погода стояла прекрасная, каникулы только что начались, и ни у кого не было желания что-то разучивать. Научились уже за зиму до тошноты.
Никто не пришел. Заведующий клубом нервничал. С утра он находился в творческом настроении – ему хотелось творить искусство немедленно. Он послал Лилю на поиски артистов. Лиля старалась, но ей никого не удалось завербовать, кроме Феликса. Феликс согласился сразу. Он не все понял в словах Лили, но там было слово "игра".
Заведующего клубом звали Марком Морковкиным. Так, во всяком случае, его звала мама. В мире искусства он носил другое, более звучное имя: Вениамин Веньяминов, а для друзей просто Вен-Вен. В кулеминском Дворце культуры он руководил вокально-инструментальным ансамблем, исполнявшим знаменитую песню:
Я иду к тебе, бе-бе-бе,
Ты идешь ко мне, ме-ме-ме...
Музыку и слова этой песни сочинил сам Вен-Вен, из чего можно понять, что он является композитором и поэтом.
В Кулеминске Вен-Вен был человеком известным. Но слава его была, так сказать, вечерняя. Те, кто ходил на концерты его ансамбля, мечтали хоть раз пожать ему руку. "Дневные" кулеминцы его не знали. А он мечтал о всеобщей славе. Для этого Вен-Вен решил создать театр, пусть какой-нибудь плохонький, например – детский.
Он прочитал несколько детских книг и пьес. Они показались слишком простыми. Впечатление было такое, будто их написали люди с детскими мозгами: что, значит, видят, о том, значит, и пишут. Это показалось несовременным. Вен-Вен не мальчик, он знал: в современной пьесе смысл нужно прятать так глубоко, чтобы ни один зритель не мог до него донырнуть с первой попытки. Если, например, на сцене появляется заяц и говорит о том, что ему снился волк, то это означает, что зайцу хотелось бы стать медведем.
Век-Вен сам написал пьесу, с помощью которой собирался перевернуть детский театр. Вен-Вен не догадывался, что совершает обычную ошибку обычных начинающих гениев – первым делом они стараются что-нибудь перевернуть. Весь мир кажется им стоящим "не так". При этом они не замечают, что это происходит оттого, что они сами пока еще стоят вверх ногами.
Пьесу Вен-Вен написал легко, за три недели. Ему не терпелось ее поставить. Но на лето кулеминский зритель разъезжался по лагерям, и Вен-Вен отправился в погоню за зрителем.
– И всё? – спросил Вен-Вен, когда в зрительном зале появились Лиля и Феликс.
– А что я могу сделать? – виновато сказала Лиля. – Они не хотят. Не могу я каждого тащить за руку.
– Запомни, Лиля, – строго заметил Вен-Вен, – в искусство никого не тащат за шиворот. Это моя ошибка – не нужно было ехать в спортивный лагерь. В обычном от желающих отбоя бы не было. Но здесь единственная сцена под крышей...
Вен-Вен скептически оглядел Феликса. Уже с утра он настроился на многолюдную репетицию, на распределение ролей, на выявление талантов, на читку своей пьесы, на свои мудрые и точные замечания режиссера. И уже – в мыслях – ребята с восторгом спросили его, чья это пьеса, и в тех же мыслях – он скромно ничего не ответил, но ребята все узнали от Лили.
Теперь же перед Вен-Веном стоял длинноногий мальчишка в джинсовом костюме. Правда, смотрел он на Вен-Вена с почтением, и это понравилось.
– Подойди ко мне, – промолвил Вен-Вен.
Феликс подошел и остановился у эстрады, глядя снизу вверх на Вен-Вена и соображая, чем будет с ним заниматься этот тренер.
– Ты когда-нибудь играл? – Вен-Вен смотрел на Феликса внимательно, проницательно, с дружеской суровостью, со скрытой теплотой.
От такого взгляда утаить ничего было невозможно.
Тут следует заметить, что в эту минуту Вен-Вен уже начал репетировать. Сейчас он видел себя в помещении совсем другого театра. Он репетировал свое будущее.
