Томпсон Джим. Алкоголики

   — Откройте рот! — приказал он. — Шире! Теперь высуньте язык!
   Мисс Бейкер задохнулась, попыталась вырваться... и вдруг вся сникла. Она широко раскрыла рот, далеко высунув язык.
   Доктор Мэрфи взял тонкий деревянный шпатель и стал осматривать ее рот. Потом столь же внезапно ослабил мертвую хватку и отбросил шпатель.
   — Не вижу никакой причины для вашей шепелявости, — бросил он. — Зачем вы это делаете?
   — Зачем я... я... — Мисс Бейкер вытерла рот тыльной стороной руки. — Я...
   — Всегда так говорили, да? Возможно, когда-то для этого и было основание, но сейчас его нет. Ни малейшего. На вашем месте я бы это бросил.
   — Да, шэр, — кивнула мисс Бейкер.
   — Сэр!Повторите — сэр!
   — Сэр, — твердо и отчетливо произнесла сестра.
   — Вот так, — кивнул док Мэрфи, откидываясь на спинку кресла. — Видите, как просто. Теперь вам следует последить за собой. Само по себе это не страшно, но там, где для этого нет причин, как в вашем случае, такая привычка может служить проявлением чего-то не совсем... э... желательного. Какого-то скрытого побуждения. Подсознательно вы стремитесь вернуться в детство. Взгляните на дело с этой стороны. Чем вы там грешили в детстве, помимо ребяческого легкомыслия? Не столь уж серьезные это были провинности, если сравнить с тем, что вы совершили или могли совершить, когда выросли?
   Мисс Бейкер улыбнулась ему совсем по-дружески; более того, в ее улыбке было столько женского обаяния, что док Мэрфи почувствовал приятное покалывание в темени.
   — Надеюсь, я не слишком...
   — Вы вели себя безукоризненно, — мягко произнесла Лукреция Бейкер. — Просто замечательно. Так мило с вашей штороны — стороны, -что вы проявили ко мне внимание.
   — Да что вы, — возразил док. — Какие пустяки. Не возражаете, если мы потом продолжим наш разговор?
   — О, я буду так рада! — тихо сказала мисс Бейкер, после чего доктор несколько торопливо отпустил ее на дежурство.
   Он смотрел, как она уходила — взволнованная, немного смущенная, но без тени недовольства. Судя по ее реакции (а как еще можно было судить?), разговор удался. Возможно, он был с ней несколько груб, но ей это только пошло на пользу. Возможно, если бы он вел себя погрубее с той молоденькой сестрой из Бельвю много лет назад... а эта малышка Бейкер так на нее похожа, подумать только...
   Ну, хватит, — доктор Мэрфи укоризненно покачал головой, — все это в прошлом. И не имеет никакого отношения к Лукреции Бейкер. Не должно иметь. Он, конечно, одинок и свободен — даже слишком одинок и свободен, — но с ума еще не сошел. Для врача нет более верного способа погубить свою репутацию, чем завести интрижку со своей медсестрой, разве что соблазнить пациентку.
   Такие вещи просто нельзя делать. Как нельзя было ударить парня кнутом или воткнуть официанту нож в живот.
   Мисс Бейкер, остановившаяся за дверью кабинета, чтобы немного прийти в себя, тоже была в смятении. Она больше не боялась; для страха просто не оставалось места: каждая клетка ее организма была переполнена гневом. Но гнев этот носил некий отвлеченный характер и каким-то образом отклонялся от той цели, куда был направлен. Между ней и доктором стояла стена непререкаемого авторитета. И стена эта была неприступна. Во всяком случае, он никогда не давал ей ни малейшей возможности ее преодолеть. Он бесцеремонно прорвал ее оборону, вызвав вспышку ярости и не дав ориентира для ответной пальбы.
   "Ну что ж, подождем, -успокаивала она себя. — Подождем и посмотрим, что он будет делать дальше..."
   Но ждать было невыносимо. Что-то надо было делать прямо сейчас.Сию минуту. Найти какой-то способ, кого-нибудь, чтобы...
