Весь день, и так раз за разом, эти мужчины составляли ее жизнь. Изо дня в день в ее ушах звучали соленые мужские шуточки, глаза ей мозолили сальные мужские лица, а вокруг нее постоянно витала атмосфера плохо скрываемого вожделения. И только по ночам, в номере отеля, где вся обстановка располагала к откровенному сексу, мужчины не было. Муж был, а вот мужчины не было.
   Корлей и его жена играли разные роли, и тем не менее шли по жизни вместе. Однако то, что вытягивало из него последние соки, казалось, ей было только на пользу. Создавалось такое впечатление, что все, чего лишался муж, словно переходило к жене. И поздно ночью, когда предполагалось, что Митч крепко спит в соседней комнате, его родители яростно и безрезультатно ссорились.
   — Дач, ради Христа!
   — Ответь мне, будь ты проклят! Для чего у тебя эта штука? Ты хоть знаешь, для чего она предназначена?
   — Ах, дорогуша...
   — Нет, нет! Клянусь Богом! Ты совсем не любишь меня, раз не можешь заставить его стоять!
   — Дач, всему виной эта проклятая жизнь! Как только найду подходящее место, мы тут же бросим якорь.
   — Треп! И в любом случае чего уж такого плохого в этой жизни?
   — Ну, я имею в виду другое. Буду искать постоянную работу.
   — Ох, да слезь ты с меня, дерьмо! Продавать песок в Сахаре — вот та работа, на которой я тебя представляю!
   Возможно, отец был прав. В разряженной атмосфере шальных баксов он медленно загибался от удушья — его легкие утрачивали эластичность. Однако Корлей сознавал, что и мир долин, раскинувшийся у подножия заснеженных вершин, мало ему подходит, поскольку несовместим с бурной жизнью, к которой, хоть она и выматывала из него все жилы, он привык. Даже в молодости Корлей не мог адаптироваться к условиям размеренного существования, а тем более теперь, когда был уже далеко не молод.
   Митч менял школы в среднем каждые два месяца. Будучи по натуре смышленым и независимым, умеющим приспосабливаться к переменам, он ловко избегал чрезмерного внимания преподавателей к своей особе, от чего страдали менее удачливые учащиеся. И зачем было к кому-то привыкать, если через несколько недель они уже снимались с места? К тому же Митч был толковым, вел себя вполне прилично и в некоторых отношениях во многом превосходил своих сверстников. Так что родители особенно не беспокоились о сыне, не осложняли ему и без того нелегкую жизнь, даже если он позволял себе некоторые шалости и нарушал общепринятые правила.
   Так продолжалось до тех пор, пока Митч не добрался до второго курса высшей школы. Тогда-то и случился в его жизни первый прокол — случайно оказавшийся поблизости полицейский застал его во время занятий за игрой в казино, о чем и было доложено родителям. Те отреагировали каждый в своей манере.
   Мать ринулась к нему и начала яростно трясти за плечи, заявив, что он нуждается в том, чтобы ему хорошенько надрали задницу.
   На что отец возразил, что мозги у парня находятся не в заднице, а поэтому на них можно повлиять только убеждением.
   — Сейчас я хочу спросить тебя кое о чем, мой мальчик, — сказал он, притягивая к себе Митча и ставя его перед собой. — Я хочу спросить тебя вот что... смотри на меня, мальчик! Я хочу задать тебе чертовски важный вопрос. Что ты хочешь сделать со своей жизнью, сынок? (Кивок после каждого слова.) Что ты хочешь сделать со своей жизнью? Ты хочешь получить хорошее образование? (Кивок, кивок.) Или желаешь остаться неучем? Все зависит только от тебя. Ты собираешься зарабатывать на жизнь, сидя на стуле или с метлой в руках? Ты вполне можешь посиживать на легком, удобном стуле в прекрасном, большом офисе, с хорошенькой, маленькой секретаршей, как, например, твоя мама. Так что выбирай: или офис, или метла в руках, чтобы подметать на улицах конские кучи. Вот и отвечай, чего же ты хочешь?
   Митч ответил соответствующим образом, за что, невзирая на яростный протест матери, отец вручил ему пятидесятидолларовую купюру.
   — Это некоторым образом символизирует образование, мой мальчик. Ученье — будущие деньги, а деньги — уверенность в себе. Сегодня ты кое-чему научился, и вот первые плоды — наличные в кармане!