– Играл, – сказал Феликс. – А ты?
– Кого ты мне привела, несчастная? – спросил Вен-Вен, не глядя на Лилю.
Лиля всполошилась. Она подбежала к Феликсу и дернула его за руку.
– Мальчик, ты разве забыл, что взрослых зовут на "вы"?
– Я не знал, что он взрослый, – сказал Феликс, – я буду говорить "вы".
Вен-Вену было двадцать три года, выглядел он моложе, что было слегка обидно.
– Вон, – сказал Вен-Вен, не повышая голоса.
Феликсу это слово было уже знакомо. Молча направился он к двери. Покорность его понравилась режиссеру.
– Стой, – приказал Вен-Вен. – Подойди сюда. Феликс опять подошел к эстраде.
– Кого ты играл?
Феликс не знал, что на свете существует театр. Для него играть можно было не "кого", а "во что". Не знал он и о существовании падежей. Но из практики Феликс уже понял, что в разговоре одно слово подчиняется другому.
– Я играл футбола, – сказал Феликс, стараясь говорить так же неправильно, как и Вен-Вен.
– Юмор? – спросил Вен-Вен, покачиваясь с носков на пятки и обратно. – Юмор – это хорошо. Если, конечно, он глубоко скрыт... Поднимайся сюда, бери вон тот стул, садись и слушай. Лиля, ты тоже перебирайся поближе.
Феликс послушно выполнил указание режиссера. Вен-Вен достал из заднего кармана джинсов свернутую в трубочку тетрадь, уселся и сказал Феликсу:
– Слушай внимательно. Реплики потом. Я прочту небольшой отрывок, а ты попробуй представить себя на месте героев. О чем они думают? Чего они хотят? Больше пока от тебя ничего не требуется. Лиля, ты тоже постарайся реагировать.
– Я слушаю, Вен-Вен, – отозвалась Лиля и покорно замерла рядом с Феликсом.
Лиле исполнилось восемнадцать лет. Самым крупным артистом, которого она видела по телевизору, был Вен-Вен. Она была влюблена.
– Итак, – сказал Вен-Вен, – в отрывке этом действуют только три персонажа. Как их зовут и все остальное будет ясно из текста.
И Вен-Вен, положив ногу на ногу, начал читать:
Небольшой современный двор большого современного дома в четырнадцать этажей. Действие происходит по вертикали. Откуда-то доносится музыка. Возможно, играют "Болеро" Равеля. Возможно, нет. Но скорее всего – "Болеро". Да, кажется, "Болеро". Теперь уже явственно слышится "Болеро". Оно самое.
_Коля Звездочкин_ (высовываясь из окна тринадцатого этажа). Эй, кто там есть?
_Оля Мамочкина_ (из окна второго этажа). Птицы, птицы, не пролетайте мимо.
_Поля Чечеткина_ (в лифте, поет). Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра...
_Коля Звездочкин_. Неужели там нет никого?
_Оля Мамочкина_. Звездочка, звездочка, не прячься за горизонт.
Поля уже на первом этаже. Молча выходит из лифта. В руках у нее коньки.
_Коля Звездочкин_. Значит, нет никого. Значит, мне опять показалось. (Прыгает вниз с подоконника.)
Вен-Вен остановился и пытливо оглядел слушателей.
– Ну? – спросил он.
Феликс молчал. Лиля слегка покраснела. Ей очень хотелось сказать приятное автору, но она не знала, что именно нужно хвалить.
– Настроение в сцене есть?
– Есть! – обрадовалась Лиля подсказке. – Настроения просто много. Очень!
– Тут все дело в настроении, – сказал Вен-Вен. – Ведь почему Оля обращается к птицам?
– Она хочет их покормить, – догадалась Лиля.
– Это дело десятое, – нахмурился Вен-Вен. – Можно кормить, а можно и нет. Может вообще не быть никаких птиц. У Оли трагедия в семье. У нее ушел папа. А потом от нее ушла мама. Осталась одна бабушка, да и та глухая. Оля дико одинока, ей не с кем поговорить. Это же совершенно ясно из текста. Она дошла до отчаяния, она готова разговаривать с кем угодно, хоть с птицами, хоть со звездой. Вот в чем смысл ее обращения к птицам.