   — Йи-и-у! Ва-а-у-у-у!
   Крик или, скорее, вопль доносился из кухни; за ним последовала целая череда диких восклицаний, визгов и завываний, перемежающихся грохотом кухонной утвари и звоном битой посуды.
   Глаза мисс Бейкер засверкали. С высоко поднятой головой, прямая как палка, она прошествовала через столовую и, толкнув распашные двери, появилась на кухне.
   Волна истерики, захлестнувшая повариху Жозефину, уже спала. Откатившись, она оставила ее поверженной на стул, дрожащей и задыхающейся, с головой, бессильно уроненной на руку, в то время как другая рука медленно поднимала и опускала сковородку на то, что осталось от тарелок.
   Мисс Бейкер подошла и встала рядом.
   — Что ждешь проишходит? — спросила она.
   На какой-то момент тело поварихи застыло. Потом она медленно подняла глаза, все еще красные от смеха, и в них появился испуг.
   — Я этого не потерплю, Жожефина! Не потерплю, яшно? Пора положить этому конец!
   — Но ведь все и так кончилось, верно? — проворчала та с неожиданной смелостью. — Я-то ничего такого не делаю. Это вы тут шумите.
   Мисс Бейкер застыла.
   — Пошмотри на меня, Жожефина!
   Жозефина неохотно подняла бегающие глаза, но вдруг ее взгляд стал пристальным. Она внимательно изучала овальное личико, большие и ясные серые глаза с шелковистыми ресницами — ну просто сама доброта и невинность. И на мгновение ее необъяснимый, инстинктивный страх перед этой сестрой сменился удивлением.
   — Ну почему? — спросила она, забывшись настолько, что даже почесала в затылке. — Ну почему вы такая... такая злая?

Глава 8

   Злая!
   Но она такой не была! Никогда в жизни — что бы там ни говорили и что бы ни думали о ней сейчас.Это ложь, глупая, нелепая, намеренно оскорбительная; а правду следовало искать не здесь.
   ...Ей не было и трех лет, когда умер отец, и его образ никогда не соотносился в ее сознании с каким-то определенным человеком, мужчиной.Скорее с некоей защищенностью, убежищем, теплом и уютом, добрыми словами. Но мужчиной он для нее никогда не был.
   Мужчиной был мистер Лими.
   Через год после смерти дорогого папочки они с мамой переехали жить к мистеру Лими. Мама объяснила, что так надо, -она часто произносила это слово, своего рода «сезам, отворись», как убедительный и не подлежащий обсуждению довод. Но потом, нарушив свой прежний обычай, мама стала убеждать ее, что им сильно повезло, повторяя с несколько упрямой настойчивостью, что мистер Лими очень милый, просто замечательный человек, что бы там люди про него ни болтали...
   На следующий день — они переехали уже на следующий день, потому что мама не говорила ей ничего до последнего момента, — она увидела мистера Лими. Разочарование было столь велико, что она чуть не разрыдалась.
   Конечно, она сдержала слезы. Что толку плакать, если так было надо.Она стояла неподвижно, потрясенная и растерянная, пытаясь как-то соотнести слова «милый, замечательный человек» с этим... с мужчиной.
   Он сидел в плохо освещенной библиотеке своего дома, повесив палки на ручки кресла, придвинутого к очагу, в котором еле теплился огонь. Сидел, весь согнувшись, похожий на большого паучка: разбухшее тело и одутловатое, белесое, как рыбье брюхо, лицо; тонкие, паучьи ножки втиснуты в ботинки чуть побольше ее собственных.
   Мама протащила ее по комнате и чуть подтолкнула к мистеру Лими. Он протянул свою пухлую, пахнувшую гнилью лапу и ущипнул ее за руку.
   Она невольно отпрянула и сказала:
   — Не трошь меня!
   — Не трошь? — Мистер Лими сделал вид, что она его позабавила. — Ты, наверное, мальчик. Так маленькие мальчики шепелявят.