   Митч не замедлил просадить полученные деньги, играя в подсобке за классной комнатой в кости. Дач отреагировала в прежней манере. Но ее супруг и на этот раз остался верен себе.
   — Чертов упрямец. Я и вправду начинаю думать, что мозги у тебя находятся в заднице. Будь я проклят, если метла сама не просится к тебе в руки! Мальчик, мальчик, (кивки), разве ты не знаешь, что существуют люди, которые умеют мухлевать в кости? Ты что же, все еще не в курсе, что они годами тренируются, чтобы кости были послушны их рукам?
   — Ну, никого из таких в подсобке не было.
   — Ты не можешь этого знать, мой мальчик, такого никогда не знаешь. Твой ответ только доказывает, что ты пока ничего не понял про игру в кости, и я теперь это ясно вижу. Ты сам доказал, какой ты еще профан, (кивок, кивок). Ты совсем не знаешь жизнь и еще не стоишь на ногах. Поэтому не стоит испытывать судьбу, мой мальчик, не стоит. Погоди, пока не научишься понимать, что к чему, и сам не убедишься в преимуществах образования. Иначе я просто боюсь за тебя, (кивок, кивок). Повторяю, я просто боюсь за тебя. Тень метлы уже нависла над тобой, и я чую вонь от конских куч.
   Мистер Корлей умер, когда Митч был на последнем курсе высшей школы. Миссис Корлей яростно встряхнула сына, сжала его в объятиях и горько рыдала во время кремации тела. Вернувшись в отель, она долго изучала свое отражение в зеркале и наконец озабоченно поинтересовалась у сына, выглядит ли она на свои сорок два года.
   Митч решил, что не мешает немного разрядить обстановку, поэтому ответил, что ей и дня не дашь сверх сорока одного года и двенадцати месяцев.
   Дач снова разразилась слезами и поискала глазами вокруг себя, чем бы таким в него запустить.
   — Как можно говорить такую чудовищную вещь? И это тогда, когда твой отец лежит в сырой земле.
   — Ты имеешь в виду — жарится в печи, не так ли? Ладно, ладно, — поспешно добавил он. — Конечно, ты никак не выглядишь на свои сорок два. Тебе не дашь больше тридцати четырех, максимум тридцати пяти.
   — Честно? Ты это говоришь серьезно? — Хелен так и просияла, но затем помрачнела. — Но, Бога ради, что я теперь должна делать? В одиночку мне с этой работой не справиться. Я должна подцепить себе другого мужчину, но как, дьявольщина, это возможно сделать, имея тебя на руках?
   — Вот как? — удивился Митч. — Так, может быть, мне выпрыгнуть в окно?
   — Ну что ты, дорогой! Ты должен закончить школу. И только один Господь знает, куда закинет меня судьба в следующий момент. Конечно, уйдет какое-то время на то, чтобы найти надежного партнера... Разумеется, речь не идет о замужестве...
   — Ну, конечно...
   — Не соизволишь ли заткнуться?! Ты достаточно умен, чтобы придумать кое-что получше, чем меня передразнивать.
   Митч пожал плечами. Потом сказал матери, что останется здесь, а она может поступить, как ей удобнее. Они были старыми постояльцами в этом отеле и находились в дружеских отношениях с администрацией. А отели всегда могут предложить работу для презентабельных юношей. Наверное, ему смогут подыскать что-то такое на неполный рабочий день, что позволит закончить высшую школу.
   — Восхитительно! О, какой чудесный выход, дорогой! — Мать даже захлопала в ладоши. — Почему бы тебе прямо сейчас не заглянуть к управляющему?
   С того дня прошло целых пять лет, прежде чем он увидел свою мать снова. Пять лет — шутка ли? Она снова была замужем, и он тоже успел жениться. Митч все еще и сейчас был женат, хотя Рыжая и не знала об этом. Он все еще женат, женат, женат...
   Митч беспокойно завозился во сне. Эти слова, застрявшие в его голове вечной угрозой, сейчас слышались ему в перестуке колес. И еще, что будет, если Рыжая обнаружит, что на их банковском счете, где якобы лежит солидная сумма, на самом деле ничего нет?
   Она убьет тебя, она убьет тебя, Рыжая убьет тебя...

Глава 3

   Хьюстон.
   Черная земля, белые люди.
   Там вы никогда не встретите чужака.