– А куда ушли папа и мама? – спросила Лиля.
– Это дело десятое, – сказал Вен-Вен уже с легким раздражением. Ну, пускай в кино. Какая разница? Важно, что они, все эти ребята, дико одиноки. Их разделяют этажи современных построек. Они ищут друг друга и не могут найти. Это мир без друзей. Коля хочет поделиться с кем-нибудь своей радостью – он сегодня получил три пятерки. Но и он зверски одинок. Его никто не слышит: каждый уединился в своей квартире. Вот в чем смысл. Даже веселая Поля... Она только хочет казаться веселой. На самом деле ей жутко тоскливо. Она поет, чтобы скрыть свою тоску. Но при этом все трое – мужественные ребята. Они переваривают свою боль в себе. Они глубоко чувствуют, но скупы на слова. Разве это не понятно? Впрочем, если есть замечания, я с удовольствием выслушаю.
– Замечаний у меня нет, – сказала Лиля.
– Нет, ты уж давай, – настаивал Вен-Вен, – не может быть, чтобы все было так уж гладко. Я, понимаешь ли, пока не Шекспир.
– Один маленький вопрос... – решилась Лиля.
– Ради бога, хоть десять.
– Окна у всех открыты... Значит, это весна или лето?
– Конец весны. Уже тепло, но еще учатся. Не забывай о том, что Коля получил три пятерки.
– Почему же тогда коньки?
– Это абсолютно ясно. Поля занимается фигурным катанием на искусственном льду. Она не просто несет коньки. Она несет их так... Ну, это, конечно, надо сыграть... Она несет их так, что зрителям становится абсолютно понятно, что ее только вчера исключили из секции. Она идет, не нужная никому, с ненужными ей коньками. Но она поет. В этом ее трагедия. Впрочем, это абсолютно ясно из текста.
– Теперь все понятно, Вен-Вен. Только мне жалко Колю.
– И мне жалко, – вздохнул Вен-Вен. – Но в этом его трагедия.
– А ты не можешь написать так, чтобы он не разбился?
– Кто тебе сказал, что он разбился? – нахмурился Вен-Вен.
– Но ведь он спрыгнул с тринадцатого этажа, – робко заметила Лиля.
– Дура, – сказал Вен-Вен. – Он не во двор спрыгнул, а в комнату. В пу-сту-ю комнату! В этом его трагедия.
Феликс сидел молча. Он уже понял, что эта игра не для него.
– Ну, а ты что понял? – обратился к нему Вен-Вен. – Кто тебе больше понравился?
– Оля, – сказал Феликс.
– Почему?
– Она меньше говорит.
– Где-то ты прав, старик, – сказал он. – Чем меньше слов, тем труднее сыграть характер. Тут все, понимаешь, держится на настроении. Но для Оли мы подыщем настоящую девочку. А как тебе понравились остальные ребята?
– Никак.
– Это почему же? – с недоумением спросил Вен-Вен.
– Они говорят не то, что думают.
– Но, старик, – сказал Вен-Вен со средним раздражением, – так и должно быть. Ты представь себе, что живешь в таком же доме. Вы все жутко одиноки, вы стремились друг к другу. Но вас разделяют этажи. Неужели ты пройдешь на чужой этаж, постучишь в чужую дверь и скажешь: "Приходите ко мне"?
– Пойду, – ответил Феликс. – А если меня исключат из секции, я не буду петь "та-ра-ри-ра-ра".
– Вон! – сказал Вен-Вен.
На этот раз никто Феликса не остановил. А разгневанный Вен-Вен так и не узнал, что провел лучшую в своей жизни репетицию: он научил Феликса понимать, что разные люди могут думать об одном и том же по-разному.