   — Нет... Да, шэр, — пробормотала она, отступив еще на шаг и пытаясь нащупать мамину руку.
   — Так ты и вправдумальчик? Это плохо. Я думал, ты маленькая девочка. Я люблю маленьких девочек, да, ма... миссис Бейкер? Знаю в них толк, правда?
   Мама пробормотала что-то нечленораздельное. Мистер Лими снова попытался ущипнуть девочку, но не дотянулся и стал опять ее дразнить.
   — Маленький мальчик, — повторил он. — Так маленькие мальчики говорят. Это очень плохо. Да, сэр, и вправду очень плохо, что вы не девочка. Я люблю девочек, а девочки любят меня. Разве ты не хочешь быть девочкой?
   Наконец мама сжалилась над ней и сказала:
   — Боюсь, ребенок немного утомился. Скажи мистеру Лими «спокойной ночи», дорогая.
   — Держу пари, она и спокойной ночи-то не сумеет пожелать как надо, — заметил он. — Ты ведь не сможешь попрощаться как хорошая маленькая девочка?
   Мама уже тащила ее к двери, но она все же успела ответить. Надо было, чтобы он еще раз убедился. И уж точно не полюбил ее... как любил других маленьких девочек.
   — Нет, шэр, — проговорила она. — Шпокойной ночи.
   Потом она почти не видела мистера Лими. Дом был большой, и все хозяйство в нем вела одна мама, которая считалась экономкой; дочь помогала ей, и для нее всегда находилась какая-нибудь работа в той части дома, где его не было. Ел мистер Лими в библиотеке или в своей комнате. Они с мамой всегда ели одни. Спать мама укладывала ее рано, в отдельной комнате, сделав строгое внушение, что там надооставаться до утра. Мистер Лими из-за своих ног спал на первом этаже.
   В общем, виделись они очень редко. Иногда ей даже удавалось убедить себя, что его не существует. Но только до тех пор, пока она не пошла в школу. Больше уже никогда. В школе шептались, хихикали и задавали бесцеремонные вопросы. (Спорим, он до тебя доберется. Уж моя-то мама все знает, и она говорит...)Учителя как-то особенно поглядывали на нее, подчас с откровенной неприязнью, но чаще с жалостью, что было еще хуже. Один раз во время перемены, поднимаясь по лестнице, она услышала, как на площадке говорят учителя. Говорят о маме и мистере Лими...
   Через три месяца она узнала правду, горькую и неприглядную правду взрослого мира, так сильно отличающуюся от чудесных, сверкающих иллюзий детства. Три месяца она размышляла, готовилась и ждала случая, который бы позволил ей нарушить запрет и выйти из спальни ночью.
   Такой случай подвернулся, подарив ей долгожданный предлог. Она прождала несколько ночей, пока не услышала тихие шаги на лестнице и скрип дверей в библиотеку. Она помедлила минут десять — почти четыреста биений сердца. Потом, почувствовав легкий жар — а он действительно был у нее уже несколько дней — и убедившись, что в стакане нет воды, спустилась по лестнице, зашла на кухню и налила себе воды из крана.
   Ей и вправду хотелось пить. И поскольку она все-таки была больна, подниматься по длинной крутой лестнице ей было трудно; лучше сесть и передохнуть какое-то время... столько, сколько понадобится.
   Она только вчера протирала окно библиотеки со своим обычным усердием. Сверкающее стекло, казалось, увеличивало жирное тело мистера Лими, сидевшего, по своему обыкновению, у едва горевшего камина. Прямоугольное окно обрамляло его наподобие картины, придавая определенную значительность и отсекая все остальное, как нечто несущественное.
   Мамы не было видно. На минуту она опустила голову и зажмурила глаза. Когда же открыла их снова, мистер Лими поднимался с кресла, опираясь на свои палки. Он встал и теперь был виден только по пояс.
   Навалившись на одну из палок, он высоко поднял другую.
   Она по-прежнему не видела маму, только его — влажные блестящие губы, горящие глаза, руку с палкой, наносящую удары по... по...