   Говорят, Техас велик, но сливки его населения — на юге, в Хьюстоне. Еще говорят, что в Хьюстоне делается то, о чем в других городах люди только мечтают. Здесь не выставляют свои богатства напоказ, просто жертвуют несколько миллионов университетам или благотворительным организациям. Если ты богач, то от тебя ничего другого и не ожидают, а сам богач всячески делает вид, что ни в грош не ставит ту популярность, которую этим, приобретает.
   Хьюстон — это, видите ли, юг, а поэтому здесь махровым цветом цветет все, что характерно для юга: галантность, щедрость, гостеприимство. Форт-Уэрт — это запад, Даллас — восток, а Хьюстон — юг. Никогда не забывайте, что это юг.
   Здесь самые-самые белые люди. (Так говорят.) Тут никогда не встретишь чужака (это тоже так говорят). Но никогда не забывайте подлинного значения слова «белый», особенно если такое определение вам не слишком подходит...
* * *
   Утром следующего дня, когда они сошли с поезда в Хьюстоне, Рыжая все еще дулась.
   Это была бросающаяся в глаза парочка, сопровождаемая завистливыми и восхищенными взглядами. Стройный, хорошо подстриженный мужчина, с висками, слегка тронутыми сединой. Безупречно одетая женщина, с царственной осанкой. Ее голова с рыжими волосами гордо сидела на стройных плечах, укутанных серебристыми соболями.
   Затянутая в перчатку рука Рыжей покоилась на локте Митча, как того требовал этикет. Но с ее стороны это было чистой воды притворство. Игравшая на губах улыбка, как и подчеркнутая вежливость, с которой она отвечала Митчу, тоже были лишь для проформы.
   Митч уже понял — настало время принимать решительные меры. Иначе, если ее гнев будет усиливаться, она сама перейдет к действию.
   Оказавшись внутри вокзала, он извинился, сделал знак носильщику обождать, затем зашел в телефонную кабинку и открыл справочник. Все то время, пока Митч названивал, Рыжая недоумевала и сердилась на задержку, но, конечно, ничего не сказала.
   И только после того, как они уже несколько минут ехали в такси и Рыжая удивилась тому, в какую сторону они направляются, она повернулась к нему.
   — Что это значит? Я думала, что мы остановимся в деловой части города.
   — Я отменил там заказ и зарезервировал для нас номер в другом отеле на целый месяц. — Митч понизил голос, многозначительно глянув в сторону водителя. — Мы нуждаемся в том, чтобы побыть немного вместе, Рыжая. И это место должно быть особым.
   — Мы же провели вместе ночь, помнишь?
   — Я знаю и чертовски огорчен, дорогая. Ужасно, ужасно огорчен! Пожалуйста, прости меня, если можешь.
   — Пожалуй, я подумаю об этом. Не забывай только просить меня... этак несколько лет подряд.
   Митч взял ее за руку. Она вырвала ее, но не сразу, а через секунду или две. Выходит, немного оттаяла. Митч воспользовался моментом и усилил натиск:
   — Знаю, месяц на одном месте — это долго. Но зато мы сможем отдохнуть. Эта выставка скота в Форт-Уэрте... Она последовала сразу же за...
   — Мне это не в тягость. Я не из тех, кто плохо переносит дорогу.
   — Знаю! Но в любом случае нам и там предстоят поездки — придется взять в аренду машину на все время пребывания в отеле. Оттуда всего сто пятьдесят миль до школы, мы сможем повидаться с мальчиком.
   — Для меня это не довод. Не больно-то я рвусь увидеться с твоим сыном!
   Митч подавил улыбку. Она обожала его сына. На некоторое время наступила тишина, затем Рыжая придвинулась к нему чуть ближе и с деланным безразличием поинтересовалась, как скоро они смогут навестить мальчика?
   — Я имею в виду, — спохватилась она, — когда мы сделаем то, что нам предстоит сделать?
   Митч засмеялся тепло и ласково, заверив, что они будут делать все, что ей захочется, в любое время, как только она пожелает, и ни в коем случае не станут заниматься тем, к чему не лежит ее душа.
   Рыжая тут же заявила, что в таком случае они поедут завтра. Затем еле слышным шепотом, при этом белизну ее щек окрасил застенчивый румянец, произнесла:
   — Подозреваю, сегодня мы будем слишком заняты... кое-чем, — и порывисто сжала его руку.
* * *
   Так рука в руке они и подъехали к отелю.