К тому времени, когда так неудачно заканчивалась для Феликса репетиция, Борис обходил лагерь уже в третий раз – обходил без всякой надежды. В клуб он так и не заглянул, да Феликса там уже и не было. Борис был растерян: он не знал, что делать, что сказать Алексею Палычу и что вообще теперь будет. Борис мысленно перебрал все произошедшее за последние дни и вины своей не нашел: он ничего не сделал такого, чтобы Феликса "отозвали". И все же Борис чувствовал себя виноватым.
А Феликс стоял уже там, где его оставили, и, когда Борис увидел его, он обрадовался так, что даже разозлился.
– Где ты был, чучело космическое? – крикнул Борис, налетая на Феликса. – Я весь лагерь обыскал три раза!
– Там, – сказал Феликс, показывая в сторону клуба. – Меня девочка Лиля позвала играть. Я думал, что мы будем играть. Но она сказала неправду. Там был тренер Вен-Вен, Сначала он читал, потом рассказывал. Девочка Лиля говорила, что все понимает, но я видел, что она ничего не понимает. Я еще меньше понимал. Боря, если девочка Оля говорит: "Птицы, птицы, не пролетайте мимо..." – то почему это значит, что она хочет пойти к мальчику Коле?
Борис понял меньше даже, чем Феликс. Пьеса Вен-Вена в пересказе Феликса яснее не стала.
– Тебе голову не напекло? – спросил Борис, слегка встревожившись. – Какая Лиля? Какая Оля? При чем тут птицы? Что ты несешь?
– Лиля настоящая. И тренер Вен-Вен настоящий. А Оля и Коля – на бумаге. Вен-Вен про них рассказывал, но на бумаге было совсем другое.
Борис вспомнил, что утром в столовой какая-то девушка объявляла о репетиции.
– Ты был на репетиции! – сообразил он. – Морковкин читал вам сценку и хотел, чтобы ее разыграли. Запомни: играть можно не только в футбол. Играть можно на гитаре или на сцене. Все это называется "играть". Морковкин не тренер, а культурник. Он здорово играет на барабане.
– Его зовут не Морковкин, а Вен-Вен, – возразил Феликс.
– Этого я не знаю. Зато я знаю, что он Морковкин. И ты к нему больше не ходи. Мне твоей самодеятельности хватает.
– Он меня выгнал, – сказал Феликс без всякой обиды. – Сначала он назвал меня стариком, а потом выгнал. Боря, разве я – старик?
– Он назвал тебя стариком потому, что ты ему понравился.
– Тогда почему он меня выгнал?
– Наверное, ты что-то не так сказал. Ты ему не нагрубил?
– Нет. Я один раз назвал его на "ты", ему не понравилось.
– Ну и дурак, – сказал Борис, тут же спохватился, но слово уже вылетело. – Пора знать, что взрослых называют на "вы".
– Я давно знаю. Но я не думал, что он взрослый. Боря, почему ты...
– Хватит спрашивать, – прервал его Борис. – Я ничего не могу объяснить тебе про репетицию, если сам не видел.
На этот раз Феликс не послушался.
– Я не буду спрашивать про репетицию. Я хочу тебя спросить про другое. Ты мне все рассказываешь, объясняешь слова. Ты все время ходишь со мной. Почему другие ребята со мной не ходят и ничего не объясняют? Почему только ты один?
– Потому что я твой друг, – ответил Борис, радуясь тому, что Феликс не обратил внимания на "дурака".
– А у человека бывает только один друг?
– Бывает – и ни одного.
– А два друга бывает?
– Бывает и пять.
– Тогда почему у меня не пять?
Это был один из тех вопросов, на которые невозможно ответить. Борис не смог бы объяснить, почему у него до сих пор и одного друга среди ровесников не было. На такие вопросы обычно отвечают: "Спроси сам себя".
Но это тоже не ответ, а отговорка. Тем более нельзя было так ответить Феликсу. Он жил на Земле всего несколько дней. Ему не объяснишь, что друзей приобретают всю жизнь, а теряют за считанные секунды.
– Не знаю, почему у тебя не пять, – ответил Борис. – Просто так получается.
– А почему у тебя не пять?
– Мне больше никто не нравится. Кроме тебя, конечно.
– Теперь понятно, – сказал Феликс. – Мне понятно про тебя, но не понятно про меня. Мне нравятся все ребята.