   По тому, что находилось на полу.
   Она видела, как резко поднималась и опускалась палка. Все быстрее и быстрее...
   Сознание, что хуже этого уже ничего не может произойти, что, пережив такое, она теперь способна вынести все, что угодно, было тем единственным якорем, на котором держался ее рассудок все годы, проведенные в доме у мистера Лими.
   В процессе по делу этого проклятого человека фигурировало еще одно, последнее обвинение. Самое тяжелое, потому что оно лишало смысла все страдания этих лет. Все их позорное и неприглядное существование, вымученное беспрекословное подчинение — все было напрасно. Долгожданный покой так и не наступил. Все жертвы и лишения не привели к благополучию и обеспеченности.
   Да, как и было обещано, мистер Лими все завещал маме, но его состояние оказалось не столь значительным, как считали все вокруг, и к моменту его смерти от него ничего не осталось. Он, как говорится, прожил его. Остались огромные неоплаченные долги. Дом со всей обстановкой был заложен и перезаложен.
   Им с мамой разрешили поселиться в старой лачуге на задворках, и оба доктора Уорфилда, старый и молодой, Уилл, — единственные люди в городе, которые относились к ним по-человечески, — бесплатно лечили маму и подыскали для Лукреции кое-какую работу у себя в кабинете (к тому же платили вдвое больше того, что она стоила), так что она смогла окончить среднюю школу. За несколько недель до смерти мамы.
   Врачи сказали, что Бог ее пожалел. Мама теряла рассудок. Все внутри у нее было поражено какой-то неизлечимой болезнью...

* * *

   Озабоченно наморщив лоб, Жозефина с тревогой смотрела на мисс Бейкер. Сейчас она, не колеблясь, отдала бы свое невыплаченное недельное жалованье за тараканью отраву или, лучше, щепотку порошка от клопов. Вот уж кого следовалопосыпать порошком от клопов, так это мисс Бейкер.
   Уж очень она вредная, эта мисс Бейкер, и глаз у нее дурной. Но, глядя на нее, такую бледненькую, прямо как испуганный ребенок, никогда не скажешь, что она настоящая ведьма. Может, ее сглазили? Много ведь таких. Были люди как люди, хорошие, но кто-то навел на них порчу, и они стали совсем пропащие и такими и останутся, коли этот сглаз не снять.
   Жозефина осторожно притронулась к руке мисс Бейкер. Ей было страшно, но долг велит спасать невинных страдальцев от сглаза.
   Потом прикосновение стало более решительным; она мягко взяла сестру за локоть и посадила на стул.
   — Не волнуйтесь, — сказала она. — Теперь-то уж с вами все в порядке будет, мисс Бейкер. Вот, выпейте кофейку горячего.
   Мисс Бейкер посмотрела на чашку отсутствующим взглядом.
   Потом отпила обжигающий глоток и стала постепенно успокаиваться. Хорошо, конечно, но пора идти. Ей еще надо переодеться и что-то сделать с волосами. Они... слишком отросли сзади и... Кстати, что там тянет?
   Она раздраженно провела по волосам.
   Ее рука наткнулась на руку Жозефины и почувствовала нож, которым та собиралась отрезать ей прядь волос.
   Чашка выпала из рук прямо ей на колени. Она вскочила, вся залитая кофе, и завизжала:
   — Что ты делаешь! Что ты там делала?
   — Ничего, — отозвалась Жозефина, наблюдая, как сглаз вновь набирает силу. — Ничего я не делала, — повторила она, отступая. — Нет, мадам, это не я!
   — Это ты! Ты думаешь, я... Что ты там прячешь?
   — Я? Вы меня спрашиваете, мисс Бейкер?
   — Жожефина! Покажи мне швои руки!
   Жозефина пожала плечами, обиженно оттопырив нижнюю губу. Она вытащила из-за спины руки и вытянула их вперед.