   Митч зарегистрировал их на обычный манер — как мистер и миссис Корлей. Раз уж начали что-то, то и продолжать надо в том же духе. Так как они сняли номер на месяц, оплатить его пришлось вперед. Митч выложил требуемую сумму, добавив к ней еще тысячу на случай дополнительных расходов, связанных с разного рода услугами. Слегка встревоженный, он отошел от конторки и присоединился к Рыжей возле лифта.
   Конечно, в кубышке еще оставалось немного налички, возможно, чуть больше трех тысяч баксов. Пусть даже и так, но все равно он уже был на пределе: для крупного шулера такая сумма ниже нормы, и уже это таит в себе опасность. Даже без показухи, подобно нынешней, его расходы на Рыжую и на себя, включая поездки, проживание, камуфляж и прочее, тянули на тысяч пятьдесят в год — это по-скромному. А ведь были еще расходы и на сына, причем немалые.
   С учетом того, что деньги текут между пальцами, как вода, нельзя было не считаться с необходимостью порой делать крупные ставки и мириться с тем, что изредка — а куда денешься? — приходится оставаться внакладе и восполнять немалые потери. Поэтому здравый смысл диктовал всегда иметь в распоряжении не менее двадцати тысяч. Сейчас же у Митча, включая деньги, находящиеся на банковском счете, не набиралось и половины этой суммы.
   «Что-то должно срочно обломиться, — успокаивал он себя. — Непременно подвернется в самом ближайшем времени! Хьюстон — это как раз тот город, где бал правит сам дьявол. Все деньги мира, ну, во всяком случае, большая их часть, собраны здесь, да и местные обыватели — удивительный народ».
   Взбодрив себя таким образом и чувствуя, что Рыжая прильнула к нему всем своим бесподобным телом, Митч вышел из лифта и проследовал в отведенные им апартаменты.
   При виде номера у Рыжей перехватило дыхание. Коридорный едва успел уйти, как она кинулась Митчу на шею, задыхаясь от восторга.
   — О мой Бог, миленький ты мой! Вот это да!
   — Нравится?
   — Нравится — не то слово! Но, но... боюсь даже спрашивать, сколько же стоит такая роскошь?
   — И не спрашивай. Если, конечно, не хочешь, чтобы тебя называли «Рыжей с одной ягодицей».
   — Как это?
   — Я о том, что тогда откушу половинку твоей сочной, аппетитной попки.
   Рыжая засмеялась, покраснела и пылко поцеловала Митча. Затем, вцепившись в его руку, потащила осматривать апартаменты.
   Это был пентхаус с видом на город с трех сторон. В огромной гостиной, с камином до самого потолка, красовалось большое пианино, отделанное слоновой костью, под тон снежно-белому ковру, застилавшему весь пол.
   В номере было две спальни, комната для прислуги, три ванные комнаты и костюмерная. В мужской спальне Рыжая повернулась к Митчу и обвила руками за пояс; ее груди подрагивали от возбуждения.
   — И не говори мне, — взмолилась она. — Даже знать не хочу, сколько это стоит. Но хотя бы намекни.
   — Вполовину меньше удовольствия видеть тебя довольной. — Ты душка! Я собираюсь сегодня не быть такой букой... ну, как прошлой ночью.
   — А ты не можешь объяснить поточнее?
   — Ну, буду ласковой! Ну, позволю тебе все. — Она так и пылала. — Словом, дам тебе все-все.
   — Звучит многообещающе. От такой маленькой женщины...
   — Сам увидишь! А сейчас намекни...
   — Хватит и того, что здесь не гнушались останавливаться самые известные личности.
   — И насколько знаменитые?
   — Самые, самые известные. Такие, что дальше некуда.
   Внезапно до нее дошло.
   — Ты имеешь в виду прези... — Она прижала руки к его груди и оттолкнула Митча. — Уходи! Выйди сию же минуту! Мне нужно прилечь, прежде чем я упаду в обморок.
   Митч уселся в гостиной и поднял телефонную трубку. Слуги начали прибывать как на парад: служанка (она числилась за номером, и ему достаточно было позвонить, чтобы вызвать ее в любой момент), коридорные с утренними газетами, цветами для ваз в номере, целым набором напитков для бара и, наконец, официант с завтраком.
   Подписывая различные чеки всевозможными специально заточенными на все случаи жизни карандашами, Митч прикинул общую сумму и определил ее не менее чем в сто пятьдесят долларов. Из груди вырвался невольный вздох. Он позвал Рыжую, ныне облаченную в брючную пару, и они отправились на террасу завтракать.