– Даже Дегтярев?
– Дегтярев мне не нравится. Если я его увижу, то опять за тебя заступлюсь.
– Лучше не надо, – сказал Борис. – Он ведь сейчас ни к кому не лезет. Кончил свои вопросы?
– У меня есть еще один.
Борис вздохнул. Феликс задавал вопросы о вещах, над которыми Борис никогда не задумывался. Но лучше было все же ответить самому, чем ждать, пока Феликс начнет спрашивать кого-нибудь другого.
– Давай. Только последний. Сегодня ты меня больше ни о чем не спрашиваешь. Договорились?
– Больше не буду, – согласился Феликс. – Мне непонятно... Ты назвал меня "чучело космическое"...
– Это была шутка.
– Ты назвал меня "дурак"...
– Тоже шутка.
– А Вен-Вен назвал меня "старик". Кто же я на самом деле?
– Я тебе объяснил: "стариком" называют человека, когда он нравится. А "чучело" и "дурак" – это шутливые слова.
– Нет, – твердо сказал Феликс, – это не шутка. Я уже знаю: шутка – это когда смешно. Ты не смеялся, а сердился. Это плохие слова.
– Вот чу... – сказал Борис, но вовремя остановился. – Вообще-то ты прав. Слова не совсем хорошие. Если тебе их скажет кто-то посторонний, то можно обидеться. Но если тебе говорит друг, то у них получается совсем другой смысл. Я могу назвать тебя дураком, или свиньей, или гадом. И ты не должен на меня обижаться. Это все говорится по-дружески. Понимаешь? Это все вроде "старика".
– Теперь понимаю, старик, – сказал Феликс.
– Вот и хорошо. А сейчас пойдем сыграем в футбол.
– Пойдем, дурак! – обрадовался Феликс. – Я уже давно не играл в футбол, гад.
Борис вздрогнул, и Феликс это заметил.
– Это я только тебе, чучело, – пояснил он. – Другому я никому не скажу.
День 8-й
Допросы, допросы...
Карусель, запущенная Августом Яновичем, продолжала раскручиваться над Кулеминском. Новые граждане, сами того не зная, вовлекались в ее вращение.
Старик парикмахер не торопился, но и времени не терял. Кружочки и линии были перенесены на большой лист чертежной бумаги, купленный в книжном магазине.
– Уж не в художники ли вы собрались, Август Янович? – спросила его продавщица, имевшая от парикмахера прическу морковного цвета.
– Нет, – туманно сказал Август Янович, – это для эксперимента.
Слово было весьма научное, и взгляд продавщицы слегка затуманился от размышлений: эксперименты в парикмахерской – это всегда интересно для женщины. Август Янович воспользовался минутой и воткнул в разговор свой традиционный вопросик насчет Алексея Палыча. Но, кроме листа бумаги, он на этот раз ничего из магазина не вынес.
Дома у Августа Яновича лист чертежной бумаги расположился на стене, над той спинкой кровати, в которую упирались его пятки. Засыпая поздно вечером и просыпаясь рано утром, Август Янович не без удовольствия смотрел на этот лист.
Старик парикмахер не торопился, но и времени не терял. Кружочки и линии были перенесены на большой лист чертежной бумаги, купленный в книжном магазине.
– Уж не в художники ли вы собрались, Август Янович? – спросила его продавщица, имевшая от парикмахера прическу морковного цвета.
– Нет, – туманно сказал Август Янович, – это для эксперимента.
Слово было весьма научное, и взгляд продавщицы слегка затуманился от размышлений: эксперименты в парикмахерской – это всегда интересно для женщины. Август Янович воспользовался минутой и воткнул в разговор свой традиционный вопросик насчет Алексея Палыча. Но, кроме листа бумаги, он на этот раз ничего из магазина не вынес.
Дома у Августа Яновича лист чертежной бумаги расположился на стене, над той спинкой кровати, в которую упирались его пятки. Засыпая поздно вечером и просыпаясь рано утром, Август Янович не без удовольствия смотрел на этот лист.