   — А, понятно, — проворчала она. — Вы на руки хотите посмотреть, так вот они. Ничего такого в них нет, просто старые руки. Ну ладно, я ведь не спорю. Не такая я дура. Я лучше...
   — Ну, хватит, — оборвала ее мисс Бейкер, вся покраснев, — довольно, Жожефина! Ты что-то там делалаш...
   — И спорить с вами не желаю, — продолжала Жозефина. — Могу и ноги вам показать, коли хотите. Только стойте вот тут спокойно, чтобы кофей вам на туфли капал, а не на мой пол, и...
   Мисс Бейкер посмотрела на свою испорченную форму. Потом выскочила из кухни и побежала вверх по лестнице.
   Несколько расстроенная, ибо победа была так близка, Жозефина сунула руку за спину и вытащила нож, заткнутый за фартук. Поднеся его к губам, она подышала на лезвие и вытерла его о живот. Вынула мясо из холодильника и стала нарезать его к обеду.
   Повариха вздохнула, и мысли ее переключились с совершенно безнадежного случая, который представляла собой мисс Бейкер, на поразительную недогадливость доктора Мэрфи. И очередное свидетельство этой недогадливости. Состояние Сьюзен Бейкер.
   Да уж, кисло усмехнулась Жозефина, нечего сказать, история. Жаль, что здесь не было ее старой ма, когда они привели эту мисс Кенфилд, они бы вместе полюбовались на нее из раздаточного окошка. И ее старого папаши или беззубого деда, глухого как тетерев. Хорошо, конечно, когда видишь и слышишь, но иногда и так можно обойтись. Просто почуять, что дело неладно. Почуять — и как это люди говорят, что, мол, ничего тут нет, раз онине могут этого почуять? — ведь запах-то никогда не обманет.
   Подцепив кусочек мяса, Жозефина отправила его в рот и стала рассеянно жевать.
   Ох-ох-ох, неодобрительно покачала она головой. Вечно они над ней смеются. Ей смеяться не дают, а сами только и ждут случая, чтобы насмехаться. Ладно, пусть сами разбираются. Ждать, поди, недолго осталось. Скоро сами все узнают.
   Мисс Кенфилд-то вот-вот разродится.

Глава 9

   Берни Эдмондс отошел от приоткрытой двери двойного номера Холкомов, сложив два пальца в кольцо, символизирующее успех.
   — Ушел, — ухмыльнулся он. — Похоже, ему зачем-то понадобилось на террасу.
   — Мне кажется, вы были с ним несколько резковаты, — заметил Джон Холком. — Тебе не кажется, брат?
   — Ну-у, — протянул Джеральд "Холком, — можно сказать, что Берни проявил излишнюю твердость, но ведь молодой человек прекрасно обходится своими силами. Не стоит гасить его инициативу.
   — Верно, ох как верно, брат, — произнес Джон. — И, кроме того, когда мы выступили с нашим предложением, виски у нас было гораздо больше. — Он со смешком повернулся к Джеральду: — Ты не окажешь нам честь, брат? Боюсь, у меня уже мало чего осталось.
   — С удовольствием, брат, — отозвался Джеральд.
   Поднявшись, он расстегнул пояс пижамных штанов и спустил их до колен. К внутренней стороне бедра была прикручена лентой добрая пинта виски. Он размотал ленту, разлил половину в стаканы, которые Берни вытащил из-под кровати, вернул бутылку на прежнее место и подтянул штаны.
   Они чокнулись.
   Трое неразлучных друзей. По жилам разлилось тепло, а в теле появилась приятная истома. Они чувствовали себя единым целым, и больше не было нужды держать оборону.
   Джон Холком приподнял зад со стула и нежно потер ягодицу.
   — Тебе вчера в зад вкатили, да, брат? Эта сестричка?
   — Еще как! — простонал Джеральд. — А как у тебя, Берни?
   — Э-эх, — покрутил головой Берни. — Обо мне позаботился док. А эта сестричка, скажу я вам...
   Далее он высказал мнение, что во время уколов нельзя поворачиваться к ней спиной.