   Ее волосы буквально горели на утреннем солнце. Кожа казалась столь же нежного цвета, как фарфоровая чашка, которую она поднесла к губам. Рыжая ела красиво, но с аппетитом — пища действовала на нее как тоник. Еда возбуждала ее, как других возбуждает спиртное. Карие глаза радостно блестели, скуластое лицо светилось счастьем.
   Митч, наблюдая за ней, улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, как бы защищаясь.
   — Я такая свинья! Просто когда я была девчонкой, у нас в доме еды было не густо.
   — А ты помнишь нашу первую совместную трапезу?
   Рыжая показала на рот — он был слишком набит, чтобы разговаривать. Прожевав и проглотив очередную порцию, она с довольным видом перевела дух и только тогда ответила, что, конечно, помнит — разве такое забудешь? — и добавила, как бы вскользь, что это было почти пять лет тому назад, не так ли?
   — Не пытайся поймать меня в ловушку. — Митч засмеялся. — Ты же отлично знаешь, прошло уже больше шести лет.
   — Шесть лет, три месяца и двенадцать дней, — с кивком уточнила Рыжая и, мечтательно улыбнувшись, сказала: — Ну разве не смешно вспомнить, как мы встретились, дорогой? Точнее, странно, я это имела в виду.
   — Что же тут смешного? — возразил Митч. — Я повсюду высматривал такую, как ты.
   — Точнее, искал такую, с которой мог бы работать.
   — Я же сказал — искал такую, как ты.
   И это было правдой.
   Но он не знал этого, пока не увидел ее.
   Рыжая порывисто встала и молча протянула к нему руки. Митч взял их в свои, поцеловал, а затем подхватил ее и понес в спальню.

Глава 4

   Один из худших в мире поездов, а по твердому убеждению многих вообще самый плохой — это тот, который ходит из Оклахома-Сити в Мемфис. Ресторана в нем нет и в помине. Вагоны — наследие времен, предшествующих Первой мировой войне, напрочь лишенные каких-либо удобств, даже кондиционеров. Расписание — сплошной смех и грех, плод упорных трудов, вышедший из-под пера писателя-юмориста. Частые и долгие задержки объясняются самыми разными причинами: налетом шайки Джесси Джеймса, внезапно возникшим желанием машиниста и обслуги состава поохотиться или поудить рыбу, а то и похоронами пассажиров, севшими сдуру на этот поезд и умершими в пути от старости.
   Большинство из тех, кто на нем все-таки ездит, делают это по причине крайней необходимости. Остальные же, за редкими исключениями, являются шизофрениками, воспринимающими дискомфорт как стоицизм, а страдания в пути как незабываемые ощущения. Митч же сел на этот поезд потому, что он должен был вот-вот отправиться из Оклахома-Сити, а ему надо было как можно скорее выбраться из этого города.
   В то время Митч чувствовал себя необычайно подавленным, так как только что выгнал с работы свою помощницу. Он всерьез опасался, что если еще хоть немного побудет вблизи нее, то раскиснет и вновь предложит ей место ассистентки. А это наверняка ничем хорошим для них обоих не кончилось бы.
   Казалось бы, она как нельзя лучше подходила на роль его помощницы. В прошлом модель и актриса на захудалых подмостках, ее выучки и внешнего обаяния с лихвой хватило бы и на двух женщин. И, собственно говоря, все бы ничего, кроме одного — ее тяги к спиртному. Сначала это не бросалось в глаза — видимо, она изо всех сил пыталась сдерживаться. Но шила в мешке не утаишь, и эта ее слабость начала проявляться все в большей и большей степени.
   Митч пытался журить ее по-отечески. Затем стал бранить не на шутку. Дошло до того, что как-то в сердцах отшлепал по заднице, всячески доказывая потом, что в ее возрасте подвергнуться такому наказанию — сущий позор. Ничего не помогло. Она продолжала водить его за нос, оказываясь пьяной вопреки обещаниям, именно в тот момент, когда он больше всего в ней нуждался.
   Наконец до Митча дошло, что она просто не может с собой ничего поделать и что ради ее же блага, да и его тоже, ей лучше держаться от него подальше.
   Последовали горькие рыдания, слова о разбитом сердце, и Митч сам чуть было не пустил слезу. Оставалось только одно, что он мог сделать, и Митч так и поступил — вскочил в первый же попавшийся поезд, лишь бы поскорее выбраться из города.