   — Наверное, ей кое-чего не хватает, — заключил он. — При виде мужской задницы она просто теряет голову.
   Братья рассмеялись. Потом они снова подняли стаканы, и каждый украдкой посмотрел на то, что там осталось.
   Никому из них и в голову не пришло пожаловаться доктору Мэрфи на неловкость медсестры Бейкер. «Эль Хелсо» намного превосходила все те клиники, где им приходилось бывать. Мисс Бейкер, несмотря на некоторую болезненность производимых ею процедур, была на голову выше всех предыдущих сестер. Но самым главным, пожалуй, было то обстоятельство, что алкоголики своей непритязательностью могут поспорить с нищими; они удивительно терпимы к чужим недостаткам, и свойство это только укрепляется с годами. Им просто нельзя иначе.
   — Да, — рассеянно пробормотал Джон Холком, — должно быть, очень утомительно изо дня в день иметь дело с пьяницами. Трудно винить человека, если он в конце концов очерствеет.
   — Не понимаю, почему в эти игры играют такие славные люди, как док, — сказал Джеральд.
   — Ну, — Берни Эдмондс повертел виски в стакане, — у дока это чисто личное, что-то вроде крестового похода. Вы знаете, что его отец умер от пьянства?
   — Нет, — хором ответили братья.
   — Да, это так. Док сильно переживал, и было от чего. Отец его тоже был врачом, прекрасным врачом, но покатился под откос. Потерял практику, друзей, деньги, отправил на тот свет жену. После этого он совсем спился, ополчил против себя весь город и в конце концов угодил в тюрьму. Тогда еще ничего не знали об алкоголизме. Для всех он был обычным пьяницей, и они запихнули его в кутузку, чтобы пришел в себя. Ни лечения, ничего. Он просидел там четыре дня, когда его сын, наш добрый док, прорвался туда и устроил такой шум, что они все-таки позвали врача. Слишком поздно — да и с самого начала было бесполезно. Док говорил, они дали ему лошадиную дозу морфия, но толку от него было не больше, чем от соды. Он продолжал трястись, и тряска свела его в могилу.
   — В переносном смысле, конечно?
   — В прямом. Он весь развалился изнутри, как сказал док, даже кости у него повывихивались.
   — Вот это да, — протянул Джон, — раз док говорит, значит, так оно и есть. Он не будет зря трепаться, лишь бы взять на испуг нашего брата.
   — Да, это правда. Док был зол на меня, когда все это рассказывал, но это уж точно не страшилки. Я читал о таких случаях.
   Джон сказал, что от такого чтения в пот кидает.
   Берни заметил, что от разговоров почему-то ужасно пересыхает горло.
   Джеральд опять спустил штаны, разлил виски по стаканам и закатил пустую бутылку под кровать. Они чокнулись. Осушая стакан, Джон встретился глазами с братом. Джеральд кивнул и сделал маленький глоток.
   — Кстати, Берни...
   — Да?
   — А как... э... у вас дела? Как на работе?
   — А у меня ее нет, — заявил Берни. — И мне наплевать. Паршивая была работа.
   — А если... э... — Джон Холком заерзал и вдруг скривился от боли. — Чертова баба! Э... нам с братом не хотелось бы вас обидеть, но, может быть, вам нужны деньги?
   Берни коротко рассмеялся:
   — Ну, этим вряд ли можно меня обидеть. Но думаю, что нет. Лучше не надо. Не вводите меня в соблазн.
   — Да бросьте вы, — сказал Джеральд. — Что такое для нас несколько долларов...
   — А на что я их истрачу? — поинтересовался Берни. — Что будет, если дать мне несколько тысяч? То же самое, что и всегда.
   — Ну, не всегда, Берни.
   — Похоже, что всегда. Нет, спасибо, дорогие Холкомы. Вот если бы вы могли дать мне работу — я не имею в виду мой прежний вид деятельности; любую работу, где не важно, поддаешь ты или нет, вы ведь знаете, что это не имеет значения, так что... Господи! — Он запустил пятерню в седую шевелюру. — Мне уже давно все равно, что делать! Лишь бы чувствовать себя нужным. Лишь бы никто не присматривал за мной и не принюхивался ко мне. — Он залпом выпил остаток виски и торопливо закурил сигарету. Глубоко затянувшись, выпустил дым и засмеялся. — Со следующей недели, — сказал он. — В «Ист-лайн».
   — Видите ли, Берни, — начал Джон, — нам с братом очень хочется, чтобы вы у нас работали, но политика агентства такова — и кому, как не нам, об этом сожалеть, — чтобы никогда не брать на работу алкоголиков. Никогда, кем бы они ни были.
   — Прекрасно! — усмехнулся Берни Эдмондс.
   — Совсем не прекрасно, — серьезно заметил Джеральд. — Это просто одно из условий, которые, по вашим же словам, необходимо соблюдать, независимо от того, хорошо это или плохо. Вот, представьте себе, мы назначаем алкоголика на ответственную должность, и он прекрасно работает. Мы нанимаем их с полдюжины, и все они вполне справляются с работой. Но вот седьмой не справляется. В один прекрасный день он приносит нам убыток — и это не преувеличение, так на самом деле было, — который перекрывает все, что мы заработали за целый квартал. Мы теряем из-за него больше, чем заработали для нас другие шестеро. И мы не уверены, что кто-нибудь из этой шестерки или все они разом не выкинут такой же номер. Мы не можем так рисковать. Сами мы и близко не подходим к офису, когда у нас запой.
   — Никогда, — подтвердил Джон. — Это одна из причин... ну, вы понимаете, Берни. Если мы сами себе не доверяем — в этом вы можете не сомневаться, — как мы можем доверять другому алкоголику?
   — Конечно, — согласился Берни. — Я просто дурака валял. Какого черта мне у вас делать?
   — Подождите, Берни, — поднялся Джеральд. — Нам с братом очень неловко. Может быть, мы еще как-нибудь можем...
   — Что-то ничего не приходит в голову, — отозвался Берни.
   — А почему бы вам не написать еще одну книгу? Если вы кое-что черкнете, тысяч десять слов и общий план, мы сможем выплатить вам неплохой аванс.
   Берни задумался. Прошло несколько секунд — братья тревожно следили за ним, — и он покачал головой:
   — О чем я буду писать? Романы не по моей части. С мировой арены я давно сошел — никого и ничего, что можно воткнуть в книгу. Нет, боюсь, ничего не выйдет.
   — Вы все же подумайте, — стал настаивать Джон. — Не спешите отказываться. Возможно, как-нибудь...
   — А возможно, — спросил Берни, — повернуть время вспять, чтобы вернуть 1944 год? Увидимся за обедом, джентльмены.
   Он подмигнул и, развернув плечи, беспечно зашлепал к двери.

Глава 10

   Джеф Слоун с утра чувствовал себя ужасно. Возможно, со стороны все выглядело не так уж страшно, но какое ему до этого дело. Только сам потерпевший имеет право судить о своем состоянии. Джеф охарактеризовал бы его как чертовски паршивое.
   Вечером ему сделали укол витаминов и еще чего-то, чтобы заснуть. Больше он ничего не принимал и... Впрочем, это их обязанность следить, чтобы он проглотилантитокс, разве не так? Это их обязанность удерживать его от выпивки. За это он и платит им по тридцатке в день. Если все делать самому, тогда за что им-топлатить?
   Он приехал сюда, чтобы подлечиться, а они ни черта для этого не делают. Держат его здесь, и все. Чтобы он без толку слонялся в старом, задрипанном халате.
   Он никак не мог понять, почему это место пользуется такой славой, почему начальство направило его именно сюда. Ну, ей-богу, не мог понять! Можно подумать, других клиник для алкоголиков нет. (А он и алкоголиком-то настоящим не был; всегда знал, когда остановиться.)Да их полно — и там гарантируют,что отучат тебя пить. И по тридцать баксов в день не дерут!