   Возможно, ему удалось уснуть из-за страшной усталости — как-никак две ночи подряд он со своей теперь уже бывшей ассистенткой провел за игрой в кости. Или же просто забылся в дреме, дабы скоротать свое пребывание в столь ужасном вагоне, похожем на ночной кошмар. Как бы то ни было, но солнце уже зашло, когда Митч полностью проснулся и обнаружил рядом с собой рыжеволосую девчонку. Ее одежонка явно была куплена по дешевке на распродаже, она сидела и ела какую-то ужасную снедь из бумажной сумки.
   Девушка резко обернулась и посмотрела на него такими пристальными и холодными глазами, каких он никогда еще не видел. Внезапно Митч охватил все сразу — ее глаза, волосы и все прочее и увидел вдруг, какой она может быть. А еще в то же самое время понял, каким сам предстал перед нею — небритым, невыспавшимся, потным, в мятом костюме и запачканной гарью от локомотива рубашке.
   Рыжеволосая продолжала его оценивать, вникая, кажется, во все детали, затем на ее лице появилось выражение симпатии.
   — Подкрепитесь, — предложила она, протягивая сумку. — Вам сразу станет лучше.
   Митч отказался наотрез, заявив, что чувствует себя просто прекрасно, но Рыжую провести было не так-то просто. Она заявила, что ее отец частенько бывал в таком состоянии и ему всегда становилось легче после того, как ма угощала его остывшей картошкой и кукурузной лепешкой.
   Митч пожевал самую малость, чтобы ее не обидеть. Через вагон прошел проводник, принимая заказы на ленч на следующей остановке, чтобы заблаговременно передать их по телеграфу в станционный буфет. Однако девушка вцепилась в руку Митча, когда он полез в карман за бумажником.
   — Они дерут целый доллар за предварительный заказ! Вы здорово сэкономите, если закажете прямо на станции.
   — Но ведь...
   — Да вы что?! Выбросить денежки на ветер и потом свистеть в кулак? Это все равно что нанять носильщика, когда можно нести вещи самому.
   Вероятно, она не в курсе, что весь багаж Митча состоял из билета на проезд. Рожденная и выросшая в местности, где даже воды не хватало, в деревне, где чуть не дохли с голоду во время частых засух, а в лучшие времена перебивались на кукурузной болтушке, эта девушка многого не знала. Но зато ей хорошо был знаком — ой как хорошо! — тип безработного пьянчужки, у которого ни кола ни двора, и таких она безошибочно распознавала с первого взгляда.
   — Утром ты себя почувствуешь лучше, — пообещала Рыжая, переходя на «ты», и потрепала его по руке.
   Она продолжала говорить, явно пытаясь развеселить Митча, о бесконечных бедах ее па и жалком существовании в связи с этим всей семьи. Какое-то время все шло едва ли не прекрасно, когда оба ее старших брата пошли в армию и стали присылать часть своего жалованья. Но братья, к сожалению, унаследовали папин талант — самим себе создавать трудности и вскоре довели себя до гибели по собственной же дурости. Поэтому не стало не только денег из причитающегося им жалованья, но и вспомоществования, выплачиваемого в таких случаях семьям умерших.
   Конечно, все домашние, когда могут, работают на чужих полях, однако надо же и собственную землю обрабатывать. Но если она не родит и четверти снопа с акра, что тогда прикажете делать? Особенно если надо прокормить целую ораву едоков.
   — Я работала в библиотеке, пока ее не закрыли, в лавке, пока она не прогорела, на выдаче телефонных жетонов, пока меня не сократили, — продолжала рассказывать девушка. — Людей у нас становится все меньше и меньше: наши края покидают все, кто только может. Но па опять болеет, а ма снова беременна, — в ее голосе прозвучала нотка горького отчаяния, — а там у них, по крайней мере, есть где жить, дом и...
   Тогда семья решила послать ее в Мемфис. Рыжей надо было немедленно найти работу и высылать часть денег домой.
   — И не думай, что я ее не найду, — провозгласила она, упрямо задрав подбородок. — Уф, ну а ты чем промышляешь, как там тебя?..
   — Митч, сокращенное от Митчелла. А ты не возражаешь если я буду называть тебя Рыжей?
   — С какой стати мне возражать? А что скажешь насчет того чем ты занимаешься, Митч?